Arcanum VIII
La Force

Могила Неизвестной Проститутки

— И чем же закончился тот вечер в ресторане?

— После сытного ужина за чужой счет… когда все уже стали подниматься со стульев и идти за своими осенними жакетами, я позволил себе на несколько минут отлучиться в комнату для джентельменов. И стоило мне только отойти за угол, как та полная женщина — Марта, если мне память все еще не изменяет касательно ее имени — высказала оставшимся господам свое однозначное мнение по поводу общения со мной. "Вы давно с ним знакомы?" — спросила она перед этим Айдану. "Достаточно давно. Восемь, может, девать лет. Не помню. А что?" "Очень неприятный человек, холодный… у себя на уме… глядя на него, аж мурашки по коже…" — заявила та женщина, одевая пальто. "О нет, ну что вы! — Айдана тут же заступилась за мою честь. — Вы его просто плохо знаете. На самом же деле он очень открытый и искрений человек". "Никогда бы о нем такое не подумала." — озадаченно ответила женщина, и ее подозрения были не без основательны, ведь я, стоя за тонкой ширмой, слушал из-за угла весь этот разговор. Можно сказать, подслушивал. "Это у него образ такой, — добавила красноволосая, пытаясь сгладить напряжение. — Георг просто любит строить из себя академического интеллектуала и кичиться своей докторской степенью". "У него докторская степень? — удивилась та. — Небось по философской демагогии какой-нибудь." "О нет. Корвус является доктором медицины." — пояснила Айдана. Вся эта болтовня меня не сильно занимала, поскольку я никогда не придаю значение тому, о чем шепчутся люди за моей спиной, однако в тот вечер я все же не без интереса наблюдал за данной сценой, так как мне была небезразлична реакция Эдлен, касательно того, о чем шушукались дамы мимо ее ушей. А ее реакция была для меня более чем удовлетворительной. Внимательно слушая ту, которая уже была готова окропить меня святой водой, и ту, которая с легким сарказмом в интонации пыталась меня защищать, Эдлен не принимала ни одну из сторон, лишь молча кивая с фальшивой и мимолетной улыбкой согласия то одной, то другой, в перерывах между этим задумчиво глядя куда-то себе под ноги. Было не трудно догадаться о ком она думала в те минуты. Еще пару дней назад она была бы полностью солидарна с этой… Мартой, к тому же учитывая, что наше знакомство с Эдлен было не самым гладким, однако чем больше она со мной разговаривала, тем больше начинала видеть во мне интересную личность и разделять точку зрения Айданы, понимая, почему ее подругу так сильно тянет ко мне. Я своего добился. В сознании Эдлен зародились сомнения… и в частности сомнения по поводу ее собственной оценки людей. Раньше, будучи той холодной и скользкой "мадам", маску которой она так отчаянно носила (и особенно в моем присутствии), она была убеждена, что никогда не ошибалась в людях… мол, думала, что видит всех насквозь, однако теперь, осознав, что во мне есть и второе дно и даже третье, ее убеждения и самоуверенность пошатнулись. А это значило лишь то, что теперь мне не составляло никакого труда внушить ей что-угодно и подчинить ее себе. Полная женщина, услышав, что я врач, тут же сменила тактику по моему очернению. И это было даже забавно. "Теперь понятно! Все врачи наркоманы, — заявила она. — Я сразу поняла, что с ним что-то не так. Вся эта ваша молодежь. Крашенные волосы, татуировки… любители игл…" Женщину понесло, и она даже не поняла, как уже перешла хаять Айдану, видимо, из-за того, что красноволосая пыталась за меня заступиться. Но тут в разговор вступила и Эдлен, ибо как бы там ни было, а ремарка про крашенные волосы ее тоже касалась. "А с чего вы взяли, что Георг наркоман?" — спросила девушка-альбинос, прячущая свою природу под ядовито-зеленым красителем. "Вы видели его глаза? Зрачки! Они всю дорогу были разных размеров…" — начала та женщина, но что было дальше, я слушать не стал, ведь я уже получил то, чего хотел. Эдлен-таки заступилась за меня, хотя сама этого даже и не поняла.

— Но ведь та женщина не ошиблась. В тот вечер вы действительно были под воздействием наркотических средств.

— Не отрицаю. Хотя к размеру моих зрачков это не имело никакого отношения. Они у меня всегда были и остаются разных размеров.

Я пригляделся и увидел, что глаза у Георга действительно друг от друга отличались… причем разительно. Нет, их цвет был одинаковым — черно-карий оттенок. Но вот зрачки и правда могли напугать неподготовленного наблюдателя. Зрачок левого глаза был настолько сужен, что казался тонким, как кончик иглы. Даже странно, что он им вообще что-то видел. Тогда как зрачок правого глаза был, наоборот, чрезмерно расширен. Даже складывалось такое ощущение, будто он так и продолжал расширяться, подобно растущей сверхмассивной черной дыре, поглощая в себе какой-либо свет. И из-за этого глаза Георга казались разных размеров. В принципе, подобное, как мне известно, было обычным явлением, поскольку не бывает двух совершенно одинаковых органов. У каждого человека глаза имеют разный диаметр, однако на лице доктора Корвуса это было заметно как-то по особенному, хотя данный факт нисколько не делал его уродом. Среди всех неровностей и искривлений Георга именно его лицо было той частью тела, которую можно было бы назвать красивой и даже по-аполлонски совершенной.

При этом, если внимательно рассматривать черты его щек, скул и носа, то нельзя было не заметить и другую странную особенность его внешности. Мало того, что глаза воспринимались по-разному, так еще казалось, что его левая часть лица нисколько не была похожа на правую. Если взять фотографию Георга и по вертикали разрезать ее пополам, то будет казаться, что это два совершенно разных человека. Неудивительно, что Георг многим кажется очень двуликим. У него не просто подозрительный характер, но и не менее подозрительная внешность. Хотя, конечно, данный нюанс так сразу было и не заметить, если не начать пристально наблюдать за всеми чертами лица этого мужчины. И, безусловно, самую заметную роль в данной особенности играли именно глаза.

В ту минуту, отчетливо различая разный размер зрачков доктора Корвуса, я бы тоже предположил, что он наркоман и что он мог находится под воздействием каких-то сомнительных препаратов, но это было не так. Я провел в его компании целый день и не видел, чтобы он употреблял какие-либо подозрительные вещества… разве что очень крепкий и бодрящий чай. А ведь я пил тот же напиток, что и он. Как он назывался? Те Гуаньинь? Чай железной богини милосердия или что-то в этом роде… В любом случае, я не чувствую себя хоть сколько-то одурманенным, однако не удивлюсь, если окажется, что и у меня сейчас также зрачки неестественно расширенны, но не от напитка, а от невероятных признаний Корвуса.

И все-таки я не могу не допускать вероятность того, что он при всем этом действительно мог быть в тот день под влиянием какого-то наркотика, так как доктор за сегодня уже не раз уходил из моего поля зрения и мог делать там что-угодно, да и к тому же его речи сложно было назвать речами трезвого человека, хоть его слова и были пропитаны чрезмерным здравомыслием. Однако как бы там ни было, а градус его гениальности, граничащий с безумием, за все это время ни разу не повысился и не понизился. Если доктор и принимал какое-то психотропное средство, то это должно было быть чем-то очень сильным и долгодействующим. Вот только я сомневаюсь, что существуют такие препараты, которые могли бы повлиять на разум этого непреклонного человека. Его мозг, пожалуй, был сам по себе крепче и опаснее каких-либо дурманящих веществ.

— Покинув тот ресторан, — Георг продолжил свое повествование, — мы вшестером отправились шагать по набережной города. Та зажиточная семейная пара, Николай Лебедев, Айдана, Эдлен… и конечно же я. Был поздний час, но, к моему удивлению, даже несмотря на редкие, но очень назойливые капли с неба и отсутствие зонтов под руками, никто из нас домой не торопился, хотя каждый и поглядывал на часы, поскольку мосты Санкт-Петербурга должны были вот-вот развести. Лебедев, Айдана и те двое шли впереди, о чем-то смеясь и время от времени обговаривая некоторые финансовые и технические вопросы по поводу реставрируемой картины. Тогда как я и Эдлен отставали от них на добрую пару шагов, и наш с ней разговор тоже был сконцентрирован на "Черном Изяществе". Вот только мы обсуждали не цену картины, не ее форму и даже не содержание, а историю. — Георг сделал паузу. — Как оказалось, эта бледнолицая девушка с нефритовыми волосами провела полдня в музейных архивах, проверяя найденные мной вчера сведения по черной работе Франческо Захария и открывая новую информацию о судьбе полотна. По моей наводке Эдлен пошла в особняк графа Румянцева, где находился Государственный музей истории Санкт-Петербурга — один из крупнейших исторических музеев России. Зная, что Захария вдохновил многих венецианских художников, она запросила хранителей музейного архива предоставить ей все имеющиеся у них материалы живописца и дизайнера Антонио Визентини. Эдлен как-никак была работником уважаемой фирмы, занимающейся антикварными полотнами и рукописями, всвязи с чем ей, в отличии от меня, вовсе не надо было разыгрывать клоунаду перед работниками заведения, чтобы получить необходимое. Все архивные документы ей были предоставлены мгновенно и беспрекословно. И на поиск того количества информации, на которое я вчера потратил половину дня, Эдлен понадобилось всего только пару часов. К тому же те сведения, которые нашла она, оказались куда более достоверными, упорядоченными и последовательным. Все, что смог вчера найти я, — это разрозненные кусочки мозаики, где имя Захария пробегало лишь вскользь, а все остальные упоминания художника и его картины были не более чем косвенными намеками и догадками без какой-либо конкретики. Сейчас же, благодаря Эдлен, у нас была куда более однозадачная информация о картине… хотя, конечно, и она вызывала не один десяток вопросов. Хранящееся в те годы в особняке Румянцева собрание герцога Мекленбург-Стрелицкого, помимо великолепных гравюр Антонио Визентини, на которых художник изображал те пощади Венеции, где Франческо Захария совершал свои убийства, обнаружились еще и авторские заметки, приложенные к каждой гравюре. В них говорилось о том, как и почему Визентини вообще заинтересовался живописью и уж тем более таким сложным искусством как гравюра. Художник собственной рукой признался в том, что он был большим почитателем творчества Альбрехта Дюрера, который в свою очередь, как сообщал Визентини, был почитателем Франческо Захария. Сомневаться в этих словах — я не видел причин. Авторы явно подрожали друг другу, хоть каждый и работал в собственном направлении. И здесь, перед тем как начать говорить о содержании тех самых авторских заметок Визентини, следует сперва напомнить вам о том, кем вообще был Альбрехт Дюрер и чем именно он так знаменит.

— Альбрехт Дюрер был немецким живописцем и графиком. Один из величайших мастеров западноевропейского Ренессанса и первый теоретик искусства среди художников, — со знанием дела сказал я.

Работы Дюрера мне всегда нравились. А его "Меланхолия I" так вообще считается одним из величайших шедевров в истории.

 — Наряду с Леонардо Да Винчи, — продолжил я, — Дюрер является основоположником концепции донесения научных идей через живопись, тем самым обойдя в свое время церковные запреты по поводу любых научных исследований.

— О да, — Корвус со мной согласился. — В то время с этим было строго. Франческо Захария, как мы знаем, за подобные изыскания так вообще сожгли на костре. Впрочем, и не его одного.

— Тогда как Да Винчи интересовался естественными науками: физикой, анатомией, биологией, Дюрер же был более привержен оккультному понимаю мира. Алхимия, мистицизм, теософия. И если картины Да Винчи светлые и понятные, то у Дюрера все наоборот. Его произведения мрачные, загадочные, полные противоречивых архетипов, аллегорий и демонических образов.

Что ж, знания, полученные от работы в художественном журнале, не пропадали зря. Как бы там ни было, а искусствоведом в какой-то степени я бы себя запросто мог назвать… хоть и не дипломированным.

— Все верно, — с одобрением сказал доктор. — Вот только те часто встречающиеся "демонические" образы на гравюрах Дюрера в большинстве своем никакие не демонические. Лично мне на ум приходят только две его работы, на которых встречается демон. Я говорю про гравюру "Морской монстр", где мастер изобразил человека-подобного Левиафана, вытаскивающего тонущую Венеру на берег, а Венера, как мы знаем, — это утренняя звезда на небосклоне… она же Люцифер. Можно сказать, два околодемонических образа на одном изображении. Ну и конечно же его работа "Рыцарь, Смерть и Дьявол", в которой автор уже конкретно показал лик сатаны и открыто заявил о нем. На всех остальных же шедеврах, если я, конечно, не упустил что-то из виду, похожие на демонов образы являются обычными драконами из венгерской мифологии и фольклора. Согласно правилам живописи и иконографии того времени главным и, пожалуй, единственным отличием изображения демонов от драконов было наличием рогов. Существо могло быть устрашающим с длинными когтями, с клыками и покрытое чешуей, но до тех пор пока нет рогов — это что угодно, но не только демон. И наоборот! Авторы могли изобразить доблестного и благородного рыцаря или же чистого пророка и целителя — любой светлый образ!.. но если у него над головой возвышались рога или что-то на них похожее (даже если это просто сухие ветви от дерева на дальнем плане за его затылком), то кем бы ни был этот герой — он мгновенно причислялся к лику проклятых. Кстати говоря, это является одной из причин, почему христиане, индуисты, буддисты и прочие сектанты, изображая фигуры своих кумиров, всякий раз вырисовывают ясный однотонный нимб над их головами, ибо бояться, чтобы ни в коим случае ни у кого не возникло ассоциаций с рогатой скотиной из-за каких-нибудь случайных объектов, которые могут стоять за спинами уважаемых персонажей.

— Да? — удивился я. — А я думал, что этим самым иконописцы изображали чистоту сознания и светлую ауру героя.

— Все так думают, — подметил доктор. — Вот только эти "кокошники", как я их называю, в первую очередь прячут возможную чертовщину данных героев, а уж только потом заявляют об их святости. Как говорится, убивают одним выстрелом двух зайцев. Ну или с одного удара — два яйца. Не зря же иконописцы учатся несколько лет своему ремеслу, хотя по технике и по эстетике это остается одним из самых примитивных видов изобразительного искусства.

— Действительно, — вслух подумал я. — И чему же они тогда там учатся?

— Символике, бесконечным правилам и запретам. Также учатся химии, подмешивая в краску правильные пропорции березового сока и подсолнечного масла, дабы они со временем при нужной температуре и атмосферном давлении начинали выделяться на поверхности полотна в виде густых капель, создавая эффект плачущих картин… или как это называют христиане "мироточение". Иногда подмешивают состав глицерина и кармина, которые легко можно сделать, смешав немного калия и хлорного железа, из-за чего иконы будут мироточить якобы кровью. На верующих такие вещи всегда производят крайне возбуждающее впечатление. Это ведь многовековая школа иллюзионистов. Фабрика грез. Семинария!

— Ладно. Хорошо. С демонами-то мы разобрались. Но вот причем здесь, как вы сказали, драконы из венгерской мифологии? — Не понимая логики повествования, я принялся туда-сюда перелистывать блокнот с записями, предположив, что я, видимо, пропустил что-то важное. — Я догадываюсь, почему Дюрер, будучи оккультистом, рисовал всевозможных ведьм, вурдалаков и чертей, но… драконы?

— А что в этом удивительного? Альбрехт Дюрер вовсе не был "немецким" живописцем, как вы сказали. Он был венгром. И его настоящая фамилия была не Дюрер, а Айтоши. С венгерского это переводится как "дверной". И когда его отец — в смысле отец Альбрехта Айтоши — переезжал в Германию, он перевел и семейную фамилию на немецкий язык, поскольку "Türer" — это тот же "дверной" только на немецком. Но самое важное во всем этом то, что Альбрехт Айтоши старший был известным ювелиром из очень благородной и знатной венгерской семьи, корни которой сплетались с родственниками короля Сигизмунда — основателя небезызвестного рыцарского ордена под названием "Общество Дракона" или просто "Орден Дракона".

— Это тот самый орден, которым возглавлял Влад Дракула? — уточнил я.

— Да. И примечательно, что, по сути, данный орден формировался по образу и подобию другого рыцарского братства. Я говорю об "Ордене Храмовников"… они же тамплиеры. Драконисты были, можно сказать, их прямыми наследниками и подражателями. Они позаимствовали у тамплиеров их красный крест в качестве основного символа, имели такую же иерархическую и дисциплинарную систему, даже с таким же рвением и фанатизмом искали и хранили любые запрещенные знания. Но, конечно, самым главным сходством между этими орденами была их основная задача: воевать с врагами христианства… и в частности с мусульманами. Однако были и принципиальные различия. Чтобы вы понимали, "Общество Дракона" хоть и получило благословение Ватикана, однако оно ему никогда не подчинялось, и даже более того — в орден входили далеко не только католики, но и ортодоксальные христиане, и протестансты, и иудеи и даже язычники. При этом, как может показаться, это было совсем не религиозной толерантностью и безразличием к чужой вере, а скорее, наоборот, любопытством и попыткой создания идеального братского общества, сплоченного во имя общей идеи. И эта идея заключалась не в том, чтобы диктовать другим народам свой образ жизни, а в том, чтобы этот самый образ жизни оберегать от дурного влияния. Хотя, конечно, непогрешимыми назвать их было нельзя, так как имея солидную милитаристскую мощь, они частенько злоупотребляю ею, устраняя неугодных. Если война с мусульманами, которые всюду насаждали свой порядок, была вполне понятна и оправдана идеологией "Общества Дракона", то геноцид целого языческого народа богомилов было, пожалуй, бессмысленным кровопролитием и попросту показной демонстрацией силы. В любом случае драконисты, как и всякие воины, хоть и любили повоевать, однако в первую очередь старались побеждать врага изнутри… хитростью и нахождением слабых сторон в убеждениях противника. И именно поэтому "Орден Дракона" был так одержим библиотеками и манускриптами. В отличии от других армий, они не сжигали вражеские рукописи, а тщательно их изучали, в последствии зная о неприятелях куда больше, чем те знали о самих себе. Таким образом орден превратился не в братство туполобых рыцарей-солдафонов, а в общество самых образованных людей Европы. Даже многие члены верховного совета Ватикана мечтали войти в этот элитный круг, но это было закрытым братством, и требования для вступления были очень строгими. Надо понимать, что в то время на континенте было немало всевозможных тайных рыцарских орденов… можно сказать, что на них тогда была определенная мода. Молодой человек не считался мужчиной, если он не был посвящен или же принят в какое-нибудь братство или шайку… впрочем как и сегодня. Однако "Орден Дракона" был не просто "очередным" обществом… нет, он был орденом для высшей касты. Членами могли стать только самые богатые и самые влиятельные господа. И, как мы знаем, каждый из членов того братства воистину соответствовал своей высокой репутации, постоянно повышая планку авторитета и влияния ордена. Они мало того что совершали для Европы "правое дело", удерживая линию обороны от захватчиков-мусульман, так еще и с каждым днем получали все больше власти, знаний и могущества. И при этом — что очень важно — члены "Ордена Дракона" ни в коем случае не кичились своей силой и своим интеллектуальным превосходством. Они, наоборот, старались держаться в тени, поскольку это все-таки было обществом для элиты, а следовательно только элита и должна была о нем знать. Но, как вы уже догадались, величие, добродетель и тайна существования братства длились достаточно недолго, ибо вскоре общество драконистов возглавил тот самый граф Дракула, о котором мы уже упомянули.

— Да, жуткая личность.

— На самом же деле он, разумеется, не был вампиром и к герою произведения Брэма Стокера никакого отношения никогда не имел. Даже более того, Брэм Стокер, который и увековечил образ Дракулы, как легендарного кровопийцы, имел лишь смутные и очень поверхностные знания об историческом принце Валахии, чье прозвище он позаимствовал для написания своего нетленного романа. Настоящие же имя этой таинственной личности было Влад Басараб или же Влад Цепеш. Ну или просто Влад Третий. И Дракулой он себя никогда не называл, и славился он под совершенно другим прозвищем — "Сожатель на кол".

— О да, — вздохнул я. — Уж наслышан о его зверских казнях и пытках. Говорят, он живых людей насаживал на деревянные пики, торчащие из земли, и любовался тем, как они медленно умирали. Говорят, он был одержим видом крови и даже пил ее, надеясь тем самым впитать силу и мужество своих врагов.

— Ой… да чего только ни говорят! — отмахнулся доктор. — Про венгерскую графиню Елизавету Батори тоже говорят, что она пила кровь девственниц и купалась в ней, надеясь также впитать их силу и сохранить свою женственность и молодость. Легенды, конечно, хорошие… но все это не более чем пропаганда.

— То есть вы не верите, что графиня Батори купалась в крови?

— Ну, конечно, нет. К тому же по молодости я, будучи жителем Венгрии, провел независимое расследование, в результате которого была документальна подтверждена моя догадка о том, что ее просто оклеветали из политических и, главное, финансовых соображений. Габсбургская корона, видите ли, задолжала солидную сумму денег семье Батори, а расплачиваться, разумеется, желания не было. А все остальное, как говориться, красивая сказка.

— Значит, графиня Батори занесена в Книгу Рекордов Гиннесса как самый беспощадный серийный-убийца всех времен и народов незаслуженно?

— Ну почему же? Она, как и Влад Цепеш до нее, запросто могла быть кровавой и беспощадной. Я не вижу причин сомневаться в этом. У нее были все возможности безнаказанно убивать невинных служанок, как и гласит известная легенда.

— Но вы же говорите, что это пропаганда и что она не купалась в крови.

— Все верно. И никакого противоречия здесь нет. То, что она была безжалостной убийцей — в этом нет никакого сомнения, поскольку нравы того времени являлись таковыми, что знать всех мастей была просто обязана время от времени прилюдно убивать непокорных слуг и демонстрировать окружающим простолюдинам свою свирепость и вседозволенность. На этом и держалась их власть — на страхе… на страхе перед наказанием и перед крепкой волей знатных господ. А посему все вельможи тех лет были беспощадными убийцами, и никак иначе это быть просто не могло. Воспитание такое. Этикет! И было даже правилом плохого тона, если уважаемый господин не высек кого-то в течении недели. Это значило б, что он размяг и что ему можно не повиноваться. И как только кто-то давал слабину и снисхождение перед чернью, тех тут же лишали всех привилегий и записывали в ряды таких же холопов, лишенных всякого внутреннего стержня. Не уж-то вы думаете, что все эти бароны и графы жили так беззаботно, и что их прислужники так охотно шли исполнять волю их повителей. Нет. Тут все было строго, подобно тюремным понятиям, в которых есть уважаемые паханы, есть ищущие свою выгоду шестерки и есть оступившиеся петухи. Любая форма социального строя, в которой существует иерархия (а она существует везде), держится на одних и тех же фундаментах. Просто чем меньше общество, тем более заметны его законы и порядки. А посему Елизавета Батори, будучи уважаемой в Венгерском Королевстве графиней, просто не могла не быть жестокой, беспощадной и властной. И даже если она не убивала и не секла холопов собственноручно, то это уж точно делали другие… по ее приказам, разумеется. Да и к тому же нет дыма без огня. К ней вряд ли бы столь крепко прилипла слава массового серийного-убийцы, не будь она таковой на самом деле.

— Но в крови она не купалась?

— Боюсь, что нет. И, признаюсь, очень жаль… ведь легенда-то красивая. Без кровавых ванн, якобы омолаживающих ее тело, вся прелесть и изысканность данной истории тут же теряется. Но все-таки факт остается фактом. Хотя… что есть факт, как не хорошо задокументированная ложь, с которой согласно большенство? — Георг ухмыльнулся. — Так уж получается, что в исторических архивах, связанных с явно подставным расследованием, судом и обвинением нет ни одного упоминания о каких-либо кровавых ваннах и даже омолаживающих кремах для лица или чего-либо подобного. О красоте и женственности не сказано ни слова. И первое достоверное упоминание о купаниях в крови появилось более чем через сто лет после смерти самой графини. Да-да. Через сто лет после всех обвинений. Эту фикцию сочинил иизуит-историк Ласло Турочи, опубликовав большой труд про историю Венгрии "Tragica Historia". Вот только исторической достоверности там было не более чем в "Библии" или же в учебниках о происхождении арийской рассы в школах Третьего Рейха. Полный околоистоический абсурд с необоснованными гипотезами и вырванными из контекста утверждениями и догадками, представленными в виде неоспоримой истины. Вот и графиня Батори стала жертвой подобной мистификации. Ее мало того, что замуровали в башне по обвинению, в котором были повинны все вельможи тех лет, так еще и после смерти хорошенько поиздевались над ней, придумав ей абсолютно феерическую биографию. Ласло Турочи был традиционалистом, католиком-иизуитом, монахом, женоненавистником и по долгу своего сана, наверняка, еще и педерастом, и его задачей (помимо демонстрации Венгрии, как отсталого и темного государства с множеством варварских традиций и суеверий, дабы был хороший повод на усиление католического "просветительного" влияния в тех краях) было отображением женщин в дурном свете. Все-таки эти самки постоянно лезли в политику и требовали себе равные права с мужчинами, а посему христианская пропаганда делала все возможное, чтобы указать женщинам их "святое" место. И на территории Венгерского Королевства только давно умершая графиня Елизавета Батори подходила для того, чтобы быть хорошим пропагандистским инструментом. Как-никак знатная личность, богатая, красивая, умная, властная, уважаемая, образованная и нисколько не дающая фору мужчинам в финансовых и политических вопросах… и при этом единогласно признанная преступницей по обвинению в жестокости. Идеальный кандидат для политической лжи! Вот и приписали ей купания в кровавых банях, мол, смотрите, что бывает, когда этим юбкам даете богатства и власть! Вот только в этой схеме по очернению женщин, как политических соперниц, нет ничего инновационного, ибо история кровавой графини Батори — это откровенный плагиат истории царицы Клеопатры.

— И правда… — задумался я, действительно уловив сходство между биографиями этих двух знатных женщин. — Говорят, Клеопатра тоже любила покупаться, но только в теплом молоке. И говорят, что она от этого также молодела.

— Все верно. Однако это такой же миф, не имеющих никаких исторических подтверждений. Обыкновенная легенда, явно сфабрикованная в целях пропаганды, дабы ударить по самой слабой точке каждой женщины — а точнее по их любви к красоте и к молодости — и продемонстрировать простолюдинам бессмысленную расточительность правительницы, играя на контрасте… мол, смотрите — она купается в молоке, пока ее народ голодает. И как мы знаем, пропаганда была успешной, ибо египетскую царицу-то в конце концов свергли… и свергли с позором, кто бы что ни говорил. Вот и про Елизавету Батори рассказали такую-же историю, только молоко заменили на кровь, дабы миф соответствовал ее официальному обвинению и был более понятен местному люду, ведь у них на слуху уже были кровавые сплетни, связанные с Владом Цепешем, а посему, дабы не отходить от проверенной дорожки, измазали в крови еще и графиню. И, признаться, это сработало, так как после этого в Венгерском Королевстве вплоть до девятнадцатого века не было ни одной образованной женщины, не говоря уж о том, чтобы ей дозволили хоть малую долю той власти, которая была у Батори.

— Ну хорошо, — скептически сказал я. — С графиней-то все ясно. Женщин в те годы и вправду не любили, приписывали им занятия в колдовстве и сжигали на кострах при любом удобном случае.

— "Сжечь ведьму!" — шутливо вставил Георг. — "Но она ведь такая красивая". "Хорошо. Но только потом сжечь!"

Хороший анекдот.

— Однако зачем было клеветать графа Дракулу? — продолжал я, — …с учетом того, что он был уважаемым членом европейского рыцарского ордена, который давал отпор мусульманам?

— Что ж. Я вижу вы и сами осознаете весь абсурд ситуации. Влада Цепеша обвиняли в жестокости ко врагу во время войны. Смешно! Война — это война. Сильный и беспощадный побеждает — слабый и колеблющийся гибнет. Иного не дано. Или как еще он должен был воевать? Гладить мусульман по шерстке и отправлять их в рай к девственницам быстро и безболезненно? Глупость какая. Конечно, он был жестоким и беспощадным, как и подобает каждому полководцу и воеводе. На жестокости и свирепости держалась дисциплина в строю, а также благодаря этим качествам подавлялся боевой дух противника. Влад Цепеш вовсе не ради личного удовольствия сожал врагов на кол, устраивая им медленную и мучительную смерть. Все это делалось на показуху исключительно в стратегических целях, ибо глядя на оставленные после битвы столбы со скелетами и сгнившими черепами, неприятель уже дважды колебался перед тем, как идти в бой. Страх — самое сильное оружие в любой войне. И подобными методиками пользовались и до Влада Цепеша и после него. Просто надо же было к чему-то прицепиться! Видите ли, "Орден Дракона" хоть и воевал на стороне Ватикана во имя слова Яхве не земле, европейские короли во главе с папой римским во всем этом видели лишь большую потенциальную угрозу. "Общество Дракона" становилось слишком могущественным, и при желании оно могло запросто подчинить себе всю Европу. А посему, дабы эти драконисты окончательно не пошли по стопам "Ордена Тамплиеров", который они и так всячески копировали, было решено их усмирить пока эта опухоль еще не разрослась. И, сказать по правде, венгерский король Матьяш Корвин немного переусердствовал в этом плане. Воеводы ордена держали границу между Османской империей и европейскими королевствами, и если же и были какие-то политические переговоры или торговые отношения между воинствующими сторонами, то все проходило только через драконистов. Они брали на себя роль посредников в любой ситуации. И венгерский король как раз и решил на этом сыграть, обвинив орден том, что их лидер — Влад Цепеш — проводил тайные сделки с османскими пашами. В качестве доказательства подобных обвинений, Матьяш Корвин предоставил якобы перехваченное его разведчиками письмо, которое, по заявлению, писал сам Влад и в котором открыто говорилось о предательстве братства и помощи врагам. Разумеется, ни у кого не было и сомнений по поводу того, что письмо подделано, однако и этого было достаточно, чтобы заключить главу "Ордена Дракона" под стражу и начать серьезное расследование. За неимением весомых улик воеводу пришлось выпустить на свободу… и все же его репутация уже была поставлена под сомнение. К тому же раньше информация распространялась совсем не так как сегодня. Это сейчас никто ничему не хочет верить без обоснованных доказательств, поскольку мы живем в мире информационных потоков и медийного мусора. Сегодня так за день могут дважды кого-нибудь в чем-то обвинить и потом дважды оправдать, и вся общественность будет мгновенно менять свое мнение на сто восемьдесят градусов об этом человеке. Тогда же все обстояло иначе. Было достаточно распустить в народе какой-нибудь нелепый слух, и это со временем становилось незыблемой истиной. Народные суеверия — хороший тому пример. И даже если что-то потом опровергали или кого-то оправдывали, то переубедить поверивших в небылицы людей было уже практически невозможно. Первое впечатление для них являлось решающим и окончательным, и никакие аргументы и доказательства потом не работали. Как говорится, клеймо навсегда. И рас уж пошла такая волна, то было решено под шумок обвинить Влада Цепеша еще и в зверской жестокости, и в безумии, а также пролить свет на тайный орден, которым он возглавлял, выставив "Общество Дракона" в дурном свете. Это было несложно. Да, вы, я думаю, сами понимаете… тайный орден ортодоксального происхождения с демоническим драконом на эмблеме… собирает со всего мира литературу сомнительного содержания… да еще имеет непосредственно прямой контакт с врагами христианства, скрещивая мечи с мусульманами и принимая в свои ряды язычников. Здесь даже ничего преувеличивать не надо было, чтобы простолюдины сами начинали додумывать и воображать себе различные ужасы и богопротивные истории вокруг этого братства. Тогда-то открыто и прозвали Влада Цепеша Дракулой. Он уже и без того был кровожадным "Сажателем на кол", а теперь принялись сравнивать с воплощением демона. Видите ли, "Общество Дракона" было названо подобным образом из-за символики фамильных гербов венгерской знати и основателей братства. А на их гербах в большинстве своем практически всегда присутствовали драконы из венгерской мифологии. И как раз герб все тех же Батори — один из наглядных примеров этого утверждения. Всвязи с этим члены братства очень часто называли себя драконистами или просто драконами. Слово "дракон" на языке крестьян звучало как слово "дракул". Отец Влада Третего — Влад Второй — став почетным членом рыцарского ордена и возглавив его, получил прозвище Влад Дракул… проще говоря Влад Дракон. А его сына и приемника уже стали называть соответствующее: Влад Дракула ("А" на конце) — то есть Влад Сын Дракона. Вот только злоумышленники принципиально акцентировали на этом прозвище, поскольку слово "дракон" было созвучно со словом "дьявол". А это для христиан куда страшнее, чем "Сожающий на кол". И таким образом, называя Влада Третьего Владом Дракулой, люди подразумевали то, что он воистину мог быть сыном дьявола. Антихрист во плоти! Проще говоря, Дракула и исчадие ада стали практически синонимами. Не удивительно, что британскому писателю так понравилось данное прозвище и данный образ, превратив их в самого яркого литературного персонажа жанра ужасов.

Доктор Корвус театрально сверкнул глазами, и в этот момент мне показалось, будто сам Лугоши Бела сошел ко мне с серебренного экрана. Не хватало только слов "I bid you welcome".

— Слухи о демонической сущности православного Влада Третьего мгновенно приобрели популярность в католической Европе, и дабы их опровергнуть, Влад сделал то, чего делать ему уж точно не следовало. Он отрекся от своего ортодоксального вероисповедания и принял католичество, тем самым желая показать власть имущим и всему цивилизованному миру то, что он добропорядочный христианин — как говориться, "свой человек" — но этот жест только усугубил его положение, ибо те, кто оборачиваются от своей веры, провозглашаются оборотнями. Таким образом некогда благородный рацарь-воевода и доблестный защитник христианских земель стал для этих самых христиан кровавым садистом и сажателем на кол, оборотнем, сыном дьявола и просто нехорошим человеком. Дракулой! — В это раз Георг действительно спародировал акцент киногероя. Ему явно нравилось произносить слово "Дракула" так, как это делал Лугоши. — А вместе с репутацией лидера "Ордена Дракона", словно карточный домик, в миг посыпался и авторитет всех остальных драконистов. Их провозгласили предателями и еретиками. Участь тамплиеров их, конечно, не настигла, однако братство все равно было расформировано в принудительном порядке, и всем его членам в последствии пришлось умалчивать о своей причастности к данной организации. И среди этих "умалчивающих" как раз и была семья того самого Альбрехта Айтоши. Надеюсь, вы уже догадываетесь, о чем речь? В пользу экономического процветания и успешной карьеры этот Айтоши старший мгновенно отсек какие-либо ниточки, связывающие его со скандальным братством, и даже подделал собственную биографию, отказавшись от знатной родословной, заставив всех поверить в то, что он выходец из низшего сословия и что все его богатства — это результат амбиций и усердного труда. Изменение фамилии служило все той же целе — поддержать эту легенду. Таким образом знатный венгерский род Айтоши растворился в тени истории, тогда как ей на смену появилась трудолюбивая германская семья Дюреров неприметного происхождения. Очень удобная история. И стоит сказать, что подобные меры в те годы были необходимы, так как Патриции, получившие политическое влияние в Нюрнберге, являлись потомками обычных крестьян и имели особую неприязнь к тем, кто был выходцем из благородных и уж тем более зарубежных семей. Или же вы действительно думали, что отец непревзойденного Альбрехта Дюрера младшего сам добился столь высокого положения в обществе? Из грязи в князи собственным трудом? Ну конечно же нет. Будь он действительно простолюдином, его бы никогда не женили на благородной даме Барбаре Хольпер, да и к тому же никто не позволил бы ему стать главным ювелиром Нюрнберга и крупным акционером предприятия по добыче золота и серебра в копи под Гольдкронахом. Подобные должности слишком престижные и влиятельные, чтобы туда допускалась всякая чернь, независимо от ее честолюбия, усердия и даже богатства. Нет уж. На те места сажают только любимых родственничков или же ближайших друзей из своего элитного общества. Посторонним вход запрещен. Да и не стоит забывать, что семья Дюреров приобрела земли в самом богатом и закрытом районе Нюрнберга, где имела свои дома только политическая и экономическая элита того времени. А они — что тогда, что сейчас — не могли так просто позволить кому попало купить поблизости участок и становиться их соседями. Только проверенные люди! Только внутренний круг! Даже смешно, что крестьяне действительно смогли поверить в низкое происхождение той семьи. А многие искусствоведы до сих пор считают сына Альбреха Айтоши гением и самородком. Гением, конечно, он был, но вот самородком?.. — Доктор иронично вздохнул. — Это лишь по легенде Альбрехт Дюрер младший был простолюдином, на деле же он был сыном богатейшего человека целой области, да еще и дворянского происхождения. У него были лучшие педагоги, и открыты все двери для славы и для любых начинаний. Даже если бы он не был гением, знаменитостью он бы все равно стал. Но поскольку гением он все-таки был, ему, как художнику, не особо хотелось так просто расставаться с тем колоссальным культурным наследием, которое было за плечами его семьи. Ему хотелось сохранить мудрость своих предков и рассказать миру о великих знаниях, накопленных драконистами за годы своего существования. Сделать это в открытую Дюрер не мог, учитывая, что он и сам способствовал распространению той легенды об их "скромной" семье, которую начал его отец. Быть представителем среднего и даже нижнего класса, для художника во все времена было выгоднее всего, так как среди серой массы легче найти довольных клиентов, ибо они, в отличии от снобов золотой элиты, менее разборчивы в произведениях искусства и при этом куда более благодарны. Да и к тому же знатному дворянину заниматься искусством было не по статусу. Но… так или иначе "Обществу Дракона" уже давно настал конец, и все их наследие, собранное по крупицам, медленно уходило в небытие, подобно песку, вымываемому волнами времени. И, чтобы сберечь знания прошлого от тотального забвения, Альбрехт Дюрер принялся рисовать сложные аллегорические образы и фигуры, наделенные глубоким символизмом и алхимическим подтекстом. Каждая деталь его многоуровневых гравюр и экслибрисов имела под собой двойное дно, раскрывающее под собой превратности оккультного понимания мира и в частности историю и ценности "Ордена Дракона". Все было на виду! Как говориться, прямо перед носом! Однако для того, чтобы уловить скрытый смысл его гениальных работ, человек должен обладать не только зрячими глазами, но и чутким метафизическим пониманием мира, и быть, как минимум, просто образованной личностью. Именно по этому произведения Дюрера так высоко ценятся и с каждым днем находят все больше и больше почитателей. Раньше-то его зрителями в массе своей были лишь необразованные простолюдины, не способные написать собственное имя, не говоря уже о том, чтобы считать и понимать сложность его магических квадратов и конхоид, тогда как в наши дни математике и грамоте всех учат с детства, а следовательно и способных вкусить все глубокомыслие его трудов с каждым днем возрастает. Хотя, конечно, независимо от уровня и доступности образования современных людей, процентное соотношение дураков нисколько не меняется. Если раньше зеваки глазели на шедевры Дюрера и не понимали их из-за банального отсутствия знаний, то теперь все наоборот — они понимают эти произведения куда лучше и многослойнее, чем даже сам автор мог на это надеятся, какие только значения им ни приписывая. Горе от ума… и от нескончаемого мусора под черепной коробкой. О его несчастной "Меланхолии I" уже что только ни напридумывали. Гравюру разобрали на миллиметры, изучив каждый изгиб и придав каждой черточке сакральный смысл. Заканчивают целые академии и защищают "докторские колбаски", анализируя шедевр со всех сторон. "Меланхолия" то — "Меланхолия" это. Сколько искусствоведов, столько и значений у шедевра. А на деле же автор просто передал скорбь по утраченному величию и уходящих в небытие ценностях ордена его предков. Все просто. И эти ваши так называемые "демонические образы" на его работах — не более чем драконы, запечатленные в качестве символа своей преданности уже давно распавшемуся братству. Хотя, конечно, историки искусства об этом не говорят и даже стараются игнорировать эти факты, так как они слишком приземленные. Людям же нравится во всем искать более глубокие смыслы, ссылаясь на свои личные ассоциации и ограниченность знаний, и соприкасаться с высокими духовными материями. Чистая правда, лишенная домыслов, никого не интересует. Вот Дюрер и стал для человечества одним из самых многослойным и загадочных художников в истории, хотя второе дно его шедевров значительно мельче, чем полагают критики. И все же это нисколько не понижает градус гениальности его творчества, ибо планка была поставлена очень высоко, и ее пока никто так и не перепрыгнул. Антонио Визентини, будучи большим почитателем Дюрера, конечно, пытался подражать кумиру, но уровень их таланта был несопоставим. Хотя каждый из них был хорош по-своему. Визентини не сильно разбирался в истории и в мифологии. Оккультный взгляд на мир его практически не интересовал. Однако он, будучи венецианцем и, главное, художником, попросту не мог не быть очарованным загадочными мифами о Франческо Захария и его мистическом творчестве.

Мой мозг взорвался! Ба-бах!

…фигурально выражаясь, конечно… в противном случае доктору Корвусу пришлось бы отскабливать мои мозги со стен и с потолка, хоть ему это, думаю, не впервой.

В любом случае взрыв в моей голове уже прогремел.

Георг мог просто сказать, что Визентини вдохновлялся Дюрером. Точка. Но нет! В этом случае доктор Корвус не был бы собой. Говоря о Франческо Захария, он, словно в алгебраическом уравнении, открыл скобки и перешел к гравюрам Антонио Визентини, затем внутри скобок опять открыл скобу, перейдя к семье Альбрехта Дюрера, затем вновь поставил очередные скобы, в рамах которых заговорил об "Ордене Дракона", потом еще раз их открыл, рассказав о Дракуле, в пределах которого уместил скобки с рассказом об Елизавете Батори, тогда как в них в свою очередь умудрился еще и упоминать о Клеопатре. И все это обусловленным и логическим повествованием. А потом, как только Георг начал отходить от изначальной темы в далекие дебри, он не менее красноречиво начал эти скобки закрывать… одну за другой, шаг за шагом возвращая разговор в прежнее русло. От царице египетской вернулся к кровавой графине, затем перешел обратно к Дракуле и к его злосчастному ордену, потом снова закрыл скобки и продолжил повествование о Дюрере, следом вернулся к Визентини и сейчас уже был опять готов закрыть очередную скобку, чтобы перейти к обсуждению Франческо Захария.

Поразительно!

Любой другой на его месте бы просто объявил, что "два" плюс "два" равно "четыре". Этот же человек видит мир иначе. У него свои формулы в голове, и его "два" плюс "два" ровняются "икс в квадрате", умноженное на "три "пи" на два, возведенное в степень игрек", деленное на "корень косинуса девяноста градусов"… хотя нет… на ноль ведь делить нельзя. Однако я уверен, что для Корвуса и это как-то возможно, и это будет иметь смысл, и действительно будет ровняться сумме "два" плюс "два", ни коим образом не нарушая правильность уравнения.

Я смотрел на страницы своего блокнота и руководствуясь алгебраической логикой уже думал о том, чтобы из этого сложного построения всевозможных знаков и скобок начать вычеркивать взаимоисключающие значения, но я пришел сюда не решать математические задачи, а брать интервью. И каждое произнесенное моим собеседником слово имело для меня особую ценность.

— Визентини любил Венецию, — продолжал доктор. — Он боготворил ее! И это видно по его работам. В своих заметках, найденых Эдлен в особняке Румянцева, художник писал о том, что он поначалу просто не мог поверить, что Венеция — прекрасная и игривая — вообще могла породить на свет такого монстра, коим стал Франческо Захария, но чем больше Визентини собирал о нем информации и каких-то разрозненных сплетен, тем сильнее возрастало его любопытство к этому безумному художнику.

И снова "безумный художник".

— Увидеть "Черное Изящество" Визентини так и не довелось. На момент его рождения картина уже покинула пределы Италии и Венецианской республики. Где она могла находиться, он не знал, как, впрочем, и не знал, цела ли вообще картина или же она давно уничтожена какой-нибудь человеческой небрежностью. Ответа у Визентини не было, благодаря чему это неутолимое желание постичь тайну "Черного Изящества" одолевало его все сильнее и сильнее.

— Так… — перебил я доктора. — Вашу одержимость данным шедевром я еще могу понять. Вы как-никак видели картину своими глазами и даже присутствовали при ее реставрации. Но Визентини ведь, как вы сказали, ни разу не видел этой работы. Откуда такое любопытство?

— В том то и дело, что всякое любопытство и даже одержимость исходит исключительно от незнания. Художник может и не видел "Черного Изящества", но он был наслышан о нем. Мифы о картине и о ее авторе в те годы были особенно на слуху… хотя в приличном обществе эти темы старались не поднимать, и все же каждый образованный венецианец знал, о чем речь. Таким образом Франческо Захария стал для Визентини кумиром, хоть он и не имел возможности оценить его самый главный опус. Насчет остальных произведений Захария — сказать сложно. Многие эскизы автора и его менее значимые картины, сумевшие избежать костер инквизиции, вплоть до девятнадцатого века оставались в Венеции, и Визентини их запросто мог изучить. Но, думаю, это еще больше разыгрывало его аппетит к основному шедевру печально известного художника. И именно поэтому Антонио Визентини, будучи пейзажистом, если и уходил en plein air, то шел только в те места, где Захария совершал свои убийства.

— Вообще-то термин "пленэр" появился значительно позже Визентини, — я со знанием дела поправил Георга, задрав нос вверх, получая особое удовольствие от осознания, что мой собеседник все-таки мог ошибаться, а я же тем временем мог его на этом подловить.

В чем именно заключалось это щекочущее мое эго удовольствие, я не могу объяснить, но почему-то в эти секунды было как-то особенно приятно… приятно по-холодному.

— До импрессионизма такого понятия как "пленэр" даже не существовало, — добил я.

— Действительно, — доктор кивнул, соглашаясь. — "Пленэр", как направление живописи, в которой свет и воздух приобрело большее эстетическое значение, чем твердые объекты, появилось лишь в начале девятнадцатого века благодаря художникам Джону Констеблю и Ричарду Парксу Бонингтону. Вот только я говорил не про направление живописи, а про конкретное "en plein air" — выход на открытый воздух.

Выкрутился, однако.

— Как и Дюрер, Визентини пытался запрятать в своих работах скрытый смысл, подтекст, второе дно. Он хотел, чтобы его гравюры разглядывали, как головоломку. Знаете сегодня есть такие детские игры на внимательность, когда надо смотреть на картинку и понять, что с ней не так? Обычно изображения на первые взгляд вполне обычные, но при тщательном изучении каждого отдельно взятого элемента может выясниться, что где-то предмет не отбрасывает тени, хотя у стоящих рядом предметов тень присутствует, или же какая-то деталь вовсе изображена вверх ногами, но на фоне остальных объектов это так сразу в глаза не бросается… и так далее.

— Да, в детских журналах такое часто можно увидеть.

— В какой-то степени Визентини был родоначальником данной темы, хотя подобные вещи в живописи встречались и до него… чаще всего по невнимательности и по отсутствию профессионализма у художника. Визентини же делал это намеренно, и только в особых местах. Он писал Венецию, ее пейзажи, величественные площади, берега. Для своего жанра его работы были вполне заурядными. Виды города и быт его обитателей. Ничего особенного. Но все-таки на тех самых улицах, где Захария столь беспощадно расчленял своих жертв, автор всегда добавлял какой-нибудь особый элемент, которого на самом деле на улицах Венеции не было. Сейчас, конечно, глядя на гравюры, уже сложно сказать, какие именно детали являются лишними, поскольку за эти годы город льва на венецианской лагуне неоднократно менялся, и понять, какой объект искажен, не так просто.

— Я полагаю, вы знаете ответы и на эти загадки.

— Знаю.

— И долго пришлось разглядывать гравюры?

— Зачем же? — ухмыльнулся доктор — Эдлен ведь нашла авторские заметки к художественным работам Визентини, и там рукой живописца был изложен однозначные ответ к каждой из оставленных им ребусов.

— Как, значит, все просто.

— О да. И вынужден признать, что без этих подсказок я бы вряд ли нашел хоть один искаженный объект. Для этого мне пришлось бы часами разглядывать при помощи лупы каждый отдельный элемент столь детально проработанных гравюр. И, даже имея общее представление о том, где именно стоит искать, сомневаюсь, что я сумел бы обратить внимание на то, что автор припрятал на самом видном месте. В этом плане Визентини даже превзошел своего кумира… я говорю про Дюрера… так как, глядя на шедевры Дюрера младшего, вовсе не надо быть чутким и сведущим человеком, чтобы понимать, что эти работы обладают символической глубиной, где дьявол кроется в деталях. Визентини же был не настолько очевиден. Да, конечно, у него и смыслового посыла было в разы меньше, все-таки алхимиком он никогда не был, однако его гений все также скрывался в мелочах. Посмотрите на Дюрера — его работы вам так и кричат в лицо: "Гляди! Я умное произведение, написанное умным автором! Разгадай меня!" В этом плане творения Антонио Визентини куда более скромные, и простой человек, посмотрев на эти черно-белые площади Венеции, никогда бы и не подумал искать там какой-то скрытый смысл… и все же он там был.

— Так какие же тайны хранит его творчество? В чем именно заключались эти, как вы говорите, изменения?

— Их было немного, и они были очень маленькими, практически незаметными… даже при внимательном рассмотрении. Подражая Дюреру, Визентини стремился столь же символически отобразить мистерии прошлого. И его главным объектом творческого исследования был Франческо Захария. Но вот в чем проблема — Захария жил за две сотни лет до Визентини, и за это время город претерпел немало изменений. Даже можно сказать, что в те годы он особенно преображался, поскольку именно в тот период Венеция обрела свой основополагающих вид. На набережной Гранд-канала, прорубающего район Дорсодуро пополам, где Захария совершил свое первое убийство, соорудили собор Санта-Мария делла Салюте — величественный памятник архитектуры, призванный затмить своим видом всякую чертовщину, которая могла происходить в тех краях.

— Хотите сказать, что этот собор — второй по значимости в Венеции — был построен в честь злодеяний Захария?

— Не в честь… не ради сохранения памяти о нем, а как раз с обратной целью — ради его забвения. Кто вспомнит о каком-то жалком убийце и несостоявшемся художнике, когда перед глазами наблюдающего возвышался грандиозный храм, украшенный мастерски выполненной лепкой, колоннами и скульптурами. За эти годы архитекторы города, работающие по указке христианских проповедников, сделали все возможное, чтобы стереть память о богохульном живописце. Многие площади и церкви специально стали называть именем Сан-Заккариа, дабы имя художника терялось под натиском христианских образов. Рас уж это имя на слуху, то пусть, произнося его, люди думают о библейских героях, а не о еретиках. И все же след убийцы так и продолжал ненароком всплывать то здесь, то там.

— То есть… собор Санта-Мария делла Салюте к Франческо Захария не имеет никакого отношения.

— Как бы не так. По официальной версии собор был воздвигнут в честь победы над чумой, унесшей в свое время более ста тысяч жителей Венеции. Улавливаете связь?

— Чума? Ну конечно. Захария ведь в первую очередь был лекарем… врачевателем чумы.

— Именно. Он был одним из самых ярых противников губительного мора. Тогда как вся Венеция и весь христианский мир, окутанный чумой, считал, что смертельная зараза — это божья кара, с которой надо смириться и принять, ведь воля господа — незыблемый закон, Захария же был убежден, что с черной смертью все-таки можно сражаться… и сражаться не молитвами, жалостно прося у свой шизофрении прощение, а научным изучением причин возникновения и распространения болезней и пониманием строения человеческого тела. Так что это совсем не случайно, что собор Санта-Мария делла Салюте воздвигнутый в честь победы над чумой, красовался не где-нибудь, а именно на том места, где орудовал самый убежденный противник чумы… не самый успешный, конечно, в своих начинаниях, но все же верный своему делу. И христиане, которые сперва называли черную смерть судом божьим, ведя открытую охоту против тех, кто искал способ предотвратить этот суд, в последствии себе же приписали и победу над заразой, придав имена врачей-целителей забвению. Как только чума отступила, церковь назвала это божьей милостью и победой архангела Михаила над черным змеем, поставив собор во имя Девы Марии. И чтобы хоть как-то сберечь память о чумных докторах и в частности о Франческо Захария, Антонио Визентини, перехитрив зоркий глаз инквизиции, всякий раз рисуя этой собор, совершал над ним свой маленький акт вандализма. Светлый фасад монументального строения, как вы знаете, украшен множеством скульптур — и все они изображают образы библейских персонажей: апостолы Марк, Лука, Матвей, Иоан, святой Теодор и Георгий, все тот же архангел Михаил и даже Юдит, отрезавшая голову Олоферна, и многие другие — но Визентини, видите ли, имел наглость видоизменять одну из упомянутых скульптур, ставя на ее место не кого-нибудь очередного пророка или архангела, а чумного доктора. Да-да… со шляпой, с длинным плащом и конечно же с клювастой маской. Таким образом на стенах христианского храма в центре Венеции, если вы достаточно внимательны к гравюрам, можно увидеть скрытое инородное существо, чем-то напоминающее египетского бога Тота из-за наличия клюва, стоящего в самом сердце чужого пантеона. Именно в этом и заключалась первая тайна работ Визентини.

— Удивительно.

Я и представления не имел, как об это записать в блокнот. Хотелось в ту же минуту открыть интернет и внимательно поизучать гравюры художника.

— Вторая же тайна была чуть попроще, — продолжал доктор, — учитывая тот факт, что строение венецианского Арсенала со времен Захария и до наших дней не сильно изменилось. А свое второе убийство он совершил именно там. В то время данное место являлось своеобразной точкой притяжения города — точкой, куда рано или поздно вели все потоки Венеции, так как Арсенал был и портом, и верфью, и кузницей, и оружейной, и складом продовольствия, и местом для всевозможных фабрик и мастерских. Там всегда было шумно и многолюдно. Вся рабочая сила города была сконцентрирована именно в том направлении. У Арсенала было только два входа и выхода: один по суше, другой по воде — и, подобно кровеносной системе, все сосуды города вели в этот орган, а потом же из него и расходились дальше. Вот и Захария пронесся по этим венам, заразив их чувством прекрасного и необъяснимо пугающего. Уже сколько лет прошло, а художественные фестивали Венеции теперь проводят именно в тех павильонах. Из года в год художники, рукодельцы и дизайнеры всего мира съезжаются именно в то место на Биеналле, где непонятый когда-то художник совершал свое кровавое искусство. Я за жизнь неоднократно бывал на тех выставках и ради любопытства пару раз спрашивал администрацию и выставляющихся художников о таинственном живописце, который первым начал проводить там свои "перформансы" и представлять свое творчество на общее обозрение.

— Не думаю, но слово "живописец" подходит к Франческо Захария, — подметил я, ведь он, как мне кажется, писал смертью.

"Мертвописец"

— Конечно, многие люди очень хорошо знали историю Венеции. Многие с уверенностью могли назвать точные даты основания тех или иных памятников архитектуры и даже вспомнить имена прославленных архитекторов. Кто-то даже припомнил, в честь каких событий закладывали фундамент и какой епископ благословлял строительства. Однако о Франческо Захария из моих современников не знал никто… какие-то далекие легенды о странном художнике-гении, может, и слышали, но кем он был, что делал, как, когда и почему — не имели и малейшего представления. И все же художественные фестивали на тех самых улочках продолжались. О человеке забыли, его имя и деяния стерлись из общественной памяти, однако его неуловимое наследие продолжало существовать, зазывая к себе творческих людей со всего мира снова и снова. Так и родился Биеналле — самый яркий художественный фестиваль Европы.

— Но сейчас-то ведь о Захария вспомнили… благодаря вам, я так понимаю.

— Да, вспомнили. Но опять же только потому, что вспомнили "Черное Изящество"… которое в свою очередь привлекло общественность своим невероятным ценником. В мире ведь не так уж и много картин, чья цена превысила сто миллионов американских президентов. Люди обсуждают лишь стоимость шедевра. Об авторе же практически не вспоминают. В энциклопедиях имеется только имя, годы его жизни и на крайний случай выборочный список известных работ. В остальном же Франческо Захария позабыт, даже несмотря на мои старания.

— И почему так?

— Просто, говоря о том периоде венецианской истории, все (как и все и всегда) думают только об одном гении — о хорошо разрекламированном Леонардо да Винчи, будто в то время других авторов и не существовало. — Мужчина скривил губу. — Венецианцы и приезжие очень любят этот город на воде и искренне интересуются его происхождением, однако они знают о нем лишь то, что можно найти в общедоступных энциклопедиях и что пишут в туристических путеводителях… не больше, не меньше… хотя нет, чаще всего меньше. А окунуться глубже или хотя бы просто посмотреть по сторонам и заглянуть за угол никто почему-то не задумывался. И таким образом все видят только все того же Леонардо да Винчи, а тех, кто стоит рядом — не менее интересных личностей — уже не замечают.

— Ну да, — сказал я. — Так всегда и бывает. По молодости, когда я работал в журнале скандальной хроники… проще говоря, в желтой прессе… — я шутливо подстегнул сам себя, понимая, что перед доктором Корвусом мне больше нет смысла строить лицо, — я очень быстро узнал, что и на славу существует монополия.

— Как? Как вы сказали? Монополия на славу?

— Да. Монополия славы.

— Поясните?

— Ну… как бы вам сказать-то? Просто мы — люди — устроены так, что нам не надо много кумиров. Мы всегда говорим об одних и тех же личностях. Вот выбрали какую-нибудь красавицу из предлагаемых знаменитостей и только ее и обсуждаем, никого вокруг больше не замечая. И чем больше о ней говорим, тем еще больше мы неосознанно навязываем этого кумира окружающим, из-за чего теперь и они также перестают замечать остальных. И этот ком так и растет! В конце концов, судя по продажам газет, выясняется, что людям интересно читать об этих людях даже тогда, когда о них уже и так все все знают. Ничего нового в их жизни не происходит, писать нечего… разве что "Известная певица была замечена в магазине! Она купила обезжиренное молоко. Шок! Скандал!" И людям это интересно. Читают, представьте себе. А когда в следующем номере мы писали действительно яркие, стоящие и интересные вещи для обсуждения, но уже про менее известных личностей, оказывалось, что никому это не надо… Дайте им лучше сплетни о том, чем же та знаменитость закусывает свое молоко, на каком боку спит и в каком возрасте впервые покрасила волосы. Им удобнее обсуждать то, к чему они привыкли, перемусоливая одно и тоже раз за разом, даже если ничего и не происходит, а сделать попытку отвлечься и принять что-нибудь новое не хотят.

В этот момент я вспомнил своих коллег по работе, которые каждое лето летят отдыхать на один и тот же пляж. Я их спрашиваю: "Зачем вы каждый раз едете в одно и тоже место? Ну побывали там разок… ну два раза. И хватит. Каждый год-то зачем? Неужели нет желания потратить эти же деньги на изучения берега в какой-нибудь другой стране для разнообразия?" А в ответ: "Да понравилось нам там, вот и едем. А ехать в другое место — зачем, если уже нашли хорошую точку? Да и потом… а вдруг нам на новом месте не понравится? Будет все чужое, незнакомое. А тут… уже привыкли, все знаем".

Классическая ситуация.

Но озвучивать я ее не стал.

— Полностью с вами согласен и разделяю вашу скорбь… или все же насмешку! — подхватил доктор. — И правда в том, что как только это "новое" начнет набирать популярность, ибо кто-то другой об этом неожиданно заговорит, так сразу и те, кто раньше не принимал это, начнут смотреть в ту же сторону. Каждый, видите ли, хочет быть в теме. Каждый хочет быть современным и модным… и никто по сути своей не желает отходить от пройденного маршрута и быть первым, ведь сделав шаг вперед, он на целый шаг отдаляется от своего стада, которое его может никогда не догнать.

— И вот… благодаря этому люди говорят и думают только о том, что о чем и все остальные, — продолжил я. — Нет разнообразия. Они это обсуждают, потому что популярно, а популярно, потому что обсуждают. Замкнутый круг. В социальных сетях интернета эта тенденция особенно заметна, глядя на бесконечно раздувающиеся хештеги и то, что вам рекомендуется к ознакомлению. Допустим ваши друзья или близкие с кем-то обсудили вопрос об американских выборах в интернете или просто прочитали статью об этом, а затем система и все интернет СМИ, зафиксировав, что данная новость актуальна в вашем кругу, принимаются назойливо рекламировать вам статьи и видео только по этому вопросу. Вам начинают в каждом окне говорить, что это интересно и популярно, показывают сколько ваших знакомых подписались на эти страницы, чтобы соблазнить и вас подписаться, дабы вы могли читать это снова и снова… с разных точек зрения, конечно, с разными комментариями и критикой… но все же одно и тоже… одно и тоже… не переключаясь на другие темы. И этим самым читатель сам раздувает пузырь популярности предмета обсуждения, и, даже желая ознакомиться с чем-нибудь другим, вам теперь все равно будет всюду попадаться именно эта тема… "как бы" случайно… в рекомендациях. Таким образом искусственно надутая популярность имен или же событий начинает затмевать собой все, что существует параллельно. По факту, эти вещи ничем не лучше и не хуже других, но абсолютное большинство из них меркнет, как звезды на небе, когда встает всем привычное и уже виденное столько раз солнце.

— Как красиво вы сказали, — похвалил меня доктор.

Да я и сам удивился своему красноречию.

— Вот именно это я и называю монополией славы… — уточнил я, — то есть когда все глаза устремлены только на один пьедестал и все венки летят на одну голову. Честно говоря, это сильно раздражает. Обычно люди не задумываются о таких вещах, но поскольку я по долгу своей специальности с этим сталкиваюсь постоянно, то начинаю замечать это явление даже там, где его как бы и быть-то не должно. Как раз, говоря о да Винчи… предыдущий выпуск нашего журнала "Процент" был полностью посвящен этому художнику. Я всюду искал информацию о нем и о его творчестве. Но писать только о его картинах и научных изысканиях было бы скучно. Все это уже делали сотню раз. Хотелось как-то выделиться и подойти к вопросу иначе. Тогда я начал искать сведения о его менее известных работах. Я говорю о кодексах… ну, знаете, Атлантический кодекс, Кодекс Ашбернхема, Виндзорские рукописи, Кодекс Арундела, Кодекс Гюйгенса, Лестерский кодекс, Мадридский и так далее.

— О да, знаю. У меня имеется оригинал кодекса "Об игре в шахматы", — по секрету признался мне доктор и наигранно приставил палец к губе, тихо шикнув, заговорщически попросив меня об этом никому не рассказывать.

Пиратская тайна!

— Но увы… кодексы да Винчи не пользуются популярностью, и поэтому найти какие-либо сведения о них оказалось не так просто. А если что-то и находилось, то информация была очень поверхностной. На какой интернет-сайт ни зайдете или же какую энциклопедию ни откроете, везде говорится только о его "Джоконде". О других произведениях автора, конечно, тоже упоминается, но "Мона Лиза" — бесповоротный центр внимания всего и вся. Ладно, я понимаю, что да Винчи в первую очередь прославился своей художественной деятельностью, а уж только потом всем остальным. Но тогда хочется прочитать и про "Портрет музыканта" или про "Святого Иеронима", однако об этих полотнах от силы можно найти две-три строчки. И даже там одна из строчек всегда будет говорить о том, что "данная картина написана рукой автора Моны Лизы"… а дальше опять ссылка на нее. На мой скромный вкус — извините за личное мнение — "Прекрасная Ферроньера" куда более сложная и мастерски исполненная работа да Винчи, чем "Джоконда", и все же о "Прекрасной Ферроньере" искусствоведам нечего поведать — всякая статья о картине будет посвящена лишь вопросам о сомнении авторства шедевра и все — тогда как о "Моне Лизе", о картине, которая, по факту, ничем не отличается от каких-либо других классических портретов, люди говорят часами и пишут целые статьи на несколько сотен страниц. Пытаются разгадать ее личность и ее выражение лица…

— …ничем не отличающегося от любой фотографии на паспорт, — пометил Георг.

— Говорят об ее исключительности, об особенности композиции и значимости для самого автора. Вспоминают и "Айзелуортскую Мону Лизу" и даже рисунок из коллекции Хайд в Нью-Йорке, являющимся эскизом к шедевру. О "Джоконде" что только ни вспоминают, лишь бы говорить только об этой работе. Обсуждение ради обсуждения. Казалось бы, даже в рамках творчества одного автора имеется своя монополия на славу какой-то отдельно взятой вещи. Я не говорю, что все остальные шедевры обделены вниманием. О них также вспоминают — благо, автор известен — но так, как о "Моне Лизе" не говорят более ни о чем. И это при том, что у него есть работы и получше. И знаете что? — настойчиво продолжал я, раз уж затронута эта тема. — Я решил тогда разгадать тайну столь огромной популярности этой картины, и вы не поверите, что стало причиной такой всенародной любви к этому портрету.

— Полагаю, что этому поспособствовал своевременный инцидент, связанный с кражей полотна, — сухо сказал доктор.

Видимо, Корвус и сам был бы не против украсть эту картину.

— Да, именно, — сказал я. — Как оказалось, до тысяча девятьсот одиннадцатого года, пока "Джоконду" не украли, она и вовсе была никому не нужна. Ее эстетическую красоту и мастерство да Винчи, конечно, ценили… но только в особых кругах — в кругах самых преданных искусствоведов и почитателей прекрасного. В остальном же картина ничем не выделялась, была просто "очередным" портретом умелого мастера. А он, как оказывается, в начале двадцатого века славился куда больше не живописью, а как раз своими научными изысканиями и изобретениями.

— О да, — саркастично согласился Георг. — Первая мировая была как раз на носу, и исследования да Винчи тогда действительно оказались очень популярны. Очень! Разработки танка, летающего аппарата, парашюта… Интересно, наследие какого из художников оказалось более кровопролитным: наследие Захария, Гитлера или, может, все-таки кудесника-изобретателя и всеми столь любимого Леонардо да Винчи?

Я полагаю, что доктор Корвус знал историю похищения "Моны Лизы" из парижского Лувра ничуть не хуже меня, и все же мне искренне хотелось озвучить вслух некоторые подробности того инцидента. Каждый опытный и уважающих себя журналист хорошо знаком с данной историей, ибо она, как никакая другая, демонстрировала, какой великой силой способны обладать газетчики, ведь это именно они возвеличили культ "Джоконды" до самих небес, превратив ее в новую икону для паломничества.

— Двадцать первого августа тысяча девятьсот одиннадцатого года работник Лувра по имени Винченцо Перуджа просто снял "Мону Лизу" со стены и вынес в руках через парадный вход, — я продолжал свой рассказ. — Причем все видели, как он это делал: и посетители музея, и другие работники, и даже охрана. Но никто даже не подумал возмутиться, не говоря уже о том, чтобы его остановить. Мало ли… картину он выносит. Кому был нужен этот скромный и вполне заурядный портрет какой-то непримечательный дамы? Он же не "Коронацию Наполеона" выносил, ей-богу!

— Да… а вот это было бы действительно интересно! — ухмыльнулся доктор. И мы оба на мгновение представили себя человека, пытающегося через парадный вход Лувра "незаметно" вынести десятиметровую картину. Уверен, заголовки в газетах были бы поинтереснее, чем с кражей "Джоконды".

— В течении довольно долгового времени пропажа "Моны Лизы" никого особо не заботила. Украли картину — и украли. Подумаешь. Полиция поискала, ничего не нашла, и конец истории. Но тут подключились местные журналисты… стервятники! — Я улыбнулся, проливая истинный свет на свою профессию. — Им тоже картина эта была не особо нужна. Их целью было — опозорить жандармов, так как те часто позволяли себе разгонять и даже лупить дубинками честных газетчиков, желающих получать горячие новости с эпицентров ярких событий. Работа такая.

— И у полицейских работа такая, — подметил Георг.

— В любом случае писаки озлобились на синие мундиры и принялись всячески позорить жандармов, указывая на их никчемность. Дубинками махать умеют, а для серьезных дел и расследований никуда не годятся. А тут еще такой повод под руку попался! Кража картины из самого центрального музея Парижа среди белого дня… десятки свидетелей! И полиция бессильна "как и всегда". Какой позор! — Я театрально развел руками, как шут, демонстрируя молчаливую, но многозначительную издевку. — Вскоре начали узнавать, какую именно картину выкрали. Оказалось, да Винчи. Посмотрели на его другие работы, висящие поблизости, — красивые… капнули глубже — оказался еще и гением с известным именем в узких кругах. Газетчики с удовольствием стали писать обо всем этом, всякий раз акцентируя на бессилии полиции. И благодаря этому у людей появилось нестерпимое любопытство узнать, что же это за картина-то такая? Она ведь должна была быть особенной, раз похититель выбрал именно ее. Не каждый же день картины воруют и уж тем более из Лувра. И газеты на этом активно играли, называли похищенное полотно бесспорным шедевром и вообще самой значимой работой как да Винчи, так и вообще всех живописцев в истории — лишь бы поставить это в укор полицейским, не способным вернуть "великое произведение" на место. Шумиха не утихала. И культ личности Леонардо да Винчи возрастал до потолка и выше.

— Благо, там было из чего рости, — сказал доктор. — Ведь как бы там ни было, а творчество художника заслуживает внимания.

— И чтобы пузырь раздувался еще больше, газетчики приплели в историю и поэта Гийома Аполлинера, намекнув о том, что это он мог быть тем самым вором. Посрамленные жандармы даже поверили в эту небылицу и арестовали поэта для дальнейших выяснений, тем самым опозорившись еще больше. А вскоре прошел слух, что и сам Пабло Пикассо был под подозрением.

— Смею предположить, что этот слух распустил он сам.

— Из-за всего этого фарса читатели уже любили и боготворили "Мону Лизу", хотя большенство из них ее никогда даже не видели. Иногда в газетах, правда, печатали старые черно-белые фотографии картины, но это еще больше подогревало у людей интерес, ведь каждый начинал сам додумывать версии того, чем же так примечателен этот скромный портрет, что его вдруг стоило воровать. Причем нормальных фотографий тогда не было. "Джоконду" так открыто не фотографировали никогда, разве что в общей панораме зала с десятком других картин на стене. Никто же не думал, что именно эта сеньора окажется столь значимой. Плохое качество снимков подстегивало воображение интересующихся. И уже с тех самых пор "Мона Лиза" стала самой растиражированной картиной в мире. Ну а когда полотно вернулось на свое место в музее и фотографы смогли сделать нормальные снимки, изображение стали тиражировать еще больше, чтобы каждый мог увидеть, о чем же все-таки была речь. Таким образом пошла вторая и уже безостановочная волна популярности "Моны Лизы". Она превратилась в этакую супер звезду, по типу поп-певиц и кино-актрис. Символ живописи и вообще искусства! Миллионы людей устремили свой взор на Париж, в надежде увидеть только ее. Сразу появились и завистники и ненавистники. Частые попытки вандализма и повторной кражи вынудили администрацию музея поместить шедевр под пуленепробиваемое стекло. Еще вчера этот кусок древесины, кроме академиков, никому был не нужен, раз его так просто можно было снять со стены и у всех на виду забрать домой, а теперь шедевр понадобился всем! И до сих пор залы Лувра пустуют, а вокруг "Джоконды" нескончаемая топа поклонников и папарацци. Причем рядом же висит и "Мадонна в скалах", и "Прекрасная Ферроньера", авторство которой все-таки приписывают да Винчи, но никого они не привлекают. Посетители и десяти секунд не задерживают на них взгляда, однако же на "Джоконду" теперь смотрят часами.

— Конечно, ведь вокруг тех картин нет истории… нет эпатажа! — сказал доктор. — Красивых и даже мастерски написаных произведений много, но не каждое из них обладает легендой. Вот если вы украдете "Прекрасную Ферроньеру" или, может, для большей экстравагантности забросаете ее енотными фекалиями — тогда сразу появится безудержный интерес толпы и к этой картине. Вы думаете, что это Леонардо да Винчи гений? Да, несомненно, ведь именно он написал портрет. Однако же куда большим гением является сам Винченцо Перуджа, посмевший столь бесхитростно украсть полотно и тем самым превратить его в нетленное достижение человечества.

Я с этим согласился и тут же поймал себя на мысли, что, по факту, и Георг Корвус является таким же гением, поскольку если бы не он, то и о шедевре Франческо Захария никто бы никогда не вспомнил.

— Ажиотаж! Шоу! Вот истинный залог гениальности для общественного сознания, — продолжал доктор. — Люди уже не помнят имени Перуджа, многие даже никогда и не слышали о краже полотна, однако шлейф этой истории и мистификации остался, и каждый человек до сих пор ломает голову над якобы загадочной улыбкой "Джоконды". Нет, вовсе не потому что она их чем-то привлекает, а просто потому что все остальные теперь считают эту улыбку особенной. Мол, "если все так думают на протяжении ста лет, то и я буду так думать… не может же большинство людей ошибаться". Обычное явление. Социальная привычка, конформизм и стадное соглашательство.

— А ведь этот Перуджа всего-навсего хотел вернуть картину на ее родину, — заметил я, — и в итоге создал классику.

— Ну конечно… поступок благородный! Ага. Итальянцы особенно оценили его патриотизм и любовь к национальным сокровищам, дав ему тюремный срок, чтобы их "герой" не мотался по заграницам, а смирно сидел у себя на родине.

— Вы считаете, что с ним поступили несправедливо? Может, и картину возвращать в Лувр не стоило?

— С вором поступили так, как поступили. Историю не изменить. А насчет картины, смею предположить, что ее в Париж никогда и не возвращали.

— То есть? — удивился я. — Хотите сказать, что ее как вывезли в Италию, так она там и осталась?

— Видите ли, в чем дело… Винченцо Перуджа — по его признанию и по отчетам следствия — помышлял созданием копий "Джоконды", которые бы он мог выдавать за оригинал, продавая различным музеям. На этом ведь он и погорел. Через два с половиной года после кражи полотна, Перуджа неожиданно предложил продать картину галерее Уффицы во Флоренции за вполне резонную сумму. Тогда-то его и нашли. И в этот момент возникает вопрос о подлинности шедевра, ведь за эти два года он запросто мог сделать копию, учитывая, что он работал с Ивом Чодроном — прославленным мастером поддельной живописи, чья кист ничем не отличалась от кисти авторов. Его подделки до сих пор остаются нераскрытыми, ибо, глядя на мастерство исполнения, никому даже и в голову не приходит проверять те полотна на подлинность. Что же касается "Моны Лизы", висящей в Лувре под стеклом, то в пользу ее поддельности говорят еще и свидетельства современников всей этой эпопеи с кражей. Как писал искусствовед Абрам Эфрос, допросивший в те годы не одного работника галереи: "…музейный сторож, не отходящий ныне ни на шаг от картины, со времени ее возвращения в Лувр после похищения тысяча девятьсот одиннадцатого года, сторожит не портрет супруги Франческо дель Джокондо, а изображение какого-то получеловеческого, полузмеиного существа, не то улыбающегося, не то хмурого…" О да! — Доктор кивнул. — Необразованное общество посчитало такую критику попыткой обратить внимание на некую "загадочность" изображенной дамы… и да, именно с тех пор все и заговорили о "легендарной" улыбке "Моны Лизы", пытаясь постичь ее глубину… хотя на деле искусствовед просто поведал о сомнении самих работников Лувра в подлинности произведения, ибо с запечатленной женщиной теперь что-то было не так. Видимо, кисть Ива Чордона так и не смогла сровняться с мастерством да Винчи… и при этом теперь, существует огромная вероятность того, что глядя на "Джоконду" люди видят вовсе не руку да Винчи, а именно Чордона. И как раз из-за этого — из всех работ Леонардо — "Джоконда" привлекает взгляд наблюдателя больше всего, ведь человек неосознанно распознает, что с этой картиной что-то не так и что она явно отличается от всех остальных произведений мастера.

Я задумался.

— А ведь в этом есть смысл, — тут же подметил я. — Опозоренные прессой жандармы, вернув "Мону Лизу" в Лувр, стали героями. Этим самым они нанесли журналистам ответный удар. Тут стоял вопрос о репутации полиции, музея, да и вообще всей Франции. Сомневаюсь, что они заморачивались о вопросах подлинности картины. Главное было сохранить имидж. Сейчас-то, конечно, наверняка, уже проводили экспертизы, но сомневаюсь, что настоящие результаты кто-то когда-нибудь огласит, ведь на этой улыбке… на улыбке "Моны Лизы"… держится весь туристический бизнес Парижа.

Доктор молча кивнул.

— Ну а как вы думаете: какова вероятность того, что в Лувре висит подделка? В процентом соотношении, — поинтересовался я.

— Сорок девять процентов, — уверенно прозвучало в ответ.

— Значит, все-таки пятьдесят один процент того, что это оригинал?

— О нет, и этому тоже вероятность не более сорока девяти процентов.

— Так… а те два процента что же тогда означают?

— А они говорят о том, что на самом деле все может оказаться совершенно не так, как мы думали… причем настолько, что нам и представить себе это будет сложно… учитывая, что мастера поддельной живописи Ива Чордона, может, никогда и не было на самом деле, так как он мог быть просто выдумкой журналиста Карла Декера, который в своей статье и приписал имя Чордона к проделкам воришки Перуджа. А это было примерно через двадцать лет после возвращения картины на место. Декер, как и все журналисты, хотел сделать сенсацию на популярной теме и Ива Чордона просто изобрел на ровном месте, чтобы статья звучала более складно и более пафосно. На деле же нет ни одного сохранившегося свидетельства того, что такой человек когда-либо вообще ступал по земле. Его имя, конечно, занесено в список самых выдающихся мастеров поддельных работ, но, сами подумайте, как он может быть прославленным мошенником, если ни одной из его подделок так и не было обнаружено? Таким образом Карл Декер, сочинив историю про фальсификатора искусства, сам стал фальсификатором… но только на сей раз фальсификатором реальности.

— Так, я не понял, — я засмущался, не зная, что же все-таки писать в блокнот. — Ив Чордон существовал или нет? Где правда?

— Ну, конечно, он существовал… и продолжает существовать до сих пор… на страницах вчерашних газет. Это и есть правда.

— Ага. Теперь понятно, — чуть более уверенно сказал я и резким штрихом вычеркнул имя Чордона со страницы. — Собственно, вот все это я и называю монополией славы, когда говорят о чем-то лишь только потому, что это популярно и что об этом говорят все. Мы сейчас дискутировали о "Моне Лизе", но вовсе не потому что это произведение играет для нас какую-то важную роль, а потому что это известная картина и, говоря о живописи, она теперь первая всплывает в голове у каждого в качестве наглядного примера — понятного и доступного. Другие картины-то ничем не хуже и порой куда искуснее демонстрируют возможности живописи, но монополия славы у "Джоконды" и у Леонардо да Винчи. Когда я искал материалы для прошлого выпуска, мне не хотелось писать только о художнике и только о его многогранной деятельности. Думал написать в целом про живописцев той эпохи, ну и конечно же под конец сделать большой акцент на самом да Винчи — на жемчужине Эпохи Возрождения… однако писать было попросту нечего. Да Винчи передергивал все одеяло на себя. Вокруг него были десятки не менее талантливых авторов, ученых и изобретателей, но искать о них сведения было неоткуда. Все каталоги и энциклопедии пишут только об одном мастере, а если и можно отыскать статью про кого-то еще, то она опять же будет вас ссылать известно к кому. Вот, к примеру, был такой инженер — Густаво Валерио — с которым да Винчи в свое время проектировал вращающиеся механизмы и у которого он заимствовал многие идеи, но в энциклопедиях о нем от силы две строчки, и чаще всего они звучат так: "Густаво Валерио — (годы жизни) инженер-механик, изобретатель. Работал с Леонардо да Винчи над такими-то и такими-то проектами. Почитать подробнее про Леонардо да Винчи вы можете на станице восемьдесят девять". Все. Или же была статья про художника, с которым да Винчи был, наверное, даже и не знаком, но они жили в одном городе. Звучало примерно так: "Андреа да Мурано — (опять годы жизни) художник. Затем привели список его работ. В списке их было пять штук, хотя на деле сохранившихся полотен в разы больше. А дальше написали — жил неподалеку от мастерской Леонардо да Винчи. Читать о да Винчи вы можете по ссылке…" Конец статьи. Нет, ну серьезно!

Доктора этот абсурд тоже рассмешил. Видимо, он и сам с подобным неоднократно сталкивался.

— И ведь это так везде, даже в самых, казалось бы, серьезных искусствоведческих архивах и каталогах. Уж поверьте, я на этом со своей профессией собаку съел. Однако потом открываю статью про да Винчи все в тех же энциклопедиях и вижу там десятки страниц, посвященных только ему одному. И там не просто жизнь и творчество, а еще и еда, которую он ел по утрам, описания излюбленной им одежды, различные сведения о его сексуальности и все в таком духе. Что мешает вырезать эти дотошные подробности жизни одного художника, и посвятить страницы другим не менее талантливым живописцам?.. дабы на всех было поровну? Ладно если книга посвящена только одному да Винчи, тогда пусть пишут там все, что угодно. Про каждую его морщинку и родинку. Но когда это общая энциклопедия…

— Полагаю, вы этим самым хотите оправдать своих коллег, публикующих в СМИ различные домыслы и небылицы, ведь достоверную информацию им брать оказывается неоткуда.

— В какой-то степени так и есть. Спрос на информационный поток сегодня огромен, а писать нечего. Приходится фантазировать и додумывать детали. Хотя, конечно, многие пишут бред ради бреда… лишь бы накидать на страницу побольше громких слов и получить гонорар, не задумываясь о качестве содержания. Но те немногие журналисты, которые дорожат репутацией и следят за каждым словом… те, которое проводят собственные расследования и которые не желают идти по протоптанной кем-то ранее дорожке — тем, безусловно, не так просто раскапывать что-то стоящее и, главное, объемное для полноценной статьи.

Произнося эти речи, я поймал себя на мысли, что проведя сегодня целый день в компании доктора Корвуса, я и сам стал во многом говорить как он, используя его же язык и манеры. От осознания этого, меня передернуло. Мне не хотелось бы становиться похожим на него.

— К примеру, когда я искал материалы по живописцам, живших в эпоху да Винчи… — чуть менее экспрессивно продолжил я, — Вот… захочу в центральный магазин книг и художественных каталогов Парижа… казалось бы, где еще искать альбомы и каталоги как ни там?.. уж если в тех магазинах ничего нет, то нигде нет… И вот что я вижу! Нахожу раздел живописи, специальный раздел ранней Эпохи Возрождения и вижу десятки полок… и все обложки на них кричат только одно: "Да Винчи! Да Винчи! Да Винчи!" И ладно бы это было одна книга в многократном повторении, но нет же. "Детство да Винчи", "Юность да Винчи", "Зрелость да Винчи" и "Старость да Винчи", "Затерянные годы да Винчи", "Тайный шифр да Винчи", "Да Винчи и религия", "Гороскоп по да Винчи" и даже "Диеты да Винчи". В какой-то момент уже начинается прямое отторжение. А начав отторгать да Винчи, значит начать отторгать все западноевропейское искусство, ибо он его сердце — краеугольный камень живописи и прогрессивной мысли. Я подхожу к продавцам в магазине, спрашиваю их: "А что насчет других живописцев тех лет? Есть по ним что-нибудь? Ну там… Антонелло да Мессина или его ученика Джироламо Алибранди? Джулио Кампаньола? Доменико Гирландайо? Может, все тот же Андреа да Мурано? Или что-нибудь по Бернардо Парентино?" Но увы… мне ответили следующее: "Ой, нам очень жаль…"

— О да, это легендарное французское "nous sommes désolés", — с ностальгической улыбкой добавил доктор.

— "…но, к сожалению, художники, которых вы называете, не пользуются популярностью среди посетителей. В магазине вы видите только то, на что имеется спрос" — говорили они. Так еще бы! — я возмутился. — Откуда этому спросу взяться, если люди даже не знают, что такие авторы существуют. Вместо того, чтобы предлагать клиентам разнообразие, среди которого те смогут сами выбирать живописцев (даже если все и будут брать только да Винчи, то по крайней мере они краем глаза будут замечать, что существуют и другие гении), магазины художественных каталогов выставляют на продажу только одно… только то, что популярно. А когда к ним заходят такие люди, как я, и спрашивают про других авторов той эпохи, оказывается, что предложить им нечего, разве что опять все того же да Винчи. С поздним Ренессансом дела обстоят чуть получше. Леонардо к тому времени умер и на олимп взошли другие гиганты, но вот с ранним Ренессансом, увы, полный кошмар. Помню, как мне из дальней подсобки все-таки достали сборник художественных работ того периода. Видимо, я тогда оказался требовательнее, чем обычно. Но это был всего лишь сборник репродукций. Картина, имя автора и дата. Никаких жизнеописаний. Ничего. В конце концов это говорит о том, что талантливые живописцы все-таки историей не забыты, их работы не утрачены, но спрос толпы монополизирован славой только одного художника. И, кстати, даже у того сборника, в котором уместились полотна трех десятков самых разных мастеров, на обложке красовалась "Тайная вечеря". Представьте себе.

— Ну, хоть не "Джоконда".

— Хвала небесам! — сказал я. — И все же это был да Винчи. И не будь он там в центре внимания, издатели бы даже не стали печатать этот каталог, ибо он скорее всего был бы просто обделен вниманием покупателей… хотя то, откуда его для меня достали, думаю, он и так никому был не нужен. Да и правда! Зачем платить за альбом с выборочными работами гения в перемешку с какими-то малоизвестными именами, если вам с полки уже красуются куда более яркие и полные альбомы да Винчи, посвященные только ему одному. С такой подачей культуры в массы нет ничего удивительного, что кроме как о да Винчи, о Микеланджело, о Рембрандте, о Ван Гоге, Матиссе, Мунке, Поллоке, Пикассо, Дали, Уархоу и о прочих разрекламированных авторов, большинство людей никого больше-то и не знают.

— Согласен с вашим суждением, — ответил мне доктор. — А ведь это также касается и литераторов, и музыкантов, и изобретателей и всех остальных, кто хоть как-то связывал свою жизнь с творческой деятельностью.

— Скажу вам по секрету, мы как раз и решили тогда посвятить наш прошлый выпуск да Винчи исключительно из финансовых соображений. Популярность журнала начала падать, вот мы и сыграли на известном имени. Сработало. Наш "Процент" опять на коне. Так что теперь мне позволено снова экспериментировать с материалом и искать неожиданные темы… пока популярность снова не спадет. Вот тогда, наверное, вновь посветим выпуск какой-нибудь раскрученной личности типа Хичкока или Феллини.

— То есть я для вас — эксперимент?

— Да. И очень рискованный.

— Кстати, вы только что натолкнули меня на интересую мысль, — задумчиво произнес Георг. — Слушая вашу речь, я понял, что в какой-то степени популярность и слава равносильны капиталистической модели. Ведь для того, чтобы какой-то отдельно взятый человек стал богатым, вокруг него должны быть десятки и даже сотни бедных людей. На этом сравнении как раз и определяется уровень богатства. Чем больше вокруг этого человека бедных и, главное, чем они беднее, тем богаче является сам богач. Или же крупные компании. Чем больше независимых фирм они придавили своей финансовой мощью, тем богаче и глобальнее эти синдикаты становятся. Также и со славой! Для того, чтобы какая-то личность купалась в лучах собственной популярности, все остальные должны оставаться в тени. И чем больше этих опущеных в неизвестность безликих людей, тем ярче сияет та звезда на пьедестале. — Он мечтательно ухмыльнулся. — Прямо как в театре. Для того чтобы прославленный актер с венком на голове читал нетленный монолог при ослепительном свете софитов, сотни людей, затаив дыхание, должны молча сидеть в темноте. Иначе никак.

И правда… чем больше пушечного мяса осталось лежать на полях Аустерлица, тем выше казался Бонапарт.

— Самое интересное, что это раньше все работало так, — подхватил я. — В каждой сфере деятельности и в каждом направлении должен был быть только один лидер. Взять, к примеру, кинематограф. Как это было? У каждого жанра свой неизменный кумир. Если это готические сказки, то это будет только Тим Бертон! И если кто-то посмеет снять что-то похожее или даже лучше, то его сразу засмеют и будут неизбежно сравнивать с мэтром, называя плагиатором… хотя сам Тим Бертон никогда не был новатором, и все его визуальные решения — это прямое заимствование из немецкого экспрессионизма. Или же если речь идет о кино-сюрреализме, то это будет только Дэвид Линч и никто другой. При этом он тоже далеко не первый в этом жанре, однако теперь все это так и называют "освещением Линча", "атмосферой Линча", "цветовой палитрой Линча" и так далее. Кругом всегда было не мало и других кино-сюрреалистов — не менее талантливых — но у жанра все-таки должен быть только один лидер. Если же это жесткий психологический реализм, то это теперь только Михаэль Ханеке. Социальная провокация с элементами мизантропии — Ларс фон Триер. Сатира и парадоксальные преувеличения — братья Коэны. Абсурдность быта и повседневности — Вуди Аллен. Обыкновенная романтика — Вонг Кар-Вай. Приключения — Стивен Спилберг. Эротика — Тинто Брасс. Ну вы понимаете. У каждого жанра и направления свой идол… и только один. Причем автор мог уже давно уйти в отставку и даже умереть, но его место оставалось за ним даже тогда… как это происходило с Альфредом Хичкоком. Появлялись десятки умелых режиссеров, способных создавать напряжение хорошего триллера куда лучше, чем это делал Хичкок когда-либо, однако как бы там ни было, а жанр по прежнему остался за ним. На экраны выходили выдающиеся киноленты, способные прославить молодых авторов, но критики видели жанровую принадлежность и в один голос кричали: "Очень хорошо! Очень! Все, как завещал старина Хичкок!"

— Повторяется история с да Винчи, — Георг уловил мою мысль. — Людям не интересы другие авторы. Дайте им лучше то, что они уже и так знают… больше да Винчи, больше Хичкока!

— Знаете, это как лазерное воскрешение Майкла Джексона, Тупака Шакура и Элвиса Пресли. Пустые сцены с танцующими на них под фонограмму фантомами собирают куда больше зрителей, чем каждый современный новатор, способный предложить публике поистине что-то новое. Люди идут лишь на разрекламированные имена, хотя и знают, что не увидят там ничего нового. Заезжая пластинка. Снова и снова. Монополия славы! Но это было так раньше… да, это раньше в каждом жанре и направлении было только по одному кумиру. Сейчас же — раскрою вам профессиональную тайну — журналисты поступают хитрее. В каждой сфере деятельности мы стараемся выбирать, как минимум, двух лидеров. И это очень важно! Два-три идола — это не так много, чтобы они терялись в общей массовке, но и не мало для информационного разнообразия. В жизни одного (даже известного) человека обычно не происходит так много событий, чтобы писать о нем что-то новое изо дня в день, тогда как с двумя людьми событий уже становится, как минимум, в два раза больше. Сегодня пишем про первого, завтра же про второго. А за это время, может, и у первого что интересное произойдет. Хоть какое-то разнообразие и свежая информация. Благодаря этому практически все газеты и журналы, по факту, пишущие одно и тоже, сохраняют свою самобытность, поскольку имеют договоренность с конкурентами во избежание повторений. Сегодня про этого человека пишем мы, а завтра пишут другие. Простое чередование. Я уверен, вы и сами неоднократно могли наблюдать эту тенденцию "двух кумиров". Она присутствует во всем. В сфере мобильных технологий обычно всегда есть только два крупных производителя, якобы соревнующихся между собой в интонациях. Среди операторов все той же связи — как правило, две-три компании, предоставляющие услуги. В одежде: два-три спортивных бренда, два-три — повседневных и два-три — элегантных на выход. В музыке: если это известная ритм-н-блюз певица, то рядом всегда будет стоять точно такая же, только вторая; если это рок-группа для подростков, то таких групп будет две; если это еще кто-то известный, то и у него будет своеобразный двойник. Нет, они не должны быть друг на друга похожи. Наоборот, каждый из них должен сохранять видимость собственной уникальности, чтобы никто не заподозрил, что, по факту, это одни и те же проекты от одних и тех же продюсеров. Как бы иллюзия разнообразия. И для нас — для журналистов — это очень важно, поскольку, именно благодаря этой двойственности всего и вся, у нас теперь всегда есть материал, о котором можно писать. Ведь даже если эти компании и исполнители не создают ничего нового… никакого инфо-повода, то мы можем просто создавать шумиху на обыкновенном сравнении одного с другим. Типа, "У этой певицы очень стильные сценические наряды, а у этой куда более запоминающиеся хореография. Кто из них лучше?" или же "Этот смартфон очень отзывчивый и интуитивный, а у компании конкурента модель более легкая и значительно приятнее ощущается в руке". Ну вы понимаете схему. Мы можем их сравнивать, стравливать, делать что-то угодно. Писать всегда будет о чем. Как на президентских выборах, там всегда есть по два самых ярких кандидата. Даже в тех случаях, когда результаты выборов уже заранее известны на все сто процентов, журналисты все равно форсят этакого модного "якобы оппозиционера", нагнетая обстановку и интригу, лишь бы соблюдать идею "двух кумиров". Иначе было бы просто не о чем писать.

— Интересно, — сказал доктор. — Никогда об этом не думал.

— Вы никогда не замечали этого искусственного дуализма?

— Нет, я никогда не думал, кто из певиц лучше и какой телефон удобнее.

— Ну извините. Это уж старые привычки мой профессии. Я хоть уже и не пишу о таких вещах, но не следить за ними нельзя.

— Понимаю.

— И так… давайте вернемся к художнику.

— К какому именно?

— К… к безумному.

— К какому из них?

— К тому самому.

— К самому безумному?

— Просто к безумному.

— Тот, кого вы и ваши коллеги называете "Безумным Художником", сидит прямо перед вами.

— Нет, я имею в виду другого безумного художника… в смысле Франческо Захария… и то, какой след он оставил в творчестве Визентини.

— Что ж… Мы остановились с вами на том, что вся творческая братия мира, приезжающая на Биеналле, не имела ни малейшего представления о том, чье наследие они продолжали, выставляя свое искусство в стенах Арсенала Венеции. А ведь первым человеком, кто посмел устроить там художественное представление, был именно Захария. — Доктор призадумался. — Перформанс был хоть и кровавым, но несомненно знаковым. И тут, конечно, стоит сказать, что это убийство, произошедшее в стенах Арсенала, было, разумеется, далеко не первым убийством, что там случилось. В тех местах это было обычным явлением… все-таки зона моряков, торговцев, работяг и пьяниц. Уличные драги и потасовки были обыденностью. Убийства проституток на районе являлись вовсе не чем-то из ряда вон, а скорее наоборот — правилом. Как говорится, если нет мертвой шлюшки в подворотне, то день не задался… ищем дальше, товарищи! — Мой собеседник улыбнулся. — Ну да… параллельно не стоит забывать, что в те годы по Венеции бушевала чума, танцующая на костях свой черный танец смерти. А в столь людных и закрытых местах зараза распространялась и прогрессировала с особой силой. Трупы валялись пачками. Кто-то умирал сам, кому-то же с этим помогали, дабы других не заряжал. Добавьте еще к этому проказу, гонорею и столь активно распространявшийся в те годы сифилис. Историки, правда, утверждают, что сифилиса тогда еще не было и что его только через дюжину лет привезет с собой Колумб после открытия Нового Света, но это не так. Свидетельства данной болезни в Европе существовали за долго до великих экспедиций через океан, просто пока не было таких сильных вспышек распространения. И как раз первая из таких вспышек началась именно в период деятельность Франческо Захария — в тысяча четыреста восьмидесятом году. Проще говоря венецианских моряков и рабочих было трудно удивить каким-нибудь болезненным уродством, смертью и разложением. Эти люди уже всякого насмотрелись за жизнь и были бесстрашными и закаленными для любого зрелища. Кровь, гниль, кишки, нечистоты, крысы, тараканы — нормально. Ничего нового. Однако тот неописуемый ужас, что показал им Захария, все-таки смог повергнуть этих мужчин в шок. Слухи о зверском происшествии мгновенно разлетелись по Венеции, внушая первобытный страх в разум каждого, чьих ушей касалась эта история. Об этом говорили все… но говорили об этом только шепотом. — Вот и доктор произнес эти слова шепотом, нагнетая театральную интригу. — И чтобы кровавая легенда продолжала жить своей жизнью и не терялась в суете эпох, художник Антонио Визентини, рисуя арсенальные башни, среди гондольеров и лодочников всегда изображал Харона, держащего костлявыми пальцами весло и переправляющего мертвые души по водам Венеции, сравнивая башни и располагающиеся рядом Porta Magna — Большие Врата — с переходом в мир мрака.

— Подождите. Не поэтому ли тогда Данте Алигьери в своей поэме "Ада" упоминал этот Арсенал? — как-то вовремя вспомнил я.

— О, Данте, — вздохнул Георг, будто пригубливая излюбленное вино, и заговорил стихами "Божественной Комедии" — "…как в венецианском Арсенале кипит зимой тягучая смола, чтоб мазать струги, те, что обветшали, и все справляют зимние дела: тот ладит весла, этот забивает щель в кузове, которая текла; кто чинит нос, а кто корму клепает; кто трудится, чтоб сделать новый струг; кто снасти вьет, кто паруса латает, — так, силой не огня, но божьих рук, кипела подо мной смола густая, на скосы налипавшая вокруг. Я видел лишь ее, что в ней — не зная, когда она вздымала пузыри, то пучась вся, то плотно оседая. Я силился увидеть, что внутри, как вдруг мой вождь меня рукой хранящей привлек к себе, сказав: "Смотри!" — Георг зловеще улыбнулся, закончив цитирование. — Но увы… Данте написал это задолго до рождения Захария. Одно к другому не имеет отношения, и все же культурное наслоение, согласитесь, остается. Да и не стоит забывать, что каменные львы у Porta Magna, выполненные в многократном исполнении и смотрящие в разные стороны, очень уж напоминают многоголового Цербера, также стоящего у похожих врат, ведущих на третий круг ада.

— Что ж… — Я почесал у себя в ухе. — Со второй загадкой Визентини все ясно. На своих гравюрах он в честь Захария изображал Харона среди лодочников Арсенала. Давайте дальше. Идем на третий круг! — я подыграл собеседнику, желая услышать продолжение.

— А третий круг вел нас к третьему убийству. И случилось оно на месте, где сейчас стоит венецианская Церковь Святых Апостолов. А если быть точнее, то в подвалах под ее колокольней. Данное место очень важно для Венеции с исторической точки зрения, так как именно в этом районе обитали первые поселенцы города еще за долго до его основания. Объединение тех общин впоследствии и послужило формированием Венеции. Сегодня Церковь Святых Апостолов уже не несет той культурной привлекательности как раньше, ибо за эти годы в граде на воде построили и куда более выразительные памятники архитектуры, а ведь в свое время эта церковь считалась одной из центральных и ее колокольня была самой высокой… разумеется до тех пор, пока не построили Кампанилу собора Святого Марка. Но в любом случае в период жизни Франческо Захария Церковь Святых Апостолов играла для жителей Венеции особое значение. Там проводили самые яркие бракосочетания, рядом же было кладбище, где хоронили священников и знатных господ, да и вообще это было центральным местом сбора для всех христианских праздников. Неудивительно, что богохульник Захария ударил своим искусством именно туда. В наши дни его бы за это назвали террористом. — Георг призадумался. — Убийство было совершено в подвале. Под колокольней. И очень важно понимать, что Церковь Святых Апостолов с тех пор неоднократно меняла свой облик. Ее уже столько раз реставрировали до неузнаваемости, что сказать однозначно, как же именно выглядела церковь в том веке, невозможно. Даже тот образ, который изображал на своих гравюрах Антонио Визентини, уже ни коим образом не сходится с тем, что вы увидите сегодня, гуляя по улицам Венеции. Церковь сильно изменилась… и ее колокольня в особенности. Однако при этом оставленную Визентини загадку видно даже не вооруженным взглядом. В этот раз его символическая деталь не была спрятана в общей массе других объектов. На сей раз она отчетливо выделялась, и каждый, кто смотрел на гравюру "Area S.S. Apostolorum cum eorum Templo", замечал одну странную фигуру. На гравюре изображалась та самая колокольня, и ничего необычно в ней не было, однако автор позволил себе дерзость обрезать изображение таким образом, чтобы крест на верху остался за кадром. Данный жест считался дерзостью для христианского мира. Конечно, каждый художник сам вправе выбирать композицию рисунка, и он вполне может оставлять что-то за рамкой, но, согласно правилам живописи западноевропейской школы (а она целиком и полностью основана на христианской пропаганде), автор, который берется рисовать церковный объект и помещает его в центр своей композиции, обязан уместить его если и не полностью, то по меньшей мере так, чтобы распятия на куполах были видны. Визентини же посмел пренебречь этими правилами.

— Знаете, я слышал, что в Северной Корее людей сажали в тюрьму, если они фотографировали памятники политических вождей неполностью. Обрезали снизу ноги, чтоб остальное уместилось — срок. Дернулась при съемки рука — еще строк. А уж если голову обрежете, то вообще ждите расстрел. — Я улыбнулся. — Думал, что это только у них такой "know-how", а оказывается, что эта тема стара, как мир.

— Ну не знаю… — промолвил доктор. — Я по молодости был в КНДР, и что я там только ни фотографировал на старый отцовский "Зенит": и голых кореянок, и даже тайные правительственные объекты — и никто мне и слова ни сказал. Правила — для правильных, паранойя — для параноиков, тогда как свобода — для свободных. — Георг ухмыльнулся, глядя на то, как я принялся записывать эти слова. — Вот и Визентини тоже был человеком свободных нравов. Люди иных мировоззрений вряд ли бы интересовались Захария… и уж тем более в те годы. И все же его третьей загадкой было вовсе не упомянутое "обрезание" фаллического памятника архитектуры, взмывающего в небеса над церковью, а совсем иное. Да, безусловно, оставленный за рамкой крест играл свою символическую роль, но более важным был запечатленный человек, облаченный в черное, одиноко стоящий на смотровой площадки высокой колокольни. Черная фигура на гравюре казалось лишней, загадочной. Каждый, кто видел это изображение, обращал внимание на таинственную личность. И это совсем неудивительно. Согласно заметкам автора, то был не просто человек, смотрящий на людей сверху вниз с высокой колокольни… нет… то была сама чума — черная смерть, оседлавшая город и ухмыляющаяся над своими смертными рабами. Великолепная гравюра, скажу я вам. И все же в критику Визентини надо указать на тот факт, что без его черновиков и заметок никто бы никогда не догадался, что же именно он хотел этим донести. Конечно, речь шла о тайном знании… о знании, спрятанном от лишних глаз — дань уважения Франческо Захария. И все-таки как бы я ни разглядывал этот образ — и с лупой, и без — я видел там не черную смерть, а просто человека… конечно, очень загадочного человека, одинокого, тревожного, гордого, похожего на неприкасаемого короля на шахматном поле… но все же человека и ничего более. Хотя… возможно, в этом и заключался гений Визентини, так как изобрази он классический образ чумы — образ скелета в черном плаще с песочными часами или с косой в руках — это было бы слишком дешево и очевидно. Нет, автор поступил мудрее. Видимо, для него черная смерть и была самим человеком!.. ведь нет и никогда не было ничего страшнее той чумы, коей является вездесущее невежество людей.

— И вы с этим согласны?

— Безусловно.

— Интересно. А что насчет четвертой загадки Визентини? — сразу спросил я.

— Автор спрятал ее на месте последнего убийства.

— На площади Святого Марка?

— О да! На площади святого мрака! — Доктор шутливо поменял в слове буквы местами, изменив их смысловую нагрузку. — Где же еще? Самое сердце Венеции! Легендарная площадь, на которой проходили все самые важные торжества великого города. С нее расходились карнавалы и на ней же сходились. Место пиршества, разврата и праздного веселья. Там проходили все самые важные государственные церемонии и религиозные праздники. С этой площади объявляли новых дожей и провозглашали о началах новых войн. Там прилюдно казнили неугодных горожан и там же с пением и с лепестками роз чествовали героев. Площадь Святого Марка — капризная площадь… капризная, как юная кокетка — игривая и непредсказуемая. Если бы у городов имелась половая принадлежность, то Венеция была бы однозначно женщиной.

— Однозначно. А площадь "мрака" была бы ее мозгом.

— Несомненно. — Доктор улыбнулся от моей нелепой попытки пошутить. — И эту "женщину" — площадь Святого Марка — кто только ни рисовал! Наполеон так даже называл это место рисовальным залом Европы. И это можно понять! Ибо вот она — истинная женственность, истинная красота! Не обнаженная девичья натура, не округленные изгибы Венеры, не даже лик "Моны Лизы" с материнской нежностью в устах, а именно эта центральная площадь града на воде, сужающаяся в талии, своим архитектурным корсетом создавая иллюзию удлинения и стройности. Нет и не было на свете большего дурака, чем тот, кто назвал эту девичью площадь (если и не сказать "девичью плоть") именем бородатого мужлана. Площадь Святого Марко… Ужас.

Я с согласием улыбнулся. Какое-нибудь женское имя подошло бы этому месту действительно лучше, пусть хоть и библейское.

— И секрет, который Визентини оставлял, рисуя этот сквер, скрывался на здании, где сейчас возвышается Торре-делл'Оролоджо — прекрасная Часовая Башня, украшенная бьющими в колокол статуями на террасе, крылатым львом с книгой в когтях (как-никак символ Венеции), а также полукруглой галереей с образами евангелических персонажей и самое главное с самими часами, выполненными в виде двенадцати золотых зодиакальных символов на фоне темно-синего звездного неба.

— Да, Часовая Башня действительно очаровательна, — в поддержку собеседника произнес я. Доктор явно питал к Венеции добрые чувства, и в этом плане я был с ним солидарен.

— Но и здесь следует сделать оговорку, — серьезно продолжил Георг. — При жизни Франческо Захария этих зодиакальных часов еще не было. Точнее часы там были, но то была старая башня со старым и куда более примитивным механизмом. Назывались те часы именем Алипия — к сожалению, уточнения о каком именно Алипии шла речь, не способен дать никто. Современные христиане, конечно, в один голос утверждают, что речь идет об Алипии, византийском епископе, или же об Алипии Столпнике, который в свою очередь приписан к лику святых. Но лично же я склоняюсь ко мнению, что часовая башня была названа в честь Алипия из Антиохии, который был прославленным географом и астрономом. Не зря же потом на этом месте воздвигли не просто часовой механизм, а часы со звездами и с вращающимися небесными телами. Но важно совсем не название башни, а тот факт, что в те годы это было жилым зданием. Многие состоятельные люди частенько снимали там комнаты, и Захария был одним из съемщиков. Жить на центральной площади считалось почетным — показатель статуса. Захария хоть и не был благородным вельможей, но он был врачом, а эта профессия всегда пользовалась уважением. На нормальную комнату ему денег не хватало, и он снимал служебное помещение с шумным часовым механизмом. Не знаю, как он справлялся с непрерывным треском ржавых шестеренок, но, видимо, стремление жить в самом сердце Венеции было сильнее человеческой потребности к комфорту. Там была его ночлежка и студия. Но прожил он в башне не долго — чуть более двух месяцев. Ведь после того, как Захария совершил свое кровопролитное искусство здание окуталось сильным пожаром*. А затем еретика и вовсе арестовали. Огонь тогда успели вовремя потушить, однако часы с тех пор уже не работали. Около тринадцати лет к ним не прикасались. Кровавую башню в центре города и вовсе старались обходить стороной. Но в тысяча четыреста девяносто третьем году было решено искоренить темную историю об убийце из памяти города и полностью перестроить здание. Так и появилась новая Часовая Башня Венеции. И всякий раз, когда Антонио Визентини ее рисовал, он осознанно искажал зодиакальный циферблат. Так просто глазами это не увидеть, ибо детали на гравюрах изображены очень мелко. Даже с лупой не разобрать, какие именно символы там запечатлены. Но посчитать их все же можно. И на гравюрах Часовой Башни у Визентини всегда красовалось тринадцать зодиаков.

— Тринадцать? — удивился я. — Но мы с вами ведь уже говорили о том, что в числе "тринадцать" нет никакого мистического или сакрального смысла.

— Все верно. Но ни о каком мистицизме речь и не идет… лишь немного символизма. Вы, наверное, слышали, что в зодиакальной системе, когда ее основали, изначально было тринадцать знаков. И этим тринадцатым знаком был Змееносец. Если переводить это на современный григорианский календарь, то данный знак входил в силу с тридцатого ноября и длился примерно до семнадцатого декабря. Довольно нестандартно для астрологических исчислений. И как раз из-за всей этой путаницы в числах и эклиптических градусах было решено избавиться от данного знака. Современные астрологи, мистики и эзотерики теперь на этом постоянно играют, мол, если их зодиакальные предсказания не сбываются, то они всегда обвиняют в этом Змееносца, которого как бы не принято считать, но который "несомненно" играет свою роль. Этакая лазейка для допущений, если вас поймали на откровенной лжи. Тогда как другие шарлатаны теперь, наоборот, составляют зодиаки только с тринадцатым знаком ради хорошей саморекламы, утверждая, что только так правильно. И люди на это ведутся, ведь если они верят в зодиаки, то и с числом "тринадцать" скорее всего уже имеют свои личные предрассудки и суеверия. Одно накладывается на другое. Таинственность и предсказания — хороший опиум для народа. Многие астрологи даже требуют вернуть Змееносца в общую таблицу знаков зодиака, даже находят своим умозаключениям какие-то сложные математические расчеты. Вот только все это довольно смешно и нелепо, ибо астрология — условность, не имеющая под собой никакого научного основания. Она отвергнута даже алхимиками. Иначе говоря, астрология является "псевдонаукой" по всем критериям… причем очень вредоносной для психики. Хотя так по мне даже слово "псевдонаука" — это слишком снисходительная оценка. Да в картах таро куда больше теоретической конкретики с образами архетипов сознания, чем даже в самом точном зодиаке…

— Но подождите, — я перебил доктора. — То есть вы хотите сказать, что звезды ни коим образом не влияют на нашу с вами жизнь?

— Ну почему же? Солнце за нашим окном является звездой, и оно в нашей жизни играет наиважнейшую роль. Без солнца и вовсе не было бы жизни… по крайней мере в том виде, в котором она существует сегодня. Также не стоит забывать об очень частых солнечных вспышках, которые не просто способны повлиять на наше здоровье, но и полностью лишить его. Магнитные бури, вызываемые подобными вспышками, безусловно влияют на людей… в особенности на тех, кто страдает сердечно-сосудистыми заболеваниями, мигренями, бессонницей и так далее. Вот только не совсем понятно, причем здесь астрология. Как раз само солнце-то астрологи почему-то всегда обходят стороной. Они смотрят куда-то дальше… на созвездия. И я не спорю, что абсолютно все космические объекты, разлетевшись по космосу после большого взрыва, в какой-то мере поспособствовали тому, чтобы в этом хаосе бытия именно на этой планете появилась жизнь. В череде бесконечных случайностей все играет свою роль. Но к астрологии и к предсказаниям данное наблюдение не имеет никакого отношения. Свечение этих далеких объектов доходит до нас тысячелетиями. Многих звезд уже на самом деле нет, они давно погасли, но их запоздалый свет еще только продолжает лететь к нам через века. Отдаленное эхо действительности. И вот этот вот примат, — Георг постучал себя по голове, — убежденный в наличии интеллекта, искренне верит, что те звезды каким-то образом способны повлиять на его завтрашний успех на работе, на счастье в личной жизни и на прочую бессмысленную для космоса человеческую условность. Просто людям нравится убеждать себя в существовании каких-то знаков судьбы и высших сил. Они готовы верить во все что угодно, лишь бы было на кого перекидывать ответственность за свои поступки (мол, никто не виноват, это звезды не так сошлись) и прятаться от того факта, что мир намного хаотичнее и бессмысленнее, чем им позволяет принять их жалкое эго. Каждый уверен, что он — центр вселенной, что звезды светят только для него одного, и что сам космос или же их боги уготовили ему какое-то особое предназначение… какую-то судьбу! Наивные. — Доктор ухмыльнулся. — Однако при этом, заметьте, никто не спорит, что прямое воздействие далеких космических тел на формирование и поведение жизни на земле возможно. Никто, правда, пока еще не доказал этого… и в ближайшие годы, возможно, так и не докажет, но и исключать подобную вероятность тоже не следует… учитывая, что весь космос пронизан физическими величинами, затрагивающими каждое существующее тело: гравитация, время…

— …воображение, глупость! — игриво вставил я. — Люди поднимают глаза в ночное небо, смотрят на мерцающие точки, видят в них медведей и скорпионов и тут же начинают вести себя неадекватно. Так что… прямое воздействие, как видите, существует! И его даже доказывать не надо.

— С этим аргументом не поспоришь! — Мужчина не без усмешки согласился с моим достаточно саркастичным замечанием.

— Кстати, а кто вы по знаку зодиака?

— Никто, — ответил доктор.

— Так не бывает. Каждый день календаря привязан к тому или иному знаку. Вы ведь рождены в феврале? Третьего числа, если не ошибаюсь?

— По григорианскому исчислению так.

— Ага. Ясно… — в полголоса проговорил я и в своем блокноте большими буквами так и записал — "ВОДОЛЕЙ".

Ну да… уж чего-чего а воду льет он исправно.

Надо было его уже поторопить со своим рассказом об убийствах, а то ходим все вокруг да около. Целый день проговорили, а до самого главного так и не дошли.

— Значит, четвертой загадкой Визентини были тринадцать зодиаков на Часовой Башне, тогда как на самом деле их всегда было двенадцать, — уточнил я, записывая это на мятой странице.

— Все верно. И, к слову сказать, есть еще одно важное изменение на гравюре художника, но оно произошло не по воле автора, а уже post factum.

— В каком смысле?

— При жизни Визентини Часовая Башня украшалась не просто крылатым львом, но еще и прославленным дожем Агостино Барбариго, стоящим на коленях перед зверем. Однако в конце восемнадцатого века, когда город присягнул верности Наполеону, было решено избавиться от символов старой власти. Дожа убрали — льва оставили.

— Значит… — я принялся перечитывать записи, демонстративно загибая пальцы. — Врачеватель чумы у собора на берегу канала — это раз. Лодочник Харон в недрах хитросплетений Арсенала — это два. Черная смерть у высокой колокольни — три. И тринадцатый символ со змеей на Часовой Башне прямо в предверии главного городского собора — это четыре. Символично. Целая жизнь Франческо Захария в четырех деталях, — вслух подумал я. — Было ли что-нибудь еще?

— Пока нет, — ответил доктор. — Это все, что Эдлен удалось тогда найти. Но и этого было немало: заметки Визентини, упоминающие "Черное Изящество" и гравюры, хранящие память Франческо Захария, можно сказать, созданные в его честь. Подобные материалы уже могли повысить стоимость черной картины раза в два, какой бы ни была начальная ставка. А в ту ночь, шагая по улицам Санкт-Петербурга, каждый в первую очередь думал только о цене: и Эдлен, и Айдана, и Лебедев, и те двоя. Все искренне радовались своим перспективам. "Черное Изящество" должно было обогатить каждого из той компании. Каждого… но не меня. Я на чек не претендовал, хотя и понимал, что после продажи картины с громким ударом молотка, меня бы тоже не оставили без бонуса за оказанную помощь. Но, как вам известно, все закончилось совершенно иначе. — Повисла недолгая пауза. — В ту ночь мы вшестером уже перешли в Центральный район Санкт-Петербурга. Шагали пешком под красным ночным небом. За нашими спинами разводили мосты. Семейная пара, Лебедев и Айдана шли впереди, говоря о чем-то своем. Мы же с Эдлен чуть отставали, обсуждая все то, что ей удалось сегодня узнать. Информация была поразительной. Я знал, что Визентини мог быть поклонником Захария, но даже не догадывался до какой степени. Затем, когда Эдлен уже поделилась со мною всем, что знала, она спросила меня, что я обо всем этом думаю. Полагаю, она еще не разу не сталкивалась с тем, чтобы один классический художник тайно выражал свое почтение другому художнику… который к тому же был еще и убийцей.

— Так. Значит и она, и Лебедев уже знали, что автор "Черного Изящества" был маньяком? — уточнил я.

— Они знали, что он убийца. Да. Эта информация в тот вечер была на устах. Мы об этом говорили открыто. Эдлен сразу информировала всех присутствующих о том, что Захария сожгли на костре за многочисленные убийства и за богохульную ересь. Однако же подробности ни она, ни кто-либо другой так просто найти не могли. Лишь общие сведения: когда жил и когда умер.

— Как, в принципе, и сегодня.

— Эдлен не без интереса ждала услышать мое мнение по поводу ее сегодняшних находок, — продолжал Георг, — но я ей ничего не стал отвечать. Она знала, что я отчетливо услышал ее вопрос и даже подумал над ним, однако, когда уже было начал открывать рот, чтобы озвучить слова, я вовремя сдержался, медленно отвернулся от красавицы и ускорил шаг, догоняя остальную часть компании, без объяснения оставив Эдлен позади. Она была в недоумении от моего поступка и, главное, молчания. Только что мы с ней вели игривую беседу, только что она показала мне истинную себя, а потом ни с того и ни с сего я замолчал, принявшись ее игнорировать. Повода для этого она мне не давала, и все же повод был… был, но только в долгосрочном и корыстном значении. Эдлен сняла передо мной свою маску хладнокровия и неприкосновенности. Теперь же эту маску одел я. Это был единственный способ заставить в себя влюбить такую, как она. А мне ее симпатия была не нужна, ни дружба, ни доверие, ни страсть… нет, мне была нужна именно любовь.

— Жестокий вы человек, — вздохнул я.

— Ночная прогулка продолжалась. Я догнал Лебедева и уже о чем-то шутил с его начальником и с Айданой. А Эдлен в недоумении так и шагала одна за нашими спинами… оставленная позади, брошенная… в ожидании, когда о ней кто-нибудь вспомнит и оглянется. Но никто не оглядывался: ни я, ни ее жених. Время шло, и вскоре нам пришлось расходится. Как оказалось, мы не просто так гуляли по городу пешком без направления, а провожали эту семейную пару до дома. Их личный диетолог, видите ли, недавно порекомендовал им похудеть, в связи с чем прописал больше двигаться, вот мы их и сопровождали на пути к оздоровлению. Хотя, учитывая то, сколько они в тот вечер съели жирной пищи в ресторане, этот путь для них был совсем в иную сторону. Господа стали медленно прощаться, желать друг другу приятной ночи. Тучная пара открыла магнитным ключом вход к себе в подъезд, Лебедев для себя и для невесты уже вызвал такси по мобильному телефону, а Айдана игриво-похотливым взглядом пригласила меня к себе в студию, где бы мы могли провести с ней горячую ночь после столь освежающего моросящего дождя. Ситуация была щекотливой, поскольку я оказался на опасном перепутье. Пойти к Айдане было очень соблазнительно. Я за этим в тот вечер-то и вышел из дома — за ярким приключением. И путь казался очевидным. Однако при этом я ощущал на себе оценивающий взгляд стоящий в стороне Эдлен и понимал, что если я сейчас оступлюсь, пойду с Айданой, то потеряю Эдлен навсегда. Никаких шансов с ней больше не будет. "Вам, может, тоже вызвать такси?" — спросил меня тогда Лебедев, давая понять, что он знает куда в какую службу звонить. Айдана же демонстративно схватила меня за локоть и сказала, что в этом нет необходимости, ибо приглашает меня к себе в гости… до утра. Но я твердо сказал всем, что мне лучше пойти домой. Айдану это удивило. Нимфоманок всегда обескураживает, когда они получают отказ. И все же за Айдану я не переживал, так как на нашу с ней дружбу это никак не отражалось. Меня куда сильнее заботила реакция Эдлен. А ее реакция была следующей. Во-первых, она удивилась моим словам не менее Айданы. Женщины ведь все поголовно думают, что нам нужен только секс, а тут вдруг какой-то мужчина решил от него отказаться.

— Ну в вашем случае вам и вправду нужен был только секс. Просто вы хотели переспать не с Айданой, а с Эдлен. Вы разыгрывали комбинацию.

— Конечно. Вы же мужчина, и вы меня понимаете. Во-вторых же, глаза бледнолицей красавицы теперь заиграли любопытством по отношению ко мне. Циничность полностью сошла с ее лица, остался лишь оценка. И в-третих, что самое главное, она тут же выразила обеспокоенность о том, как же я доберусь до дома. Мы ведь были в Санкт-Петербурге, мосты давно развели, и добраться до Петроградского района в тот час было невозможно. Эдлен единственная, кто об этом вспомнила, и для меня это был показатель. Сегодня уже, конечно, построили объездные мосты по всему городу и пустили полночное метро, однако в две тысячи шестом году подобные удобства были еще только в перспективе. Если центральные мосты развели, то попасть на другой остров было невозможно. Приходилось ждать утра. — Георг ухмыльнулся. — Разумеется, случались инциденты, когда отчаянные умники пытались обмануть систему, в надежде переплыть через Большую Неву, но на другом берегу их обычно так и не дожидались. И стоило Эдлен тогда упомянуть о мостах, как сразу все стали выражать свое беспокойство о том, как мне попасть домой. Для Айданы это был еще один повод настоять на том, чтобы отправиться к ней в студию. Соблазн был велик, но нет… моей целью была совсем другая девушка. И малейший намек на то, что я могу провести еще одну ночь на чердаке Айданы, даже если никакого секса не будет (хотя с Айданой этого не могло не быть), перечеркнул бы все мои старания с нефритовой красоткой. Я чувствовал на себе оценивающий взгляд Эдлен. Она следила за каждым моим действием… за каждым жестом и даже поворотом глаз. Я же делал вид, что не замечаю ее, но это было только для виду. На деле же я изучал ее столь же пристально и внимательно… просто, в отличии от других мне для этого не обязательно смотреть на человека. Опыт в психиатрии научил меня змеиному чутью. И я чуял все. Уже в тот момент Эдлен хотела меня, и мое столь внезапное безразличие по отношению к ней еще сильнее подхлестнуло ее, подобно жгучей плети. Да уж… "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей и тем ее вернее губим средь обольстительных сетей". — Георг процитировал Пушкина. — К тому же открытое предложение Айданы пойти к ней в студию не могло не подстегнуть воображение Эдлен. О да, эта нефритовая дама искренне хотела меня, хоть пока еще и не понимала этого до конца. Ее телодвижения и микромимика хотели… хотели, чтобы я в ту ночь пошел к Айдане, поскольку это послужило бы утешением для Эдлен… этаким оправданием больше не думать обо мне и хорошим поводом продолжить относиться ко мне, как к скотине, как к очередному проходимцу и мужлану-подонку. Но я ей не дал такого повода, не дал ей так просто выбросить меня из головы и выпустить пар. Нет. Вы правильно подметили — я очень жестокий человек. И женская красота сама поселяет в нас эту жестокость. Все было решено, и чтобы больше никому не докучать, я повернулся к господам спиной и уверенной походкой зашагал своей дорогой. Когда уже оставил всех позади, мимо меня проехало такси, и я знал, к кому оно едет.

— И как же вы добрались до дома?

— Я домой не спешил. Просто гулял по ночному городу. Он в ту ночь казался пустым. Прохожих не было. Автомобили встречались, но только где-то вдали. Светофоры мигали опустелым перекресткам. Пролитая на небо кровь запекалась, темнела. Красный оттенок сменялся черным. Дождь моросил, и я в одиночестве шагал по тихим улицам Санкт-Петербурга. Усталость овладевала мной, но меня спасала трость, да и сытное блюдо в ресторане подарило запас сил. Спешить было некуда. Мосты развели чуть менее часа назад. Город спал, и я ощущал себя единственным бодрствующим. Этакий шатун, страдающий бессонницей. Я шел… шел в никуда. Счет времени был потерян. И вскоре я обнаружил себя возле очень интересного места. Станция метро "Адмиралтейская" в те годы была в процессе строительства. Самая глубокая станция в России и третья по глубине в мире после станций "Арсенальная" и "Печерская" в Киеве. Но это лишь по официальной версии. Тогда как на самом же деле с учетом туннелей закладка была значительно глубже и ничем не уступала киевским братьям. Самый настоящий спуск в бездну в центре города. Среди ночи крепкие рабочие в оранжевых светоотражающих комбинезонах заносили туда какие-то мешки, другие что-то паяли, сверкая ослепительными искрами, третьи же, наоборот, что-то резали, создавая еще более яркий фонтан жгучих брызг, сопровождаемый треском. Строительство станции метро шло полным ходом. Фрунзенско-Приморская линия существовала уже несколько лет. Поезда там активно ходили. Сейчас же просто обустраивали спуск. "Адмиралтейскую" заложили еще десять лет назад (если и не больше), но подземный комплекс не был завершен и находился в заброшенном состоянии. Многие годы он был опечатан. Платформы там не было, лишь колонны в центральном зале, запечатанные металическими листами. Целое подземное помещение, в которое невозможно было попасть. Люди каждый день проезжали по этим туннелям и не догадывались, что за окнами их вагонов скрывалась станция-призрак. Теперь же ее открыли и приводили в эксплуатационное состояние. Днем, когда по туннелям проносились черви из стали, помещение закрывали, тогда как по ночам врата в бездну вновь отворяли и начинали там шуметь, сверкая исками в тусклой полутьме. Я не сдержался от любопытства заглянуть в самую глубокую часть города и тенью проник внутрь через парадный вход. Более восьмидесяти шести метров в глубину, а с уходящим во мрак туннелем все сто два метра. Оставаться на станции было нельзя. Я не был похож на рабочего, и меня могли выгнать в любую минуту. Там было все строго, порядок соблюдался. Никакой самодеятельности. Служба безопасности, конечно, считала ворон, и одного ворона (то есть меня) они пропустили, и все же я понимал, что задерживаться там не следует. Меня напрягали сами рабочие. Они криво поглядывали в мою сторону, понимая, что я здесь чужак. И чтобы не давать им больше повода звать охрану, я спрыгнул на рельсы длинного перегона, уходящего глубоко в пасть прожорливого города, и оставил станцию далеко за спиной. На часах была ночь, поезда не ходили, всвязи с чем напряжение контактного рельса убрали. Я не боялся, что меня ударит током. Воздух был спертым, и я уверено шел во тьму, кажущейся бесконечной.

— Самая глубокая точка Санкт-Петербурга, — прошептал я. — Место, где состоялось третье убийство "Безумного Художника".

— Да, — ответил мне доктор. — Я с интересом изучал это место.

— Осматривали обстановку, чтобы вернуться туда еще раз… с жертвой.

— Туннель завораживал своим тихим очарованием и таинственностью. Переодически мне попадались на глаза редкие фонари, развешанные вдоль стен. Их свет был достаточно тусклым, чтобы сохранять мрак, но и более чем ясным, чтобы видеть направление. Это был тихий перегон, простирающийся под рекой, своим напором готовой обрушить этот туннель. Но туннель стоял без колебаний. Твердо. Искаженное эхо от скрежета строительных работ оставалось где-то позади. Рукотворное подземелье своей цилиндрической формой заглушало какие-либо дальние звуки. Где-то поблизости в служебных ответвлениях гудели насосы, выкачивающие грунтовые воды, но туннель изменял тональность звучания… настраивал его по-своему, и казалось, будто я слышал тяжелое дыхание — хриплое и болезненное. Перегон шел вперед, и я очутился прямо под Кунсткамерой. Очень жаль, что там не было выхода наверх. В Кунсткамере я бы не отказался провести ночь. Мне там самое место. Хотя… что я говорю?! Успею еще. Успею. А посему я шел дальше… вперед. Я шагал и шагал. Туннели все не кончались. Чувствовался наклон вверх и вбок. В какой-то момент я пересек еще одну станцую… я так понимаю "Спортивную". А когда дошел до "Чкаловской", метро стали открывать. По рельсам пустили ток, где-то вдалеке заскрипела сталь тяжелых колес, и я поднялся на платформу, растворившись в толпе людей, ожидающих первый утренний поезд. Выйдя на открытый воздух, в небе уже светало. А через еще какое-то время я — уставший — наконец дошел до своего подъезда. Прогулка начиналась красиво… с комфортабельным лимузином, с расслабляющим напитком и с привлекательной дамой на кресле шафера, а закончилось все монотонно долгой и утомительной проходкой через покрытый ржавчиной кишечник столицы без свежего воздуха и без света. Я хотел приключения — я его получил.

— Наступила среда. Шестое сентября. Я правильно понимаю? — мне потребовалось уточнить.

— Правильно, — доктор кивнул. — И день этот начался очень интересно, — с воодушевлением сказал он. — Зайдя в свой подъезд, я услышал голоса. Нет, не у себя в голове, а на лестничной площадке. Посыльный, видимо, стучался в мою дверь, и к нему вышел сосед (тот самый, к сети которого я подключил телефон). Он попытался пояснить курьеру о том, что в той квартире, куда он стучался, никто не живет. Посыльный же продолжил настаивать. Бандероль не помещалась в узкую щель почтового ящика, и поэтому он решил подняться к самой двери, хотел передать посылку лично в руки. Следом вышла и соседка снизу — старая бабка, которая тут же начала прогонять курьера, мол, оставляй жильцу уведомление и уходи. А когда узнала, о какой именно квартире идет речь, оживилась еще больше, попутно рассказав ему свои наблюдения об этой жилплощади. Пока я поднимался по ступенькам, мне и самому было интересно послушать. "Никакая это не жилплощадь, — говорила она. — Склад там был. Кладовая. Я-то знаю. Всю жизнь здесь живу. Говорят, купили это место когда-то. Ребенок там в семье был больной. Никогда тут не жили, сразу заграницу уехали и не появлялись. Ой, да нехорошая это квартира, говорю я вам. Вечно с ней чертовщина какая-то твориться. Не живет никто, а все равно шорохи слышу. То заскрипит что-то, то свалится. Птицы туда постоянно залетают. А на днях… на днях музыка оттуда доносилась. Представляете? Красивая музыка. Ой, не к добру все это". Но тут уже поднялся и я, назвался посыльному своим именем и получил у него посылку из рук, затем дернул за ручку двери, которую даже не запирал на ключ, и по-хозяйски встал на пороге. Старуха удивилась моему появлению. "Вы кто, молодой человек?" — требовательно спросила она, хотя мое имя только что прозвучало. "Я тот самый больной ребенок..." — сказал я в ответ и, не оборачиваясь, уверенно вошел в "нехорошую квартиру".

— А… почему вы не запирали дверь?

— Не люблю замки, — ответил Георг. — Посмотрите вокруг: всюду двери, калитки — и все под замками. Частная собственность, капиталистическое мышление… это мое, это чужое. Боятся, что украдут. Запирают сундуки, квартиры, дома, калитки; перекрывают въезды в города, закрывают границы целых стран. Люди сами себя заточают в тюрьмы. Даже в недрах одного семейного очага каждый запирается по своей комнате. Этакие добровольные клетки в клетках. Куда ни посмотрите, ото всего есть свой ключ. Тратят огромные деньги на магнитные замки к своим автомобилям, чтобы сидеть в запертой клетке, даже при передвижении. Придумывают сложные пароли к мобильникам и к компьютерам, ибо искренне верят, что их персона так кому-то нужна и что кто-то позариться читать их личную информацию. Чувство собственности и, главное, собственной важности у людей раздуто до предела, хотя в этом мире никому ничто не принадлежит. Нет, я так не могу. Я предпочитаю открытые двери. Везде.

— И поэтому вы переехали жить в самый загадочный особняк города с бесчисленным количеством закрытых дверей и тайных проходов, — саркастично заключил я.

— Справедливое замечание. Наверное, этим и привлек меня замок: хотелось найти и открыть здесь все двери.

— И все же это правильно, что люди оберегают свою собственность, запирая решетки на ключ, ведь всегда есть такой доктор Корвус, который норовит что-то украсть. Книгу например.

Георга это рассмешило.

— Не думаю, что вы будете рады, если кто-то придет и разграбит вашу библиотеку, которую вы столько лет собирали.

— Всегда пожалуйста! — сказал он, окинув взглядом полки. — Вы можете унести с собой любую книгу. Можете забрать хоть все сразу.

— Нет, спасибо, — поскромничал я. Доктор и так уже отдал мне толстую папку с копией судебного дела Франческо Захария из самого Ватикана. — Так… а что же было в той посылке?.. которую вам вручили тем утром?

Георг загадочно крутанул трость в руках, создавая натяжной драматизм его последующего ответа.

— Сколько, значит, вы сказали, стоило "Черное Изящество"? — спросил он.

— Ух… — я затянул, пытаясь вспомнить список самых дорогих картин в мире. — Сумма была огромной. Более ста миллионов.

— Так вот эти сто миллионов я и получил… прямо на руки в посылке. Правда совсем не в той валюте, о которой вы подумали.

— То есть не в деньгах.

— Нет, не в деньгах. В информации! А для меня это куда более ценно, — произнес он. — Кстати, вы очень уместно упомянули о воровстве книг. Помните, я вам рассказывал об исчезновении рукописей архитектора Джакомо Кваренги из нового здания Российской национальной библиотеки?

— Да, конечно. У меня записано.

— Фотокопии тех документов мне и доставил посыльный. Джекпот.

— Значит, я так понимаю… это и была вся та информация, которую представили на аукционе, чтобы завысить цену картины, — догадался я. — Не могли бы вы рассказать поподробнее?

— Самих рукописей Кваренги в Российской национальной библиотеке пока так и не нашли, однако всплыла резервная копия микрофильма со всем содержимым. Хвала технологии! Микрофильм проявили, распечатали и по моему запросу прислали мне на дом толстой бандеролью. Держать автограф гениального зодчия было бы, конечно, приятнее, но и фотокопия меня ничуть не разочаровала. Важен ведь был вовсе не носитель информации, а само содержание. В любом случае, я считаю, что у информации не бывает "оригинала". Информация либо есть, либо ее нет. И я — уставший после утомительного дня и ночи — разделся, прыгнул на кровать и полуголый принялся внимательно читать полученное. Документов там оказалось много и самых разных. Запутаться в них не составило бы труда, однако, к счастью, Кваренги был не художником и даже не дизайнером… он был архитектором, всвязи с чем во всем предпочитал порядок и логическую последовательность. Каждая страница его рукописей была дважды пронумерована (сверху и снизу), везде стояла дата. Он, к моему удивлению, даже соблюдал колонтитулы на каждом листе, прописывая заголовок и тему. В каком-то смысле именно Кваренги научил меня правильно вести дневники и сортировать полученные знания. Я и сам всегда был дотошным в подобных делах, многим аутистам мог фору дать, но Кваренги в этом вопросе даже меня удивил. Он вел тетради — они же были и его журналами, и черновиками, и рабочими конспектами — всем. Естественно, при создании фотокопий многие материалы были перемешаны, но разобраться во всем оказалось достаточно просто. Я сразу отбросил в сторону юность архитектора и страницы с пометкой о детстве. Чертежи и рабочие конспекты с расчетами хоть и были мне интересны, но в тот момент я счел их несвоевременными, и их тоже пришлось пока отложить. Как оказалось, Кваренги был большим почитателем музыки, и этой теме он посвятил далеко не одну из своих тетрадей. Он даже пробовал себя в качестве музыкального критика, хоть и не публиковал написанные им отзывы, а также помышлял изысканиями на тему музыкальной теории. Его главной задачей на этом поприще было сопоставлением музыки с архитектурой. Он пытался найти формулу, при которой звуки можно было бы изображать в виде строительных чертежей. И Кваренги уже работал над расчетами такого кафедрального собора, который бы своими формами, арками и колонами был основан на католическом ораториальном гимне "Stabat Mater" композитора Йозефа Гайдна. Не просто архитектура, а целая музыка! И наоборот — музыка, запечатленная в архитектуре! Гениально. Однако зодчий боялся, что его идеи не поймут в высшем обществе… боялся, что он будет высмеян, а посему свои самые выдающиеся наработки никогда никому не показывал. И если ему и заказывали строительства дорогих дворцов, церквей и даже театров, то он старался делать все строго, симметрично и без лишних изысков. Сугубо академический подход — сухой и всем понятный. Никакого творчества, никакого риска. Так вот. Просто Кваренги был очень застенчивым человеком. Над ним и так постоянно посмеивались знакомые из-за его внешности. "…всяк знал его, ибо он был замечателен по огромной синеватой луковице, которую природа вместо носа приклеила к его лицу…" — писал член "Арзамасского кружка" уважаемый санкт-петербургский мемуарист Филипп Вигель. И это еще лестное описание. Кваренги не обижался на подобное, однако все это, бесспорно, способствовало его замкнутости. Было очень любопытно читать его музыкальные наблюдения и теории, но все-таки пришлось заставить себя их отложить, так как я понимал, что имя Франческо Захария мне там точно не встретится. А я ведь в первую очередь искал упоминания "Черного Изящества". Для этого мне были нужны тетради с пометкой "Учеба" и в частности с семьдесят первого по семьдесят второй год восемнадцатого века. Архитектор тогда учился в Венеции, совершенствовал свои чертежные навыки, и если он и мог где-то впервые услышать о творчестве Захария, то это было скорее всего там. Но за упомянутый период оказалось слишком мало информации. Полагаю, Кваренги тогда было не до своих заметок. Он полностью ушел в учебу… ну или в бордели — Венеция как-никак. Да и вообще, как я заметил, столь ответственно вести дневники он начал только с приездом в Россию. Человеку надо было себя чем-то занимать холодными вечерами. Тогда я принялся внимательно просматривать документы, касающиеся его творчества. Полагал, что Захария объявится где-нибудь среди источников вдохновения. Безуспешно. Много технических вопросов, много размышлений о пропорциях и формах. Черновики и расчеты. Каких-либо имен, приводимых им в качестве творческих ориентиров, не встречалось. Лишь имена строителей, сметчиков, чертежников и прочих коллег по цеху. Частенько упоминался Бартоломео Растрелли, но не в качестве примера, а в нежелании быть с ним сравненным. Санкт-Петербург уже и так был одним бесповоротным памятником Растрелли, и Кваренги пытался как можно дальше отстраниться от его стиля. "Меньше барокко — больше классицизма!" — как он сам говорил. Параллельно ему хотелось сделать что-то свое, что-то неповторимое, но скромность и опасения быть непонятным так и не дали ему в полной мере воплотить свои замыслы. Хотя и при этом раскладе вклад Джакомо Кваренги для Санкт-Петербурга остается колоссальным. Среди прочего в рабочих конспектах один раз встретилось имя скульптора Игнац Платцера; зодчий помышлял о том, чтобы применить его особую технику обработки камня для облицовки доходного дома Жеребцовой на Дворцовой набережной. От этого декоративные орнаменты и скульптуры на фасаде здания должны были ярко сиять при солнечном свете. Но от затее пришлось отказаться, так как Кваренги вовремя понял, что при холодном, влажном и морском климате Санкт-Петербурга камень с такой обработкой только, наоборот, очень быстро потемнеет и потрескается. Да, тетради хранили много любопытной информации, но совсем не той, которую искал я. Пожалуй, самая интересная тетрадь была с заголовком "Арзамас", целиком и полностью посвященная "Арзамасскому обществу безвестных людей". Это, знаете ли, был элитарный клуб Санкт-Петербурга — можно сказать, братство… закрытое общество. В основе своей это был кружок литераторов, однако в него входили далеко не только литераторы. Были и дипломаты, и юристы, и экономисты и прочие сливки общества. Самыми яркими членами организации являлись, конечно, поэт Александр Пушкин и его дядя Василий Пушкин, а также поэт Константин Батюшков, Александр Воейков, Денис Давыдов, Василий Жуковский, министр народного просвещения Сергей Уваров, председатель Государственного совета Российской империи Дмитрий Блудов, министр юстиции Дмитрий Дашков, генерал-майор, участник Наполеоновских войн, составивший условия капитуляции Парижа союзной армии, Михаил Орлов и много-много других влиятельных господ того времени. Считалось, что в "Арзамасском кружке" только двадцать членов, так как именно столько их было на момент основания. На деле же членов было куда больше, просто эта двадцатка оставалась неизменной. Джакомо Кваренги не был постояльцем клуба, однако его, как творческого и уважаемого человека, туда часто приглашали, и он часто не мог себе отказать в подобной чести. Я знал, что трачу время впустую, читая мемуары Кваренги о тех посиделках, знал, что имя Франческо Захария там уж точно никогда не всплывет, и все же я не без интереса ознакомился со всем содержимым. Видите ли, "Арзамасский кружок" был организован в качестве шутки… этакий стеб над модными в то время братствами: масоны, розенкрейцеры и так далее. Уважаемые посиделки в санкт-петербургском клубе "Бесед любителей русского слова" уже всем наскучили… в особенности таким шутам, как Александр Пушкин, и было решено сформировать свой клуб, где больше не приходилось делать "морду лица", чтобы казаться умным и чтобы вас правильно поняли и оценили. Нет, в "Арзамасском кружке" было дозволено все. Никакой официальности, никаких уставов и никакой цензуры. Полная вседозволенность. Каждый говорил, что хотел. Веселье и пляски, анекдоты и клоунада. Даже в качестве символа своего новоиспеченного братства они взяли кривоносого гуся арзамасской породы, которого при каждых посиделках новоиспеченно подавали на стол. Да, эти литераторы любили иронию и игру слов. Клуб для них был отдушиной. А изображать из себя серьезного и уважаемого мужа они и дома могли… при жене. Общество было исключительно мужским, и воспевали там только сугубо мужские ценности. Тестостерон бурлил у молодых энтузиастов, и по причине отсутствия цензуры и норм приличия, которые приняты в образованном обществе, литераторы частенько позволяли себе писать друг на друга сатирические карикатуры и пародии. Одни делали это ради забавы, другие — ради сведения каких-то старых счетов друг перед другом, а какие-то и вовсе старались просто кого-то высмеять и оскорбить. Знаете… — Доктор шутливо скривил губу. — Вот уже который год в наши дни популярна тема этаких "рэп поединков", когда два стихоплета встают лицом к лицу и при свидетелях начинают друг друга унижать своим красноречием. Этакие гладиаторы нового века, чьи слова ранят глубже, точеных пик, и побеждает всегда тот, кто искуснее сломит неприятеля своей хлесткой рифмой. Так вот… я вынужден огорчить современную молодежь, поскольку эта тема совсем не нова, ибо именно подобным члены "Арзамасского кружка" время от времени и занимались. Для них это было особой забавой, видите ли… а с учетом принципов "чести" тех лет каждая оскорбительная эпиграмма ко всему прочему еще могла повлечь за собой и куда более серьезные последствия: перчатку в лицо, выбор места и времени, неудобный разговор с секундантами и дуэль… после которой либо сразу смерть (желательно мгновенная и доблестная… этакий "невольник чести"), либо смерть медленная, мучительная и в ссылке за нарушение "Манифеста о поединках". Вот это был настоящий азарт! Да… Не то что этот детский лепет современных стихотворцев, способных только пустозвонно материться и шутить про чью-то мать (что в принципе одно и тоже, ибо "материться" как раз и означает "говорить про мать", отсюда кстати и идет слово "мат"). Один лишь бубнеж, бравада и, главное, борзость, ибо знают юнцы, что за "базар" отвечать не придется, знают о своей безнаказанности. От силы могут лишь получить кулаком по лицу… один раз, да и тот с дозволения и ради показухи на камеру, после чего толпа зевак тут же начнет разнимать петухов, примеряя их по всем правилам современного общества. Тогда как в девятнадцатом веке все было иначе. Там была истинная борьба за честь и за доблесть, истинная играя со смертью, ведь за каждое слово приходилось платить. И платили!.. перед отечеством, перед обществом, перед друзьями и перед семьей… и конечно же перед самими собой. Да уж… "Жизнь или честь?" — извечная дилемма образованного человека.

Георг многозначительно сверкнул глазами, явно намекая на то, что и мне следует почаще размышлять над этим вопросом. И чтобы это не забыть, я в блокноте написал большими печатными буквами слово "Жизнь", а затем "Честь". Сперва поставил между ними математический знак "равно", посчитав, что эти феномены равноправны, но потом тут же зачеркнул две параллельные третьей полосой и начертил знак "больше"… затем вновь подумал и вновь зачеркнул, поставив знак "меньше"… "меньше или равно"… нет, все-таки "больше"… "больше или равно". Черт. Мои мысли метались тудя сюда словно расшатанные весы. Ждать, когда чаши упорядочатся и достигнут горизонтального балансирования у меня не было времени, в связи с чем я просто обвел слова "Жизнь" и "Честь" в толстый кружок и увенчал его скользким знаком "вопрос" — таким же горбатым, как и мой собеседник.

— Доходили ли те сатирические эпиграммы "Арзамасского кружка" до серьезных дуэлей — сложно сказать. Я бы предположил, что да… и не однократно, хотя свидетельств тому мало, поскольку о подобных мероприятиях старались лишний раз не распространятся. Все-таки Сибирь в таких случаях распахивала объятия не только дуэлянтам, но и их секундантам, и всем стоящим рядом, а порой и просто сочувствующим, так что неудивительно, что об этих шалостях хранили молчание. В любом случае, если дуэли и случались, то в большинстве своем они заканчивались мирно: без жертв и даже без кровопролития. Дрались ведь не на саблях, а на однозарядных дуэльных пистолетах — кривых до безобразия. Это вам в кино и в приукрашенной литературе рассказывают об умелых стрелках, способных одной рукой, почти не глядя, попасть прямо в яблочко. На деле же эти пистолеты были настолько непредсказуемыми, что они умудрялись промахиваться даже в точно нацеленную мишень на расстоянии двух метров. Попадание в противника определялось китайской случайностью, азартным шансом, не имеющим никакого отношения к навыкам стрелка. Очередная русская рулетка… точнее та самая русская рулетка — изначальная — появившаяся за долго до изобретения первых револьверов с вращающимися цилиндрами. К тому же не стоит забывать и то, что у этих дуэльных пистолетов с каждым третьем нажатием курка происходила осечка (что по этике поединков считалось за полноценный выстрел), также очень часто пули сами по себе застревали на выходе, из-за чего оружие разрывалось прямо в руке стреляющего, параллельно описано немало случаев, когда пули вовсе выпадали из ствола, пока дуэлянт в сомнениях то поднимал пистолет, то опускал его дулом вниз, в следствии чего стрелял холостым — как говорится, "в воздух" или, как шутили офицеры, просто "пукал", а еще чаше секунданты специально по договоренности не клали пули в стволы, дабы их близкие друзья не поубивали друг друга. Проще говоря, выстрелы прогремели, пар выпустили, пробки из задних мест откупорили и разошлись по домам… каждый с убеждением того, что он альфа-самец, отстоявший свою честь. Ну вы поняли.

Я понял.

— Дуэлей в ту эпоху было много, — продолжал он, — однако жертв — значительно меньше. И вероятность того, что Пушкин и Дантес друг в друга попадут, была один процент из полных ста как минимум. Знаете… один дуэлянт, попавший в другого из неустойчивого пистолетика на вытянутой руке, — это уже событие, а тут сразу двое поразили цель. Прям-таки сенсация, счастливый случай!.. ставший трагедией… и в частности для мировой культуры. Может показаться, что это было чудом, мол, звезды так сошлись, судьба такая. А вот и нет. Учитывая то, что и Дантес, и Пушкин до этого участвовали более в трех десятках самых разных дуэлей на пистолетах и каждый раз промахивались, нет ничего удивительного, что в виду обыкновенной случайности им один раз все-таки повезло. Один раз из черт его знает скольких дуэлей. Причем, заметьте, не каждому из них повезло в равной мере. Один погиб в жутких муках, а другой отделался лишь мужественным шрамом на руке. Чудо? Я бы не сказал. — Повисла короткая тишина. — В те годы был куда более интересен феномен графа Федора Толстова по прозвищу "Американец", — оживился доктор. — Он в свою очередь отличился частыми поездками в Америку (отсюда и прозвище), пылким характером, любвеобильным распутством, страстью к карточным играм и бретерством — проще говоря, любовью к дуэлям. Для него это было своеобразным хобби. Он стрелялся ради спортивного интереса и по любому поводу. На его счету, только представьте себе, было одиннадцать убийств. Одиннадцать!

Представить себе это было не сложно, ибо я в этот момент и так общался с человеком, который убил четверых… да еще и с особым маниакальным пристрастием.

— Смею только предположить, сколько же тогда у него вообще было поединков, — продолжал он, — учитывая столь низкую вероятность попадания во что-либо из дуэльного пистолета. Даже если поединков было более сотни, набрать одиннадцать попаданий — да еще и со смертельным исходом — это, конечно, что-то уникальное. Хотя, учитывая тот факт, что причина большинства дуэлей была по обвинению графа Толстова в откровенном жульничестве за игральным столом, то не стоит исключать возможность того, что своим удачам на поединках он мог быть также обязан каким-нибудь мошенническим уловкам. Одиннадцать побед, как никак. Причем не будь он графом, его, как и всех остальных кутежников. уже бы давно взяли под белые ручки и отправили в Сибирь на каторжный труд, но российская знать и чиновники уже тогда позволяли себе безнаказанно обходить закон, и в особенности те господа, которые предпочитали жить за границей. Однако вот что действительно удивительно: этот граф "Американец" был тем еще любовником, и у него было много детей, одиннадцать из которых, представьте себе, умерли в раннем возрасте. Да-да, именно одиннадцать. Сам граф об этом так и говорил, что это "кара", за каждого убитого им человека.

"Мистика" — хотел было сказать я, но промолчал, поймав себя на мысли, что и в этом скорее всего не было ничего мистического. Просто очередное совпадение, учитывая высокую смертность детей в те годы и особенно в холодной России. К тому же я ведь не знаю, сколько у графа Толстова вообще было детей. Может, это такая же математическая закономерность.

— Но вернемся все-таки к тетрадям Кваренги, — продолжил доктор. — Я их читал, как говорится, взахлеб. И особенно интересно было наблюдать за тем, как это литературное общество, организованное ради шутки, со временем превратится в одно из самых нешуточных движений Российской империи. Восстание декабристов было прямым продолжением "Арзамасского кружка". Одни и те же лица, одни и те же идеи. Их либеральные мировоззрения зарождались в качестве пародии на уже существующие порядки и законы. Они читали Вольтера, Вейсса, Монтескье и фантазировали, каким бы был мир, воплоти их мировоззрения в быль. Сочиняли самые абсурдные эпиграммы на этот счет и смеялись над ними. И в последствии чем больше они думали над своими каламбурами, тем отчетливее понимали, что в этих пародиях куда больше здравого смысла, чем в окружающей их действительности. В конечном счете самодержавная политика царей-императоров и существование самой концепции крепостного права стали казаться им еще большим гротеском и шаржем на государственный строй, нежели те социально-либеральные бредни, которые они сочиняли подшофе. Хоть Кваренги и не дожил до самого восстания, а присутствовал на заседаниях кружка лишь у его самых истоков, уже по тем немногочисленным мемуарам отчетливо прослеживался бунтарский настрой образованной молодежи. И это совсем неудивительно. Как-никак сам Александр Пушкин был одним из учредителей братства, а бунтарские и — я бы даже сказал — анархистские идеи прослеживались везде, где проходил "Поэт" с большой буквы. "Мы добрых граждан позабавим и у позорного столпа кишкой последнего попа последнего царя удавим." — с особой изысканностью и со смаком Георг прочитал стихотворение, прям-таки пробуя его на вкус, как винный дегустатор. — Люди умирают, поколения сменяют друг друга, целые эпохи проходят бесследно, однако идеи поэтов живут вечно вне пространства и времени. Они продолжают витать в воздухе, из года в год вдохновляя все больше и больше людей. Сперва анекдоты литераторов из "Арзамасского кружка" вдохновили декабристов, призывающих к упразднению самодержавия и к отмене крепостного права, затем аж почти через тридцать с лишним лет эти же самые идеи сподвигли царя провести "Крестьянскую реформу в России", затем опять — уже при следующем поколении — все те же бунтарские поэмы мотивировали движения анархистов, социалистов, коммунистов и всех прочих, а позже — аж через целых сто лет после стихов Пушкина — все это достигло своего апогея: зародишь созрел, и из чрева России родилась революция. Красивое чадо, борзое, прожившее на земле целых семьдесят лет. А ведь все началось с того, что кучерявый шут когда-то написал слова: "Мы добрых граждан позабавим…" — Доктор вновь затянул. — Эх. И ведь позабавил он граждан… позабавил аж на целых два столетия вперед. Ненавистники социалистического прошлого, скорбящие о последствиях революции, до сих пор продолжают рушить памятники дедушки Ленина, не понимая, что им-то следует рушить памятники Пушкина, ибо вот кто по истине виновен в распаде империи. Вот, кто посадил в той стране бунтарский росток. Российская империя родилась, когда Петр Великий привес темнокожего Ганнибала в Россию, и со слов правнука этого Ганнибала империя и развалилась. Символично. Почему люди считают Ленина олицетворением революции? Я не понимаю. Оттого что "Ленин жил, жив и будет жить", ничего в этом мире не меняется. Однако же стихотворения Александра Пушкина, написанные в период рассвета "Арзамасского кружка" вот уже которое столетие изменяют людей. — Георг мечтательно улыбнулся, сожалея о том, что у него сейчас нет в руке тех тетрадей. — Вы не представляете, как я люблю читать старые дневники образованных людей и смотреть на их содержание через призму времени, уже зная наперед во что выльются те или иные умозаключения. Всегда интересно постигать информацию в контексте истории и видеть не просто результат, но и то, что ему предшествовало, ведь важно лицезреть общую картину мира. Джакомо Кваренги нравилось посещать тот кружок свободомыслия. Ему нравилось общение с друзьями, и он лестно обо всех отзывался. Как-никак посвятил "Арзамасу" целую тетрадь. Однако, как он сам писал, многие идеи казались ему слишком "богохульными", излишне "кощунственными" и уж очень "сложными" для его "традиционалистского уклада мысли". Он мог спроектировать целую симфонию в архитектурном чертеже, чтобы эхо от любого случайного шума долго кружило по залам, резонируя о колонны и создавая красивую музыку, мог совместить порядок и хаос в одном сооружении, как он это сделал со зданием Академии наук, а вот понять почему бога нет и быть не может — не мог… как, впрочем, и не понимал теорию создания общества без царей и правителей. Да, интересное было время.

— Интересное.

— Я был готов провести в компании тех документов целые сутки, однако, к сожалению, строки в них быстро заканчивались и чаще всего на самом интригующем месте. После тетради с пометкой "Арзамас" шла тетрадь с заголовком "Увлечения", и поначалу я, понадеявшись на свое легкомыслие, отложил ее в сторону — думал, что там опять будут размышления о музыке и об игре на флейте, полагал, что зодчий опишет там свои прогулки по городу… может, расскажет немного о путешествиях — классический дневник человека. Ох, как же я ошибся! Нехотя открыв фотокопию тетради на первой странице, меня мгновенно пробрала дрожь. Безумный смех, невольно изданный мной, еще долго кружил по чердачному помещению, разбудив всех ворон. Нет, я подозревал, что Кваренги должен был знать и интересоваться творчеством Франческо Захария, но я и представить себе не мог, что все окажется настолько серьезно. Кваренги посвятил целую тетрадь этому художнику, а точнее его картине… той самой картине.

— "Черному Изяществу", — прошептал я.

— В этом и заключалось "увлечение" Кваренги: он был искренне увлечен таинственным полотном и собирал все возможные упоминания о данной шедевре. В определенном смысле он стал биографом картины, так как проследил весь путь "Черного Изящества"… долгий путь от момента гибели художника до тех дней, когда писались те строки. Не знаю, сколько лет Кваренги потратил на свое расследование, добывая информацию по крупицам, но работа была впечатляющей. Зодчий собирал письма, сплетни, домыслы и просто суеверный бред — все что угодно, лишь бы проследить за интересовавшей его картиной. При этом он сам не знал, насколько верны его источники, и сколько вообще правды в том, что ему удалось разузнать. Со своими информаторами он лично не был даже знаком, общался с ними только при помощи вечно запаздывающей переписки, к тому же он щедро вознаграждал каждого, кто предоставлял ему хоть какие-то свежие знания о судьбе полотна. А вы, как журналист, и сами знаете, насколько же легко фабриковать "уникальную информацию" и обманывать доверчивых читателей… и уж тем более когда за это еще и платят. Кваренги-то сам понимал, что многие сведения, собранные им о картине, казались уж слишком надуманными, другие явно приукрашенными, большинство и вовсе не имело здравого смысла и основывались лишь на суеверных слухах — причем чаще всего не было даже никаких оснований полагать, что речь шла о там самом "Черном Изяществе" — а какие-то сводки так и просто оказывались взаимоисключающими, так как, согласитесь, одна картина не может находится в двух местах одновременно, если конечно речь не шла о подделках или же о совершенно разных работах.

— То есть Кваренги собрал всевозможные домыслы, до которых сумел дотянуться и описал целую историю пути "Черного Изящества", — произнес я. — Но зачем?

— Полагаю, любопытство… — ответил собеседник, — такое же любопытство, которое двигало мной и которое движет сейчас вами.

Действительно, подумал я. Любопытство — страшная сила.

— На самом деле все очень просто, — продолжал он. — Когда Кваренги стажировался в Венеции, пожилые художники ему как-то обмолвились о таинственной картине Франческо Захария, и с тех пор зодчий загорелся непреодолимой страстью ее отыскать. При этом они сразу дали ему понять, что это всего лишь легенда, миф и что если такая картина когда-то и существовала, то она скорее всего уже давно уничтожена. Но верить в то, что шедевра больше нет, Кваренги не пожелал, а посему и решил отыскать затерянный след "Черного Изящества". Нельзя сказать, что из архитектора выдался отличный историк и следопыт, однако в кропотливости и внимательности с некоторым деталям упрекнуть его было нельзя. Кваренги и сам понимал необоснованность и откровенную противоречивость большинства собранных им гипотез, однако он все же считал, что даже лжесвидетельства — это куда лучше чем полное отсутсвие информации. Лично я этим несогласен, поскольку для меня даже отсутствие новостей — это тоже важная новость, из которой можно подчеркнуть немало полезного. Да один только промежуток времени затишья может сказать больше, чем последующая информация. Хотя во взглядах Кваренги тоже была доля здравого смысла, ведь и в откровенной лжи порой сверкает истина. И кому, как не нам — творческим лицам — об этом не знать! Архитектор, конечно, старался отделять более-менее достоверные сведения от явных суеверий, но все отфильтровать было сложно, поскольку описанная их хронология "Черного Изящества" охватывал аж целых три столетия. Неудивительно, что в тексте встречалось много белых пятен и противоречивых заявлений. Знаете, когда вы пишите просто чью-то заурядную биографию (а человек дольше века обычно не живет, а чаще всего умирает и половины века не увидев), то уже там встречаются откровенные несостыковки и нелогичности, десятки "мистических" совпадений и много-много самых невероятных происшествий; здесь же речь шла не о человеке, а о картине… о картине, чей путь начался с того, что она привела своего создателя на смертную казнь, и чей путь продолжался более трех сотен лет.

— Сегодня так уже все пять сотен, — заметил я. — Через двадцать лет все шесть будет. Точнее через двадцать два.

— О происхождении шедевра Кваренги не упоминал ни строчки. Он начал прослеживать судьбу полотна после ее завершения и практически сразу после того, как Франческо Захария сожгли на костре. А это был тысяча четыреста восьмидесятый год. Венеция. Теперь уже невозможно сказать точно, сколько картин написал лекарь при жизни, так как абсолютное большенство работ сгорело с ним в том огне. Каким-то полотнам все-таки удалось уцелеть, и миру о них сегодня известно. Их немного, и каждая на счету, но какой-то особой культурной ценности они не представляют. "Монополию славы", как вы это называете, ухватило лишь "Черное Изящество" и вполне заслуженно, я вам скажу. Первый супрематизм в истории, появившийся за долго до того, как человечество вообще додумалось до таких слов.

— Какая дрянь этот ваш супрематизм, — я-таки высказал свое мнение.

— Согласен, — тут же ответил мне доктор со всей искренностью, даже не подумав оправдывать искусство.

Дрянь — она и есть дрянь, и все же…

— Дошедшие до наших дней работы Захария уцелели лишь потому, что на момент задержания художника они не хранились в его мастерской. Это были вполне заурядные ученические и подарочные картины-картиночки. Для Венеции тех лет — в самый разгар Эпохи Возрождения — то творчество считалось ширпотребом, сравнимым с современными граффити или с принтами на футболках. Банальщина… да и к тому же совсем не на столь востребованную в те годы религиозную тему. Как живописец, Захария был очень посредственен и старомоден. Да вы это и сами можете увидеть, посмотрев на его живопись. К счастью, сегодня для этих целей есть интернет, и, благодаря таким людям, как вы, о художнике продолжают помнить.

— Скорее благодаря таким, как вы, — я поправил Георга, делая ему зеркальный комплимент. И лишь только когда слова покинули мои уста, я понял, насколько же они были лишними и натянутыми, так как все это стало походить на старую русскую басню про Петуха и Кукушку, хвалящих друг друга. Нет уж. Я журналист, и мне следовало бы держать комментарии при себе… не говоря уже о личных наблюдениях и оценках. Хотя порой они так и лезут наружу, и доктор Корвус делал возможное для того, чтобы лишний раз меня спровоцировать. Чертов психолог.

— Однако поговаривают, что полотна, которые обнаружили в мастерской живописца и которые отправились с ним на костер, были уже куда более выразительными и высокохудожественными. Все-таки Захария и правда мог отточить свое мастерство к последним работам. Так ли это на самом деле — мы с вами уже никогда не узнаем. Для этого надо отправиться в ад, а его, как мы знаем, не существует… а очень жаль, ведь там бы сейчас была лучшая картинная галерея в истории… и я уж молчу о библиотеке. — Георг вздохнул, и я впервые в жизни увидел человека, скорбящего о том, что он не попадет в ад. — "Черное Изящество" тоже было закинуто в жуткое пекло инфернального костра инквизиции, но сквозь рукотворные врата в преисподнюю не картина сгинула в бездну, а, наоборот, сам ад вырвался наружу. Костер под ногами Захария, когда его стоны затихли, стал неуправляем. Пожар разошелся по площади и уже охватил ближайшие здания. Кругом стоял хаос, бушевал огонь, парил черный дым — паника. Священники крестились в недоумении, а у зевак, пришедших полюбоваться яркой казнью, ожоги и кашель от едкой гари. Полный бардак. Огонь быстро разошелся и с такими темпами спалил бы половину города. Но все-таки речь шла о Венеции — как-никак город на воде. Местные жители вовремя спохватились и, благодаря близлежащим каналам, предотвратили пожар. Воду носили ведрами и пресекли распространение огня пока не стало поздно. Самый эпицентр — место, где догорали почерневшие кости Франческо Захария — тушить не стали. Не смогли. Температура там была невыносимой, и близко подойти никто не решался. Следили лишь за тем, чтобы языки пламени впредь не распространялось и в предвкушении ждали, когда огонь догорит и сам себя погасит. Ждали долго. Танец адских костров не спешил увядать. Сил у него было много. Горожане, так и не достояв до конца представления, отправились по домам спать и видеть кошмары о муках сгорающих смертников. Кошмары или, может, мокрые сны? Не знаю… лишь догадываюсь. Следить за костром остались только дозорные. Ночь была тихой. Под утро туман, как с похмелья — мутный непроглядный. Черно-серый пепел, подобно снегу, осыпался на город. В центре площади уголь еще тлел. Скелета Захария там больше не было. Полная кремация. Прах. При обычном — естественном — костре крупные кости все-таки сохраняют свою форму. Даже если они и становятся ломкими и крошатся, основа их остается. Как минимум, череп всегда можно распознать среди останков. Вот только этот костер не был обычным… возможно даже и не был естественным. "Адский смерч", как писали свидетели казни. Огонь измельчил все, и при этом кое-что каким-то необъяснимым способом осталось нетленным. Когда под утро стали разгребать едкий пепел, среди углей обнаружили одно сохранившееся полотно. Думаю, вы и сами понимаете какое.

— Догадываюсь.

— Тонкий холст, деревянные доски, еще не высохшая к тому времени масляная краска — все это должно было мгновенно окутаться пламенем и сгореть, подобно сухой листве, но "Черное Изящество" даже не нагрелось. И ладно бы это сама картина была какой-то уникальной — мистической или же просто пропитанной в особом растворе — нет, ведь и вполне обычная рама тоже не сгорела. Даже сажей не взялась. Полотно ничуть не пострадало, лишь, наоборот, обожглось, как глина, и закалилось, как стать. И с этого момента — сразу после крещения огнем — начался долгий путь картины. Холст гулял по рукам, как настоящая леди, то есть как порядочная проститутка, озаряя всех своим черным изяществом, и правильно делал, в противном случае мы бы сейчас о нем не вспоминали. Сразу, как рабочие (они же ассистенты палача) вытащили из под углей уцелевшую картину, об этом был немедленно уведомлен Маффео Герарди — тот самый патриарх Венеции, который и приговорил Франческо Захария к смерти. Удивительно, Герарди хоть и был священником, но все же был человеком чести, а посему, придерживаясь принципа о том, что дважды не казнят, не стал приказывать повторно разводить костер ради этого холста. И более того — стойкий к огню шедевр в какой момент даже посчитали чудотворным, но уже очень скоро открестились от подобных заявлений; все-таки сожженный на костре еретик не мог создать ничего святого. Таким образом первым полноправным владельцем "Черного Изящества" и стал сам патриарх Венеции Маффео Герарди. Интересная личность… интересная. Примечательно то, что этот патриарх был очень прогрессивным человеком. Он поощрял искусство, блудливые фестивали и в течении долгих лет всячески препятствовал своим коллегам по церкви вводить цензуру в столь стремительно развивающееся книгопечатание. Однако как только он казнил Захария за его творчество, Герарди мгновенно изменил свое отношение к свободе слова и к свободе самовыражения. Он увидел, на какую чертовщину способны художники, авторы и мыслители, а посему стал одним из самых ярких сторонников цензуры. "Черное Изящество" он повесил у себя в кабинете, как напоминание о том, что зло не дремлет. И с тех пор гонение над свободомыслием обрело полную силу. Живопись в те годы еще была консервативной, однако же книги шли под нож со страшной силой. Да… "Великие мысли рождают невежество…" — писал философ Александр Радищев, друг Кваренги, который и помогал архитектору собирать информацию о "Черном Изяществе". Историю жизни патриарха Венеции Радищев знал хорошо, и в своей книге "Путешествие из Петербурга в Москву", говоря о цензуре, даже цитирует Герарди: "На конце книги под заглавием: "Знай сам себя", печатанной в 1480 году, присоединено следующее: "Мы, Морфей Жирардо (то есть Маффео Герарди), божиим милосердием патриарх венецианский, первенствующий в Далматии, по прочтении вышеописанных господ, свидетельствующих о вышеписанном творении, и по таковому же оного заключению и присоединенному доверению также свидетельствуем, что книга сия православна и богобоязлива". Древнейший монумент ценсуры, но не древнейший безумия!" Так вот. К тому же не стоит забывать, что Герарди состоял в переписке с Генрихом Крамером… да-да, с тем самым инквизитором, который написал трактат по демонологии "Молот Ведьм", главный церковный учебник по поиску и определению демонов, ведьм и колдунов для праздничного шашлыка на ужин стервятникам. Герарди во всех подробностях рассказал Крамеру о процессе над Франческо Захария, а затем делился и всеми последующими судами и слушаниями над своевольными авторами. Все это, конечно, нашло слое отражение в творчестве Крамера и Шпренгера. Все-таки не просто так "Молот Ведьм" оказался столь информативен. И именно благодаря введению цензуры и такому внимательному надзору для ее соблюдения Маффео Герарди стал первым в истории патриархом Венеции, который удостоился титула кардинала.

— Подождите, — я вдруг неожиданно понял, почему это важно. — Кардинал из Венеции… это случайно не тот, чей голос оказался решающим при выборе Родриго Борджиа на пост Папы Римского?

— Да, он самый. Патриарх Венеции и кардинал Маффео Герарди, — ответил Георг. — Около двенадцати лет он был полноправным владельцем "Черного Изящества". Поговаривали, что он имел маниакальную страсть к этому полотну и даже ревность — патриарх запрещал посторонним смотреть на шедевр и даже близко к нему подходить. Картина была его музой, фавориткой, любовницей. Появилось даже мнение, что Герарди казнил Захария не из-за ереси, а из-за права обладания над "Черным Изяществом". Ересь была лишь удобным предлогом. Обычное дело — двое мужчин не поделили красавицу. Не удивлюсь, если окажется, что Виктор Гюго при написании своего романа "Собор Парижской Богоматери" вдохновлялся историей Маффео Герарди. Слишком уж архидиакон Клод Фролло на него похож.

— Да, хорошее произведение, — сказал я. — Мощное.

Внутренний конфликт архидиакона меня всегда подвергал в шок.

— Вот и "Черное Изящество", подобно цыганке Эсмеральде — недоступной для священника — сводило Герарди с ума. Патриарх убирал картину в кладовку, даже выбрасывал ее прочь, но желание вновь увидеть шедевр возвращало полотно к его владельцу. Сжечь эту "ведьму" было нельзя — уже пытался, а на повторную попытку принцип не позволял. И тогда было решено, только представьте себе, очистить картину от скверны через изгнание бесов. На дворе был тысяча четыреста девяносто второй год. Таких слов, как "экзорцизм" еще толком не придумали. Бесов в те дни никто не изгонял — их сразу сжигали. В этом плане известная картина Франсиско Гойя, на которой Франсиско де Борджия совершает акт экзорцизма, — одна сплошная фактическая ошибка, так как "Rituale Romanum", первый трактат в истории, описывающий процедуру и пособие по изгнанию демонов из человека, появится только через сто лет после смерти этого самого Франсиско де Борджия. И говоря о фактических ошибках, я не могу не упомянуть о том, что, говоря сейчас о "Черном Изяществе", я и сам сейчас совершаю такую ошибку.

— Да? И в чем же?

— Да вот в том, что, по сути говоря, сам автор никогда не называл свою картину "Черным Изяществом". Он ее и вовсе никак не называл… ни ее, ни какие-либо другие свои работы. Все они были безымянными. Опус номер один, опус второй… третий. Каким по счету был именно этот опус, никто не знает, так как невозможно знать наверняка, сколько у Захария вообще было произведений. Все, что мы можем сказать, — это то, что это был "опус последний". В те годы картину называли просто "черной" картиной. Односложно и понятно. Словосочетание "Черное Изящество" появится значительно позже. Но к этому, если вам интересно, мы еще придем.

— Да, очень интересно, — сообщил я.

— Однако до тех пор я все равно буду называть картину именно данным образом, так как считаю, что у всего должно быть свое имя. Да и полагаю, что вам самим так будет легче понимать, о чем идет речь.

Я кивнул, а затем на искреннем любопытстве спросил:

— Так этому патриарху… Герарди… удалось изгнать демонов из черного холста?

— К его безумию, нет. Он и понятия не имел, как это сделать. Экзорцизм, как таковой, может, еще не изобрели, но концепция избавления от одержимости при помощи молитв и заклинаний далеко не нова. Это было описано еще в "Библии" и в других предшествующих ей религиозных текстах. Люди, видите ли, во все времена мечтали избавляться от своих проблем, ничего при этом не делая — лишь сотрясая воздух. В какой-то момент для Герарди это стало делом принципа, задачей всей его жизни. Он изо всех сил пытался искоренить зло, затаившееся в "Черном Изяществе". Летописцы говорили, что для него это было испытанием веры. Патриарх закрывался в комнате с картиной один на один, вставал перед ней на колени и ночами напролет, в попытке противостоянию греховным искушениям, пылко читал молитвы, совершал ритуальные песнопения, да хвалил господа во весь голос. Однако, как бы он ни надрывал глотку, молчание черного полотна побеждало, и Герарди все чаще и чаще был замечем в рукоблудстве перед холстом, очаровывающим своей женственной таинственностью. Недосказанность шедевра сводила ревнивца с ума. Он хотел обладать полотном, но не смел к нему прикасаться. Он был хозяином картины, и при этом она ему никогда не принадлежала. Это был брак без любви — насильственный. Патриарх ее вожделел, она же его презирала… издевалась над ним, дразнила, насмехалась сучка этакая… и при этом она оставалась всего лишь черной картиной в рамке, неподвижно висящей на стене. В тяжелых мучениях Маффео Герарди как-то ночью схватил кинжал и сделал попытку проткнуть столь непокорную ему красавицу, но, в отличии от Хозе из произведения "Кармен", не смог любимую проткнуть. Импотент. Что тут еще сказать? Пришлось оставить бесприданницу, а ведь я так и вижу это сцену — все, как Островский завещал: "Чьей ни быть, но не вашей," — говорит Лариса. "Не моей?" — запальчиво в ответ. "Никогда!" — женский плевок в мужское самолюбие. "Так не доставайся ж ты никому!" — Карандыщев стреляет из пистолета. Лариса хватаясь за грудь: "Ах! Благодарю вас!" Хор цыган, веселье, пляски. Занавес. Однако же увы… это лишь в искусстве женщин столь красиво хоронят ревнивые мужы, в реальности все чаще хоронят-то мужчин и как правило совсем не от большой любви. — Георг задумался… продолжил: — Признав свое бессилие, мученик Герарди отправил письмо самому папе в Ватикан с отчаянным призывом о помощи. Ответ пришел практически мгновенно. Видимо, до Ватикана даже не стали гнать гонцов, прочли письмо на переправе и дали вполне стандартный для таких случаев совет: "Сжечь всякое проявление ереси. И точка". Незачем тревожить папу по всяким пустякам. Он, видите ли, с самим господом богом напрямую общается, а его на какие-то мирские глупости норовят отвлекать. Ладно бы о деньгах шла речь, так нет же — о живописи и о каких-то суевериях. Глупость. Но кардинал не сдавался, твердо стоял на своем… как-никак любимицу свою хотел спасти. Хоть они и разных видов: он человек, она картина — их души все равно могли встретиться в раю. Вот только он — палач и инквизитор, сжигающий заживо людей — был убежден, что рай ему уже давно и бесповоротно обеспечен, тогда как ей — девственной картине, чертовке, порожденной еретиком — дорога в ад. И с этим надо было что-то делать. Не мог он с ней так просто разминуться. Но вот в чем парадокс: для спасения душы человека практически всегда находился тот или иной способ, особенно когда речь шла о тех, кого казнить было нельзя из политических соображений, но то были душами людей, Герарди же уверял кардиналов, что и у неодушевленного предмета есть душа. И да, я специально употребил именно эти слова. Здесь нет тавтологии. В чем парадокс, думаю, вы и сами поняли. Совет Ватикана не одобрил просьбы обезумевшего патриарха, и к тем пор это стало традицией и даже наказом: для того, чтобы проводить обряд по изгнанию бесов, теперь надо было получать разрешение непосредственно только от самого Ватикана. Пока там ни дадут добро — добру не быть! Но Герарди не отступал. Он в очередной раз написал папе лично, во всех мельчайших подробностях доложив о сути мистической картины, и, как мы знаем из учебников истории, Папа Римский Иннокентий Восьмой — он же Джанбаттиста Чибо, проверяя утреннюю почту, неожиданно разволновался и парализованный пал к своим папским тапочкам, бормоча себе под нос различные ужасы о сатане и о грядущем апокалипсисе. Смею только предположить, что за письмо он читал и что там было написано. Затем, как гласит известный миф, излюбленный писателями, чтобы спасти Папу от недуга, было решено убить трех отроков и влить ему их кровь. Забавно. "Джамбаттиста Чибо, словно в насмешку именовавший себя Невинным, тот Чибо, в чьи истощенные жилы еврей-лекарь влил кровь трех юношей…" — Георг процитировал строчку из романа "Портрет Дориана Грея" распутника Оскара Уальда. И я только сейчас понял, что имя Иннокентий (Innocentius) и прямь переводится как "невинный". — Вот только, увы, жертва юньцов была напрасной. Папе это никак не помогло. Причем те мальчики были так хорошо обработаны церковной пропагандой, что сами вызвались на смерть, дабы отдать юную кровь старому свистуну. А свистел, как писали летописцы, он отменно… душисто и гнойно. В конце концов так и задохнулся в собственном смраде, как и подобает священнику. Вскоре в Ватикане был созван конклав для избрания нового Папы. "Cum clave" — то есть "под ключом". Традиционный обряд, при котором кардиналы запирались в комнате на несколько дней и при помощи бурных дискуссий решали, кто станет их последующим лидером. И да… дискутируют они так пылко, что аж дым идет из труб, — пошутил доктор, явно ссылаясь на традицию черного и белого дыма.

О результатах конклава кардиналы докладывали при помощи дымовой трубы. Если при голосовании нового Папу избрать не удавалось, то кардиналы сжигали бюллетени с добавлением перхлората калия, антрацена и серы, из-за чего дым из трубы шел черный. Это символ того, что конклав продолжается. Если же голосование завершалось и Папа был избран, то верующих извещали белым дымом, получаемым от смеси бертолетовой соли, лактозы и канифоли. Хотя бывали случаи, когда наблюдатели не могли определить цвет дыма (поскольку издалека все кажется серым) и начинали радоваться новому Папе за долго до его избрания. И чтобы таких конфузов больше не было, белый дым теперь сопровождают ударами в колокола.

— Будучи кардиналом, — продолжал Георг, —  Маффео Герарди тоже отправился в Ватикан на конклав и даже прихватил с собой картину… ту самую… черную картину… в надежде все-таки убедить своих коллег разрешить ему провести полноценный обряд по изгнанию нечисти и по возможности даже помочь ему в этом начинании. Но разрешение так и не было получено. Шестого августа тысяча четыреста девяносто второго года кардиналы были заперты в стенах Сикстинской капеллы, и это был первый папский конклав в истории, который провели в том месте. По традиции конклав должен был начаться еще четвертого числа — через десять дней после смерти Папы, но из-за того, что Герарди явился в Ватикан в первую очередь решать свои собственные вопросы, а не вопросы церкви, кардиналам пришлось его дожидаться. Но все-таки долго ждать они не могли, тем более выслушивая его бредни о какой-то картине, а посему были вынуждены чуть ли не насильно затащить его на конклав. Что ж… во время всей процедуры с Герарди оказалось немало возни и, главное, шуму. Он, видите ли, был назначен "In pectore" — то есть тайным кардиналом… кардиналом, чье имя должно было сохранятся в тайне. Подобное было необходимо для того, чтобы его голос оставался неподкупным, однако странное поведение патриарха Венеции мгновенно раскрыло кардиналам все его карты. И если на каком-то избирателе и заостряли внимание, то из всей коллегии выделяли только этого эксцентричного венецианца. И здесь Джакомо Кваренги, описывающий путь "Черного Изящества", сделал интересное предположение… бездоказательное, но интересное — он заявил, что во время конклава картина могла находится в самой Сикстинской капелле. Оказывается, кардиналам разрешалось брать с собой некоторые личные вещи. Церемониймейстер Папского двора Иоганн Буркард, ответственный за проведение закрытого голосования, описывал список предметов, которые кардиналы могли принести с собой или которые им могли выдать по требованию: "Стол, стул, табурет. Сиденье для очищения желудка. Два ночных горшка, две маленьких салфетки для трапезы. Двенадцать маленьких салфеток для каждого владыки и четыре полотенца для рук. Две маленькие салфетки для очистки чаш. Ковер. Сундук или короб для облачений владыки: его сорочки, сутаны, полотенца для вытирания лица и носовые платки. Четыре коробки сладостей для положения. Один судок засахаренных кедровых орехов. Марципан. Тростниковый сахар. Печенье. Кусок сахара. Небольшая пара весов. Молоток. Ключи. Вертел. Игольник. Бювар с перочинным ножом, пером, щипцами, тростниковыми перьями и подставкой для перьев. Десть писчей бумаги. Красный воск. Водный кувшин. Солонка. Ножи. Ложки. Вилки…" Но самое важное, каждому кардиналу дозволялось брать с собой помощника. Это было необходимо на случай слепоты избирателя, на случай его немощности, а порой и слабоумия. Да, такое тоже бывало. И помощников себе брали сразу все кардиналы, независимо от своего возраста и здоровья, так как те служили им ассистентами, прислугой, а на крайней случай и просто безотказной задницей, ведь их высокопреосвященство никогда не знало заранее как долго они пробудут при закрытых дверях. Они могли просидеть там пару дней, а могли остаться и на долгие месяцы. Предугадать это было нельзя. Их для того и запирали в одной комнате с ограниченными запасами продовольствия, дабы они поскорее избрали нового Папу. Разумеется и разошлись. Еду им время от времени пополняли — кардиналы все-таки, однако, чтобы процесс не затягивался, с каждым разом паек усекали. А то уже были случаи, когда нового Папу не могли избрать в течении нескольких лет. И если бы в тринадцатом веке верующие не заперли кардиналов в четырех стенах и не снесли крышу у здания в самый разгар августовского пекла, то эти красные муравьи никогда бы не пришли к соглашению и не избрали Григория Десятого. Да, это у святош там своя политика, каждый хочет быть главным. Верующим же все равно кто главный. Важно лишь то, чтобы он над ними был. А посему ряженные старики пусть хоть сожрут друг друга, но дадут людям нового пастуха. И как ни странно эта процедура с закрытыми дверьми оказалась эффективной. В добавок ко всему это препятствовало избирателям вести переписку с третьими лицами во время конклава, в связи с чем потусторонние факторы не могли повлиять на решение коллегии. С тех пор подобная процедура и стала неотъемлемой частью выборов нового Папы. Вот только в наши дни это превратилось в показную церемонию. Сегодня потолок Сикстинской капеллы уж точно никто сносить не будет ради какой-то горстки самовлюбленных индюков. По крайней мере я бы первым выступил против такого вандализма. Но к чему я все это говорю? А к тому, что из всех двадцати трех кардиналов, запертых под замком на время конклава, только Маффео Герарди не взял с собой ассистента. А если точнее, то в документах значится, что заявление на ассистента было дано, как и запрос на особые предметы, однако в минуту, когда запечатывали двери, Герарди был один. Зачем же он тогда просил разрешение для сопровождающего его человека? Или, может, речь шла вовсе не о человеке? Может, этим "особым предметом" и была та картина, которую он уже давно считал за полноценную личность? Если так, то она была первой и пока единственной "женщиной" принявшей участие в Папском конклаве, так как кто бы что ни говорил, а "Черное Изящество" всегда отождествляло женскую суть.

— Это бесспорно, — кивнул я.

— Голосование длилось пять дней. Как и всегда, выбирать Папу было непросто. И вы, как католик, это сами понимаете. Все-таки Папа Римский — это слишком огромная власть над людьми… в каком-то смысле даже единственная власть. В те годы другой просто не существовало. Были, конечно, короли и королевы — куда ж без них?.. но кто, как не Папа Римский, их короновал? Да, это он определял, на кого надевать корону и с кого ее снимать, кого провозглашать святым и сажать на трон из золотых слитков, а кого подвергать анафеме и одним полусловом посылать на верную смерть. Каждый мечтал о таком праве, а посему кардиналы на конклаве голосовали либо за самих себя, либо друг за друга по кругу, лишь бы тиара так сразу не досталась никому. Они тянули время… ждали, кто из папабилей сможет предложить наибольшую выгоду для всех остальных проигравших. Чем дольше они затягивали, тем нетерпеливее и отчаяние становились претенденты на красные тапочки. Классическая тактика, благодаря которой участники конклава становились все более искушенными и азартными, в связи с чем ставки в виде заоблачных обещаний стремительно возрастали. И как показало голосование, Родриго Борджиа наобещал больше всех остальных, хотя в начале конклава он даже не входил в тройку фаворитов. Его, как и практически всех победителей до и после него, в последствии обвиняли в подкупе избирателей. Ну а как же еще? Честных и неподкупных выборов не существует по определению, ведь каждый всегда выбирает то, что кажется ему наиболее выгодным. Разве нет? И таким образом по мере простого голосования Родриго Борджиа оказался тем, кто умеет общаться с самим господом богом. Еще вчера не умел, а теперь надел красную обувь — и запросто! Аллилуйя! Причем, как ни странно, голос Маффео Герарди на тех выборах оказался решающим. В течении всех пяти дней он убежденно отдавал предпочтение Джулиано делла Ровере, но на последнем этапе голосования между ними произошел невыгодный для обеих сторон разговор. Присутствующий там ассистент, писарь и шпион этого самого проигравшего кардинала Джулиано делла Ровере в последствии признался, что между его наставником и патриархом Венеции была очень оживленная беседа, в которой обсуждались… как же звучит это слово?.. а, "реликвии". Да, Герарди интересовался, поможет ли ему его избранник с изгнанием искусительной нечисти из некого предмета, на что тот ответил категоричным отказом, сообщив, что вся их вера держится на подобных реликвиях. Чем больше нечестивых вещей существовало в этом "богом созданном мире", тем больше смысла для существования было у самой церкви. Все предельно ясно и понятно. Искоренив все зло на свете, священникам придется искоренять самих себя. Джулиано делла Ровере прямо так и ответил. На эту тему даже шутил Антон Шандор ЛаВей — создатель современного сатанизма — говоря, что "Сатана всегда был лучшим другом церкви, ведь это именно он держал ее при деле все эти годы". И вовсе неважно, о каких предметах идет речь… будь это реликвия господа и его апостолов или реликвия самого дьявола — все равно… главное, чтобы простолюдины верили в чудо, верили в силу света и в силы тьмы, верили им — священникам — и шли к ним на поклон целовать ручки. Сжигать ведьм и еретиков, изгонять из них бесов — это всегда пожалуйста! Люди — нескончаемые ресурс, они быстро плодятся, быстро растут, а учатся медленно, и найти среди них нового козла отпущения, новый объект для ненависти и причину для крестового похода — легко. А вот уничтожать уникальные реликвии — это непозволительное расточительство. Наоборот, такие предметы, что вызывают у людей веру во всякую нечисть, нужно бережно хранить и лелеять… и использовать только в самых крайних случаях, как стратегический инструмент. Толпа перестает бояться бога и уважать церковь — подложите им чертовскую безделушку, пусть испугаются и побегут в храм. Нужно послать людей на войну — переправьте объект ненависти в логово врага, и волчья стая сама туда помчится, скаля зубы, только адрес ей сообщите. Проще говоря, покажите мне, на что вы молитесь, и я скажу вам, кто ваш враг. Кардиналы в этих вопросах всегда были ушлыми. Не зря же они координируют весь финансовый и политический мир дураков. Но Маффео Герарди не волновало ничего из этого. Он был готов пожертвовать интересами всей церкви ради спасения души его возлюбленной… картины. И тогда ему сообщили, что как бы он с бубном ни танцевал, а проклятый предмет священным никогда не станет. Таков закон. Можно, конечно, осветить реликвию, изгнать из нее нечисть, но что толку? Красивая вещь лишь потеряет свою особенность, будет просто очередным заурядным предметом — неодушевленным, мертвым. Картина бы в миг утратила то необъяснимое нечто, ради которого патриарх Венеции был готов все отдать. Изящество бы прошло, а тихий голос, неуловимый человеческим ухом, черного полотна затих бы на вечность. Герарди такая перспектива не устраивала, к тому же он понимал, что если шедевр не удалось крестить огнем, то водой и ладаном было бы и подавно. Старый кардинал был бессилен, а посему в последний момент от отчаяния отдал свой голос на конклаве тому, кто пообещал ему силой господа решить его непростую задачу. Таким образом можно считать, что именно "Черному Изяществу" надо говорить "спасибо" за то, что на пост главы католической церкви был избран Родрига Борджиа, известный как Александр Шестой — самый кровавый, властный и распутный Папа Римский в истории. На мой вкус, конечно, каждый второй Папа Римский был кровавым, но вот в распутстве и в оргиях Родрига Борджиа бесспорно всех обогнал. С Калигуой они в этом плане были на одной волне. Видимо, Рим к этому так и располагает. Ах, Bella Roma! — Георг спародировал итальянский акцент. — И именно здесь… в Риме… в самом сердце папской области у Кваренги впервые пропадает картина из виду. Последующие десятки лет — тишина. Нет ни одного письменного свидетельства того, где бы она могла находиться. И в биографии "Черного Изящества" еще будет немало подобных пробелов, а посему всякий раз, когда через годы шедевр неожиданно всплывал то здесь, то там, всегда появлялось сомнение по поводу того, что это быть может вовсе и не она. Что ж… Кваренги-то может и не знал, где находилось таинственное полотно, делал пропуск на целых полвека вперед, а вот я все-таки смог найти кое-какие ответы и заполнить десяток недостающих лет… но, увы, только один десяток. Остальные же годы остались потерянными даже для меня.

— Десять лет — тоже немало, — я подбодрил собеседника… Однако уже через секунду неожиданно для себя вспомнил, что десять лет для произведения искусства — это не так уж и много-то на самом деле. В большинстве домов картины висят на одном месте не просто десятилетиями, а целыми поколениями. Их один раз повесили и забыли. Как говориться, раз и навеки. Людям в голову не приходит с них просто пыль снять, а говорить о том, чтобы полотна кто-то переставлял туда-сюда по квартире или же перевозил куда-то, было еще более странным и маловероятным. А посему неудивительно, что путь "Черного Изящества" мог столь часто и так надолго прерываться. Картина всего-навсего попадала в чьи-то руки, новый хозяин ее вешал на крючок и все — она там так и висела годами. Висела… пока не происходило нечто, что вновь отправляло ее в долгий путь.

Георг же тем временем поднялся с кресла, приблизился к полкам своей роскошной библиотеки и достал очередную толстую папку со скрещенными ключами на обложке. На корешке этой папки мне отчетливо показалась бирка с узорчатой надписью "Борджиа". К счастью, данная папка находилась на расстоянии вытянутой руки и подниматься за ней по неудобной лесенке было необязательно, ведь доктор скорее всего вновь попросил бы меня достать ее для него.

— Данную информацию я смог получить уже после всей этой эпопеи с событиями Красного Сентября, но, согласитесь, лучше уж получить знания с запозданием, чем не получить их вовсе. — Доктор открыл папку и принялся в ней что-то искать. — В любом случае сведения, столь неожиданно добытые мной о конклаве тысяча четыреста девяносто второго года, дополнили расследования Кваренги и прояснили куда же все-таки могла подеваться черная картина на последующее десятилетие. — Георг вытащил старинный сверток, пожелавший от времени, как зубы пожилого бродяги, и медленно его развернул. — Вот что пишет кардинал-дьякон Асканио Сфорца, кандидат на пост Папы в том году. Забавно, этот кардинал считался фаворитом конклава, однако на деле не получил ни одного голоса в свою поддержку. За него не голосовали даже тогда, когда коллегия просто так разбрасывала голоса по кругу, чтобы потянуть время. Все это говорит нам о том, что Сфорца был никудышным политиком, а следовательно и никудышным лгуном.

— То есть… если кому-то и можно было доверять, то только ему, — заключил я.

— Ну, "доверять", конечно, не то слово, но… да, вы правильно поняли суть. — Георг улыбнулся и принялся читать вслух старинный документ: — "Родриго Борджиа, ныне Его Святейшество Александр Шестой, требовательный человек. По окончанию торжественной церемонии папской коронации, проведенной кардиналом-протодьяконом диаконии церкви Святого Евстахия Франческо Тодескини-Пикколомини, Борджиа пожелал обрести дары от коллегии кардиналов, избравшей его. Он указывал на перстни или на кулоны на телах кардиналов, и их Высокопреосвященство снимали с себя фамильные украшения в дар Верховному Понтифику. Его Святейшество любило подарки, и по завершению празднества Борджиа получил в дар драгоценности, золото, облачения, лошадей, прислуг, ковры и…" — здесь ключевое слово — "картины". — Георг убрал сверток на место. — Утверждать это нельзя, однако данный факт открывает для нас большое окно вероятности того, что после конклава "Черное Изящество" перешло в коллекцию семьи Борджиа в качестве подарка. В этих мемуарах Сфорца говорится, что Папа сам выбирал себе дары, нагло требуя отдавать ему то, на что падал его взор. А с учетом того, что он отбирал даже фамильные драгоценности, будучи и без того самым богатым человеком в Европе, делаю вывод, что он просто испытывал людей на покорность. Проще говоря, он показывал всем свое превосходство и вседозволенность, дабы все окружающие понимали, что они всего лишь жалкие черви по сравнению с ним. Дело принципа и самолюбия. Все эти подарки эму толком-то были не нужны, он лишь хотел опозорить кардиналов. И у него, прошу заметить, на это было полое право. Сперва он их купил, затем они его избрали, а посему пусть теперь пожимают плоды. Когда очередь дошла до патриарха Венеции Маффео Герарди, то было совсем не трудно понять, какой жест был бы для него самым больным и унизительным. Он, видите ли, прибыл в Ватикан с какой-то особой реликвией, и на протяжении конклава не мог перестать о ней говорить, а следовательно пусть ее и отдает своему новому владыке в знак верности. Нужна ли была Борджиа эта безызвестная картина, спросите вы? Конечно, нет. Да сами подумайте: какая картина?.. он стал владыкой владык! Мысли там были совсем не об искусстве. — Доктор сделал торжественную паузу. — Да... И полагаю, Герарди-таки расстался со своей любимой. Сперва он по праву сильного отнял ее у Франческо Захария, а вот теперь эту красавицу по такому же праву забрал у патриарха еще более властный владыка — патриарх патриарха. Расставание оказалось болезненным, поскольку сразу после церемониальных торжеств в честь нового Папы, Герарди отправился домой… в Венецию… но так до нее и не доехал. Впал в депрессию, сильно захворал и умер по пути. Не выдержало сердце старика разлуку. Не выдержало.

— Красивая история, — сказал я.

— Возможно. А возможно его просто прихватило — ему как-никак было под девяносто лет. А возможно старика и вовсе отравили на конклаве, ведь этот дурень явно был готов пожертвовать интересами церковной мафии ради собственной выгоды. Исход в такой ситуации закономерный. В любом случае "Черное Изящество" перешло теперь к семье Борджиа.

Георг положил коробку обратно на полку.

— Подождите, — неожиданно сказал я. — Этот документ, что вы только что мне прочитали, не похож на копию.

— Это оригинал.

— И откуда он у вас?

— Из Ватиканского секретного архива, — холодно ответил доктор.

— Оригинал? — не без удивления переспросил я. — Значит это правда? Вы и в Ватикане умудрились наследить.

— Ну а как иначе? Разве я, по-вашему, мог отказать себе в подобном удовольствии?

— Да, не могли. Это уж точно.

— Если есть на свете рай, то он был там — в самой преисподней Ватикана. Жаль только, что его населяют бесы, — продолжил Георг. — Секретный архив был мечтой любого библиофила и историка. Около тринадцати километров полок, заполненных бесценными документами самых разных эпох. Все аккуратно сложено, разложено по папкам и коробкам. Везде даты, даты, даты и бирки, и названия тем — красота. Не могу правда сказать, что условия, в которых хранились документы, были идеальными — воздух стоял слишком влажным и кругом пахло плесенью, а про пыль и заводящихся там мушек даже вспоминать не хочу — мрак, но в целом впечатления от архива остались положительными. Хотя я, конечно, ожидал большего. На мой скромный вкус истинных сокровищ там оказалось значительно меньше, чем я смел себе вообразить. Три четверти всех документов были либо переписками священников, либо внутренняя корреспонденция, бухгалтерия, жизнеописания кардиналов, их родословные и прочие мало интересующие меня житейские сведения, вплоть до того, сколько раз в месяц ходили испражнятся страдающие запорами кардиналы. Встречались и целые архивы внешней политики Ватикана, доказывающие то, что лично Папа Римский финансировал различные войны, включая нашествие нацисткой Германии на Польшу и поддержку концентрационных лагерей по уничтожению иудейской ереси. Секретный архив на то и был секретным, поскольку являлся одним большим компроматом на все христианство. Берите с полки любую папку, и там скорее всего найдутся неопровержимые доказательства того, вся "добродетель" последователь Иисуса Христа заключается в том, чтобы, прикрываясь именем Христа делать то, что в корне противоречит его учениям. Короче говоря, абсолютное большенство полок было забито всякой ерундой. Однако же если сокровища встречались, то — черт побери — это были воистину уникальнейшие вещи! Чертежи Микеланджело, его конспекты и черновики, работы Рафаэля, включая его личный дневник, наброски Караваджо — целый артбук, который еще никогда не видел мир. В основе своей речь там шла, конечно, о религиозной живописи, которая лично мне совсем неблизка по содержанию, но отрицать ее культурное наследие и мастерство исполнения не могу даже я. Согласитесь, отвергать очевидное — глупо. Так же в архиве мне встретились оригиналы тетрадей Галилея, Коперника, сожженного на костре Мигеля Сервета, Баранцио, Риквена, Сафаряна и множества других выдающихся ученых.

— Джордано Бруно? — на скидку спросил я.

— О да, его рукописи там тоже присутствовали, хотя никаким ученым он никогда не был. Оккультистом — да, противником церкви и сторонником здравомыслия — да, ученым — нет, ни в коем случае. Он даже алхимией не занимался, а посему не понимаю, с чего столько шуму вокруг этого человека. Самый заурядный еретик, которых в те годы было предостаточно как в огне, так и в воде с камнем на шее. Почему вспоминают только Бруно, да еще и приписывают его к лику ученых великомучеников — не знаю. Видимо, и здесь вступила в ход ваша "монополия на славу".

— Да, наверное, — задумался я.

— Кстати, мне как-то выпала честь пообщаться с его родственницей — можно сказать, с прямым потомком и наследницей. Лори Бруно ее звали. Импозантная мадам, скажу я вам. Побольше бы таких. Вот только было странно видеть, как родственница человека, выступавшего против церкви и необоснованных предрассудков, эксплуатирует известное имя своего потомка для создания собственной секты и предоставления услуг магического характера. Целый культ чтения арабских медитативных текстов, египетских заклинаний и тибетских мантр. И подобных оккультистов сегодня развилось навалом, и каждый убежден, что именно он совершает ритуалы правильно, главное вовремя крикнуть имя "Лилит", "Асмодей" или "Баал", прикрываясь именем предка или просто известной личность, к которой они скорее всего не имеют никакого отношения. Родословную вам все равно не предоставят, а если и предоставят, то проверить ее аутентичность вы скорее всего не сможете. А ведь такое древо нарисовать вам может каждый хоть от самого графа Калиостро, а там попробуйте опровергнуть родство. Ага… Да даже если кровная связь и имеется, то что это меняет? Гены не передают талант и уж тем более не передают интеллект. Я вам, как врач, об этом говорю. Наоборот, от этого становится только грустнее наблюдать за тем, как дети капитализируют славу отцов, и не учатся на их ошибках… не развивают начинания, а лишь паразитируют на них. Чего-чего, а все эти современные и самопровозглашенные "мыслители-окультисты товарищи еретики" уж точно не удостоятся своей полочки в архивах Ватикана, не удостоятся даже священного костра. Они б мечтали о такой славе, да кто ж на бездарей внимание обратит?

— Вот интересно… а ваши книги есть в библиотеке Ватикана?

— Когда я там был, моих книг еще не существовало. Я их написал значительно позже.

— А теперь?

— А теперь… Не знаю. Думаю, что они, может, и хотели бы пополнить свой архив моими работами, да из принципа не стали этого делать. Боюсь, проверить я этого уже не смогу — в архив экскурсии отменили

— Не трудно догадаться, почему.

— И теперь на порог Ватикана мне больше не ступить. Даже Площадь Святого Петра для меня закрыта. Аз есмь persona non grata.

— Да, вас там хотят линчевать.

— Суд Линча в церквях обожают.

— Сами виноваты. Вы позволяете себе хулить бога, насмехаетесь над религией. Вся ваша наука идет в прямую конфронтацию с их вероучениями…

— С их? — удивился доктор. — А я думал, что вы тоже католик.

— Их… в смысле Ватикана, — выкрутился я. — Странного вы врага себе избрали.

— О нет. Повторяю: Ватикан мне не враг. Это они меня невзлюбили. Я же к ним нейтрален.

— Нейтральны? Вы обокрали секретный архив!

— И не только его. Я вынес по книге из каждой библиотеке, в которой бывал, но они ж мне не враги. Наоборот, я благодарен им за то, что эти книги у них были и дожидались меня. Вот к примеру, два года назад я забрал с собой великолепный многотомник Мигеля Сервантеса из Национальной библиотеки Испании. И представьте себе, когда я пришел домой, оказалось, что в сборнике отсутствует второй том произведения "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский" — самая жемчужина. Как я мог быть таким невнимательным? И тогда я сразу позвонил в это самое книгохранилище и рассказал им о своей ситуации. Работники библиотеки были обо мне уже наслышаны, знали, что я патологический библиофил, и с пониманием отнеслись к моей проблеме, касающейся того, что все тома одной книжной серии должны хранится вместе. Через неделю у меня на пороге объявился нотариус из Милана, и он мне лично вручил недостающую книгу… вот только предварительно потребовал меня подписать бумагу о том, чтобы после моей смерти все книги из длинного списка, взятых мной из Испании, благополучно вернулись на свою родину. Я с удовольствием это подписал… даже печать поставил. После моей смерти всю эту макулатуру можете хоть выбросить, хоть сжечь — мне уже будет все равно.

— И ведь когда-нибудь сожгут… — философски затянул я. — Все сожгут.

— Когда-нибудь — обязательно! — подтвердил доктор. — Дураки были всегда и всегда прибудут. Вечная им слава! А тем временем умные люди сразу смогли использовать мою слабость к книгам себе на пользу, поскольку в том списке, как мне кажется, было куда больше томов, чем я вывез из Испании на самом деле. К сожалению, мне уже не вспомнить точно, какие именно произведения я брал и откуда. Сами видите, что их здесь несколько тысяч.

— Да, могу себе представить.

— Что ж… умные люди протягивают друг другу руку помощи, образовывая между собой взаимовыгодную связь, дураки же сразу пытаются потопить чужой корабль, не заботясь о том, что на нем возможно их спасение.  Кстати… вы ведь католик.

— Ну… Да.

— Сижу я вот и думаю: вас сегодня ко мне, случайно, не Папа Римский подослал?.. этакого волка в овечьей шкуре?

Я ухмыльнулся.

— Боюсь, что нет.

— Жаль.

— Действительно.

— В любом случае теперь мне в Ватикан точно путь заказан. И как я потом узнал, оказывается, что за все время существования Ватиканского секретного архива все документы шли только в одну сторону — то есть во внутрь. Выносить же их было строжайше запрещено. И на всей планете существует только один человек, который мог забирать оттуда книги, — сам Папа Римский… ну и я конечно же. — Георг ухмыльнулся. — Кстати, раз уж-таки я смог оттуда что-то вынести, делает ли меня это вашим Папой?

— Эм… Сомневаюсь.

— Эх, а ведь так хотелось сказать вам "Я твой отец… Присоединяйся ко мне, и в месте мы будем править галактикой…" — мужчина пошутил вольной цитатой из классики мирового кинематографа.

— Значит… вы вынесли оттуда письменные материалы, связанные с жизнеописанием Родриго Борджиа, чтобы отыскать затерянные годы "Черного Изящества"? — я вернул Георга к основной теме.

— Не совсем. Заметка, упоминающая "картины", подаренные понтифику, попалась мне случайно. Я на нее не рассчитывал. Просто, когда у меня выпала возможность изучить подлинные документы, какого-нибудь понтифика золотой эпохи Ватикана, моя рука сама потянулась именно к Борджиа. По моему мнению именно он — Александр Шестой — является наиярчайшим примером папской власти и самым искренним лицом, из чьих уст доносилось слово божье. Чревоугодие, гордыня, алчность, жестокость, похоть — полный комплект. Мне было интересно почитать об этом человеке побольше. Но увы, каких-то сенсационных открытий те документы не содержали, лишь подтвердили все то, что пишут об этом деспоте в энциклопедиях. И да… самый загадочный представитель рода Борджиа — Джованни Борджиа — у которого мало того, что не могли понять, кто его отец, но и кто мать, из-за чего его просто называли "ребенком Рима" — "infans Romanus" — все-таки и вправду оказался сыном самого Родриго Борджиа и его распутной дочери Лукреции Борджиа. То ест Джованни был Папе Римскому и сыном и внуком в одном лице. Инцест во всем своем великолепии. Все как библейский бог завещал дочерям Лота. Причем, когда Лукреция была беременна и уже с животом и молочными грудями Александр Шестой лично уверял папство и паству, что дочурка его девственна, как утренняя роса и как сама Дева Мария, и что, мол, не надо на нее клеветать. И да… "клеветников" он, разумеется, казнил.

— Мило, — произнес я, кривя лицо.

— Та еще семейка! Там все были не без греха… и каждый по-своему интересен. Дети этого Папы… хах, дети Папы… — Георг и сам был как ребенок, — все поголовно выросли слабоумными садистами, с патологической зависимостью к совокуплению и к пьянке. И я теперь думаю: виновата ли в этом папская власть или, может, все-таки оказавшаяся в их коллекции черная картина? А? Как думаете? Я вот не знаю. Может, все сразу. И возможно, что одно просто способствовало другому. В любом случае, как вы потом сами убедитесь, все, к кому в руки попадало это полотно, в той или иной мере сходили с ума.

— Вы, я так понимаю, судите по своему личному опыту.

— Я не сужу, лишь наблюдаю, и да… конечно же на опыт полагаюсь. Но вы только не подумайте, что я осуждаю, ведь я из тех, кто не имеет ничего против сумасшествия.

— Я уж это заметил.

— Однако все-таки я вынужден напомнить вам, что все вышесказанное лишь предположение, поскольку нет ни одного более-менее полноценного доказательства того, что "Черное Изящество" вообще было у Борджиа… по крайней мере мне о нем неизвестно. Все, что мы имеем, — это сомнительную заметку, говорящую о том, что понтифик получил какие-то "картины" в подарок. Была ли среди них та самая картина — вопрос открытый.

— Ну… в это по крайней мере в это не трудно поверить, так как все симптомы действительно налицо.

— Да, согласен. Но надо понимать, что это еще не доказательство. Симптомы не всегда отражают истинную причину болезни. Да и к тому же если "А" происходит после "Б", то это совсем не значит, что "А" является следствием "Б". В истории "Черного Изящества" так много пробелов и недосказанных моментов, что мы о них лишь можем строить теории, тогда как на самом деле все было скорее всего совсем не так, как мы себе представляем.

— Обычно так оно и бывает, — я улыбнулся, вспоминая себя в молодости, когда я писал целые газетные статьи с самыми сенсационными и скандальными заявлениями, не имея под ними никаких оснований — только сплетни и предположения, которые опять же начинал либо я сам, либо мои коллеги. И читатели верили… не все, правда, но многие.

В конце концов история мира и общественное мышление так и формируется.

— Затем неожиданно в тысяча пятьсот пятидесятых годах, — продолжил доктор, — след черной картины вновь обнаруживается… и на сей раз в Османской империи. В Халебе, если быть точнее. В самый рассвет оттоманского государства. Золотой век во главе с Сулейманом Великолепным. К сожалению, Кваренги в своих заметках так и не смог толком объяснить, каким именно образом работа Франческо Захария перешла из самого сердца католической Европы в логово мусульманской империи. Но, учитывая, что прошло более пятидесяти лет с тех пор, как полотно вообще где-то объявлялось, думаю, что нет ничего удивительного в том, блуждая их рук в руки, оно проделало такой длинный путь на восток и заблудилось в Халебе.

— Если так, то полагаю, что картина в какой-то момент могла стать военным трофеем. Османская Империя ведь воевала с Италией и неоднократно грабила их острова.

— Да, это самое очевидное и вероятное объяснение. Алжирские моряки, присягнувшие султану, в особенности преуспели в разорении итальянских островов и приморских земель. И все трофеи — в частности самые ценные и необычные — действительно переправлялись в османскую столицу, а потом и дальше на восток. "Черное Изящество" вполне могло оказаться в Халебе именно таким путем. Но существует и другая версия — настолько же необоснованная, как и первая, но от этого не менее любопытная. Есть предположение, что картина перешла османскую границу через Венгерское королевство. Видите ли, османо-венгерские войны, как впрочем и все другие войны на земле, в первую очередь шли по средствам идеологии. В данном случае за идеологию отвечала религия — жесткое противостояние ислама и христианства. Вопрос для генералов был даже не в том, скольких иноверцев убить, а в том, скольких заблудших душ конвертировать в свою веру. И из-за этого по обе стороны фронта шла постоянная пропагандистская диверсия. Сегодня она ведется при помощи средств массовой информации: радио, газеты, телевидение, интернет блоги и так далее. Каждая сторона пытается влезть в медиа пространство врага, чтобы дезинформировать неприятеля, попытаться убедить его сложить оружие, сдаться, перейти на другую сторону, а порой и просто для внушения страха и подавления боевого настроя. Классическая схема, которая стара как мир. В шестнадцатом же веке не было ни интерната, ни радио, ни даже газет. Информационна атака шла при помощи миссионерства и проповедничества. Мусульмане отправляли на территорию Венгрии мудрых даватов, которые рассказывали крестьянам об Аллахе и о его пророке Мухаммеде, подкупали падких мужчин идеями многоженства и райскими девственницами, более стойких и здравомыслящих заинтересовывали наукой — в частности алгеброй, медициной и куда более точной астрономией, ну а женщин же, как и всегда, соблазняли расписными шелками, золотыми украшениями и коврами. Таким образом все больше и больше людей были готовы принять ислам, ну или по крайней мере переставали испытывать к нему враждебные чувства. Османская империя в особенности преуспела во внедрении своего языка на территории Венгрии. Мадяры до сих пор используют немало насажденных слов, вот только из принципа они стали придавать этим вражеским словам кардинально противоположные значения. Так, к примеру, слово "халал" — все то, что разрешено и допустимо в исламе — для венгров теперь переводится как "смерть". То есть то, что для одних хорошо, для других недопустимо. И подобных примеров немало. Рабы Яхве противились чужой вере, но мусульмане продолжали насаждать свой язык, свою моду и свою идеологию. Одежда, архитектура, бани. Но в ответ и они получали схожую контратаку. Христиане — в частности католики-иезуиты — также отправляли на вражескую территорию своих пастырей, в надежде с божьей помощью крестить неверных. Таким образом христианские проповеди проходили и на мусульманской территории в том числе. Это было наказанием для священников: провинился, значит иди смертником-мучеником в пасть ко льву, обращать в свою веру людей, пока не отрубят голову. И надо сказать, что в те годы тысячи людей действительно велись на красноречивые речи проповедников и метались туда-сюда из религии в религию. А для того, чтобы насаждать врагам ценности христианского мира еще эффективнее, пастыри частенько брали с собой иллюстрированные книги, картины, статуи, музыкальные инструменты, ноты и прочие культурные достижения, порожденные европейским образом жизни. У мусульман существовал очень жесткий запрет на изображение каких-либо живых существ, ибо согласно их учению всякая жизнь — это образ Аллаха, а его, как вы знаете, рисовать строго запрещается, в следствии этого в исламе практически никогда не было полноценных художников и школы живописи как таковой. Изображение жизни для них всегда воспринималось как языческое идолопоклонничество. Можно рисовать облачное небо, горы, моря, пустыни, поля, даже лес с самыми разными растениями — видимо, растительная жизнь у мусульман на жизнь не считается — но рисовать животных и людей — ни в коим случае. Если кого-то и дозволялось отображать, то только султанов и прочих верховных правителей, приравнивающихся к самому всевышнему. Но даже и это было только в особых случаях, и только после дозволения мулл, алимов, шейхов и других представителей исламского духовенства. Без разрешения голова летела с плеч как у художника, так и у всех изображенных на картине людей (даже если среди них были уважаемые паши и султаны). Бывали случаи, когда жаждущие мести художники-смертники специально рисовали свою жертву и выставляли полотно на видное место, в ожидании кары Аллаха, осуществляемой руками людей. И многих господ действительно убивали лишь за то, что их кто-то нарисовал. Они об этом даже не знали, но к ним уже стучались палачи. И единственным способом избежать в таких случаях смерти — было бежать в мечеть и просить прощение у "единого бога на земле", который снисходит до людей в виде столь многоликих и лицемерных мусульманских лидеров, в надежде, что они его помилуют… да-да, именно они, а не бог. Важных чиновников, конечно, еще могли позволить себе откупиться от любой кары, а вот простым смертным жить с осознанием этого было куда сложнее. Страх перед смертью — и в частности перед внезапной смертью — делал их еще более богобоязненными и послушными. Вот они и бегали каждый день в мечеть совершать друг перед другом показушный намаз попой кверху, дабы на всякий случай уже заранее склонить к себе расположение и милосердие имамов, малвави и всех остальных, кому хватает наглости решать за бога его волю на земле. И при этом всем, оказывается, существовал один очень интересный способ, как авторы могли обходить священный закон и безнаказанно изображать очертания птиц, рыб, насекомых, млекопитающих и всех остальных животных, включая даже человека, несмотря на то, что они представляют собой живую субстанцию. Видите ли, живопись в исламе, может, и осуждается, однако каллиграфия, наоборот, приветствуется и всячески поощряется. Таким образом опытные мастера стали изображать излюбленных зверюшек, используя при этом алфавит. Они писали буквы под специальным наклоном и в особых пропорциях, дабы их сочетания складывались не просто в полноценные слова и в предложения, но и в явные силуэты животных. Каждая буква, каждая точка и даже каждый пробел между символами — все играло свою роль в причудливых изображениях. И из-за этой лазейки в шариате, художники умудрялись рисовать все, чего только хотели: и целый зоопарк, и людей, и даже порнографию, раскидывая на всю страницу огромный гарем из ласковых стихов. Уникальный вид искусства, скажу я вам. И никто не мог к этому придраться, каким бы пошлым и богохульным ни было бы изображение, ведь это не рисунок… это всего лишь текст, ну а то что расположение безобидных букв вызывает у вас какие-то ассоциации с зооморфными существами или людьми — это уже ваши личные проблемы.

Не прекращая монолог, Георг приблизился к тому стенду в центре библиотеки, где я в начале дня любовался вероятным подлинником Гиппократа, что-то поискал там и среди старинных свитков вытащил блеклый сверток с персидскими узорами на краях, развернул и показал его мне.

— Вот. Полюбуйтесь! Наглядный пример. Это каллиграфический шедевр самого Абу Али Хусейна ибн Абдуллаха ибн аль-Хасана ибн Али ибн Сина — одного из величайших ученых в истории. Его также знают под сокращенным именем Авиценна. Гениальный врач, философ, астроном и алхимик, написавший десятки трудов по логике, физике, геометрии и конечно же по врачеванию. Мировая медицина до сих пор отталкивается от его фундаментальных работ… все-таки к своему делу он подходил кропотливо, а за эту тысячу лет физиология человека несильно изменилась. Но вот в чем проблема… он жил в период самого рассвета исламского образа жизни — время, когда шариат был строгим как никогда. Изучение человеческого организма и медицинская практика считались очень сомнительными занятиями, граничащими с колдовством, а уж о вопросах вскрытия человека и изображения его внутренностей даже речи быть не могло, но Авиценна все равно нашел способ выкрутиться и донести свои познания до людей.

Я присмотрелся к свертку и увидел полноценный силуэт взрослого человека — мужчины. Вполне заурядная черно-белая иллюстрация человеческого строения. Такие рисунки есть в каждом учебнике биологии и на каждой больничной стене — мышечные ткани, кишечник, легкие, желудок, сердце, кровеносные жилы и прочие органы, названия которых я даже не знаю. Но на старинном документе все это изображалось не просто кривыми чернильными полосами, а нескончаемым потоком слов, я так понимаю, описывающих названия и функции этих самых органов. Наисложнейшая  каллиграфия. Работа истинного мастера.

— Целые стихи, посвященные человеческому телу… поэма, эпос. Истина всей анатомии, запечатленная в одном изображении, — Георг убрал уникальный сверток обратно. — Но, как вы понимаете, для создания настолько сложных и утонченных каллиграфических работ человек должен быть поистине гением с самым нестандартным взглядом на мир, а посему подобных шедевров встречалось не так много. В большинстве своем люди обходились лишь односложными предложениями, образующими примитивные очертания птиц и верблюдов. На большее их не хватало… в частности из-за отсутствия терпения. Изобразительное искусство у мусульман дальше этого не продвигалось. Тысячелетний застой. Короче говоря, нет ничего удивительного, что на них так сильно действовали картины классической европейской школы. Христианские проповедники ведь теперь не только говорили о различных святых, рассказывая им библейские басни и притчи, но еще и подкрепляли свои слова живописными иллюстрациями. И это был сокрушительный эффект! Необразование мусульмане смотрели на полотна и безоговорочно верили во все, что на них изображалось. Подобных красок и такого уровня детализации они никогда в своей жизни не видели. Глубина цвета, освещение, формы, пропорции, перспектива, совершенство человеческих тел — мужских и женских — волосы, одежда, ткани — все это выходило за рамки их воображения и привычного образа мысли. Сильнейший раздражитесь и возбудитель. Христиане потому и вкладывались в живопись, ибо это в те годы было лучшим инструментом для пропаганды… хотя на заре христианства изображение богов и святых тоже считалось идолопоклоннической ересью, за которую забивали камнями. Но поскольку данный метод привлечения последователей был все-таки действенным, священники предпочли лучше жить во грехе, но жить богато и в окружении покорных овец, чем жить по праведному канону и бедно. Религия никогда себе не изменяет. И к шестнадцатому веку такое красочное искусство уже давно становилось обыденностью для Европы, не знали даже куда девать весь этот поток живописи, картины штамповали каждый день на самые разные темы — греческие боги, христианские апостолы, просто исторические сюжеты… да одни только красивые женщины без чадры чего стояли! Для мусульман же все это оставалось неслыханной роскошью… тот самый запретный плод, на который падки все люди, независимо от вероисповедания. Богатые санджак-беи, паши, кадиаскеры и все остальные сановники с пребольшым удовольствием платили своим идеологическим врагам за эти невообразимые красоты, которые украшали их личные спальни, гаремы и тайные залы, доступные только для них. И им по большому счету было все равно, какой сюжет отображала картина. В первую очередь их очаровывала сама техника и приложенный человеческий труд, из-за чего у уважаемых мусульман частенько встречались даже откровенно христианские полотна с ветхозаветными событиями. В чужих религиях они ведь не разбирались, а посему не видели никакой разницы между рожденной из пены Афродитой и Далиды, готовящейся вырезать своему мужу кое-какие округленные органы. Да-да, те самые… глаза! — Доктор игриво выпучил глазные яблоки, а я тем временем остался с обманутыми ожиданиями. — Таким образом практически у каждого высокопоставленного османа было как минимум по одной запрещенной картине с запада… но все это, разумеется, держалось в строжайшем секрете. И христиане, в частности венгры, которые переправляли через себя венецианское и венское искусство врагам, на этом активно играли. Они сперва под видом молдавских цыган продадут какому-нибудь паше красивую картину, а затем отправят его коллегам письмо с доносом о том, что среди них появился изменник родины и хранит у себя запрещенные предметы. От подобной уловки немало генеральских голов повалилось с плеч. Но и цена за такие подлости тоже была не маленькой, ведь как-никак, а шедевры сжигали.

Вот он — типичный доктор Корвус, ставящий произведения искусства выше человеческой жизни. И это притом что и к искусству он относится достаточно цинично.

— Но, разумеется, в такой расход шли только те полотна, которые по мнению христиан не имели особой ценности. Это богатым полководцам можно было продавать картины, тогда как для агитации исламских простолюдин их приходилось раздавать бесплатно. И это работало… в особенности на молодых мальчиках, которых соблазняли искусно написанными образами обнаженных девиц. Их подкупали европейским образом жизни, как сегодня подкупают молодежь голивудские фильмы о красивых и богатых и музыкальные клипы, полные дорогих машин и полуголых красоток, обещающих неокрепшим умам роскошь, славу и американскую мечту. Фабрика грез существовала во все времена — только поддайтесь искушению и начните играть по ее правилам.

— Реклама, — заключил я. — А на нее средств никогда не жалели.

— О да, реклама. Теперь это так называется. Я и забыл. Видимо, такие слова как миссионерство, агитация, пропаганда и промывка мозгов больше не в моде.

— Да, теперь все это просто реклама.

— Османо-габсбургская война была в самом разгаре, и за тот период на территории Оттоманского Порта оказались сотни тысяч произведений искусства европейского образца. Что-то было привезено в качестве военных трофеев, а что-то в качестве проповеднического материала. И именно в это самое время вновь всплывает след "Черного Изящества" — точнее некой таинственной картины, полностью соответствующей описанию. На территории Османской Империи жил некто по имени Лют Ши* — человек, чья настоящая биография навсегда погребена под пылью истории. Даже достоверность его имени стоит под большим вопросом. Единственное, что мы знаем о нем наверняка, — это то, что данная личность была из рода низших простолюдин и бродяг. Обыкновенная чернь, которым на страницах истории не уделяют даже пространства между строк. Никто толком не знает, чем он жил и что делал, однако в тысяча пятьсот пятьдесят первом году неожиданно и, главное, из неоткуда это имя всплывает… Лют Ши — бородатый старец, который, как поговаривали, обладал нечеловеческими способностями. Колдун и шаман. Джинн во плоти в образе человека, ну или же человек, достигший состояние джинна. И надо понимать, что в те годы в Халебе жили только самые правоверные мусульмане. За малейшим отступничеством от канонов ислама все всегда постоянно следили. Специальной стражи на этот счет не было, но она была и не нужна, так как за любой грех о вас мгновенно докладывали соседи, друзья и даже родственники. А наказания были самой разной тяжести. Детские шалости-то, конечно, прощали до определенного возраста (хотя родителей все равно обязывали штрафом), а вот для взрослых амнистия не была предусмотрена. Их пороли у всех на виду, закидывали булыжниками, отрубали руки и головы и совершали другие воспитательные действия. И на примере этих показательных казней целые поколения формировались таким образом, что правила ислама для них были не просто законом, а единственной истинной, более первичной для существования чем солнце и даже еда. Иначе говоря, стать грешником в Халебе было практически невозможно… если вы, конечно, уже не труп. Однако именно здесь объявляется этот самый старец-колдун Лют Ши. Он прославился тем, что посмел бросить вызов всему исламу. Нет, он не призывал людей переходить к другой вере, не вел дискуссии на тему несостоятельности и противоречивости религии, он даже не просил никого отрекаться от Аллаха — нет же, он посягнул на святое другим — более изощренным — способом. Лют Ши принялся изучать священные писания самостоятельно, хотя людей его происхождения никогда не учили грамоте, и в течении очень короткого времени он стал одним из самых начитанных и просвещенных богословов в халифате. Вот только его совсем не волновало слово Аллаха… напротив, его интересовала лишь другая сторона медали. Он принялся познавать мудрость джиннов и природу греха… хотел углубиться в его самую суть, вкусить все запретные знания и познать зло изнутри. Мусульмане верили, что человек, совершивший один грех, уже перестает быть человеком и становится ровней животному, тогда как тот, кто совершит при жизни два и более греха, вообще превращается в нежить, в ходячий труп, в аль-Адувв, в шайтана… он превращается в то, что не может и попросту не должно существовать. И Лют Ши принял этот вызов, желая доказать себе и богу, что всякий грех — это лишь придуманная человеком условность. Он добровольно и осознанно встал на путь распутства и безнравственности, стремясь совершить все семьдесят шесть больших прегрешений ислама. Куфр, нифак, ширк и ридда он уже давно совершил, лишь только подумав о том, чтобы избрать такой путь… а это, прошу заметить, четыре самых страшных греха, известных как грехи неверия. За каждый из них ему уже полагалась смерть. Но… Аллах его не карал (видимо, потому что его нет), а для того чтобы кара пришла от людей неверие, лицемерие, придание Аллаху сотоварищей и вероотступничество еще надо было как-то доказать. И тогда Лют Ши пошел дальше, совершая грехи языка, глаз, ушей, рук, ног, живота — и всех остальных частей тела. Он нанес себе рубцы, схожие с татуировками; сбрил бороду, уподобившись женщине; изменил форму ушей, вставив себе золотые кольца-тупели; подслушивал за тайными разговорами, играл и слушал запрещенную музыку, клеветал и соглашался с клеветой, упивался в обмане, лжесвидетельствовал, высмеивал и злорадствовал, упрекал и пустословил, проклинал и глумился над мертвыми, пристально рассматривал половые органы мужчин, подглядывал и вступал в мужеложество, отказался от близости с женщинами, однако потворствовал рукоблудию, похотливо наблюдая за ними сквозь дверные проемы, ходил горделивой походкой, не прикрывая свой срам; пил алкоголь, ел свинину, воровал и убегал от должников, давал взятки, играл в азартные игры, убивал, насиловал — проще говоря, был типичным человеком. В Европе его бы назвали "джентельменом"… хоть и с большой дороги, а на среднем востоке все это считалось чистым воплощением зла. О старом грешнике мгновенно распространилась слава. Его даже перестали считать человеком, как таковым… веруя, что ни одно тело не способно вынести такого количества грехов (а он свершил все семьдесят пять грехов ислама, не дойдя только до последнего — до самоубийства), а посему его стали в открытую называть черным джинном… воплощением самого Иблиса на земле… самым страшным демоном, вышедшим из под власти Аллаха. Странное поведение старца, его татуировки и измененная форма головы, чтение запрещенных текстов и колдовство — все это привело к тому, что к Лют Ши со всей империи пошло паломничество как тех, кто хотел убить неверного шайтана, так и тех, кто желал воспользоваться его невероятными колдовскими услугами. Необразованная массовка в этом плане всегда и везде была одинаковой. И еще вчера об этом старце никто не знал, а теперь он стал самой нашумевшей личностью ислама — можно сказать, новый пророк, Мухаммед-наоборот… наизнанку… грех во плоти. Шаман, алхимик, грешник, джинн, познавший тьму бытия. В каком-то смысле именно столь размытие и противоречивые сказания о Лют Ши и о его богохульных изысканиях подубили писателя Говарда Филлипса Лавкрафта сочинить историю о безумном арабе Абдуле Альхазреде, написавшим тот самый "Некрономикон". Однако, увы, как и во всяком тоталитарном обществе, долго оставаться сомнительной знаменитостью Лют Ши не дали. Он хоть и прятался от стражей закона в трущобах Халеба, но правоверные его все равно отыскали… и отыскали достаточно быстро. Санджак-бей города желал лично встретиться с черным джином. И Лют Ши был немедленно доставлен к Шехзаде Джихангиру — сыну самого султана Сулеймана Великолепного. Перед тем, как дать приказ о казни, Джихангир, будучи мудрейшим мужем в империи, хотел спросить преступника о причинах столь безнравственного поведения. Он стремился понять, почему даже самые правоверные мусульмане выбирают путь греха. И после длительной беседы с заключенным старцем сын султана неожиданно отпустил шайтана и даже приказал вручить ему золото и выделить отдельную мечеть, в которой Лют Ши мог продолжить практику своего колдовства. Неслыханная щедрость и богохульство! Мечеть для шайтана. Но приказ был все равно исполнен, и в городе появилось место, куда стали свозить все самые запрещенные свитки империи, туда же привозили девочек и мальчиков для надругательства, свинину — тоже для надругательства, а затем и для еды, вино, колдовские фетиши, шаманские приспособления и другие непозволительные для ислама вещи. Люди Джихангира и даже сам султан посчитали, что санджак-бей одурачен или же загипнотизирован старым колдуном, но мудрый правитель объяснил свой поступок следующим образом: он заявил, что убивать неверных — это легко и никогда не поздно, но убийства ничего не решают, ибо на место одного рассадника зла сразу явится другой. А посему куда разумнее не уничтожать зло, а изучать его корень… пытаться понять первопричину, исток. Именно ради этих целей Джихангир и пощадил шамана Лют Ши. Грешников в их стране было много и самых разных, но таких, как этот безумный старец, единицы. Это банальность можно пускать в расход, а уникальность следует беречь и познавать.

— "Держи своих друзей близко, а врагов еще ближе", — я почему-то вспомнил Макиавелли.

— Говорят, что Джихангир всегда славился широтой взглядов и что среди всех сыновей султана Сулейман больше всего любил именно его — младшего сына от своей возлюбленной Роксоланы, но после этого поступка сомнений о том, что именно Джихангир должен унаследовать империю, у султана больше не возникало. И с тех самых пор мудрый наследник государства и неверный колдун каждый месяц встречались и при закрытых дверях вели сложные философские дискуссии, но какие бы нравственные аргументы о всепрощении и милости ни приводил господин, речи зла все равно одерживали победу в длительных спорах. И чем дольше они общались, тем глубже Джихангир понимал природу людей. В конечном счете под его руководством были и вовсе отменены наказания за вероотступничество и даже за некоторые преступления, так как он осознал, что истинный корень зля лежит не в грехах и преступлениях, а в самом шариате и в законе, позволяющим определять за других, что праведно, а что нет. Но увы… — затянул доктор. — До настолько мудрого правителя империя так и не доросла… ни Османская империя, ни какая-либо другая.

— Да, это любопытно, но… причем здесь "Черное Изящество"? — настойчиво спросил я, теряя нить повествования.

— А при том что после бесед с Лют Ши сын султана Шехзаде Джихангир возвращался из черной мечети домой и писал стихи полные философских высказываний и сантиментов. Он любил поэзию, но стыдился издаваться под собственным именем, так как считал, что излагать свои чувства — это недостойно для городского администратора и начальника военных сил. Поэтому он писал под псевдонимом Зафири. И среди его строк часто встречались упоминания о некоем "мудреце" и, что самое главное, о каком-то "изображении", представляющим из себя "окно к истине". Причем одно всегда упоминалось сразу после другого, будто "мудрец" и "окно" были неразлучны. И в принципе в этом не было ничего необычного… до определенного дня. — Георг выдержал паузу, нагнетая интригу. — По правилам всякой империи у султана могло быть хоть сотни детей, но наследник должен остаться только один. То есть все остальные претенденты на трон обязаны умереть. Эти меры были необходимы для избежания гражданских войн, ведь даже если султан напишет завещание и провозгласит законного приемника, то все другие родственники: братья, сестры, внуки, кузены — по праву родства все равно будут требовать свою долю от пирога, что непременно приведет к расколу государства. Сулейман Великолепный хотел оставить в живых только Шехзаде Джихангира — своего самого образованного и любимого сына, рожденного от любимой женщины, но Джихангир, будучи рассудительным человеком, понимал, что ему султаном никогда не быть. У него был врожденный порок — горб, из-за которого его никогда не брали на большие встречи, да и вообще старались лишний раз не показывать на людях. Все-таки врожденные уродства во все времена считались чем-то неприемлемым для общества — показатель слабости, плохого потомства, нерасположение бога, да и просто слабое звено, которое может тормозить стаю. Таких людей обычно сразу умерщвляли при рождении в знак милосердия родителям и самому ребенку, но в случае монархов часто шли на исключение, хотя за полноценных людей их все равно не считали. Когда же Джихангир вырос и ему позволили вести государственные дела, отношение к никчемному уроду неожиданно изменилось, так как знать мгновенно оценила его здравомыслие и рассудительность. Но когда встал вопрос о том, чтобы доверить ему всю империю, он сам отказался от такой чести, ведь понимал, что каким бы праведным, милосердным и справедливым султаном он бы ни был, люди никогда бы за ним не пошли. Образованная ниша может и восхитится его интеллектом и решениями, но серая… и даже черная масса — никогда. Они даже слушать его не станут, ибо он для них всего навсего горбатый урод… недочеловек, выродок. Люди скорее пойдут за предателем, за вором и садистом, за тираном и даже за откровенным палачом, который будет их же безнаказанно стричь и закалывать… пойдут за человеком другой расы, другой веры и других убеждений, пойдут за полоумным имбецилом… за кем угодно, но за горбуном — никогда. Так уж устроен человек. И чтобы не утруждать своего отца и братьев сложным выбором, Шехзаде Джихангир — мудрейшая личность в империи — покончил жизнь самоубийством. Совершил последний и самый страшный семьдесят шестой грех ислама.

— И можно ли после такого поступка считать его мудрым? — спросил я.

— Вопрос философский? — уточнил Георг, не зная, стоит ли ему отвечать.

— Скорее риторический. — Я снизил планку.

— Что ж… после смерти санджак-бея Халеба загадочный колдун Лют Ши потерял покровителя, а в месте с ним и свою неприкосновенность, и уже на следующие сутки к нему нагрянули мусульманские головорезы, желающие очистить мечеть от богохульной скверны. Но когда они туда зашли, то с удивлением обнаружили, что святыня пуста. Там не было ни старинных свитков, ни запрещенной библиотеки, ни богопротивных инструментов алхимика, ни шаманских бубнов и рогатых идолов — ничего из того, что по слухам людей там должно было быть. Лишь пустые залы… пустая светлая мечеть. На полу лежал только старый ковер… а у михраба ребром стояло некое картинное полотно… черное… в рамке. И это все, что было в помещении. Ничего более. От шамана и алхимической лаборатории не осталось и следа. Черная картина да и только. Поначалу блюстители порядка предположили, что неверный колдун попросту струсил и сбежал… собрал свои вещи, узнав о смерти покровителя, и сгинул на все четыре стороны, но эти умозаключения были несостоятельными, так как караванов из города не выходило, одиночек тоже не видели, да и к тому же за один день собрать все те вещи и незаметно исчезнуть средь белого дня было физически невозможным. А если он все-таки и бежал, то почему же тогда оставил картину? Размышляя над этими вопросами, муллы впали в беспокойство, пытаясь вспомнить, а был ли вообще заявленный колдун. Его хоть кто-нибудь видел? Разговаривал с ним? Кто-нибудь мог описать его внешность? Особые приметы? Возраст? Полное имя? Простолюдины, конечно, в один голос утверждали, что они знали его лично и что неоднократно видели шамана на площадях и на базарах города, однако каждый давал лишь смутные и противоречивые описания. Одни говорили, что старец был смуглым и лысым, другие утверждали обратное. Одни заявляли о чудовищных татуировках, а все остальные вспоминали только неестественные рога на лбу и кольца в ушах. Никаких точек соприкосновения. У каждого был свой шаман. А стражники той самой мечети так и вовсе утверждали, что за все эти годы оттуда никто никогда не выходил и что лично они никаких старцев не видели. Только сын султана Джихангир время от времени заходил в мечеть помолиться. С кем же он тогда разговаривал, сидя на ковре перед картиной — вопрос, на который история так и не знает ответа. Стихи поэта лишь говорят нам о "мудреце" и об "окне к истине". Был ли "мудрецом" сам поэт, а "окно" — картиной? Не знаю. Оставлю этот вопрос на ваше усмотрение.

Я промолчал.

— Местные жители, устав от собственных противоречий относительно старого колдуна, смирились с неприятной мыслью о том, что старца и прямь скорее всего никогда не было и что их всех попросту шайтан попутал. Мечеть признали оскверненной и непригодной для служения богу. Снесли ее. Загадочную черную картину оставили. Озадаченные муллы посовещались и пришли к соглашению, что этот безнравственный Лют Ши, наделавший столько шуму из ничего, изначально не был человеком, а являлся эфемерным джином, запутавшимся, как в паутине, меж нитей черного холста. Порочное полотно, конечно, предложили сжечь, но побоялись, ведь если данный предмет неизвестного происхождения служил капканом для злого духа, то уничтожение предмета могло высвободить нечисть наружу. Рисковать так не стали и отправили картину с караваном в Константинополь, дабы с богохульным джинном, которого никто не видел, разобрались более опытные представители духовенства.

— Значит вы убеждены, что та картина и была "Черным Изяществом"? — не без скептицизма в голосе спросил я.

— Так предполагал Кваренги, описывая долгий путь полотна. Да.

— И вы с этим согласны?

— Не вижу причин сомневаться, ведь, как видите, это далеко не первый случай, когда людям, смотрящим во тьму холста, начинало что-то мерещится. К тому же последующие события служили еще большим подтверждением того, что это именно она… та самая картина.

— Да? — удивился я. — И что же случилось?

— Тот караван до столицы так и не дошел. По предположением — пожар. В пустынях это случалось нередко, особенно если перевозили что-то воспламеняющиеся. Жара. Пекло. Тушить нечем. У людей паника. Кони и мулы разбредаются в испуге. Повозки повреждены. Пустыня. Жажда. Усталость. Смерть. Только самые опытные ходоки выживали в подобных ситуациях. И хотя караван остался лежать под слоем песков, "Черного Изящества" среди погребенных не было. Картина, вопреки всем шансам, продолжила свой долгий путь… из-за чего можно сделать заключение, что пожар возник не случайно, а в результате набега разбойников. Караван мог быть разграблен, а все ценные предметы перепроданы. И здесь в записях Кваренги возникает парадокс, так как дальше, судя по его расследованию, полотно обнаруживается сразу в двух разных местах одновременно. По первой версии картина попала в Мекку, и эта версия была вполне логичной, ибо загадочный черный холст с мистическим джинном могли отправить не на север в Константинополь, а сразу на юг в аль-Харам… в запретную мечеть… в главную святыню ислама, так как там всегда были самые компетентные специалисты по теме ангелов и джиннов. И главный имам самой большой мечети мира, изучив "таинственную картину, сшитую черными нитками", как он ее назвал, заявил, что в ней воистину живет зловещий джинн и что этот предмет теперь всюду будет сопровождать огонь, поскольку, согласно "Корану", Аллах сотворил джиннов из "палящего пламени". Имам сказал, что этот предмет и сущность, сидящую в нем, невозможно уничтожить в костре. Наоборот, пламя еще больше придаст ему сил. Только милосердие Аллаха и молитвы людей могли очистить полотно от черной скверны, а посему было решено поместить картину в тайное хранилище в глубинах мечети и замуровать. Было велено даже забыть о загадочном полотне и уничтожить все документы, указывающие местонахождение тайника, дабы никто не посмел его вскрыть и использовать ткань со злыми намерениями. Только личный дневник главного имама аль-Харама свидетельствовал о том, что черное полотно было доставлено в мечеть и надежно спрятано в ее стенах. Причем имам радовался данному артефакту не меньше, чем Черному камню, вкрапленному в куб Кааба. По приданию мусульман, Черный камень являлся частицей божественного джанната — то есть кусочком рая… тогда как черную ткань он провозгласил знаменем джаханнама — флагом адских глубин, крупицей грядущей геенны. Собрав эти два противоположных предмета в одной мечети, имам посчитал, что теперь главная святыня ислама окончательно завершена, так как в ней уместилось все разнообразие Аллаха: и райские двери в Каабу, и шайтанский портал в огненную бездну, и конечно же сами люди посередине, совершающие свой круговорот бытия, метаясь между двух крайностей во время хаджа.

— И как думаете… правдива ли эта версия? Могло ли "Черное Изящество" быть в аль-Хараме?

— Отрицать это не могу, но и утверждать тоже не стану, — ответил доктор с явным сомнением в голосе. — Здесь важно отметить то, что картину описывали лишь "черной" и о габаритах полотна нигде не упоминалось. От себе же лично могу сказать только то, что сразу как таинственное полотно доставили в мечеть, там начались давки во время паломничества с сотнями жертв при каждом хадже. Таким образом один из пяти столпов ислама дал трещину и был опорочен кровью праведников. Конечно, нет никаких оснований полагать, что это стадо белых овец не топтало друг друга и до этого, однако документировать подобные случаи стали только после появления в тех стенах нечестивого артефакта. — Георг вновь приблизился к полкам своей библиотеки и вытащил достаточно современное досье с листами формата А4. — Ну а вот, что писали на этот счет строители двадцать первого века, занимающиеся реконструкцией аль-Харама в две тысячи пятнадцатом году. — Мужчина принялся читать с листа печатный текст. — "Тринадцать тридцать. Реставраторы мозаики у северных ворот под третьей колонной у стены сообщили об обнаружении неглубокого проема, не отмеченного на чертежах. Предварительный анализ углубления показывает, что место могло служить в качестве старинного тайника. Пятнадцать сорок восемь. Найденный под колонной тайник оказался пустым. Примечание: в момент, когда понимали крышку из углубления шел густой дым и едкий запах гари, который быстро развеялся. Возможно сера. Семнадцать двадцать один. Только что обрушился строительный кран у восточной части двора… Восемнадцать четырнадцать. Более ста погибших, около двухсот пострадавших. Подсчет тел продолжается…" — Георг безучастно пожал плечами, закрыл досье и убрал строительные отчеты обратно на полку. — И все это случилось… одиннадцатого сентября. Аллаху акбар!

— Да, — сказал я. — Наслышан про эту историю. Американцы в своих газетах назвали данный инцидент справедливостью и божьей карой за их одиннадцатое сентября. — Я задумался. — Значит, все-таки тайник, описанный имамом, действительно существовал. И рабочие, вскрыв этот ящик Пандоры, выпустили зло на свободу. Я правильно понимаю?

— Если вы считаете смерть религиозных фанатиков от рук их же собственного бога злом, то да — наверное, вы правильно понимаете. — Георг лишь поднял брови, а затем продолжил: — Тайник, как оказалось, был пуст. Никаких картин или же других предметов в хранилище не обнаружилось, однако это не значит, что их там вообще никогда не было. Этот тайник вполне мог служить временным пристанищем для сокровищ и реликвий. К тому же не стоит исключать, вероятность того, что строительный журнал может лгать. Там запросто могли быть антикварные ценности, но их себе кто-то присвоил, а в отчете написал "пусто". Все-таки мы ведь о людях с вами говорим.

— Да уж… — прохрипел я. — Кстати, о людях… А откуда у вас вообще этот отчет?

— Из архива семьи Бани Шайба, — ответил доктор.

— Хранители ключей аль-Харама? — меня передернуло.

— Ну… не всей мечети, а лишь Каабы… но да.

— Значит вы и эту святыню осквернили. Как мне известно, туда допускаются только самые убежденные мусульмане. Разве нет?

— О да… Я все опорочил наличием у себя необрезанного пениса в штанах и теперь покорно жду, когда и на меня Аллах сбросит кран… ну или, может, самолет. Как вам будет угодно.

Я с неодобрением и при этом с явным умилением на лице покачал головой.

— Ладно… хорошо. А какой вообще был смысл искать информацию о тайнике, в котором якобы могла находится картина, если за девять лет до обнаружения и вскрытия этого хранилища настоящее "Черное Изящество" уже давно было найдено и отреставрировано? Что вы надеялись обнаружить? Вторую картину? Или вы проверяли информацию post factum? — спросил я.

— Просто проверял. Нет, не специально, а лишь по случаю проходя мимо. Академический интерес, так сказать. Признаться, меня совсем не заботило, что там было внутри хранилища, и было ли там вообще что-нибудь. Мне был важен только сам факт наличия того тайника, поскольку это означало то, что старина Кваренги, искавший затерянный след "Черного Изящества", опирался на достоверные источники. Да, у него были сомнительные предположения и даже откровенные противоречия, но по крайней мере он точно знал, о чем говорит, и все его заключения можно было проверить.

— Но вы же говорите, что он обнаружил картину в двух разных местах одновременно. Если одно исключает другое, то как на такие сведения вообще полагаться?

— Как раз только на подобное и стоит полагаться, — утвердительно сказал Георг. — Противоречия существуют в любой области: в физике, в биологии, в культуре, в истории… Сколько раз переписывали исторические факты в угоду отдельных лиц и государственных строев? Читая два разных учебника на одну и ту же тему, можно обнаружить сотни несовпадений. Уверен, вы, будучи поляком, и сами неоднократно видели громкие кассовые фильмы, в которых полностью искажены все факты о второй мировой войне — будь то американские фильмы, советские и пост-советские и даже немецкие и польские. Каждый пишет историю так, как ему нравится. Вы знаете одну историю мира, изучая ее по современным энциклопедиям, а наши отцы знали ее по-своему… и совершенно иначе. Тогда как следующее поколение, воспитываемое на кино и на видео-играх, будет смотреть на эти же самые события уже под третим и, может, даже под самым абсурдным углом. И знаете что? Правда будет за ними, ибо они — будушее.

— То есть… хотите сказать, что чем ближе дата источника информации к дате самого происшествия, тем достовернее будут и сами сведения?

— Ни в коим случае.

— Но вы же только что заявили, что время все искажает. Каждое поколение трансформирует историю так как хочет.

— Да, но это совсем не гарантирует то, что информация изначально является достоверной. Посудите сами… вы же журналист и знаете, как работает пропаганда. А она в своей сущности никогда не менялась. Откройте любую газету и увидите, что какой-нибудь очередной премьер министр еще не успел отмыть руки от убийств, воровства и других грязных делишек, присущих его должности, а СМИ уже пишут о его неоспоримой добродетели.

— Это да.

— А какие-то новости публикуются даже до факта совершения самих событий. Надо начать войну — за полгода до этого журналисты нагнетают волну ненависти к вражеской стороне; строят к олимпиаде стадион — кричат на каждом углу о том, насколько же он хорош, хотя его еще строить и строить… и не факт, что вообще достроят. Но то, что он уже лучший в мире — это факт. Ага. И так во всем. Я думаю, каждый человек попадался такую на удочку рекламы и преждевременного ажиотажа.

— О да. Я недавно купил себе мобильный телефон. Он еще не вышел, но все аналитики уже твердили о его неоспоримых достоинствах. Я сделал предзаказ. А когда он, наконец, вышел в свет и я взял его в руки… кхэм… — кашель недовольства сам выскользнул из моих уст. — Так что… да.

— И теперь соберите все эти современные новости и публикации из любой области и спросите себя, сколько в них вообще правды? От силы один процент… да и тот, заключающийся лишь в именах, в названиях и в датах. Все остальное же просто оценка и точка зрения журналиста… да и та предвзятая. Конечно, существуют и альтернативно-оппозиционные источники информации, но на фоне официального шума, они смотрятся лишь сомнительными апокрифами, являющимися просто альтернативным мнением. Да-да, именно мнением, да и только. Истины и там нет — это уж точно.

— Ее, получается, нигде нет, — заключил я.

— Вот именно! Подумайте, разве личные писари древних царей и императоров, на которых основывается все видение прошлого, чем-то отличались от современных журналистов, критиков или пресс секретарей? Конечно нет. Они также писали только то, что было выгодно. А ложь была в цене во все времена. Пройдет еще сто лет, и ваши внуки будут учить историю по этим уже изначально фальшивим источникам информации. Вы-то сегодня знаете, что все, что пишут СМИ, полностью отличается от того, что на самом деле происходит за вашим окном, однако будущее поколение этого знать не будет. Газетная пропаганда и тщательно смонтированные видео-ролики останутся для них единственным ориентиром к понимаю нашего с вами времени. Так же как и мы сейчас, читая старые книги и манускрипты, познаем дни далекого прошло, искренне веря в написанное, совсем не задумываясь о том, что и тогда была жесткая цензура (со смертельными казнями за несоблюдение), пропаганда и контроль над распространением информации. К тому же в те годы искажать факты и манипулировать мнениями было куда проще — люди ведь были необразованными и верили во всякие небылицы… как, впрочем, и всегда.

В моей голове всплыла рассказанная Георгом история о письмах Бетти Пейдж, поскольку то, что она писала собственной рукой, в конечном счете оказалось совершенно противоположным тому, что она в действительности испытала, встретившись с доктором Корвусом. Однако кроме тех писем с благодарностью, других материальных источников информации, которые могли бы рассказать альтернативную версию, просто не существует. Хотя казалось бы… письмо — вроде как исторический документ, самым неопровержимый, а на деле…

— Так если все источники предвзяты и искажены, то как же тогда искать правду? — спросил я.

— Достаточно просто. Правда скрывается во лжи. Но нет, не в классическом смысле, а, скорее, в квантовом… ибо к информации квантовая механика подходит как никакая другая.

— Ну да, ваши прославленные формулы интеллекта, как мне известно, целиком и полностью основывались на квантовой физике.

— Вы знакомы с основами квантовой теории?

— Слышал только про опыт Томаса Юнга, — честно признался я. — Опыт, доказывающий, что свет… то есть фотоны или как их там… являются одновременно и частицей и волной. Хотя вроде как одно напрочь противоречит другому.

— Да, свет проявляет свойства частиц и свойства волн. Все верно. Однако на деле не является ни тем, ни этим. Самый часто проводимый эксперимент современной науки — эксперимент на двух щелях — показывает, что фотоны меняют свои свойства лишь от того факта, что за ними наблюдают и пытаются изучать. Пока элементарные частицы пребывают сами по себе без наблюдателя — в супер позиции — они представляют из себя одно, но стоит описать, осмыслить или просто зафиксировать природу этих частиц, как они тут же начинают проявлять совершенно другие свойства, полностью противоречащие своему предыдущему состоянию.

Мне был хорошо знаком данный опыт, так как я видел о нем очень наглядное документальное кино в интернете. Дабы доказать, что свет — это волна, ученые стали пропускать свет сквозь щит с прорезями в виде вертикальных полос. Частицы, пролетая сквозь этот прорез, на экране за щитом вырисовывают ровную линию, полностью соответствующую размерам прорези, словно рисунок при помощи трафарета. А если добавить вторую прорезь в щит, то частицы вполне закономерно сформируют на экране не одну, а уже две полоски. Волны же, проходя сквозь эту преграду, ведут себя немного иначе. Просачиваясь через одну прорезь, изображение на экране становится похожим на изображение с частицами, так как волны образуют схожую линию. Сила удара волны приходился на центр, а посему в центре полоса и образуется. Однако если добавить в щит вторую прорезь, то волны, проходя через отверстия, будут раздваиваться, и там, где вершины волн сталкиваются, происходит наибольшая сила удара. В каких-то местах волны друг друга гасят, а в каких-то, наоборот, усиливают, из-за чего на экране за щитом формируется интерференционный рисунок. Много-много самых разных полос. Целый узор. Не две полосы, как это происходит с частицей, а десяток… и каждая полоса будет разной интенсивности в зависимости от того, насколько в том или ином месте пришлась сила удара. Центральные полосы окажутся самыми яркими, а те что по краям, соответственно, будут помутнее. Ну а там, где волны гасили друг друга и вовсе образуются пробелы. Этакая зебра. То есть поведение частиц и волн при одних и тех же условиях оказываются совершенно разными.

Вывод: то, как поведет себя в этих условиях свет, и будет окончательным ответом на вопрос "свет — это частица или все же волна?"

Пропустив фотоны сквозь одну прорезь, свет показывает на экране одну полоску, как и в случае с частицами. Следовательно, пропустив фотоны через две прорези, должны образоваться две полосы, но нет… Две прорези приводят к тому, что свет на экране рисует волновую интерференцию. Как и почему? Никто и по сей день не знает. Кванты просто ведут себя непредсказуемо без какой-либо на то причины.

Ученые предположили, что, может, фотоны, проходя сквозь щели, бьются друг о друга, в следствии чего рассеиваются, как волны. Чтобы это проверить, они стали запускать в щит по одному фотону за раз, дабы избежать малейшего шанса соприкосновения с другими фотонами. И на фиксирующем экране отобразилась та же картина. С одной прорезью — полоса как с частицами; с двумя прорезями — множество полос как с волны, будто свет сам решает когда ему быть волной, а когда частицей. Тогда возникло предположение, что, проходя сквозь две щели, единичный фотон как бы раздваивается, хоть это и невозможно, так как фотон — это уже неделимый квант. В попытке проверить и это и понять, в какую же из двух щелей все-таки проникает фотон, образующий интерференцию, было решено поставить отдельный датчик наблюдения и проследить за движением кванта. Но, как оказалось, в науке тоже бывает мистика. Пытаясь подсмотреть за квантами, фотоны неожиданно изменили характер своего поведения и нарисовали на экране две ровные полосы, будто они всегда были частицами. Одно только наличие наблюдателя влияет на результат. И квантам все равно — смотрят на них люди или же бездушные машины без глаз и ушей — неважно. Как только их пытаются зафиксировать, они становятся не тем, чем были до этого. Будто вселенная нам так и говорит: "Вы меня никогда не познаете!"

— То есть человек, наблюдая за светом, изменяет его природу одним только фактом своего наблюдения, — мой мозг закипел. — Пока мы видим лучи — они частица, но стоит нам закрыть глаза, моргнуть, отвернуться, как они в миг становятся чем-то совершенно иным.

— Именно. И это ведь касается не только фотонов, но и электронов, и протонов и различных атомов, — подтвердил доктор. — Элементарные частицы изменяют свое естество с оглядкой на зрителя. Из-за чего можно предположить, что они для того и существую, чтобы быть созерцаемыми, и что без наблюдателя они и вовсе не существуют.

— Наблюдатель первичнее объекта наблюдения… — уже в который раз за день прозвучали эти слова.

— Таким образом квантовая физика дает однозначный ответ на философскую дилемму Джорджа Беркли, — продолжил Георг. — "Слышен ли звук падающего дерева в лесу, если рядом никого нет?"

С данной загадкой я был тоже знаком, так как газеты с научной подоплекой часто ссылались на подобные статьи с вопросом "если на необитаемом острове упало бы дерево, издавался ли там звук?" — тут же поясняя, что "звук — это воздушные вибрации, передающиеся на наши чувства через ушную систему, и признающимся таковым только в наших нервных центрах. Падение дерева или другое механическое воздействие будет производить вибрацию воздуха. Если не будет ушей, чтобы слышать, не будет и звука".

— Значит, реальности не существует без того, кто способен ее оценить, заключил я. — А даже если и существует, то она функционирует по совершенно иным правилам.

Мне на ум пришли видео-игры, которые с целью экономии оперативной памяти вычислительной машины обрабатывают только ту часть виртуального мира, что отображается на экране пользователя и находится в фокусе. Все остальное пространство игры в тот момент пребывает в экономном режиме: текстуры ухудшаются, детализация пропадает, звуков нет, количество полигонов уменьшается, все объекты становятся статичными, безучастными, а то и вовсе исчезают.

— Все верно, — доктор кивнул, — ведь, как уже было сказано ранее, сам факт наблюдения за чем-либо всегда влияет на исход. Элементарные частицы подвергаются мгновенной метаморфозе при наличии созерцателя, а ведь, прошу заметить, из этих самых частиц сотворена вся наша вселенная и даже сами наблюдатели — то есть мы с вами. В каком-то смысле, стоит нам о чем-то подумать, как это нечто тут же искажается… хоть и на крошечном квантовом уровне, но все же. Сторонники ноэтики, парапсихологии, трансцендентной медитации и прочей псевдонауки, приводят данные аргументы в пользу того, что якобы разум формирует реальность… ну знаете, все эти современные сказки про то, что, мол, "ученые доказали", что мысль материализуется, что надо лишь захотеть и вся вселенная будет на вашей стороне, нужно искренне верить, молится, просить — и прочие бреди. На самом же деле квантовая механика доказывает обратное. Если при наблюдении элементарных частиц что-то и изменяется, то в первую очередь изменяется сам наблюдатель, который в свою очередь и состоит из этих же самых частиц. Остальная действительность тоже искажается, но она меняет свою природу не под нашу волю и амбиции… напротив!.. она лишь подстраиваться под ограниченность нашего с вами восприятия. Да уж… Элементарные частицы изучают элементарные частицы. Вселенная познает саму себя. Это напоминает то, как Уроборос кусает свой хвост. Древняя история. Великий змий вкушает новое блюдо, новые ощущения, пойманная во рту добыча его питает, он растет, совершенствуется, крепчает, однако же на деле он лишь пропускает через мясорубку себя самого. То, что его насыщает, его же и губит. Замкнутый круг. Петля бесконечности. Таким образом Уроборос просто топчется на месте, и если он и расширяется, то, как и вселенная, расширяется лишь сам в себя.

— То есть, наблюдая за тем, как в квантовой физике частицы изменяют свою природу, мы в первую очередь видим то, как изменяемся мы сами, — осторожно произнес я. — Это как зеркало. Искажается не мир, а мы.

— Да, искажаются не кванты, а наше собственное восприятие. Поэтому от своей ограниченности люди и гадают "свет — это волна или частица", не понимая, что свет — это не то и не другое. Свет — это свет. Он сам по себе. Точка. Однако стоит его пропустить через призму интеллекта, как он тут же становится то волной, то частицей, то божьей благодатью, то проблеском в конце туннеля, то еще чем-нибудь… да чем угодно, но только не своей первоначальной субстанцией. Также и с любыми знаниями: они являются "светом" лишь до тех пор, пока существуют сами по себе — без носителя и интерпретатора. Чистая информация. Вдохновение. Муза. Называйте как угодно. Но стоит этим знаниям достичь чьих-то ушей или кончика пера, как они тут же превращаются из "света" в его дальнее и блеклое отражение. Не солнце, а всего лишь луна. Вы должны понимать, что информация — это истый квант, и она совершенная в своей неустойчивости. Ее вечное движение и есть ее сущность. Но как только мы начинаем познавать информацию, передавать ее, записывать или просто думать о ней, как ее мы тут же тормозим, и она начинает тухнуть, подобно закупоренной речке. Каждый мыслительный процесс искажает поток знаний. То сколько раз вы вернулись в своих воспоминаниях к какому-то прошедшему событию, столько раз вы его изменили в своем восприятии. Сперва вам казалось, что обои в гостиной вашей бабушки были в цветочек, а сейчас если начнете задумываться, то вспомните, что они ведь могли быть и в полосочку. Или, может, вообще однотонные? Или же те обои были вовсе не в гостиной, а в спальне? А? Подумайте. Чем больше вариантов я предлагаю, тем сильнее запутываю ваши мысли. И чем чаще вы будете об этом задумывать, тем охотнее ваше сознание будет преподносить вам все новые и новые воспоминания о таких вещах, которых на самом деле никогда не было. Информация тухнет, мутнеет… и вы потребляете ее из мертвого источника.

— Значит… — в слух задумался я. — Все те чудаки, у которых я брал интервью и которые с искренностью рассказывали мне про похищение инопланетян и про чупакабру — они говорили мне это не в пылу бреда и результатов белой горячки, а просто из-за искажения собственных воспоминаний. То есть, они так сильно переволновались по какому-то поводу, так часто возвращались к этим событиям у себя в голове, что разум преподносил им свежие подробности. И в результате длительных переживаний их воображение песчинка за песчинкой уже дошло до полноценных инопланетян и до других небылиц.

— Вы сейчас рассудили, как истинный психоаналитик, — доктор меня похвалил. — Любая вера в сверхъестественное и невозможное, любой психоз, бред и даже сильно выраженные эмоции протекают от постоянного накручивания каких-то навязчивых идей у себя в голове. И самая частая мысль человека — любого человека в любой ситуации — это отрицание. Отрицание себя, отрицание других, отрицание реальности, времени, в котором он живет, каких-то отдельных правил и наблюдений — неважно. Важно лишь то, что он всегда что-то опровергает… в той или иной мере, разумеется. Человек может не признавать собственную старость или глупость, может отрицать свое бессилие и незнание… да и скорее всего отрицает даже сам факт отрицания. В таких случаях люди изо всех сил лезут из штанов, чтобы доказать окружающим свое здравомыслие и непредвзятость, даже не понимая, как это их и компрометирует. — Георг ухмыльнулся. — Ваши "чудаки", как вы их назвали, верят в небылицы, не потому что они полоумные и потому что их так научили (хотя, конечно, и эти факторы играют свою роль), а потому что они что-то не желают признавать. Отрицают хаос — значит верят в закон и порядок. Отвергают случайность и бессмысленность бытия — придумывают байки про карму и про линии судьбы. Не признают человеческую природу — в ход идут истории про демонов, оборотней и даже про этих ваших инопланетян, которые якобы проводят над людьми анальные эксперименты. Отвергают факт своей лени — находят отговорки в отсутствии денег… да во всем обвиняют политиков и тайный мировой заговор. Те, кто отрицают банальное незнания собственной анатомии, воображают себе душу и чакры, а те, кто не представляет, как устроен окружающий мир, рисуют богов в небесах.

— Ну да… а те, кто отрицают бога, убеждают себя во всезнании, — с сарказмом подметил я.

— Вот именно! Каждый что-то отрицает… даже мы с вами. — Георг лишь развел руками. — Бизнесмен делает крупную инвестицию, разрабатывает план-проект, все неоднократно проверяет и одобряет, а потом на радостях съедает что-нибудь некошерное и сидит полдня на унитазе в неприятной позе, представленный лишь самому себе… и в те мгновения от своей явной уязвимости, легкого стыда и от неуверенности в себе мысли в голову так и лезут — а правильно ли он все сделал?.. а не обкакается ли он со своими деловыми начинаниями?.. неспроста же его именно сейчас так прихватило?.. может это знак свыше?.. предупреждение?.. демонстрация того, во что выльется его работа? И в конце концов, накрутив в своей голове самое разное, человек начинает вести себя неадекватно, излишне параноидально и попросту неконструктивно. А все потому что в какой-то момент он не признал, что у него всего лишь слабый желудок. Или, говоря на более бытовом уровне, когда супружеские пары ссорятся, они в отрицании собственных недостатков, с особым пристрастием начинают ворошить прошлое, вспоминая давно минувшие дни и со всей искренностью и убежденностью преподнося друг другу те житейские пакости, которых между ними-то никогда и не было… но стоит это несуществующее грязное белье выложить наружу, как для них обоих это в миг становится незыблемым фактом, из-за которого они начинают друг друга еще больше ненавидеть и еще рьянее рыться в шкафу своей неустойчивой памяти.

— Знаете, — начал я. — Мне знакома эта идея отрицания. Вот я помню еще в старших классах был влюблен в одну девушку. Мне она казалась самой красивой, с самым лучшим характером, умница… ангел во плоти. Мы ней никогда не были парой, даже общались редко, но потом после окончания школы я часто о ней вспоминал. В каком-то смысле даже всех своих подруг мысленно с ней сравнивал. Была таким идеалом для меня. Однако недавно я встретился со своим старым одноклассником, и у него сохранились школьные фотографии. Мы открыли альбом, я быстро ее нашел среди лиц наших ребят… да вот только сразу ужаснулся, поскольку на деле она нисколько не соответствовала моим воспоминаниям. Была вполне обычной, корявой, лопоухой, безликой. И, видимо, мой предвзятый разум все эти годы просто отвергал очевидное. К тому же я ее запомнил очень прилежной и послушной девушкой… чистой и опрятной, а мой друг помнил ее отпетой разгильдяйкой, пошлячкой, да и просто козой. Хотя ни я, ни он с ней близко никогда не общались, и после уроков с ней не пересекались. Мы видели ее лишь на занятиях и на переменах. У нас был одинаковый объем информации, касательно этой девушки, однако я запоминал одно, а он совершенно другое.

— "Мы смотрим в Библию весь день: я вижу свет, ты видишь тень." — Георг вальяжно процитировал Вильяма Блейка.

— И я теперь гадаю: кто из нас прав? Понимаю, что никто. У каждого своя правда… своя точка зрения. Однако параллельно спрашиваю себя: а действительно ли она мне нравилась в те школьные годы? Действительно ли я видел ее такой непогрешимой сквозь розовые очки? Или может все эти мысли возникли во мне уже потом… задолго после выпускного… с частыми воспоминаниями, которые, как вы говорите, искажаются каждый раз, как только к ним прикасаешься.

— Видите, даже в голове одного человека информация мутнеет и гниет. Вода помещена в бутылку и как бы часто вы ее ни взбалтывали, она будет продолжать тухнуть. А теперь только вообразите какой кошмар происходит, если ее переливать из сосуда в сосуд — в чистые сосуды, в грязные, в окисляющееся, с осадком и без — неважно. От человека к человеку информация искажается еще сильнее. Этакая детская игра в "испорченный телефон". Ну знаете… когда собирают большое количество лиц (и чем больше — тем лучше), ставят их в ряд, а затем крайнему говорят какое-нибудь сложное слово или инструкцию, и тот должен тихо на ухо прошептать услышанное ближайшему, а тот третьему… а тот четвертому и так далее. Каждый имеет право прошептать только один раз. Повторять и переспрашивать нельзя. Что услышали, то и передаете дальше. А в конце длинной цепочки узнаем, соответствует ли то, что дошло до последнего человека в ряду, с тем, что было заявлено изначально. И как правило, результат всегда довольно комичный. Обязательно найдется кто-то, кто не расслышал и кому пришлось выкручиваться на ходу, а это приводит к тому, что уже и следующий участник не понимает, о чем речь, и так до самого конца. Чем длиннее цепь, тем абсурднее будет результат на выходе. Причем от сложности первоначального слова или предложения это редко зависит (хотя, конечно, чем сложнее слова по своему звучанию и по восприятию — тем веселее). И вполне обычная "курица" может превратится в "улицу", а "человек" — в "чебурек". Принцип "испорченного телефона" действует везде. Если вы думаете, что мои слова полностью доносят мои мысли, то вы ошибаетесь. Информация искажается в процессе. Для передачи замысла мне приходится выбирать слова: некоторые из низ подбираются более удачно, чем другие, некоторые совсем противоречат задумке и не передают мысль в полной мере, а каких-то слов так и вовсе еще не придумали, из-за чего приходится выкрутиться тем словарным запасом, которым обладаю. Однако даже сложив все нужные глаголы воедино, речь оказывается с примесью возможностей моих голосовых связок, с оттенком интонации, мимики, а порой и жестикуляции. Все это, безусловно, отдаляет первоначальную информацию, родившуюся у меня в голове, от той, которую я доношу. Таким образом то, что звучит из моих уст и создает вибрацию в воздухе, совсем не совпадает с тем, что принимает ваше ухо. А это в свою очередь уже отличается и от того, как эти сведения воспримет ваш мозг, ибо какие-то слова для вас более привычны, чем другие, какие-то вызывают неблагоприятные и отдаленные ассоциации, с какими-то словами вы вовсе незнакомы, а какие-то предпочли бы заменить на синонимами. И затем, то, что из услышанного вы сочтете важным удостоить пометкой в своем блокноте, будет разительно не совпадать с тем, о чем вы подумали. Вы ведь также будете напрягать мозг в поисках нужных эпитетов, дабы донести мысль кратко, но емко. И даже сформировав подходящий способ донесения информации у себя в голове, то, что будет писать ваша рука, окажется совершенно иным. Многие слова вы попросту сократите, пропустите за ненадобностью, всюду расставите многоточия… где-то допустите ошибку, а что-то и вовсе не успеете записать, так как сменится тема, и вы потеряете мысль. То есть информация уже потеряна или повреждена. А позже вы поймете, что и то, что было вами написанно, и то, что вы прочитаете, также окажется несопоставимым, ибо каждая строчка будет восприниматься вами иначе. Те предложения, которые вы написали понятным почерком, вам покажутся более важными, чем те, которые вы писали наотмашь и в спешке… хотя скорее всего то, что вы торопились записать, было для вас в тот час куда более ценным, иначе бы вы не торопились, но к моменту прочтения вы будете думать иначе. Мысли, записанные с заглавной буквы, с новой строки и уж тем более с новой страницы, вы сочтете ключевыми и более важными чем те, что уходят в глубь абзацев и теряются среди нагромождения строк. Какие-то слова окажутся для вас нечитаемыми в виду неразборчивости почерка. Значения многих сокращений вспомнить уже не удастся. Какие-то страницы будут вами и вовсе пролистаны, так как воспримите информацию непригодной и необязательной. Затем из всего этого винегрета вы начнете писать статью, и мысль вновь подвергнется искажению. Далее ваш текст пройдет через решето редактора… а если журнал переводят на разные языки для интернациональной публики, то мысли искосятся еще и при переводе. И в конце концов то, что прочитает ваш читатель, воспримется им совсем не так, как вы рассчитывали, ведь он теперь также все подвергнет фильтру своих ассоциаций. Предложения, напечатанные с красной строки, покажутся более выразительными и значимыми. А те мысли, которые в виду распределения текста оказываются где-нибудь внизу листа на последних строчках и уж тем более разделяются пополам, продолжаясь на следующей странице, воспримутся куда менее важными… если вообще воспримутся. На усваивания информации зависит и шрифт, и печать, и качество бумаги… и даже освещение в комнате, при котором изучается текст, и настроение читателя, и его здоровье, и то, что он сегодня утром покушал — да вообще все! Таким образом мысль, что зародилась у меня в голове, пройдя через такое количество интерференций, будет иметь лишь смутное и самое отдаленное сходство с тем эхом, которое возникнет в сознании конечного потребителя. И это не вопрос ограниченности моего вокабуляра, вашего журналистского таланта или же литературных навыков какого-то редактора… нет, это вопрос природы самой информации. "Знания — свет", как говорят люди, но стоит белому свету отразиться о дюжину зеркал, и он растеряет свою интенсивность. До вас дойдут лишь мутные оттенки зеленого. А проходя через призму, он так вообще дисперсирует, разлагаясь на мириады цветов… на частицы полуправды. Вот и собирайте потом этот пазл.

Слушая все это, я на время прекратил записывать за доктором, полностью соглашаясь с его наблюдениями. То, как много он говорил, и то, как торопливо я пытался за ним записывать, постоянно сокращая слова и зачеркивая фразы, действительно напоминало игру в "испорченый телефон". Я и половины не понимал из услышанного, а если и понимал, то не успевал обдумать, однако уже записывал — механически, как личный секретарь важного политика или как помощник судьи, составляющий протокол во время процесса.

— И это мы сейчас с вами говорим о никчемных словах и мыслях одной персоны, проходящих через фильтр… ну… от силы десятка лиц, — продолжал доктор. — А теперь только подумайте о масштабах искажения информации, когда речь заходит о целых народах и странах. Оцените размах всего человечества… и не в рамках одного дня или недели, а в категории целых столетий и череды эпох. И мы даже не затрагиваем вопрос о преднамеренном искажении знаний.

— То есть… хотите сказать, что все, что мы сегодня знаем про Наполеона или Юлия Цезаря — все это лишь домыслы?

— Ну не все, но очень многое, безусловно. Иисуса Христа так вообще никогда не было, однако посудите сами… — Георг вздохнул. — Одних только каноничных евангелий мы имеет четыре штуки, и каждый из них уже противоречит друг другу, а про все остальные восемь апокрифов даже начинать не вижу смысла.

— Так… как же тогда искать истину? И существует ли она вообще?

— Как я уже говорил, истина скрывается во лжи… в самой ее гуще… она таится меж строк, меж двух неправд, в сердцевине всякого противоречия. Вы говорите, что девушка, которая вам нравилась в школе, была прилежной и опрятной, а ваш одноклассник утверждает обратное. И теперь спросите себя, кто из вас прав. Где находится истина?

— Полагаю, она где-то… посередине.

— Возможно. Но где? Вы и ваш друг дали совершенно различные описания человека. По вашей версии, она была ответственной, а по его версии она безалаберна. Это две взаимоисключающие крайности. Вы, как две точки на абсциссе, между которых натянут вектор. И если истина где-то посередине, то возникает вопрос: а где конкретно? Может, все-таки ближе к безалаберности… или все же ближе к ответственности? Плюс один или минус один? Ноль — ровно по середине — точно быть не может, иначе ни вы, ни он точно бы не запомнили эти качества. Нет, каждый из вас все-таки обратил на это внимание, а значит, что в чем-то она все-таки была излишни прилежной, а чем-то нет. Согласны? И чтобы приблизить себя к истине, нам нужен третий и независимый взгляд, ибо, увы, но две точки в системе координат дают нам значение только на одной оси… "x". Следовательно необходимо из одномерного пространства выходить в двухмерное и смотреть на картину под свежим углом… теперь уже с учетом оси "y", а затем и "z" для трехмерного восприятия… а затем и еще дальше, и еще, и еще. А для этого требуются альтернативные источники информации. Вы с вашим другом помнили ту девушку одним образом, а третий ученик вашего класса, наверняка, запомнил все совершенно иначе, и его версия опровергнет сразу вас обоих. Четвертый свидетель будет утверждать четвертое. Пятый — пятое. И так далее… Тогда как она сама, если рассказать ей все эти точки зрения, скорее всего ужаснется и не поверит никому, будучи убежденной, что она была не такой и что это вообще, видимо, говорят не про нее. Сколько людей — столько мнений, сами понимаете. А теперь возьмите все эти наблюдения и мемуары и чисто математически сопоставьте, сколько точек соприкосновения в них отыщется. Как правило немного. И чем больше беспристрастных наблюдателей — тем меньше обнаруживается сходств в информации… а чем меньше сходств — тем отчетливее мы различаем шелуху от начинки.

— Значит… истина, как грибы, рождается в спорах, — вслух произнес я, отфильтровав речи Георга и записав эти слова в блокнот… хоть он их и не произносил.

— Вы, как человек, посвятивший карьеру сплетням и мнениям, должны ведь знать, что возникает там, где много домыслов и противоречий, не так ли?

Я не совсем понял вопроса, но все же решился ответить. "Испорченный телефон" отозвался.

— Полагаю, что там, где много домыслов, противоречий, сплетен и слухов, возникают… эм… мифы.

— В точку! — доктор воодушевился моим ответом. — Легенды и мифология — вот, где скрывается всякая истина… и в особенности, если это касается прошлого. Видите ли, мифологию пишет народ, а историю пишут победители. Откройте любой исторический факт, загляните в энциклопедии — вы найдете десятки таких же откровенных противоречий, и при этом каждое из них будет подкреплено доказательной базой: письма, дневники, протоколы и даже, как это сегодня любят называть, когда документы явно сфабрикованы сегодня утром и противоречат всему, что было до этого, "недавно рассекреченные материалы из тайных архивов". Проще говоря, вся история безоговорочно задокументирована. Она тысячу раз уже была написана и переписана… и ее еще не раз отредактируют. Однако параллельно всяким историческим происшествиям долго и медленно тянется тонкая нить мифологии… иногда своевременно, иногда с запозданием. Оглянитесь вокруг, мифы и легенды нигде не записаны, их никто не документирует и даже не собирает, однако при этом они продолжают существовать, передаваясь из уст в уста… И здесь важно сделать замечание, так как мифы и религия — это разные вещи. Религии хоть и основываются на мифах, однако они их эксплуатирует, пропускает через фильтр корысти и превращает в незыблемую догму. Истинный же миф — чистый и незамутненный — это тот, который не является и попросту не может быть каноном или догматом. Нет. Миф — это то, что всегда остается открытым для вольной трактовки и интерпретации, то, что рождается ночью в лесу у костра под звездами, и то, из чего получаются лучшие анекдоты, сатиры и басни. Это народное творчество, непрерывно формирующееся в коллективном бессознательном. Тот самый случай, когда слепая праздная толпа своею глупостью сотворяет мудрость. И, наконец, самое главное, истинный миф — это то, что ни в коим случае не претендует на истину… и вот именно благодаря этому качеству мифы и приближены к истине куда ближе всего остального, ведь они, как минимум, лишены лицемерия.

— Значит вы утверждаете, что мифология отображает куда более искреннюю картину мира, чем какие-либо исторические документы.

— Безусловно. Исторические факты — это лишь кости и мясо пациента. Тогда как легенды и мифология — эго сущность… самосознание.

— Не могу c вами согласиться, — твердо сказал я. — И боюсь, вы себе противоречите. С одной стороны, вы говорите, что всегда и во всем ищите неопровержимую правду… я так понимаю, научную. А с другой стороны, признаетесь, что верите в мифы.

— Я в них не верю, а лишь внимательно их изучаю.

— В таком случае вы же должны знать, что мифы тоже рождаются не случайно. Их также надувают из политических и идеологических соображений. Все та же Клеопатра с молочными банями, о которых мы сегодня вспоминали… или графиня Батори, купающаяся в крови. Все это неправда. Согласно народным слухам Наполеон был коротышкой, а Петр Третий — недоразвитым полудурком, однако мы же с вами знаем, что это не так.

— Да, вы правы. Это все байки и домыслы. Но, как говорится, "сказка — ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок". И вы, как "добрый молодец" должны понимать, что подобные басни, конечно, не отражают фактической действительности, однако же суть этих личностей и происшествий они передают с хирургической точностью. Посудите сами… Клеопатра, может, в молоке и не купалась, но будучи царицей, любящей роскошь и золото, она, если сравнивать ее с простым народом, в жиру и в молоке-таки "купалась". Графиня Батори кровавые ванны могла не принимать, но учитывая ее прижизненную жестокость и то, сколько невинных крестьян в те годы убивала всякая знать, руки у графини и вправду были в крови.

— Да, возможно, — я призадумался.

— То, что Наполеон был невысокого роста, — это сатирическая байка, придуманная британской армией. На деле же Наполеон был вполне обычного роста… для коротышки француза, разумеется. — Георг ухмыльнулся. — Но разве этот миф не лишен правды? Разве то, что мы сейчас называем "комплексом Наполеона", его не характеризовало? Он желал властвовать над целым миром, будучи при этом жалким человечком… ни больше, ни меньше. И это совсем не вопрос роста, а вопрос амбиций. Ну а уж про Карла Петера Ульриха — он же Петр Третий Федорович — даже запинаться не хочу. Может, клиническим имбецилом он и не был, однако то, как развела его женушка, доказывает то, что с умом он точно не дружил.

— Ну… да, согласен.

— Знаете, существует миф, что люди используют только десять процентов своего мозга…

— Три, — я резко поправил Георга, зная о чем он говорит.

— Три, пять, десять — не принципиально, ибо не ясно это три-пять-десять процентов от чего… от массы?.. от объема?

— Видимо, от возможного потенциала.

— Интересно, и в чем же измеряется "потенциал"? Наверное, в джоулях, как и потенциальная энергия. Максимум, что тут можно рассчитать, — это силу удара мозга о черепную коробку при сотрясении. Вот только причем здесь проценты — не ясно. К тому же, чтобы высчитать процент чего-либо, надо обладать стопроцентным образцом, от которого и ведутся сравнительные расчеты.

— Да уж… хотел бы я посмотреть на стопроцентный мозг.

— Сделайте себе магнитно-резонансную томографию и увидите! — Георг пальцем указал мне на лоб. — В реальности каждый человек всегда и везде задействует свой мозг на все сто процентов… будь-то наяву, во сне, под алкоголем или под другими психотропными субстанциями. Так уж устроен наш с вами мозг. Однако, учитывая тот факт, что большенство людей на планете верят в этот миф, я, как врач, посвятивший свою жизнь интеллекту и работе мозга, постоянно спрашиваю себя: а, может, все-таки это правда… может, люди действительно идиоты и используют только три извилины из тех, что у них есть?

— Боюсь, что так.

— Видите, миф подтвержден. Да, он не соответствует действительности, однако попадает прямо в яблочко… передает суть человечества куда достовернее, чем все научные данные вместе взятые. И вы правильно заметили, что многие легенды и байки (и в особенности самые яркие) создаются с корыстной целью, как, собственно, и все остальное, однако прошу обратить внимание на то, что далеко не каждый миф приживается. Да-да. Если легенды и сказания не передают сущность вещей, то они долго не задерживаются… забываются или же трансформируются в нечто иное — чаще всего в нечто совершенно обратное от того, чем они должны были быть изначально. К примеру, дедушка Ленин — вон сколько мифов было вокруг его личности — аккуратно сконструированных, разумеется… догматических и непредназначенных для толкования. Из него пытались сделать нового миссию, идола, полубога пролетарского мышления. Целая государственная служба работала на поддержание легенды. И дабы соблюсти статус пророка, Ленина после смерти превратили в доселе невиданную мумию и поместили в мавзолей, сооруженный по образу и подобию мезоамериканских пирамид — роскошная усыпальница для богов и великих властителей. Все было сделано для того, чтобы люди поверили в сказку о добром и непогрешимом вожде пролетариата, однако поскольку легенда не соответствовала сути происходящего, она и века не продержалась. Рабочий народ быстро раскусил гнилую начинку и исказил свое представление об этом человеке, создавая теперь уже новые — противоположные по смыслу — мифы. Или же помню, когда на моем веку Соединенные Штаты впервые избрали в президенты того, кто еще сорок лет до этого был бы подвержен сегрегации и кто полтора века назад был бы рабом… да вся христианская верхушка США утверждала, что это сам антихрист получил власть. Черный человек в Белом доме. Какой скандал. Сколько грязи было вылито на негройдную кожу президента. Голливуд даже снимал эпические сериалы по мотивам "Библии", где на роль сатаны брали актеров-двойников Барака Обамы. Пропаганда была мощнейшей, но, увы, напрасной. Не закрепился миф за человеком, как бы кто ни старался. И это при том что его политика была отнюдь не ангельской. Напротив! Или же вспомним Алистера Кроули — убежденного оккультиста и сатаниста. Если Обаму пытались очернить противники (при том что он и так черный), то Кроули сам посвятил свою жизнь тому, чтобы внушить людям идею, что он и есть тот самый Зверь и антихрист под номером "666", о котором пророчила "Книга Откровений". Кроули вел аморальный образ жизни, устаивал богохульные оргии и магические ритуалы, обильно употреблял наркотики, основал собственную школу эзотерики и сочинил про себя не одну уморительную байку, однако, как мы знаем, легенды так и не зажили собственной жизнью. Его помнят и уважают лишь отдельные группы оккультистов и эзотериков за фундаментальный вклад в их учения, но когда поднимается вопрос о его демонической сущности и причастности к библейскому антихристу, даже самые преданные адепты Телемы и члены "Золотой зари" умиляются тихим смехом. Все просто. Под слоем всей этой грязи не было алмаза… не было даже алмазной кроши. А посему легенда без остатка просочилась через сито истории. Когда миф не соответствует истине, он не жизнеспособен. Ему не за что цепляться. И вы, как журналист, знаете не хуже меня, что придумать байку легко… пустить утку в массы ничего не стоит. Зачать легенду и даже родить ее может каждый, однако же вырастить ее до состояния, чтобы она начала делать самостоятельные шаги и жить собственной жизнью — это уже совсем другое дело. Уверен, вы или ваши коллеги неоднократно публиковали в газетах яркие сенсации, с намерением превратить их в новый миф или в громкий скандал, и эти истории раз за разом оказывались никому ненужными… хотя многие из них были поинтереснее теорий о "лунном заговоре" или "разоблачительных тайн одиннадцатого сентября".

— Да, было дело, — с хитринкой признался я.

— Не удивлюсь, если вам за это даже платили рекламодатели, желающие, чтобы их продукция получила хоть сколько-нибудь культовый статус (даже если это будет грязная репутация)… Люди готовы отдавать любые деньги, лишь бы быть на слуху. Но, как мы знаем, подобный ажиотаж и сенсацию не всегда удается осуществить. Чем громче и пафоснее заявления, тем быстрее ими перегорают, а посему уже на завтра они забываются и теряются в потоке таких же громких слов.

— Сделать успешную рекламу непросто.

— Однако параллельно всегда появляются такие истории и байки, которые рождаются сами по себе без корысти и вложений. Они берутся из ниоткуда… из городской гущи, из глубин метро и пропитанных мочой подземных переходов, из недр интернета в группах с анонимными школьниками — неважно. Их никто не сочиняет, они формируются, как снежный ком, слово за слово. У них нет единого автора, у них нет цели и даже смысла, но при этом они существуют. Эти мифы витают в воздухе, неосознанно передаются из уст в уста, превращаются в детские страшилки и в городские легенды. Поначалу вы их не замечаете, затем стараетесь игнорировать, считая незначительными, а потом уже и не осознаете, как сами рассказываете эти истории кому-то, интерпретируя по-своему и становясь их неотъемлемой частью. Они превращаются в мемы… в вирусы сознания, формирующие современную культуру. Никто уже не помнит, какие происшествия стали катализатором этих мифов, вокруг чего они зародились и как давно, однако в конце концов это и неважно.

— Ну да… знакомая тема, — вздохнул я. — Миф о "Безумном Художнике" тоже взялся из ниоткуда. Маньяков и психов всегда было много и самых разных, к тому же казалось, что после "Джека Потрошителя", Мэнсона и Чикатило людей уже ничем не удивить в этой сфере… а нет. "Безумный Художник" все равно вошел в общественное сознание и в мировую культуру… нежданно-негаданно. Сколько лет уж прошло, а о нем продолжают вспоминать. Его обсуждают, ищут, пародируют. Год за годом газеты публикуют все новые "факты" о нем, и это при том, что в первые дни после убийств Красного Сентября СМИ практически не освещали эти события.

— Лебедев сделал все возможное, чтобы пресса замяла это дело. На кону стоял вопрос его репутации.

— И все же история вырвалась наружу… легендой! Казалось бы, всего четыре убийства… да, это много, но при уличных разборках и бандитских ограблениях каждую ночь погибает куда больше людей. Однако мифы спелись ни где-нибудь, а именно вокруг этих событий… вокруг "Безумного Художника".

— Даже словосочетание "Безумный Художник" — это такой же миф, поскольку в контакте тех убийств я никогда себя так не называл.

— Давайте все-таки вернемся к истории картины, пропустим квантовую механику, мифологию и прочую лирику и перейдем к тому, что действительно важно.

— Боюсь, что это все важно, — заявил доктор. — Для понимая истины необходима каждая деталь. Вашему читателю может показаться, что мы сейчас беспорядочно прыгаем с темы на тему, философствуем для красного словца и просто занимаемся словоблудием, но это далеко не так. Для демонстрации хаоса, в котором мы обитаем и в котором мы пытаемся отыскать истину, необходимо окунуться в сам хаос. Иначе никак. Один увидит там лишь бардак и скажет "ну что за дрянь!", а другой обретет просветление.

— "Мы смотрим в Библию весь день: я вижу свет, ты видишь тень." — теперь уже Блейка процитировал я.

— Так что надеюсь, вы понимаете, почему для меня было так важно увидеть то, что Джакомо Кваренги изучал сразу все источники информации, касательно картины, независимо от их достоверности и правдоподобности. Он тоже понимал природный хаос и, главное, природу хаоса, а посему собирал и самые противоречивые сведения, и взаимоисключающие доказательства, и абсурдные мифы и даже анекдоты… внимательно их анализировал, скрещивал крайности и противоречия и конструировал собственную картину мира. Он соглашался с каждой версией прошлого, ничего не отвергал и не выбрасывал просто так… Даже имея резонные доводы против какого-то источника информации, он не сбрасывал его со счетов, так как осознавал, что даже самое маловероятное — не значит невозможное.

"Никогда не принимай и не отвергай знания без аргументации и их понимания" — седьмой канон доктора Корвуса, вдруг вспомнил я.

— Видите ли, документы, которые подвергались проверки, доказывали, что "Черное Изящество" было запечатано в тайнике аль-Харама, и Кваренги на этом мог прекратить свое расследование. Тайник вплоть до его смерти не вскрывался, так что… дело закрыто. Но нет. Он был все-таки мудрым человеком, а посему, даже отыскав "истину", не прекращал поиски, подчиняя свои же умозаключения проверке и критике.

"Подвергай сомнению все… и даже самое очевидное" — в голове промелькнул и девятый канон Георга.

— В руки Кваренги попался очень модный в те годы памфлет из Хальберштадта, датированный тысяча семьсот девяносто шестом годом, в котором упоминалось о легенде "деренбургской охоты на ведьм" тысяча пятьсот пятьдесят пятого.

— Где Мекка и аль-Харам, и где Деренбург, — с удивлением произнес я. — Это же тысячи километров.

— Верно. Однако Кваренги это не смутило, ведь след "Черного Изящества" он обнаружил и там. Таким образом картина оказалась в двух местах одновременно. О "деренбургской охоты на ведьм" ходит много разных слухов — как правдивых, так и самых невероятных, но все они сходятся на том, что власти города поймали нескольких ведьм, обвинив их в языческой ереси. Женщин привязали к столбу и развели яркий костерчик на потеху толпе… и это очень важное событие, так как до этого в Германии еще ни разу не проходили открытые казни ведьм. Данный инцидент был первым, и после него подобные мероприятия вошли в обычную практику… проще говоря, вошли в моду. И все же скольких бы ведьм потом ни отправили в огонь, тот самый первый случай оказался особенным. Деренбургские ведьмы признались, что уже несколько лет поклонялись языческому черно-богу Тэуфелю, который говорил с ними через некое черное зеркало, рождаемое углем и пеплом. Вроде ничего особенного… обычные колдуньи-шизофренички, однако, когда их поместили на костер, бросив к ним в огонь и все их языческие идолы и артефакты, из адского пламени неожиданно явился сам Тэуфель и, высвободив преданных ему прислужниц, уволок их высоко в небеса. Невероятная сказка… и при этом у данного происшествия остались сотни свидетелей. Каждый своими глазами видел черного демона… и каждый описывал эту нечисть одинаково. С тех пор имя "Teufel" стало синонимом германского слова "сатана". Здесь вы вполне резонно можете предположить, что никакого беса там не было, просто брошенные в огонь предметы могли быть взрывоопасными. Сильная реакция создала иллюзию адского пламени и внезапно возникший силуэт, сопровождающийся пугающим шумом и черным дымом… этот же взрыв и забрал язычниц в небеса. Так, по крайней мере, предположил я. Но памфлет в руках Кваренги заявил об обратном, поскольку через два дня после магического спасения ведьм их снова видели в городе. Они были замечены в саду одной из осужденных, где они вновь танцевали языческий танец вокруг яркого костра, словно огонь им никогда и не угрожал, а затем в ту же ночь был принесен в жертву муж хозяйки дома. И все это вновь при многочисленных свидетелях. Если подумать, то перед нами самая обычная история про ведьм, которых в те годы было немало. Язычники танцевали свои танцы, а христиане не успевали разгребать после них пепел и кости. Классика. К тому же памфлет, описывающий эту историю, был относительно современным и вполне мог оказаться вымыслом автора, да вот только Кваренги заметил там некоторые сходства с особенностями "Черного Изящества" и решил это дело проверить. Во-первых, речь шла о том, что что-то или кто-то почему-то не сгорел на костре. Такое уже было при казни Франческо Захария — там еретик умер, но картина спаслась. Теперь же спаслись и люди. Во-вторых, заявление о том, что они слышали какие-то голоса и с кем-то разговаривали. Это походило на общение с джином и на любовь венецианского патриарха. И наконец, в-третих, упоминание некоего черного зеркала вызывало определенные ассоциации. Сами понимаете, черная картина вполне могла сойти за подобный предмет. По факту не было ни одного доказательства… даже косвенного, что труд Захария был в руках деренбургских ведьм, как впрочем и доказательств того, что были и сами ведьмы, и все же Кваренги в своих тетрадях с особым смаком описал эти события, закрепив к ним вырезку из памфлета с иллюстрацией. И, понимая, что эту ниточку ни в коем случае обрезать нельзя, он продолжил искать след "Черного Изящества" по стопам германских ведьм и еретиков. Он искал любые упоминания черных зеркал в книгах и летописях и просил своих друзей по всей Европе помогать ему в этом. И, как оказалось, за весь период шестнадцатого века было только одно однозначно достоверное упоминание каких-либо зеркал с подобным оттенком. Речь шла конечно же о магическом черном зеркале известного алхимика, математика, астролога и личного советника королевы Елизаветы Первой.

— Джон Ди, — сказал я, уже догадавшись, о ком идет речь. Как-никак самый известный и яркий оккультист в истории.

— Да, Джон Ди. При помощи таинственного артефакта он якобы общался с ангелами и расшифровал их сложный енохианский язык. И, судя по описанию, приспособление Ди идеально подходило под характеристики "Черного Изящества": темная гладь, какое-то особое отражение света, магические свойства и, наконец, портал, через который раздаются голоса неких потусторонних существ. Кваренги показалось, что он снова нашел след картины… и не где-нибудь, а в собственности самого Джона Ди. Но уже очень скоро от этих предположений пришлось отказаться, так как ему пришло письмо от британского коллеги, который по просьбе Кваренги посетил главный историко-археологический музей Британской империи, где и хранились личные вещи Джона Ди. Письмо содержало куда более подробное описание магического зеркала Ди, и данный предмет, как оказалось, был лишь небольшим камнем — предположительно обсидианом, привезенным из ацтекского монастыря. Артефакт по-своему любопытный, но не имеющий ничего схожего с "Черновым Изяществом". Сами понимаете, то камень, а то картина. — Георг развел руками. — И на этом моменте след полотна снова обрывался. В записях Кваренги был пропуск длиною в несколько лет. То ли он прекратил поиски, то ли он просто не находил ничего, что можно было бы связать с этой картиной — не знаю.

— Может, ему было просто не до этого?

— Возможно. Однако в конце концов свежая информация-таки вновь оказалась у него на руках, и он не поленился о ней написать. Тетрадь Кваренги продолжала свое повествование, будто никакого перерыва и не было вовсе, однако даты говорили сами за себя. Итак… Конец шестнадцатого века, а точнее период с тысяча пятьсот восемьдесят первого по тысяча пятьсот девяносто третий. Это время, когда охота на ведьм в Германии достигла своего пика. Если деренбургские казни были лишь первой искрой, то теперь огонь инквизиции горел во всю свою силу. А началось все с того, что Иоганн вон Шоненберг был избран архиепископом города Трир, и сразу по его назначению на должность он объявил пургу на три группы людей: на ведьм, разумеется, на протестантов и на… евреев. Куда же без них?

— Да уж, кто на этих евреев только ни охотился.

— О да. Учитывая то, как над ними поиздевались христианские институты, нацистская Германия была всего лишь цветочками… кстати, тоже христианский институт, — с сарказмом уточнил доктор. — Но вернемся к "трирской охоте на ведьм". Это, прошу заметить, было одно из самых массовых убийств еретиков и иноверцев в истории мира и уж точно самое массовое в истории Германии. Тысячи людей были сожжены заживо… просто так… с благословения церкви. Смею утверждать, что жертв там насчитывалось значительно больше, чем сообщается, и что те события были не единственным, когда в Германии тех лет совершался геноцид во имя Иисуса, однако именно судебные процессы Трира удостоились столь тщательному документированию. Тогда как о других охотах на ведьм мы можем только догадываться, выстраивая события по противоречивым свидетельствам, дело Трира же освещено во всех мельчайших подробностях. Судебные процессы длились долго, церковники не просто желали очистить землю от неверных, но еще и заставляли тех признавать свою ересь и соглашаться со "справедливостью" наказания. Подобна обработка требовала немало времени. Каждый состав преступления против бога и католицизма внимательно изучался и конспектировался. Тысячи жертв, и тысячи судебных документов, сохранившихся вплоть до наших дней. И именно среди них было найдено то, что можно назвать самыми достоверным документом о местонахождении того самого "Черного Изящества" со времен Маффео Герарди. В архиве Трирского собора Святого Петра обнаружилась папка, посвященная последним делам трирских процессов. Судили еврейскую семью — довольно зажиточную (если не сказать "зажидочную"), умело занимающуюся ростовщичеством. Да-да, вечный еврейский вопрос. Помимо лихоимства, финансовых махинаций и продажи антиквариата данное семейство значительную долю своего времени посвящало каббале — ее изучению и преподаванию. Видимо, благодаря этим знаниям их капитал и шел в гору. Уж чего-чего, а каббала — это лучший учебник для денежной кабалы. Надо лишь читать ее правильно и, разумеется, в оригинале со знанием еврейской гематрии. Итак… отца того осужденного семейства иудеев звали Густавом Орт-Маером… а если быть точнее то епископам Орт-Маерам. Да-да, представьте себе. Он был убежденным иудеем, который, зная о неприязни к евреем, проник в самое сердце христианской иерархии, обезопасив себя и свое обрезанное потомство. У него была своя церковь — небольшая, но значимая в городе, свой приход, своя паства, но все это было лишь для отвода глаз… для конспирации, так сказать… поскольку как только песнопения про Иисуса и бога заканчивались, открывались другие двери — двери в тайный подвал — где читали "Тору", изучали каббалу и молились все тому же Яхве, но немного иначе. Вход был только для иудеев и, конечно, только самых проверенных. И там под закрытыми дверьми этот еписком Орт-Маер был известен под другим именем — разумеется, настоящим… звали его раби Иегуд Баум — самый уважаемый и, возможно, единственный раби среди подпольных иудеев Трира. Проще говоря, этот хитрый жид не просто уселся на двух стульях, а уселся сразу на двух тронах. И дабы его церковь и его самого не подозревали в кошерных блюдах, он на протяжении двенадцати лет пока шла "трирская охота на ведьм" сам же переодически сдавал своих коллег по иудаизму в руки инквизиции. Эти выходки позволяли ему избавляться от неугодных соплеменников на роль главного учителя "Торы", а также это повышало его позицию в христианской иерархии. И вскоре дважды иуда-иудей стал и раввином и епископом в одном лице — богатым, наглым и бесстрашным. Благодаря ему трирские евреи прятались в самом центре города под носом инквизиторов. Целая синагога в подвале христианской церкви. К раби шли, чтобы помолиться, чтобы скрыться, чтоб сделать себе новую личность и чтоб занять денег. Через него же доставали редкие товары, его же лавка служила ломбардом — проще говоря, выдающийся предприниматель. Ничто не происходило в городе без его участия. как-никак один из самых богатых и уважаемых людей в округе. А посему нет ничего удивительного в том, что, когда его разоблачили, процесс над ним придали особу вниманию. Все его имущество было конфисковано и, что очень важно в нашем случае, детально описано. Среди личных предметов его семьи оказалось много ценного антиквариата… в том числе и картины… и в частности одна особенная картина.

— "Черное Изящество"?

— Да, оно самое. И именно там и тогда полотно впервые нарекли данным именем. Так что наименованию шедевра мы можем быть благодарны вовсе не автору, а какому-то анонимному писарю из кабинетов инквизиции. Судебный процесс требовал, чтобы при описании имущества каждый предмет имел свое уникальное обозначение и название (и в особенности если они имели богохульный характер)… так что просто "картина один", "картина два", "черная картина" и прочее — это было неприемлемо. Каждая вещь считалась уликой, которую надо было изучить и описать в отдельном документе для предоставления в суде. Среди предметов тогда и высветилась черное полотно. И все бы ничего… мало ли что это могла быть за картина?.. однако сообщались габариты и некоторые подробности холста. Большой аугсбургский локоть в высоту и семь пальцев в ширину. Такая вот старинная система измерения.

Я принялся на глаз окидывать длину своего локтя и пальцев.

— И поскольку Кваренги был опытным архитектором и знал все существующие системы измерения длины и расстояния, он мгновенно прикинул и понял, что описанное черное полотно совпадает по размеру с последним шедевром Франческо Захария. Аугсбургский локоть — это примерно шестьсот десят миллиметров, а один палец — это в среднем семьдесят миллиметров. Семь на семь — сорок девять.

— А "Черное Изящество" было… — я перевернул страницы блокнота к ранним записям за шпаргалкой, — …шестьдесят один целых и шесть десятых сантиметров на сорок девять сантиметров.

— Верно. Погрешности, конечно, есть, но они незначительные с учетом неточности измерения локтей и пальцев. У каждого они как-никак разных размеров. Но в целом габариты совпадали. И на этом описание картины не останавливалось… напротив! В судебном документе также упоминалась торцевая сторона шедевра, где сообщалось, что полотно написано в… — Георг затянул, пристально посмотрев на меня, желая, чтобы я продолжил читать со своего блокнота.

— В… в Венеции… в тысяча четыреста восьмидесятом году, — осторожно проговорил я, а затем, получив от собеседника взгляд одобрения, тут же добавил: — …от рождества Христова.

— Да, Венеция, тысяча четыреста восьмидесятый год. Автор не указывался. Названия картины тоже не заявлялось. Тогда инквизиторы посчитали должным допросить жену старого еврея о происхождении данного полотна. Жены обычно куда лучше знают, откуда и что появляется в их доме… в особенности еврейские жены, и в особенности если это касается предметов украшения. И из ее уст, если полагаться на записи инквизиторов, прозвучала довольно любопытная история. Не знаю, была ли она искренней или же выдавленной под натиском жестоких пыток, но в любом случае она достойна упоминания, ибо доли правды там просто не могло не быть. Как оказалось, до того, как картина попала в руки раввина, она была у представителей языческого культа огнепоклонников. Черное произведение считалось для них сакральным… причем настолько, что они посвящали ему целый праздник. Каждое осеннее равноденствие огнепоклонники зажигали огни, прыгали вокруг них, танцевали, дрались, занимались любовью — в общем делали все тоже, что и все народы, но именно этот культ устраивал подобные торжества исключительно перед ликом данной картины. Они помещали полотно на особый пьедестал, с которого открывался хороший вид на весь праздник, и веселились во всю силу, веруя в то, что черная гладь шедевра запечатлеет в бесконечности все происходящее.

— Как фотоснимок или дагеротип? — переспросил я.

— Полагаю, что да. Да, это хорошее сравнение. Хотя возможно, они могли считать картину воплощением бездны, попадая в которую ничего не возвращается. Таким образом они и пытались оставить свой след в бесконечности. И при этом, что очень важно, члены культа не былы безумными фанатиками, которые верили во всякие небылицы. Нет, они понимали, что перед ними всего лишь картина (в Европе такого мусора было навалом), но данный шедевр все же привлекал их внимание… и не безосновательно, я вам скажу. Они, как вы понимаете, поклонялись огню — самой яркой и разрушительной силе природы — однако это полотно не просто не отражало свет, но и не горело… даже не нагревалось.

— То есть нечто, что сокрушило их огненного бога, — постановил я.

— Да, ну… почти. Они были язычниками; концепция дуализма была им чужда, поэтому их боги не соперничали друг с другом. Каждая сила природы привязывалась к какому-то высшему существу, архетипу или концепции. Каждый выполнял свою роль, и каждый был важен по-своему: и боги созидания, и боги уничтожения. Ничто не отвергалось и ничто не считалось злом. Просто сегодня над человеком преобладала одна сущность, а завтра — другая. Обычное дело. И все же из всех богов этого языческого пантеона больше всего поклонялись конечно же самому могущественному божеству — богу огня. Черную картину же они нарекли "черным пламенем" или же "богом черного огня" — этакая новая сила природы, с которой им еще никогда не приходилось сталкиваться, но которую надо было освоить. И важно понимать, что "черное пламя" не считалось зеркальной противоположностью ясного пламени. Все явления считались самостоятельными и ни коим образом не противоречащими друг другу. И… — с интригой добавил Георг педагогически приподняв палец вверх, — жрецы культа огнепоклонников каким-то образом знали, кто был настоящим автором картины. Имя Франческо при допросе не было упомянутым, а вот фамилия звучала… и не раз. Цахариэ.

— Захария?

— Да, только на немецкий мотив. Кстати, довольно распространенная фамилия в Германии и в Дании. Из рода Цахариэ вышло немало юристов и политических деятелей девятнадцатого века.

— Ага, тогда как их родственник за несколько веков до этого удостоился самой жуткой казни на костре как раз благодаря всем этим юристам и политическим деятелям, — сказал я. И тут, подумав об огне, меня осенило. — Так подождите. Те ведьмы, приговоренные к костру на деренбургском процессе, ведь тоже поклонялись огню…

— Тэуфелю, — поправил меня доктор. — Но да, вы правы, ведь это и есть огненное чудовище. Сатана.

— И у них на руках было некое черное зеркало, из-за которого что-то или кто-то так и не смог сгореть. Все сходится. Черное зеркало и было тем самым "черным пламенем" — оно же "Черное Изящество". Через деренбургских ведьм картина перешла к трирским огнепоклонникам. Возможно это даже был один и тот же культ… одна семья.

— Вы рассудили так же, как и Кваренги. И знаете что? С этим было трудно не согласиться. Конечно, доказательств в пользу данной версии не было, но и опровержений тоже. Когда началась "трирская охота на ведьм", все язычники шли под нож в первую очередь. Огнепоклонники обратились к раби Бауму за помощью, зная, что он укрывает у себя иудеев (то есть таких же врагов католицизма) и даже создает им вымышленные личности, благодаря которым те становятся неприкосновенными для христиан, ну или по крайней мере вне подозрения. Одни получали статус священников, другие же шли к ним в подмастерья, и ни у кого больше не было проблем. Подобные услуги стоили больших денег, но ради спасения собственной шкуры никто не мелочился. К тому же это для иудеев могло быть неприемлемым одевать себе на шею символ чужой веры (хоть на этом символе и изображен иудей), для язычников же подобные вещи не играли никакой роли. Они и так верили в нескольких десятков богов одновременно, и оттого что они уверуют еще в одного божка, в их мировоззрении ничего не менялось. Раби пообещал использовать свое высокое положение в католической церкви и помочь огнепоклонникам, но помог только себе. Сперва он укрыл у себя язычников, а затем, когда казни пошли полным ходом, благополучно всех сдал. В трирских архивах, кстати, так и  хранились документы по делу культа, но опись личных вещей в их случае не проводили. При них ничего не обнаружили. Да еще бы!.. все добро присвоил себе хитрый раби, многое, разумеется, продал, но кое-что оставил. Странная картина даже удостоилась особого места в его подпольной синагоге. Иудея-каббалиста данный шедевр просто не мог не заинтересовать… во-первых, потому что язычники придавали ему большое значение, а во-вторых, потому что в черной глади полотна раби разглядел проявление малхута — нижней и последней сфиры из фундаментального учения каббалы о "древе жизни". Согласно этому учению, все сущее в мире состоит из десяти взаимосвязанных элементов, эманации, сакральных сфер, измерений — называйте как хотите. Иудеи же называют их сфирами или сфиротами, и они представлены в виде геометрически правильного построения, где каждый из элементов взаимосвязям с другими. Данное изображение именуют "древом жизни", и изучению всех его хитросплетений каббалисты готовы посвящать целую жизнь. И примечательно то, что на заре этой школы было только девять сфирот, идеально замыкающих друг друга в схеме три на три, однако позже, как в неполную таблицу Менделеева, пришлось добавить еще один элемент — самый нижний и черный… явно выделяющийся среди остальных. Видите ли, каждая сфира: кетер, хохма, бина, хесед, гвура, тиферет, нецах, ход, йесод — отражали какой-то отдельный атрибут бога или его частицу: корону, мудрость, понимание, милосердие, строгость, красоту, вечность, славу и основу всему сущему. Причем, ссылаясь на изображение древа жизни, сфира основы, как и подобает, изображалась в самом низу… этакий фундамент, на котором держится все. Однако вскоре появилась еще одна сфира — малхут — символизирующая царство, изображаемое черным цветом и уходящее глубоко под корень всего древа жизни.

— То есть черное царство?

— Так точно, хотя и не в том смысле, о которым вы могли подумать. И все же… если все остальные сфиры были частицей бога, то малхут ею не являлся. Ее считали результатом труда бога, его наследием, творением, но только не им самим. И это важно, так как из всех сфир именно ее больше всего пытаются познать каббалисткие мистики.

Я хорошо себе представлял рисунок "древа жизни", так как его часто показывали в книгах и в журналах по саморазвитию с эзотерической подоплекой. Одни сравнивали эти иллюстрированные частицы иудейского бога с индуистскими чарками, сопоставляя изображения разноцветных кружочков; другие умудрялись соединить "древо жизни" с зодиакальной системой, улавливая какие-то сходства с созвездиями; а самые храбрые и заумные связывали десять сфирот с теорией суперструн, в которой предполагалось, что вселенная состоит из десяти измерений. Данный рисунок можно было увидеть везде, где хоть как-то говорилось о том, что все духовные практики мира взаимосвязаны, что все они говорят об одном и том же, но только разными языками, что якобы наука только сейчас начинает понимать глубину вселенной, о которой говорили предки тысячелетия назад… и все в таком духе. Если кому-то нужно было создать "правдивую" эзотерическую гипотезу с эллементами нумерологии, то каббалисткие сфироты были для этого лучшим инструментом.

Я и сам, помню, для журнала хотел сопоставить эту схему с тактическими решениями футбольных команд-победителей кубков ФИФА, а затем и с финансовой пирамидой швейцарских банков, да только не хватило воображения. А через полгода за меня уже это сделали другие журналисты и даже разработали на этом целую "уникальную формулу успеха". Хотя они их статьи никакого успеха, разумеется, не добились.

Образованные раввины смеялись над подобными "сенсационными открытиями" и практиками, а people, как говорится, "хавал".

— Раби Баум исключением не был, — продолжал доктор. — Он тоже стремился познать глубину малкута… и более того, он был уверен, что, вглядываясь в черную картину, соответствующую данной сфире, ему откроется черное царство и глубокий корень "древа бытия", но увы… увы… Благодаря очередной финансовой махинации с денежным займом и процентами раввинская сущность епископа была раскрыта. Ранее он избавлялся от неугодных, отправляя их на скамью инквизиции, теперь же на ней оказался и сам. Иегуд Баум, конечно, пытался оправдаться, называя себя Густавом Орт-Маером и ссылаясь на свой титул в католической иерархии, но чего бы он ни говорил, а синагога в подвале и его обрезанный пиписон были куда красноречивее его самого.

— Так почему же картину назвали именно "Черным Изяществом"? — не выдержал я. — Почему "изящество"? Они ведь могли назвать ее как угодно.

— Ах да. Полагаю, тут сыграла роль либо чья-то невнимательность, либо просто ошибка, либо недопонимание. Инквизиторы хоть и были образованными людьми — умели читать и писать — но их знания ограничивались только знанием католических писаний и собственной культуры. О традициях, именах и понятиях тех, кого жарили на костре, они и представления не имели, из-за чего в  документах инквизиции всегда встречались смехотворные ошибки. Многие из них в конечном счете даже становились незыблемыми фактами, которые начинали жить собственной жизнью. А некоторые ошибки так даже превращались в целый культ. Чтобы вы поняли масштаб абсурда, есть смысл вспомнить о все тех же рыцарях тамплиерах. Они в свое время были слишком могущественными, и папа римский Клемент Пятый нашел хороший способ, как их смести. Тамплиеры сражались с мусульманами и часто находились на их территории — то есть вступали с ними в прямой контакт. И, ссылаясь на это, папа римский ловко обвинил рыцарей в том, что они якобы присягнули чужой вере и что поклоняются теперь… Бафомету, — Георг ухмыльнулся. — Да-да. Не Магомеду, а какому-то Бафомету, видите ли. Так в суде и написали. Иначе говоря, даже сам папа римский не знал, против чего он сражается и как зовут пророков чужой веры. Ересь — она и есть ересь. Большего им знать было не нужно. Бафомет, Магомед — одно и тоже, да и какая разница!

— "Испорченый телефон", — вспомнил я.

— Вот именно. Понтифик, наверняка, услышал что-то где-то краем своего пятнистого уха под тиарой, а что, где, как и почему — разбираться не стал. Бафомет — так Бафомет. Хотя… кто это или вообще что, не знали ни тамплиеры, ни мусульмане, ни сам папа римский. А поскольку папа как бы, по факту, ошибаться не может, рыцари были мгновенно казнены, а Бафомет, как символ богохульства и ереси, стал настолько страшным и популярным, что он превратился в самостоятельную сущность и божество, вокруг которого вскоре начали собираться целые общества и культы. Прошли годы, и про Бафомета нынче пишут тома оккультных книг, Элифас Леви придумал внешний вид своему идолу, срисовав его c рогатого Пана, и этот образ тут же стал каноничным. Христиане боятся его, как самого жуткого демона, а сатанисты с гордостью носят его у себя на шее, будучи убежденными в наличие у него магической силы. Ему поют песни, про него снимают кино. Люди уже давно не помнят, кем были эти рыцари тамплиеры и кто такой Клемент Пятый и вообще, о чем речь… однако козью морду Бафомета знают практически все. Да… А ведь все из-за того, что кто-то неправильно написал чье-то имя. Одна человеческая глупость порождает сотни других. Так и рождается история. С "Черным Изяществом" произошла похожая ситуация. Когда на допросе у инквизиции жена раби Баума озвучила имя Цахариэ, связав его с картиной, священники, не понимая, о каком именно Захария идет речь: о девяносто первом папе римском, об отце Иоанна Крестителя или, может, о вавилонском пророке (да, их знания на этом ограничивались) — отправились с этим вопросом к самому раби. А тот в свою очередь на вопрос "какую роль в вашей вере играет Захария?" начал со всей искренностью рассказывать им про "Книгу Зохар" — основополагающий труд каббалисткой традиции "Сефер ха-Зохар". Раби знал весь кодекс чуть ли ни наизусть, и он с особым энтузиазмом рассказывал о нем, за что часто получал кулаком по лицу, так как инквизиторам казалось, будто хитрый жид устраивал миссионерство прямо на допросе. И хотя о "Книге Зохар" было сказано многое, христиане так и не поняли, какое отношение она имела к картине. С одной стороны одно никак не соответствовало с другим, но когда заключенный заявлял, что на "Книгу Зохар" достаточно просто посмотреть, чтобы обрести духовную силу, и что одно лишь ее наличие в доме уже дарует вам просветление, священники продолжали полагать, что тот говорит не о книге, а все-таки о художественном полотне. Ведь, согласитесь, данное определение подходит куда больше картинам, нежели книгам.

— Да, — сказал я. — Я слышал, что у каббалистов распространена мысль о том, что читать священное писание вовсе не обязательно для постижения мудрости, достаточно и просто смотреть на него.

— Вот она — еврейская хитрость. Смотреть не читая — это возможно. А читать не глядя — нельзя. Поэтому если вы читаете книгу, то всегда можно сказать, что вы на нее просто смотрите.

— А если это аудиокнига?

— Ну тогда вы ее не читаете, а слушаете.

— А если это шрифт Брайля для слепых?

— То вот это уже интересно! Система обманута. Незрячий получает озарение! — с усмешкой воскликнул Георг. — Что же будет дальше? Безрукий и безногий человек вооружен и находится в бегах?

— А что? Хороший заголовок для криминальной статьи.

— О да, я бы прочитал. Надеюсь, будет с фотографией. Но вернемся к другому громкому делу… к делу, когда олигофрены решали судьбы людей. Не менее яркий заголовок, прошу заметить. Процесс над раби надо было завершать, и документ с описанием его имущества должен был быть составлен. Черной картине требовалось название. Сперва было решено озаглавить шедевр именем автора — "картина Захария", но когда раби рассказал о традиции "Зохар", давая понять, что это не человек, а некое знание, инквизиторы в конец запутались и так и написали "Черный Зохар", однако затем посчитали начертание иудейских слов оскорбительным для христианства, в связи с чем поспешили исправить положение. Вскоре они выяснили, что таинственное слово "Зохар", если его перевести, было очень многослойным, и обозначало оно "сияние", "блеск", "превосходство", "выразительность", "представительность", "утонченность", "элегантность" и, наконец, "изящество". Вот так название и появилось. "Черное Изящество". Просто и красиво. При этом, если вы заметили, слово "Изящество" в отношении данной картины всегда писалось с заглавной буквы, и это неспроста, поскольку в немецком языке, на котором и был составлен документ, все существительные всегда начинались с заглавной буквы… и в особенности если это касалось чего-то мистического или сакрального.

— "Schwarze Stattlichkeit", — произнес я немецкий вариант названия картины. — Еще одно значение злосчастной аббревиатуры SS.

— Еврея сожгли, затем его семью, а следом и синагогу вместе с оказавшейся над ней христианской церквушкой. Правосудие восторжествовало, справедливость — тоже.

— Вы, я так понимаю, согласны с приговором.

— Невозможно быть несогласным с историей. Вы можете противится будущему, настоящему, но прошлому — никогда… не прибегая к самообману, разумеется. Картину уничтожать не стали, как впрочем и остальные ценности. Да и зачем, если добро можно поделить и оставить себе… хотя можно было даже не делить, так как в любом случае все конфискованное имущество переходило в собственность архиепископа Иоганна вон Шоненберга, который, собственно, и организовал "триерскую охоту на ведь". Вечная ему слава!

— Уж скорее позор.

— Как вам не стыдно такое говорить. Вы же католик.

— В "Библии" сказано "не убий", — я твердо ответил на глумление доктора.

— Убийство — грех, но во славу господа — святое дело! — Георг подмигнул мне, а затем продолжил чуть более серьезно: — С тех пор как у картины появилось название, следить за ее перемещениями стало значительно проще. После смерти трирского инквизитора мистическое полотно передалось по наследству его родственникам, которые к середине семнадцатого века перебрались на север Германии. Там оно было предположительно продано скупщикам антиквариата или же украдено цыганами (к сожалению, точно сказать невозможно), затем переправлено в Амстердам, а оттуда по воде до Великобритании. След "Черного Изящества" обнаруживается на таможне порта Ипсуич. Предметы искусства перед тем как ступить на английскую землю были внимательно осмотрены и задекларированы. Они ввозились с целью продажи, а следовательно облагались крупным налогом и обилием соответствующих документов. Среди таможенных деклараций друзья Кваренги и отыскали нужную запись о художественном полотне, обозначенном как "Черное Изящество". Никаких предположений в этот раз не было — все четко. Это была та самая картина. И лично меня это очень тогда поразило, так как я оценил масштаб уважения, которым обладал зодчий, раз ему по всему миру так внимательно искали запрашиваемые им документы. Помимо письменного свидетельства из таможни, информатор Кваренги отыскал и бортовой журнал капитана корабля, на котором шедевр переплыл море. Было сказано, что журнал ничем не примечателен, однако там всплыли очень тревожные строки. Капитан утверждал, что, как только они отчалили, ему и всем морякам грузового судна стал слышаться вой волков, преследующий их корабль. Они были наслышаны, что волки частенько собирались в стаи и охотились за караванами, но то было на суше… где-нибудь в горах и в лесу. Корабль же плыл посреди моря, где вода со всех сторон уходила далеко за горизонт. Ни о каких волках и речи быть не могло. Абсурд. В поисках причины пугающего воя судно трижды обыскали, но источник так и не был найден. На корабле животных не держали, разве что нескольких куриц у кока. И даже если какой-то бродячий пес и проник бы на корабль, пока тот загружался в порту, одна заблудшая псина была бы просто не в состоянии создавать такой пугающий хор волков. Были ли это звуки морских тварей или вой северных ветров, не ясно, однако подобная запись, полная паранойи, встречалась у матерого капитана только один раз и только в том рейсе, когда на борту было "Черное Изящество".

— Неприятности так и преследовали эту картину, — сказал я.

— А вскоре она оказалась в Лондоне… и в частности в коллекции лорда Малькольма Блэквуда. Личность, может, не очень известная… даже среди тех, кто ведет учет всех британских лордов и сиров, однако очень важная в определенных кругах. Видите ли, лорд Блэквуд был страстным коллекционером искусства, он был готов тратить любые деньги на приобретение особых вещиц и даже открыл в Лондоне собственную арт-студию… вот только подпольную, так как его вкусы ни коим образом не сочетались с принятыми нормами общества.

— Порнография? — наугад спросил я… и попал в самую точку.

— Педофилия, — хлестко уточнил доктор, и у меня аж дрожь по спине пробежала. — Он собрал клуб единомышленников, которые разделали его распутное пристрастие к маленьким мальчикам и девочкам. Художники анонимно писали картины по его вкусу, и он с особой бережностью хранил их в своей коллекции на тайной квартире в центре Лондона. Туда же свозили соответствую литературу. Да и вообще место славилось особыми нравами. Хоть оно и было тайным, в некоторых кругах оно считалось культовым, и очень многие мечтали увидеть это кокетливое логово лорда Блэквуда. Но такая привилегия была не для всех. Туда допускались только художники с аморальными наклонностями; проверенные ценители юных попок среди британской знати, ну и конечно же сами попки… желательно еще пока не достигшие полового созревания. Их там напаивали, трахали что есть мочи, а затем и рисовали в самых разных позах, пока с милых задниц еще не сошел постыдный румянец. К счастью для педофилов, малолетних проституток всегда было достаточно в Лондоне, хотя не исключаю, что многие куколки оказывались там вопреки своей воли. Детишек из приличных семей в тайное логово, как вы понимаете, было не завести — возникнут вопросы, тогда как беспризорники для этих целей пригождались как никогда кстати. Никто за них не несет ответственности, да и в случае, если игры зайдут слишком далеко, вряд ли кому-то вздумается искать их хрупкий трупик. Добро пожаловать в столицу! — Георг гостеприимно развел руками. — Зная, что их там накормят, помоют и приоденут, сиротская шпана сама просилась быть вхожей в закрытый клуб, ведь это куда интереснее, чем рости при серых монастырях и приютах. Сухой хлеб, пресная вода, дисциплина, порка — скука. А тут вседозволенность, к тому же многие вельможи отбирали себе ребятишек в пажи и увозили их подальше от города в свои изысканные частные поместья. Мечта! Однако больше всего из упомянутого малолеток завлекало само обещание секса. От них же постоянно скрывают любые намеки и знания о половой жизни, говорят им, мол, "ты еще маленький", "вот подрастешь — тогда и узнаешь", "не подглядывай", "это только для взрослых". А чем больше запретов, тем, разумеется, сильнее хочется попробовать. Запретный плод, сами понимаете. Это как-никак первая басня в "Библии" и при этом самая мудрая. Как видите, человечество с тех пор не поумнело и, строя из себя бога-родителя, продолжает и дальше огорождать детей от не пойми чего, создавая тем самым еще более благодатную почву для искусителей. Педофилу ведь теперь достаточно просто поманить пальчиком ваше чадо, взращенное на запретах и незнании, и ребенок тут же помчится к нему вприпрыжку… причем даже назло вам, ибо вы для него больше не будете авторитетом. И поскольку отпрыск обладает тотальным невежеством в вопросах полового образования ему будет все равно, кто его партнер: мужчина или женщина — и уж тем более в какой роли будет он сам. Так что рекомендую родителям и дальше утаивать от детей факт существования секса и его удовольствий, если хотите, чтобы те как можно раньше стали подстилкой для усатого дяди или же для не менее усатой тети. Взрослые, разумеется, стараются обезопасить своих детишек и учат их не разговаривать с незнакомцами и уж тем более куда-то с ними идти, но дети на то и дети, что они все вечно пытаются познать, попробовать на вкус, взять в рот, так сказать… в том числе и то, что же произойдет, если они посмеют нарушить данный им запрет.

— Да… Любопытство — вот он истинный змий-искуситель, — промолвил я.

— Вы думаете, что это просто так мы сегодня видим значки "+18" на каждом углу? Думаете, просто так политики из года в год создают на эту тему законы и урегулирования? Кричат, мол, якобы "детям и подросткам нельзя"… "это вредно для их психики"… "мы защищаем будущее поколение от зловредной информации". Чушь собачья! На деле же общество просто порождает спрос, надувает искусственный пузырь… то есть создает еще больший интерес у детей и подростков к сексу, а вместе с этим утоляет и свои естественные педофильские наклонности. Заметьте, растление малолетних в основном совершают те, кто сильнее всего и осуждает блуд: религиозные лидеры, политики, юристы. Такова судебная статистика. Не я ее придумал. Как говорится, с чем боритесь, на то и напоритесь. Во что всматриваетесь, в то и оборачивайтесь. И в конечном счете даже самые фанатичные бесогоны понимают, что "единственный способ избавиться от искушения — поддаться ему", и поддаются. Так что педофилов и склонных к склонению детей на склоне своих лет порождает само общество… и вполне осознанно, сказу я вам, ведь чем больше вы будете пытаться отстранить людей от секса, тем чаще они о нем будут думать, а следовательно и заниматься; чем чаще они им будут заниматься, тем больше они будут доверять своим половым органам, нежели голове… следовательно этими людьми будет легче управлять. Да и к тому же, чем чаще люди плодятся, чем больше рождается потенциальных избирателей, прихожан и потребителей, которым можно продать рекламу и агитацию, не говоря уже о росте пушечного мяса для армейских нужд. И Советский Союз это наглядно доказал. Там, как известно, "секса не было" ни в каком виде: ни в искусстве, ни в обшей культуре… даже анекдоты на эту тему не сочиняли. Цензура. Ни о какой эротики даже речи быть не могло. Согласно уставу, женщина — это боевая подруга мужчины, верный товарищ и камрад. Сексуальность? Похоть? Забудьте! Все это происки загнивающего запада. Это у них там блуд, разврат и педерастия, а у нас — типа в Союзе — приличие и порядок. После таких лозунгов, мысли народа, покорно идущего на оружейные заводы, были только о трех вещах: о сексе, о сексе и еще раз о сексе. Все были смирными и плодовитыми. Женщины рожали, со скоростью автомата Калашникова, а мужчин тем временем сажали за решетку во статье сто тридцать один или сто тридцать два — они же, как говорят зэки, статьи "за любовь"… ну, любовь к несовершеннолетним, разумеется. Какую бы вы книгу ни открыли о заключенных СССР, большая часть ребят сидела именно за это. Не за разбои и убийства, не за кражи и вредительство, даже политических было не так много со времен сталинский репрессий… нет, сидели в основном "любовнички" и сидели "за любовь". Обычное дело. Но как только прошла перестройка режима и о голых сиськах любого возраста открыто заговорили все журналы и телевидение, мол, трахайтесь — не хочу!.. в стране начался демографический кризис. Как оказалось, никому это толком-то и не надо без физиологической надобности. Статься "за любовь" перестала быть такой повседневной. Да и народ сразу поумнел, стал значительно менее покорным и куда более свободолюбивым. Проще говоря, перестали работать головкой и взялись за голову. А в Иране, наоборот, решили усмирить праздную молодежь, заставив всех забыть о европейской вседозволенности. Исламская революция надела на женщин чадру и пояса верности и запретила любые упоминания человеческой сексуальности… причем под страхом смерти. Результат: в первые же годы иранцы стали в трое больше плодиться, общее население в миг возросло, и это притом, что четверть всех граждан оттуда мигрирует; образование снизилось раза в четыре; случаи доказанной педофилии (и в особенности по отношению к мальчикам) стали рутиной в залах суда, да и вообще нация превратилась в правоверных послушников. Так что… Да! Хотите сделать из людей стадо овец — запретите им думать о сексе!

— …и тогда они только о сексе думать и будут, — дополнил я.

— Естественно, ведь для людей нет ничего более упоительного и желанного, чем совершать "мыслепреступление" по отношению к своему Большому Брату. Мудрые люди понимают это и активно пользуются данной уловкой. — Доктор хитро улыбнулся, явно сформировав некую хитрость в голове. — К примеру, если я попрошу вас подумать о каком-то травоядном животном… о любом… но только, допустим, не об ушастой коале, сидящей на ветках эвкалипта… то, о каком животном вы подумаете?

Я принялся вспоминать все виды зверей, неуютно сморщив лоб и приподняв глаза вверх.

— Ну конечно же вы будете думать именно о той самой коале. О ком же еще? — тут же продолжил Георг, озвучив в слух мои мысли. — Я вам описал животное и привлек ваше внимание к нему запретом, а посему первое время ваши мысли будут только о нем. А для того чтобы переключится и подумать о чем-то другом, человеку требуется напрячь мозг; но это наш с вами вид ох как не любит. Вот мы и живем в мире опытных кукловодов, маркетологов и искусителей, которые кричат вам в уши, что педофилия — это аморально и незаконно, а тем временем со всех видео-экранов и со страниц печатной продукции вам суют в лицо полуобнаженных малолеток-моделей с кукольно-похотливыми лицами. Глянцевые журналы, музыкальные клипы, рекламные плакаты — везде востребованы только шестнадцатилетние кобылки. Вас этим зазывают на огонек, а затем говорят: "нет, нельзя!" — как в стриптиз клубе "смотрите, но не трогайте". После такого издевательства каждый человек рано или поздно срывается и идет во все тяжкие: и мужчины, и женщины. — Доктор призадумался. — Знаете, в этом плане человеческое общество мне очень напоминает девку-наоборотницу из ряда тех дешевок, которые говорят "нет", а подразумевают "да"… те, что при любом удобном случае раз за разом говорят, мол, "Я не хочу замуж", "Кстати, я уже говорила, что не хочу замуж?", "Замужество — это для дур, а я не такая!" — и все для того, чтобы подстегнуть мужчину и всадить в его голову идею этого самого замужества и брака, но не прямым текстом, а косвенно… дабы он сам пришел к этому, тогда как она тут якобы не причем, ведь она же говорила, что ей это "не надо". И после такого самец, желающий всегда побеждать, обычно еще больше бегает за этой "непреклонной" и отказывающей ему самкой. А она тем временем, видите ли, соизволяет снизойти и делает одолжение. Так вот… Человеческое общество работает по схожей схеме. Все те же методы манипуляции… только другие масштабы разводки. Культ алкоголя — это хорошо иллюстрирует. В отличии от секса, у человека в алкоголе нет физиологической потребности. Более того, каждый здравомыслящий представитель рода людского знает, что алкоголь — это вредно (независимо от количества и качества), и понимает, что алкоголь — это продукт брожения. Можно долго говорить о том, что такое брожение и какие биохимические процессы там протекают, но если коротко и по факту, то это просто гниль и отходы. Тоже самое, что питаться тухлым мясом, на котором уже орудуют трупные черви. Можно, конечно, зажарить и добавить благовонные ароматизаторы, но от этого оно первосортнее не станет. Да, сравнение не совсем корректное — я понимаю — да только суть от этого не меняется. Алкоголь — яд для человека. Однако же надо было эту гниль продавать дуракам, а посему и стали придумывать все эти байки для слабых умов, мол, "вино — напиток богов", "и вы не француз, если не любите вино", "а немец — не мужик, если не пьет пиво", "что же вы за британец без стакана шотландского виски?", "русский человек — это тот, кто гложет водочку", "японец без саке, как самурай без хозяина", "праздник — не праздник без бокала шампанского" и так далее… Вдалбливают людям алкоголь на культурно-национальном уровне. Да и вообще мое любимое: "если не любите алкоголь или вы беременны или за рулем — пейте безалкогольное пиво!" Вот же умора! Пиво — это уже результат брожения, и оттого что оттуда выветрился спирт или же из вина был сделан глинтвейн, гниль как была, так и осталась гнилью. У людей в любом случае атрофируются мозг, здоровье ухудшается, и за это они еще с удовольствием платят деньги, превращая себя в марионеток по всем фронтам. И дабы схема работала уж совсем безотказно, алкоголю, как и сексу, придают этакую капельку "запретности". Покупать можно… но только в особых местах, только до определенного часа, и только с определенного возраста, дабы не попало в руки к детишкам и подросткам. Якобы забота о молодежи, а на деле — ловкое совращение этой же самой молодежи, ведь подобные запреты вызывают у юных умов повышенный интерес.

— С сигаретами также, — добавил я. — Они тоже продаются только в отдельных магазинах. Несовершеннолетним продавать запрещено, да и курить можно только в особо отведенных точках.

— Да? И почему так? — с наигранной наивностью спросил Георг.

— Ну… чтобы оградить детей от сигарет. Им курить вредно.

— О нет, это не детям курить вредно. Это всем людям курить вредно, независимо от их возраста. Кальян, табак, марихуана — вся едино. Кстати, табак и алкоголь значительно опаснее марихуаны, но при этом под статью закона попадает именно каннабис. Вы никогда не задумывались, почему?

— Травка дурманит голову…

— Как и алкоголь.

— Вызывает зависимость?

— Как и алкоголь. К тому же всякая зависимость — это состояние разума. Сам препарат тут не при чем. У меня, представьте себе, зависимость к чаю. А в детстве я болел диабетом, и никакой потребности к инсулину у меня нет. Да и если говорить о ломке, то алкоголь и табак вызывают ее куда сильнее марихуаны.

— Тогда не знаю.

— Ответ скрывается в деньгах. Да, все всегда является вопросом денег. Просто для выращивания табака необходимы определенные условия: климат, обработка. Далеко не каждый может выращивать это растение, а посему те, кто этим занимается, имеют на табак монополию, а следовательно и большие доходы и государственный налог. Выгодно как производителям, и так государству. Каннабис же является продуктом конопли — растение, которое, подобно сорняку, растет везде и всегда. Любой человек может посадить у себя марихуану на подоконнике, и она будет день за днем разрастаться. Куст неприхотливый, особый уход ему не нужен, мороз и холод не страшны, адаптируется к самым разным условиям. И дабы каждый желающий не выращивал у себя на балконе каннабис для собственного потребления, было решено запретить это дело. Чисто финансовый вопрос, ведь если людям запрещено культивировать растение, то они пойдут его покупать. Все просто. — В глазах Георга отразился блеск карикатурного капиталиста во фраке и в цилиндре из старых американских газет. — Дайте человеку время подумать, и он осознает, что только глупец будет тратить деньги на то, что растет само по себе, да еще и делает его тупее, но… времени подумать человеку не дают. Ему во все уши кричат старые бабки и занудные моралисты о том, что марихуана — это опасно, однако параллельно вся мировая культура продолжает пихать табак, каннабис, алкоголь и другие наркотики вам прямо в лицо. Куда ни посмотри, всюду "sex, drugs and rock'n'roll". Весь хип-хоп основан на текстах о курении травки, рок — на алкоголе и кокаине. В кино все самые уважаемые мужчины пьют дорогой виски, а роковые красотки изыскано курят табак, зажимая сигаретку похотливыми губками. В видео-играх герои потребляют мухоморы для дополнительной силы и глотают таблетки для сверх способностей. Да уж… вот они — идолы нашего мира, вот они — боги, которые вьются вокруг древа познания и при этом непрерывно шепчут молодым людям на ухо слово: "нельзя". Так что не удивительно, что подростки столь падки на этот искусственно выращенный запретный плод. И да, в этом мире ориентир всегда идет только на детей и на подростков, ведь то, как человек проживает период своего полового созревания, определяет всю его дальнейшую жизнь. Именно в это время закаляется характер и образуется личность. И если человеку, чтобы повзрослеть, надо было не начать думать головой, а просто взять в рот сигарету или член (с мыслью о том, что только взрослые так делают… и раз он это делает, то он как бы по определению взрослый), то этот человек как был инфантильным сосунком, так им до конца своей жизни и останется, будучи убежденным до своего последнего вздоха, что он растет и развивается.

— И как с этим быть? — с особой озабоченностью спросил я. — Как уберечь ребенка от этого?

— Да никак. Чем больше вы пытаетесь уберечь ребенка от какой-либо заразы, тем слабее будет его иммунитет, в следствии чего даже легкая простуда станет для него смертельной. Нет, человек должен сам всем переболеть… любой глупостью и любой заразой… и чем раньше, тем лучше. Вы можете спускать на меня старых моралистов и церберов по правам детей, но я бы порекомендовал всем маломальски дальновидным родителям годам так к пяти-шести насильно заставить своего ребенка выпить несколько кружек пива за раз, как это делают все подростки на вечеринках, и скурить целую пачку сигарет за день, как обычный курильщик. А затем вы посмотрите, с каким омерзением ваш отпрыск отнесется к подобным веществам, когда в тринадцать лет ему это после школы предложат друзья. Похожая ситуация и с половым воспитанием. Ни в коем случае не скрывайте от ребенка факт полового размножения и его удовольствий, не ломайте его психику, рассказывая ложь про капусту, аистов и прочий бред, не уклоняйтесь от ответов, когда дети задают прямые вопросы на этот счет, не просите закрывать их глаза, когда кто-то целуется или трахается на экране вашего телевизора или в живую. Это такой же естественный процесс, как питаться, испражняться, дышать и спать. Что может быть еще более естественного, чем обнаженные тела и процессы при которых рождается новая жизнь? Подросток, который вырос, зная, что в сексе нет ничего постыдного, запретного и сверхъестественного, попросту не будет таким падким на любого партнера, кто поманит его улыбкой и предложит близость. У человека не будет комплексов и психологической зависимости на этот счет, а посему секс для него будет вопросом гормональных потребностей, а не средством самоутверждения.

— Знаете, когда я был молодым… — начал я, но резко остановился, понимая, что я до сих пор молод, и уж тем более в сравнении с восьмидесяти девятилетним доктором Корвусом. — В смысле, когда был ребенком, — я поправил себя, — мне тоже доводилось видеть, как мои родители старались оградить меня от любых намеков и упоминаний о сексе. Когда задавал вопросы или слышал, как взрослые об этом заводили речь, мне тут же заявляли, что я еще слишком мал и просили удалиться и не подслушивать. Когда смотрели по вечерам фильмы и там случались любовные сцены, родители требовательно проговаривали: "А ни пора ли кое-кому идти спать?" И приходилось идти спать, так и не досмотрев кино… Кстати, я сейчас только понимаю, насколько это было глупо со стороны родителей, ведь, уходя в кровать сразу после недосмотренной и запретной сцены сексуального характера, она так и будет маячить в мыслях у впечатлительного ребенка… и, признаюсь, маячила. А воображение перед сном еще больше накручивало всяких изысков и подробностей. То есть родители, не желая, чтобы я о чем-то думал, сами того не понимали, как еще больше побуждали во мне эти мысли. — Произнес я, перефразировав вышеизложенные мысли Георга, соглашаясь с ними в виду личного опыта. — И при этом, чуть повзрослев, став… ну, не совсем еще подростком… скорее пока еще отроком… да, именно отроком… семь-восемь лет, может, чуть старше… помню, часто смотрели фильмы на DVD с друзьями, и каждый раз, когда начинался на экране постановочный секс или намек на него, у всех начиналось тихое хихикание, краснеющие щеки и бегающие в разные стороны глазки, дабы посмотреть друг на друга и оценить реакцию других. Дискомфорт, стыд, но при этом непреодолимое любопытство и страх, что родители узнают, что мы такое смотрели. И, главное, ничто больше не вызывало такую реакцию… только эротика и секс. Юмор, пошлятина, идиотизм — это нормально. А эротика — нет. Затем, когда уже стал подростком и учился в старших классах, часто втихаря смотрел порно фильмы и вечно боялся, что меня застукают. А потом, помню, как-то мои родители вошли в комнату, когда у меня экране шел какой-то омерзительно кровавый ужастик-боевик. Всюду кровь, кишки, ненормативная лексика, взрывы, мрак — и это было нормально. Никто и слова мне не сказал. Фильм был с возрастным рейтингом "PG-13", то есть можно смотреть с тринадцати лет с дозволения родителей. При этом картина была очень известной, рекламные плакаты украшали весь город. То есть смотреть кровавую жесть, убийства, насилие — это пожалуйста, общество ничего не имеет против. Даже в детских мультиках полно драк, взрывов и боли. Одни только "Том и Джери" чего стоят!

— Мой любимый мультфильм, — улыбнулся доктор, вспомнив вместе со мной то, как кошка с мышкой бьют друг друга кувалдой по голове.

А ведь смешно, черт возьми.

— Да, крови там нет, да и все показано с иронией и юмором, но все же насилие остается насилием. И это с удовольствием показывают детям. Однако стоит изобразить поцелуи, эротику и уж, не дай бог, секс — готовьтесь к судебным искам, скандалам и разбирательствам. Значит показывать те миллион способов, как человек может умереть насильственной смертью, детям и подросткам дозволительно, а демонстрация того единственного способа, как человек появляется на свет — это непристойно, аморально и недозволительно. Не просто двойные стандарты, а маразм, — заявил я. — И ладно бы в кино погибали только бравые солдаты и накаченные боевики, так нет же… запросто убивают и немощных стариков, и женщин, и детей — всех. То есть… эротизм — это безнравственно, а насилие и жестокость — обычное дело. Вся человеческая культура основана на том, что кто-то кого-то убил и воспел это.

— Да, насилие и жестокость — это обычное дело, но лишь до тех пор, пока мы говорим о жестокости по отношению к людям, — хитро заметил Георг. — А стоит вам изобразить, сфотографировать или снять в кино то, как убивают зверей, даже если это корова или хрюшка на скотобойне, приготовьтесь к очередным нападкам со стороны вегетарианцев, зеленых, борцов за права животных и прочих любителей поскандалить.

— Действительно, — улыбка сама нарисовалась.

— Эти праведники скорее казнят человека, нежели позволят зарезать животное на стол голодающим. Но, боюсь, мы отошли от темы.

— Да, — вдруг пробудился я, щелкнув шариковой ручной, чтобы этим звуком окончательно вернуть свои мысли к тому разговору, который был для меня более важен. — Вы остановились на том, что после долгих странствий "Черное Изящество" оказалось у некоего лорда Блэквуда… педераста Блэквуда, — уточнил я.

— Все верно, — доктор ответил. — И здесь стоит задуматься… ведь если лорд Блэквуд и другие педофилы так страстно предпочитали маленьких детей, то становится не совсем понятно, каким образом в их частной коллекции оказалась черная картина… а главное, почему? Что такого они могли в ней увидеть?

— Наверное, молодое зло, — прошептал я, задумчиво сузив глаза. — Совершенный образ черноты и бесстыдства. Отражение их собственных душ.

— Картина провисела в тайном логове распутства до одна тысяча шестьсот шестьдесят шестого года.

— Три зловещих шестерки. Число зверя…

— …и апокалипсис не заставил себя долго ждать. Самое любопытное во всей этой истории то, что квартира-притон находилась на Паддинг-Лейн стрит прямо за стеной от печально известной пекарни Томаса Фарринера, где второго сентября вспыхнул пожар, в результате которого сгорела добрая половина Лондона.

— Снова пожар.

— Да. И данное событие впоследствии так и ознаменовали: "Великий лондонский пожар". В огне сгинуло более тринадцати тысяч домов, около сотни церквей, да и вообще… было то еще зрелище! Большенство зданий тогда были деревянными, и после очень жаркого лета древесина горела с особой силой. Очевидцы утверждали, что такого неконтролируемого огня в природе быть не могло, в следствии чего полагали, что поджег запланированный (возможно даже врагами Англии). Другие верили в то, что это либо божья воля уничтожает грешный город от скверны, подобно тому, как были уничтожены Содом и Гоморра, либо это и прямь адское пламя апокалипсиса сошло на землю. Тысяча шестьсот шестьдесят шестой год как-никак. Не могла же "Библия" ошибаться. Тогда как все остальные и куда более рассудительные горожане посчитали пожар обыкновенной халатностью. Предотвратить распространение огня можно было в первый же день, однако для этого, как требовала техника безопастности, необходимо было экстренно снести близстоящие здания… в том числе и то здание, где была особая коллекция детской порнографии. Однако по какой-то причине — и не трудно догадаться по какой — лорд-мэр Лондона и по совместительству близкий друг лорда Блэквуда Томас Бладворт категорически воспротивился сносу тех непримечательный для города построек. Да-да, он был одним из завсегдатаях закрытого клуба с беспризорниками, ведь кому еще, как не лорду-мэру, срывать городской урожай. Он так сильно не желал расставаться с излюбленным притоном, что отказывался сносить здания даже тогда, когда огонь перешел и на них. А к тому моменту, когда Бладворт понял, что откровенные портреты юных мальчиков и девочек уже не спасти, сносить дома было поздно. Пожар в хаотичной последовательности распространялся по всему городу, спалив дотла весь старый Лондон. "Великий лондонский пожар". Что тут еще можно добавить?

— Хотите сказать, что причиной возникновения столь неконтролируемого огня был вовсе не инцидент в пекарне, как пишут учебники, а присутствие "Черного Изящества" на той улице?

— Я не могу подобное утверждать, и все же прошу обратить ваше внимание на то, что адское пламя так и преследовало картину: костры инквизиции, поджоги, пыл страсти… огонь!

— И при этом полотно пережило лондонский пожар.

— А вот это уже самое интересное, — воодушевился доктор. — Когда до лорда Малькольма Блэквуда дошла новость о том, что на Паддинг-Лейн стрит бушует пожар, лорд тут же примчался на коне из своего пригородного поместья. Огонь был настолько сильным, что даже отпетые браконьеры, которые любят в такие минуты повыносить чужое имущество, боялись сунуть свой нос в тот район. По улицам кружила непроглядная гарь, всюду стоял смог, паника. И все же лорд Блэквуд ринулся в окутанное жгучим пламенем здание, где находилась его тайная квартира. Место уже было оцеплено пожарниками и городовыми, но он все равно прорвался. Полагаю, ему так сильно хотелось спасти свою неповторимую коллекцию искусства. А теперь только представьте себе то, что из всех картин — самых разных, дорогих и дешевых, с мальчиками и с девочками, со взрослыми и не очень — понимая, что времени мало и что спасти ему удасться лишь что-то одно, пока пожар еще не заглотил всю квартиру, лорд Блэквуд вынес именно "Черное Изящество". За остальными полотнами даже не стал возвращаться, а через пять минут, здание и вовсе обрушилось. — Георг развел руками. — С того дня след картины снова пропадал на неопределенный срок. Смею сделать предположение, что таинственное произведение было перевезено лордом Блэквудом в его фамильное поместье, где оно нашло покой в одной из гостиных на насколько последующих десятилетий. Сам же Блэквуд вскоре был казнен за либеральные призывы и аморальное поведение. И если он чем-то в истории и прославился, то только своей казнью. Смертельный приговор приводил в исполнение довольно известный в то время палач Гарри Смит, который из своего ремесла устраивал целое шоу на потеху толпе. Он, будучи профессиональным мясником, знал, что после обезглавливания тело человека, будучи в состоянии шока, непроизвольно мочится, испражняется и пускает газы. Тогда как сама голова тоже какое-то время, пока мозг не отомрет от кровоизлияния и нехватки кислорода, продолжает функционировать и предположительно все еще воспринимает происходящие. И рассчитывая на это, опытный палач, всякий раз отрезая чью-то голову, тут же брал ее и бережно подносил к пукающей заднице жертвы, дабы приговоренный к смерти преступник напоследок понюхал то, что он из себя представляет. Но когда Гарри Смит казнил Блэквуда произошел еще более любопытный случай. Голова смертника была отрублена острой секирой на той же самой плахе, где когда-то казнили Анну Болейн, и когда палач уже взял голову, чтобы приставить ее дергающейся в судорогах заднице, Блэеквуд открыл глаза, со здравомыслием огляделся и требовательно заговорил: "Я протестую! Я был приговорен к лишению головы, а вы лишили меня туловища". Все свидетели засмеялись, и таковы были его последние слова.

— И правда, — улыбнулся я. — Это нам со стороны кажется, что отрубают голову. Но с точки зрения жертвы, отрезают-то как раз тело. Я бы тоже протестовал.

— Да. Забавная история, хотя и явно надуманная. Голова человека действительно около десяти-пятнадцати секунд все еще функционирует и способна воспринимать происходящее, однако сказать что-либо она уже не в состоянии, ведь надо задействовать дыхательные пути… а они остаются отрезанными с остальной частью тела. Собственно, по этой же причине что-то нанюхать голова тоже не может, ведь для этого надо вдыхать.

— Вот же были у людей развлечения!

— Не думаю, что с тех пор хоть что-то изменилось. Головы, может, так открыто не режем, но унижать друг друга мы от этого меньше не стали.

— Значит, "Черное Изящество" осталось в доме Блэквуда?

— Да. В его фамильном поместье. И хотя это являлось лишь ничем не подкрепленным предположением, однако оно на мой взгляд было самым правдоподобным. Просто к тому моменту "Черное Изящество" уже получило свою дурную славу и в какой-то степени даже обрело культовый статус. О шедевре стали шептаться в самых разных слоях общества. Англичане, да как в прочем и французы, в этом плане очень уж любили потрепать язычком, сочиняя всевозможные небылицы, слухи и сплетни. Никто толком не видел картину, никто даже не знал, как она выглядит и что изображает, однако словосочетание "Черное Изящество" стало регулярно мелькать в мемуарах и письмах самых разных людей. Слухи о злосчастном полотне стали жить своей жизнью, превратившись в городскую легенду и в своеобразную страшилку, которую было модно обсуждать с друзьями вечером при свечах за партией в карты или нарды. Каждый смельчак высказывал свое мнение о легендарном шедевре, и при этом каждый искренне признавался, что никогда не видел это произведение искусства собственными глазами и что знает о нем всего лишь понаслышке. И хотя сплетни и начинались со слов о том, что "существует якобы проклятая картина, приносящая несчастье в дом", большинство господ, упоминавших о ней, относились с большим скептицизмом к подобным утверждением, сходясь во мнении, что такой картины скорее всего не существует. Как-никак был самый пик Эпохи Просвещения. Людей было уже так просто не одурачить. К тому же примечательно то, что господа хоть и называли произведение "Черным Изяществом", на деле же говорили о совершенно разных картинах. Одни утверждали, что, согласно, слухам, работа представляла из себя самый заурядных и классический натюрморт, где на черном бархате — самый дорогой и модный в то время материал — были разбросаны фрукты не первой свежести. Другие поговаривали, что картина получила свою дурную славу лишь из-за ее эротического наполнения, так как на полотне изображалась обнаженная красотка африканской внешности. Отсюда и называние "Черное Изящество". Все-таки изображая голых девиц в Европе, художники всегда прикрывались отговоркой о том, что пишут Афродиту или же, если рисуют явно кого-то другого, то воздают богине красоты дань уважения. В обычных случаях это срабатывало, однако Афродита-негр — это уже однозначная дерзость… если и не сказать "богохульство".

— Да? А я почему-то всегда был уверен, что Афродита была темнокожей. Все-таки пляж, пена… да и потом "Афро-Дита", — пошутил я. — Как афро-американец. Черная Дита.

— Так же ходили слухи, что "Черное Изящество" запечатлело какое-то военное действие. По одним предположениям — захват Константинополя османскими солдатами, а по другим — Ливонскую войну и бешенство проигравшего Ивана Грозного. И наконец, самая любопытная версия, заявляла о том, что полотно так и вовсе было написано самим Рембрандтом Харменсом ван Рейном и представляло из себя еще более дерзкую вариацию на тему вскрытия человека. Слухи, как вы уже догадались, ходили самые разные. Каждый описывал "Черное Изящество" по-своему, из-за чего практически сразу стал напрашиваться очевидный вывод… А о той ли картине они говорили, да и существовало ли "Черное Изящество" вообще?

— А может в этом и суть? — задумался я, проникнувшись рассказом. — Может, все они и правду обсуждали "Черное Изящество" — то самое. Однако при этом каждый в этой картине видел что-то свое… свои желания или же, наоборот, свои страхи. Как в зеркале.

— Громогласные домысли… и, как мы знаем, ничего общего с реальностью они не имели. И если раньше следить за перемещениями черной картины Захария было сложно, из-за того что было очень мало письменных источников, то теперь наоборот, из-за того что их стало слишком много. Сплетни, слухи, анекдоты и присказки. Бесконечные противоречия. Они, безусловно, встречались и раньше, но теперь… речь шла явно о разных произведениях — и это в лучшем случае, в худшем же: обсуждали просто чьи-то бурные фантазии. До этого тоже всплывали сомнительные упоминания о джинах, демонах и прочих околоокультных феноменах (не способных выстоять ни одной серьезной критики), однако они все же получали хоть какое-то документальное подтверждение: слова очевидцев, непосредственных участников событий, заключения властей и так далее. Теперь же пошел полный винегрет. Просветленная молодежь писала что хотела. Письма и дневники того времени в массе своей напоминают современный интернет — каждый убежден, что если он способен писать… нет, не писать, а складывать буквы в более-менее понятные слова, то он обязан высказывать свое мнение, будучи убежденными в собственной правоте… и в особенности по тем вопросам, которые его ни коим образом не касаются.

— Ну да, — согласился я. — Ведь если человека что-то касается напрямую, то он будет знать или же по крайней мере изучать тему вопроса изнутри, а значит и понимать, что даже там не может быть единых и однозначных умозаключений.

Моя реплика, как я потом понял, была лишней. Доктор же лишь игриво улыбнулся и грубым изречением все расставил на свои места:

— Мнение — это как анальное отверстие… оно имеется у каждого.

Слово "имеется" было добавлено им неслучайно.

А ведь я только что высказал свое мнение… хотя, в прочем, и он тоже.

— Кваренги описывал много различных слухов о картине, но при этом он, как и я и как его информаторы, был достаточно скептического мнения относительно их достоверности. Зодчий не останавливался на них подолгу. Каждой посвящал не более одного-двух абзацев. И все же на паре историй я бы заострил ваше внимания, хотя Кваренги-таки не придал им значения. Как оказалось, по одной из упомянутых им версий "Черное Изящество" вовсе не было черным. Оно считалось пурпурным. Просто автор картины так сильно намешал пигмент, что светлый пурпур превратился одно сплошное черное пятно. Эта версия примечательна тем, что из всех тех десятков самых разных предположений и домыслов именно это описание гипотетического "Черного Изящества" было наиболее приближенным к действительности. Как-никак, а последняя работа Франческо Захария действительно являлась одним сплошным черным пятном. Попадание очень близкое, согласитесь, но, к сожалению, совпадения на этом закачивались. Данную версию мифа знатные господа обсуждали лишь по причине пурпурного цвета, пытаясь вообразить себе примерную цену подобного полотна, ведь пурпур считался самым дорогим цветом в истории.

— В каком смысле? — удивился я.

— Как это в каком? — теперь удивился и Георг, поражаясь моему удивлению. — Вы никогда не задумывались, почему нет ни одного государственного флага, в котором бы фигурировали пурпурные оттенки?

— Нет, — осторожно ответил я, действительно поймав себя на мысли о том, что таких флагов я не знаю. Ни розового, ни фиолетового, ни пурпурного, ни лилового. Даже классических картин с такими оттенками не припоминаю.

— А все потому, что дорого, — просто и ясно пояснил доктор. — Несмотря на то, что в мире существует множество растений с пурпурными лепестками, сделать из них стойкий красильный пигмент не удавалось. Единственный способом изготовить пурпурную краску было при помощи ракушек очень редких мурицид, обитающих только на берегах Сидона и Тира. Требовалось по особой формуле измельчать десятки тысяч ракушек, чтобы получить один грамм пигмента. Труд кропотливый, да и к тому же производство пурпура было очень быстро монополизировано. Один флакончик красителя (сто — максимум пятьсот грамм) стоил около полутора килограммам чистого золота. Зайдите сегодня в банк и попробуйте купить такое количество аурума; та сумма, которую вам придется отдать за слиток, будет равноценна той, сколько бы вы заплатили за обыкновенный краситель. Таким образом пурпурный пигмент был одним из самых дорогих единиц обмена в Европе и Средней Азии. Зная об этом, сразу появилось много мошенников, которые промышляли подделками. Смешивали чернила осьминогов с отваром фиалок и сирени для создания видимости пурпурного оттенка в сосуде. А посему сделки купли-продажи, касающиеся данного пигмента, затягивались на целые месяцы. Серьезные купцы должны были обезопасить себя от подделок. Они делали мазок пигмента на платок, а затем подвергали его ежедневной стирке, дабы проверить, не поблекнет ли краска. Если в течении месяца цвет сохранял свою интенсивность, то значит товар был качественным, и за него было не жалко отдать целый слиток золота. Из-за этого пурпурный цвет еще в античности стал считаться символом богатства. Только верховные жрецы самых прибыльных пантеонов и правители империй могли позволить себе этот цвет. Они одевали пурпурные наряды на торжественные церемонии для демонстрации своего достатка и власти, хотя и для них подобная роскошь порой была очень часто не по карману. К примеру, римский император Луций Домиций Аврелиан — безусловно, один из самых влиятельных и богатых людей своего времени — отказал своей жене в покупке пурпурного платка из Тира, ибо оно было слишком дорогим. Что же тогда говорить о простом народе? Лишь в самых редких случаях художникам все-таки дозволялось сделать пару мазков пурпурного цвета на церковных фресках для подчеркивания богоподобной сущности отдельных пророков и епископов. Иллюстраторам особо ценных книг, рисующим на полях священных писаний и родословных декоративные узоры, тоже выдавали пару грамм пигмента. Время от времени какой-нибудь монарх мог позволить себе на юбилей заказать либо столовый сервис пурпурного цвета, либо торжественную картину, где он будет стоять во всей красе в своем пурпурном облачении, которого у него на самом деле никогда не было. Так что штамповать флаги подобных оттенков было бы неслыханным расточительством для государства. Вот все и использовали только самые дешевые цвета: красный, синий, желтый, белый, черный, зеленый. А теперь представьте себе, какого это было художникам, которые желали рисовать полотна в пурпурных тонах. Цветы, закаты, райские птицы, крылья бабочек… Они все это видели перед собой, но запечатлеть не могли. Какая же это агония для творческого человека!

— Боюсь даже вообразить, — в полголоса проговорил я, и в моей голове снова всплыл образ Бетховена, ведь он, по сути, также страдал… только в обратную сторону. Автор имел возможность написать мелодию, но вот услышать ее уже не мог. Даже интересно, кому из них хуже: тому, кто способен создавать, но не способен вкусить созданное им же, или тому, кто вкушает красоту, а запечатлеть ее не в силах, как бы он ни старался?

Ох уж эти творческие муки!

— Но не надо полагать, что все было так плохо. Кое-какие художники-таки умудрялись писать пурпуром в своих личных картинах, однако для этого им надо было быть, как говорится, голодными.

— Да уж… все как всегда сводится к деньгам и к вопросу о том, что истинный художник — это голодных художник.

— В девятнадцатом веке, к счастью, отношения к этому вопросу изменилось. Химик Уильям Генри Перкин, пытаясь создать лекарство от малярии, совершенно случайно синтезировал стойкий пурпурный краситель. Производство цвета стало в тысяча раз дешевле, однако это совсем не помешало химику разбогатеть на своем открытии. Сегодня, благодаря химическим достижениям человечества, создание пурпура стало самым обычном делом… причем настолько, что люди давно позабыли о том, что еще вчера пурпурный цвет считался солиднее золота. И все же сторонники традиционного образа жизни: монархи и епископы — продолжают носить именно этот цвет в качестве устоявшегося символа своего достатка и власти. Так что… если "Черное Изящество", как заявлялось, было сплошным нагромождением пурпура на холсте, сливающимся в черную кашу, то какой же должна была быть себестоимость подобной картины? Именно этот вопрос и обсуждали сторонники пурпурной версии. Однако, как позже показала лабораторная экспертиза, никакого пурпура в работе Захария никогда не было.

— И все же с непроглядно-черной кашей они угадали, — добавил я.

— А согласно второй заинтересовавшей меня легенде о "Черном Изяществе" из того потока сомнительных домыслов, описанных Кваренги, говорилось, что шедевр представлял из себя тот уже упомянутый мной ранее натюрморт с неспелыми фруктами на черном бархате. Казалось бы, ничего общего с настоящей картиной Захария, однако… — Георг выдержал нагнетающую паузу. — Поговаривали, что тот натюрморт находился в Брюсселе и висел в столовой у некой зажиточной семьи, фамилию которой история умалчивает. И все же известно, что полотно приобрел отец семейства — герой Тридцатилетней войны, ставший по возвращению с фронта одержимым образами гниения и смерти. Вполне обыденное состояние для человека, чье сознание формировалась в окружении кровопролития и трупов. Мужчина был очарован видом загнивающих фруктов на холсте, и он повесил картину на самое видное место в своем доме. Вскоре он скоропостижно скончался, лег на софе отдохнуть и не проснулся… хотя здоровье его было богатырским. Позже в семье стали заболевать и дети. Кашель, головные боли, постоянная рвота, галлюцинации. Лекари внимательно осматривали детей, но не находили причин для болезней. И правда… вроде все здоровые, закаленные, однако дождь за окном пройдет, и уже на завтра человеку трудно дышать. Старики там сразу почили за героем войны, но никто не придал значения, сославшись на возраст, а вот резкое ухудшение у остальных членов семьи все же стало вызывать подозрение. Вскоре заметили, что из того дома начали исчезать животные. Дети заведут кошку — максимум полгода, и нет ее. Снова принесут котят, а они опять чуть подрастут, осмотрятся и исчезают бесследно. Зная такое дело, завели крепкую собаку, а та, может, и не исчезла, но на порог ступать отказалась. Дом вроде сторожит, и при этом сама же его боится. Кто чуть окно приоткроет, так животное сразу начинает лаять на здание и на всех, кто внутри. Тогда прислуга заметила, что и общая атмосфера в помещении стала какой-то тревожной и губительной. Принесут корзину свежих фруктов, а на утро они уже гнилые…

— Прямо как на том "псевдо-Черном Изяществе", — заметил я, пытаясь вообразить себе то жуткое полотно в столовой.

— Именно. Скорбящая мать-вдовица тоже уловила связь между гниением всего живого в доме с мрачной картиной, изображающей nature morte — мертвую природу. Она продала шедевр за гроши некоему юристу… практически подарила, лишь бы избавиться от проклятого предмета. И знаете что? Череда смертей и болезней теперь прошлась и по той семье.

— Удивительно, — сказал я. — Картине не обязательно быть оригинальным "Черным Изяществом", чтобы нести беду. Достаточно ее просто назвать таким образом…

— Поймите, подобных страшилок было огромное количество. Среди целого сборника устрашающих легенд, собранных Кваренги, встречались и куда более занимательные истории… была даже целая легенда про мистический портрет, который якобы изменялся по мере взросления и опыта изображенной модели; и после смерти запечатленного человека портрет так и вовсе превратился в картину жанра vanitas. Не удивлюсь, если эта легенда дошла до ушей Оскара Уальда, и именно ее он взял за основу для своего Дориана Грея. Иначе говоря, это — дважды в кавычках — ""Черное Изящество"" стало собирательным образом всех надуманных страшилок, касающихся живописи. Если в литературе "существует" пугающая книга "Некрономикон", в киноиндустрии — "snuff films" и кассеты смерти, в видеоиграх — "Polybius", то в те годы пугали друг друга "Черным Изяществом", и у каждого эта картина выглядела по-своему. Так почему же из всех историй меня привлек именно тот злосчастный натюрморт, даже по описанию не соответствующей кисти Захария? Ответ вас удивит. Когда лихорадка самых разных болезней охватила семью юриста, он начал проводить расследование и, к своему ужасу, обнаружил, что бесценный шедевр, купленный им за копейки, был целиком и полностью написан ядовитыми красками с большой концентрацией аммиака, а также, что самое страшное, был пропитан плесневыми грибами. Видите ли, торцевая сторона картин, висящих на стенах, является идеальным местом для развития плесени… в особенности если стены влажные. Подобные места не проветриваются, и люди редко вытирают там пыль. Так что… все логично. После дождя в сырую погоду микротоксины распространялись по помещению, вызывая у жильцов дома самые разные осложнения. Проще говоря, во всей этой истории не было никакой мистики… и как раз этим она меня и привлекла, поскольку миф сам в себе находил разумное объяснение всем своим тайнам. А также, что для нас очень важно, когда настоящее "Черное Изящество" подверглось лабораторной экспертизе в Санкт-Петербурге, выяснилось, что под холстом действительно скрывался толстый слой плесени. В принципе, в этом не было ничего удивительного, так как грибок часто заводится в старых полотнах. Как раз если чем-то и можно было меня удивить, то именно его отсутствием. И все же количество ядовитой плесени, засевшей в "Черном Изяществе", превышало все допустимые приделы. Да и грибок сам по себе был не из безобидных, пустивший свои споры еще в Венеции, до сих пор храня в себе плодящиеся микробы средневековой чумы. И Айдане предстояло ото всего этого избавляться, приводя шедевр в презентабельный по современным меркам вид. Но то, отчего избавиться было нельзя — был состав самой краски, которая, помимо всего прочего, тоже содержала в себе чрезмерно повышенный процент токсичных веществ в сравнении с другими картинами той эпохи. То есть и в истории с натюрмортом была запрятана доля истины.

— Так это все объясняет, — прозрел я. — Все эти слухи о якобы "лже-Изяществе" скорее всего были об оригинале. Просто из-за ядовитых веществ, витающих в воздухе вокруг картины, люди смотрели на черный экран в рамке, и, галлюцинируя, каждый проектировал на нем что-то свое. Отсюда вам и джины, и райские красавицы-креолки, и драконы, и фрукты… тогда как на самом деле всему виной были грибные споры и ядовитый аммиак.

— Ох, если бы все было так просто! — улыбнулся доктор. — Хотя, конечно, токсические вещества играли свою роль. Безусловно. В какой-то степени, если беспристрастно посмотреть на мировую историю искусства, то магия и очарование живописи заключались именно в этих дурманящих и опасных для здоровья пигментах и запахах. Содержание картин имело вторичное значение, тогда как на первый план всегда выходили исключительно эмоции и перемены в сознании зрителя, не так ли? А подобный эффект куда проще получить при помощи токсикологии, нежели при помощи каких-то зрительных образов. В этом плане любой фармацевт, обладает куда большим творческим потенциалом, нежели самый опытный живописец. Художники, смешивающие токсичные пигменты воедино, создавали свои шедевры вовсе не техникой написания, а именно палитрой и той гремучей смесью, которую она в себе содержала. Как вы думаете, почему люди, приходящие в музей, чувствуют возбуждение, вдохновение, творческий порыв, повешенную активность… другие же, наоборот — истощение, усталость, сон и подавленное состояние? Думаете, это на них так действуют образы старинных пейзажей и портретов? Конечно же нет. Не в изображениях дело. Дело в дурманящих веществах, которые кружат по воздуху: запах старинной краски, лака, гниющих досок и рамок, да и конечно же плесень напоминает о себе. Поэтому люди говорят, что каждая картина, как вино, с годами становится только лучше (хотя изображение ведь при этом не меняется), ибо со временем пигменты начинают окислятся, выделять неуловимые носом, но воспринимаемые организмом газы, и тем самым привлекать внимание людей. Естественно одна-две картины, как бы близко вы к ним ни стояли, не произведут дурманящего эффекта. Воздействие слишком незначительное. Но зайдя в музей, в замкнутое пространство с нагромождением самых разных полотен и фресок восприятие человека меняется. Заметьте, критики каждый день приходят на современные арт выставки и плюются, поскольку ничто их не цепляет; затем идут в классическую галлерею смотреть на точно такую же мазню — только со сроком давности — и ими овладевает восторг эйфории. В чем же разница? В трепетании перед возрастом? Не совсем, ведь это касается не только знатоков искусства, но и простых зевак, даже не читающих бирки под картинами. Так в чем же тогда различие? Да в том, что современные полотна еще не пустили свои опьяняющие споры и представляют из себя просто раскрашенные холсты… не больше, не меньше. На размалеванную красотку, конечно, можно обратить внимание, она вам может даже понравиться, но чтобы проявить к ней вожделение, аппетит, страсть, любовь требуется осязать запах… то неуловимое, но самое важное. Людей мы выбираем по феромонам, еду — по веществам, отвечающих за вкус и запах. Также и с живописью. Вот представьте себе красивое блюдо — самое изысканное и аппетитное. Представили? Кажется вкусным и сочным, но вы кусаете и понимаете, что оно пресное. Ни вкуса, ни запаха. Как целлофан, как резина, как сжатый воздух. Вы будете такое есть? Скорее всего нет. Как раз по этой причине художники, выставляющие свои работы на улицах и широких площадках, несмотря на бесконечный поток прохожих, так и остаются в большинстве своем незамеченными, ибо свежий воздух выдувает какой-либо аромат у картин. Да и к тому же современные синтетические краски хоть и являются терпкими химикатами (кое-какие даже токсичны и вызывают сильную аллергию у людей с восприимчивыми рецепторами), дурманящими свойствами они больше не обладают. Производители пигментов, видите ли, пытаются обезопасить общество от подобных веществ, и тем самым убивают живопись в самом ее основании. Так что современное искусство — мусор, не потому что художники рисуют дрянь (они ее всегда рисовали), а потому что перестали делать краску, воздействующую на мозг человека так, как это было раньше. К примеру, вплоть до середины двадцатого века для создания белого пигмента — а без этого цвета, прошу заметить, не обходилась ни одна палитра в истории — использовался свинец. Люди, сами того не подозревая, вдыхали насыщенную свинцом пыль, губительные элементы которой откладывались в крови, в мягких тканях и даже в костях, замещая функции кальция и имитируя их, что рано или поздно приводило одновременно к физической слабости и к эмоциональному перевозбуждению. У человека, вдыхающего свинец, значительно деградировали мыслительные способности… то есть здравый смысл выбрасывался в окно, оставляя лишь вспыльчивость; параллельно могла развиться слепота, паралич, головные боли и сопровождающие ее галлюцинации, а также депрессия и меланхолия, на которые "почему-то" так падки все художники и любители искусств.

— Ну да… теперь понятно почему.

— Похожая ситуация была и с оранжевым цветом, так как его изготовляли — только вдумайтесь — из оксида урана. Да-да, из того радиоактивного элемента, из которого позже производили ядерное топливо и атомные бомбы. Художники писали картины оранжевым пигментом и подвергались прямому радиоактивному излучению, а затем подобному воздействию подвергались и зрители. И так было вплоть до изобретения счетчика Гейгера-Мюллера, когда ученые принялись подвергать подсчету ионизирующих частиц всего и вся. Вот вам и причины болезненного вида художников прошлого, их частых головных болей и перепадов настроения. Или же вспомним девятнадцатый век, когда практически все было зеленым. Еще в восемнадцатом столетии фармацевт Карл Вильгельм Шееле синтезировал яркий зеленый пигмент, который мгновенно захлестнул Европу своей броскостью. Модной "зеленью Шееле" красили все: дома, обои, украшения, холсты, домашнюю утварь, бильярдные столы и даже одежду. Пигмент стал настолько популярным, что вскоре принялись делать на него вариации. Так появился не менее известный "парижский зеленый" — все тоже самое, только чуть желтее. Людям казалось, что это безобидный и даже целебный оттенок, ибо зелень ассоциируется с листвой и природой, а посему носит релаксационный характер… и так оно и есть… вот только для создания именно этих пигментов использовался ядовитый гидроортоарсенит меди — она же мышьяковистокислая медь. Проще говоря, чистый яд. На фабриках по производству зеленого текстиля частенько были зафиксированы случаи массового отравления мышьяком. Параллельно здесь хочется вспомнить об уже вымершем виде женщин, которые существовали только в восемнадцатом и девятнадцатом столетии и которые при любом удобном случае закидывали голову назад и падали в обморок. Они в один голос утверждали, что на них так пагубно влияли корсеты, которые они же сами и ввели в моду (хотя почему-то до этого правильно исполненные корсеты еще никому не вредили). Вот только правда в том, что виной их частых головокружений была виновата не одежда, а всего-навсего ее цвет. Так что феминистки, ссылающиеся на тот период, в качестве демонстрации мужского узурпаторства, мол, это мы заставляли носить женщин губительные корсеты, должны в первую очередь обратить внимание на самих себя и на свою безотказную любовь ко всему яркому и модному.

— А вот это я запишу, — с улыбкой сказал я, давая Георгу понять, что феминистки уж точно не одобрят подобных высказываний. Но моему собеседнику было на это абсолютно "фиолетово". Мы как-никак о цветах говорим.

— Вспомним более частный случай и, возможно, самый известный — смерть Наполеона Первого Бонапарта. Зеленый цвет был, как известно, его любимым цветом. Это видно по его изображениям на картинах. Носимые им костюмы практически всегда были зеленых оттенков. И когда самозваного правителя изгнали на остров Святой Елены, он потребовал покрыть стены в выделенном для него доме в столь желанный для него зеленый цвет. Наполеон закрылся ото всех, очень редко выходил на улицу, да и вообще стал вести себя неадекватно. А затем его обнаружили мертвым. Причина смерти: отравление мышьяком.

— Всему виной зеленые обои. Да, я как-то читал об этом.

— На ум сразу приходит известный рассказ Шарлотты Перкинс Гилман, в котором она красочно описывала психоз женщины, ощущающей некий губительный запах, исходящий от обоев, и яркие галлюцинации, связанные с ними. Правда в ее случае тревожные обои были желтыми. Психиатры видят в рассказе послеродовой психоз, хотя при этом, судя по описаным симптомам, это запросто могло быть и отравление мышьяком. Одно вовсе не исключает другое. Но вернемся к зеленому, — Георг изменил позу на кресле. — Вы представляете себе, что такое зеленый цвет в живописи? Это же все горные пейзажи, луга, леса растительность. Все зеленое! Излюбленный цвет всех, кто когда-либо выходил на пленэр. Художники писали живую природу красками, что несли смерть. Да уж… опасная это работа — быть художником. Так что токсические вещества играли далеко не последнюю роль в том, как создавалась живопись, и в том, как она воспринималась.

— Вы правы. Об этом стоит задуматься, — проговорил я, отказываясь верить в то, что даже такое высокодуховное явление, как любовь к искусству и к живописи, в конечном счете может быть не более чем низменным процессом нашей физиологии.

— Сплетен и домыслов про картину, именуемую "Черным Изяществом", было много. Нескончаемый поток жутких историй и предположений. Как раз на конец семнадцатого века после лондонского пожара и был самый пик обсуждения мистического полотна, которого на самом деле мало кто видел. Художники, писатели, философы, просто образованные юнцы — каждый хоть раз, но упомянул о черной картине на светских вечерах и дружеских посиделках. Однако затем — с началом восемнадцатого века — резко и неожиданно сплетни о "Черном Изяществе" прекратились. Тишина. Как будто все в миг забыли о его существовании, а может просто мода прошла на такие истории. Как говорится, люди перегорели… сменилось поколение. А возможно виной тому было другое: многие же фантазировали о том, что могло быть изображено на проклятом шедевре, и гадали о его возможном местонахождении, воображая самые невероятные сценарии, однако на первом году восемнадцатого века истинное "Черное Изящество" все же соизволило показаться на свет. Источник проверен и сомнению не подлежит. Полагаю, что интерес к загадочному полотну был, лишь пока бурлило воображение невежд, а как только объявился оригинал, ожидания людей не оправдались. Сами понимаете, смотреть там не на что. Черное пятно. Ни развратных девиц, ни богохульных ритуалов, ни даже натюрморта. Скука.

— Странно. Значит когда вернули украденную "Мону Лизу", все тут же начали обсуждать ее еще жарче, пытаясь понять, вокруг чего образовалось столько шума, однако когда объявилось не менее обсуждаемое "Черное Изящество", люди почему-то быстро остыли.

— Это разные ситуации, — пояснил доктор. — Да Винчи — номенклатурный автор. Да, он часто шел против запретов церкви, но, по сути своей, он — не побоюсь этого слова — "мейнстрим", продажный и пресмыкающийся. Его никогда не притесняли. Напротив, при любом удобном случае церковь делала ему рекламу… ну, как бы делая рекламу себе, но все же его именем и его мастерством. Когда "Мону Лизу" украли (хах, "украли"… у восточных народов эти слова имеют особое значение), Да Винчи — уже было далеко не последним именем в мире искусств. Захария же всегда оставался изгоем. Западная цивилизация сделала все возможное, чтобы забыть о нем. Вы редко встретите его имя в интернете и в энциклопедиях. Да и вообще… "Черное Изящество" вызывало интерес и обсуждение вовсе не из-за своего мастерства исполнения и художественной ценности, а именно ореолом загадочности. Сама картина-то никому была толком не нужна, люди даже имя автора назвать правильно не могли, не говоря уж об остальном. Всем нужен был только миф — и неважно, был ли это миф вокруг художественного полотна, вокруг статуи, музыки, литературного произведения — главное сама история, ажиотаж. А он, как известно, быстро проходит. Это напоминает шум вокруг песни "Грустное воскресение*". В двадцатом веке данная композиция была мировым хитом, первым официально признанным шлягером, звучащим по радио. Песню перевели на все языки мира, и ее исполняли наиярчайшие звезды эстрады. При этом, как оказалось, мало кто мог вспомнить имя композитора, кем он был и откуда. Да и сама музыка являлась мало кому интересной, ведь на плаву ее держал вовсе не чарующий мотив, а всего лишь мрачная легенда, сопровождающая ее. Поговаривали, что люди, под воздействием минорной песни, кончали жизнь самоубийством. Вот собственно и все. Ажиотаж вокруг этого мифа был настолько большим, что одни форсили произведение где только можно, тогда как другие запрещали композицию на законодательном уровне. Скандалы и сенсации… настолько яркие, что они погасли, не успев и всполохнуть, как вспышка от фотокамеры. Сотни устаревших виниловых пластинок с записью песни, сотни вчерашних газет с громкими заголовками о "Грустном воскресении", и сотни самоубийств по всему миру, произошедших под влиянием музыки… и при этом сегодня данную песню уже никто не вспоминает, она мало где звучит, а об авторе так и вовсе забыли… и если кто и услышит сегодня старую запись, то он искренне посмеется над глупостью текста и даже удивиться тому, что кого-то подобное произведение хоть как-то могло затронуть. Глупость, да и только. Или же вспомним роман Иоганна Вольфганга Гете "Страдания юного Вертера". Не успело произведение выйти в свет, как оно в миг завладело умами молодежи. Все обсуждали скандальный роман и даже те, кто читать-то в те годы еще не мог. Юноши поголовно принялись одеваться так, как герой повествования, затем они сочли обязательным хоть раз в своей жизни посетить описаный город Веймар, который до этого был мертв на туризм, а после так и вовсе по Европе прошла первая такая серия самоубийц-подражателей. Люди стрелялись, вешались, прыгали с обрывов… и все это благодаря мифу и ажиотажу вокруг произведения Гете. Этот эффект, когда под влиянием моды и массовой истерики люди, подражая друг другу, совершают суицид так и назвали — "синдром Вертера" или же "волна Вертера". В один момент роман даже запретили… сперва в Лейпциге, а позже и в Дании и Италии. Причем запретили не только само произведение, но и его упоминание в людных местах и даже тот фасон одежды, описаный в тексте. Все это еще больше подогревало интерес у молодежи к скандальной книге. Кругом стали появляться бесконечные слухи и домысли, благодаря которым "синдром Вертера" одолевал даже тех, кто никогда не слышал о произведениях Гете. Легенда была всеобъемлющей, а затем в один миг о ней неожиданно все позабыли, будто по щелчку пальца или по велению волшебной палочки. Люди проснулись по утру и больше не вспомнили ни о "Страданиях юного Вертера", ни о модных кальсонах, ни о философских дискуссиях о бренности бытия, ни уж тем более о суициде от несчастной любви. Перегорели. Произведение никуда не делось, однако пузырь ажиотажа вокруг него выдохся, и теперь если кто-то и отважится вникнуть в этот роман, то это будет очень редкий человек, следующий не моде, а чисто академическому любопытству, после которого он точно не пойдет стреляться в кальсонах восемнадцатого века. Время прошло. Забыли. Нечто похожее произошло и с "Черным Изяществом". Волну самоубийств и массовой истерии полотно не побуждало, однако мода на обсуждение картины все же была. Была… и погасла.

— Значит, вы говорите, что среди всех тех разрозненных сплетен оригинал "Черного Изящества" все же был обнаружен. Не сторонние картины с похожим названием, не мифы и подделки, а именно подлинная кисть Франческо Захария.

— Верно. Противоречащие друг другу сплетни о "Черном Изяществе" прекратились в том же году, когда состоялась коронация Фридриха Первого. Торжественная церемония проводилась в кирхе Кенигсбергского замка, и среди описи подаренных монарху вещей встретилось и то самое полотно. Подарок был предоставлен верховным духовенством Бранденбургской марки. Каким именно образом черная картина попала в руки священникам маркграфства, не известно, однако сомнений в подлинности шедевра быть не могло. Королевские инвентаризаторы очень подробно изучали и описывали каждый подарок, ведь, во-первых, как и у всех монархов в истории, у Фридриха Первого тоже были недоброжелатели, а следовательно все предметы подвергались тщательной проверки на безопасность перед тем, как попасть в руки его величества, а во-вторых, король желал знать материальную ценность каждого подношения, дабы иметь представление, кто как и насколько его уважал. "Черное Изящество" тоже удостоилось подробного изучения и описания. В историческом документе фигурировало название картины, фамилия автора и размеры холста. Все совпадало. Это был оригинал. Королю ничего иного подарить и не могли. Среди драгоценных камней, золота, гобеленов (в том числе и пурпурных), картинам не придавали особой ценности. Их рассматривали лишь как сопутствующий атрибут к основным подаркам. Этакая открытка к цветам. Да и к тому же среди того нагромождения самых разных художественных полотен скучная чернота просто терялась в общем потоке. Работа Захария, конечно, не осталась уж совсем без внимания, но и хоть сколько-то ценной ее не посчитали. Даже те священники, одаряя короля своим подношением, не придали шедевру значимости. Картина была лишь одной из рядовых, дабы количеством предметов создать видимость богатства. Ничего особенного. И все же, если верить Кваренги, "Черное Изящество" какое-то время провисело в легендарной "янтарной комнате" Кенигсбергского дворца. Туда было достаточно сложно подобрать картину для интерьера. Янтарная мозаика, которой были покрыты все стены и потолки, была настолько внушительной, что на фоне нее художественные полотна попросту блекли. И только черное пятно в рамке смогло туда хоть как-то вписаться. Черный цвет и янтарный — это хорошее сочетание. В контрасте друг с другом непроглядная гладь картины казалась еще более выразительной, да и янтари на фоне черной пустоты играли по особому. Но вскоре — все также по причине плесени и сырости — клей, на который была наложеная мозаика, стал разрушаться, и большие янтарные полотна осыпались. Поговаривают, что даже пришибло одного из лакеев. Он выносил среди ночи августейший горшок, и на него свалилась огромная плита окаменевшей смолы. Только представьте себе эту сцену: труп, кровь, королевский кал и янтарь. Фридрих Первый был в ярости от происшествия. На следующий же день он выслал архитектора комнаты подальше от двора и страны. Даже не ясно, что сильнее разгневало монарха: испорченная мозаика, смерть лакея или все-таки испачканный в нечистотах янтарь, который он уже побрезговал клеить обратно на стены? Комнату закрыли на реконструкцию, а все картины распределили по другим уголкам дворца. И с тысяча семьсот девятого года "Черное Изящество" висело в подвале северного крыла… в том самом месте, где вскоре открылся знаменитый бар-ресторан "Кровавый суд", названный в честь королевского винного погреба и постоянного кровопролития в тех стенах. Вельможи там постоянно напивались, ругались друг с другом и устраивали дуэли на шпагах. Кто из них прав, а кто виноват — решала кровь. Это и был их местный "Кровавый суд". Название более чем уместное. Да и не стоит забывать о том, что прямо над винным подвалом с ресторанчиком, словно в карикатуре, находился настоящий зал высшего областного суда, где проходили самые важные юридические процессы Кенигсберга. Видимо, если дело заходило в тупик или же обе стороны оставались недовольны решением судьи, то они шли в подвал решать проблемы более прямолинейным и мужественным способом. И тут стоит уточнить, ведь убийство на дуэли при свидетелях в стенах "Кровавого суда" убийством (в юридическом плане) не считалось. Это было первое место в истории, которое приняло на себя неписанное правило о том, что "То, что происходит в этих стенах, остается в этих стенах". Конечно, новость о смерти человека облетала город, ведь скрыть подобное очень сложно… в особенности если это касалось знатных вельмож (а королевский ресторан простаки и не посещали), но, не смотря на слухи и наличие свидетелей, обидчиков к закону не привлекали… ну, в большинстве случаях, разумеется, так как исключения бывали и там. Вот такая причудливая судебная система — официальная и подпольная… в прямом смысле этого слова. Не знаю, насколько правдива версия о том, что "Черное Изящество" висело в "янтарной комнате" замка, но то, что шедевр побывал в "Кровавом суде", сомнений не возникало. Подобно тому, как венецианский Арсенал, где орудовал Захария, стал сегодня центром для мировой творческой мысли, так и "Кровавый суд" оказался точкой притяжения всех самых уважаемых творцов и философов. Там отметились такие гиганты прогрессивных мышлений как писатель Эрнст Теодор Вильгельм Гофман, рассказы которого навсегда изменили литературу своей глубиной и многосложностью; философ Иммануил Кант, поставивший точку целой Эпохе Просвещения и на начав романтизм, параллельно став родоначальником немецкой классической философии; композитор Вильгельм Рихард Вагнер, окончательно преобразовавший оперу и симфонический жанр; историк и писатель Феликс Людвиг Юлиус Дан, без исследований которого мы бы имели очень смутное представление о европейской истории; живописец Франц Генрих Луис Коринт, чьи полотна считаются самыми яркими представителями мирового импрессионизма; Пауль Томас Манн — мастер интеллектуальной прозы; Ганс Густав Беттихер — он же Иоахим Рингельнац — не менее выразительный писатель и художник… пожалуй, самый недооцененный в наши дни автор; Эрнст фон Вольцоген — прозаик и создатель первого в Германии литературного кабаре; кинорежиссер Пауль Вегенер — один из основателей немецкого экспрессионизма; Генрих Георге — культовый актер театра и кино; Феликс фон Люкнер — писатель и военный стратег, ставший легендой, ибо, будучи офицером военно-морского флота во время Первой мировой войны, он был способен сражаться без каких-либо потерь с обеих сторон конфликта… "морской дьявол" — так его называли… очень жаль, что современные генералы не учатся у таких мэтров. В "Кровавом суде" побывал и принц Прусский Генрих Альберт Вильгельм, и лауреат Нобелевской премии мира Густав Эрнст Штреземан, и множество других интересных личностей, которые своим гением сформировали европейский образ мышления.

— Нобелевский лауреат? — подметил я. — Вы же не признаете авторитет этой премии.

— И все же это не умаляет заслуг тех, кто ей обладает, — пояснил доктор. — Так или иначе… Кенигсберг всегда был столицей прогрессивных взглядов, а авангардом города — местом, где рождалась самая неслыханная философия — был Кенигсбергский замок и, в частности, подвал "Кровавый суд". Все эти примечательные люди в своих мемуарах и письмах не раз упоминали о посиделках в этом легендарном заведении. Они относились к нему с особой любовью, постоянно утверждая, что именно там ими овладело раннее невиданное вдохновение для совершение подвигов. Имели ли к этому отношение висящие там картины… и в частности "Черное Изящество", я не знаю. В любом случае загадочная картина довольно долго пропылилась в стенах Кенигсбергского дворца.

— Дайте угадаю, — хитро начал я, уже зная, чем заканчиваются все истории, связанные с черным полотном. — Этот замок тоже сгорел.

Мое наблюдение развеселило Георга.

— Да, сгорел, — ответил он. — Причем дважды. Но только виной тому было далеко не "Черное Изящество", а Вторая мировая война. Сперва памятник архитектуры подвергся бомбардировке англо-американской авиации, а позже и советской властью. Однако странные явления того места на этом не закончились. Напротив. Это было только началом. На холме, где еще оставались руины Кенигсбергского замка, советские вожди сочли необходимым воздвигнуть новый дворец — Дом Советов, который должен был стать символом СССР и светлого будущего. Но, как показало время, здание стало лишь разочарованием и главным долгостроем страны. Строительство сразу не задалось. Грунт оказался недостаточно прочным, из-за чего в первый же день появились проблемы в основании фундамента. Позже начались казусы с финансированием. Деньги вроде выдают, а они то не доходят до строителей, то доходят… однако сооружение при этом все равно не строится. И в конце-концов Дом Советов просто повторил судьбу всей страны. Калининград, видите ли, был особой гордостью Советского Союза, и это монументальное строение должно было стать визитной карточкой города, однако из-за слабого "фундамента" и коррупции здание начало гнить и рассыпаться, так и не увидев своего завершения. Что ж… Дом Советов планировался быть олицетворением СССР, он им и стал. Чертежи и макеты выглядели многообещающими с множеством колон и декоративных элементов в стиле сталинских высоток со звездами и узорами, а на деле все что имеем — серную бетонную коробку, разваливающуюся и не приспособленную ни для чего. Неоправданные надежды… пустая трата времени и ресурсов.

— А что насчет того духовенства? — спросил я, возвращая Георга к коронации прусского короля, дабы соблюсти хронологию событий. — Где именно хранилось "Черное Изящество" до того, как оно стало подарком?

— Картина входила в список даров Коринского монастыря, располагающегося к северу от города Эберсвальде. Каким образом данный шедевр оказался в том месте? — Георг вопросительно пожал плечами. — Увы. Не могу знать. И если вы ждете от меня какую-нибудь очередную историю пожара или трагедии, связанную с тем религиозным учреждением, то буду вынужден вас огорчить. Монастырь сохранился до наших дней. Никаких пожаров или других примечательных случаев зафиксировано там не было. Естественно, как каждая древняя постройка готического образца, населенная суеверными людьми, она хранит в своих кирпичных стенах много сказаний о чертях и призраках, но ничего существенного и важного для нас там нет… и уж тем более нечто такого, что хоть как-то бы ссылалось к "Черному Изяществу" или хотя бы к другой хранившийся там картине.

— Странно, — в слух подумал я. — Исходя из этого, можно предположить, что "Черного Изящество" там никогда и не было.

— Ну… мы же не знаем, как долго оно там находилось. Может, полотно оказалось в тех стенах проездом? Нам остается только гадать. И все же если подумать, то пожар там был… хоть и не привычном смысле. Эти события не упоминались Кваренги, и узнал я о них значительно позже. Возможно, что данные происшествия даже никак не связанны с таинственной картиной, однако поскольку это касалось другого "подарка" Коринского монастыря в честь коронации монарха, полагаю, вы все же найдете там определенную параллель. Упомянутый монастырь был сформирован как лечебница — место, куда отправляли больных и нежелательных людей. Название учреждения — "Корин" — происходило от славянского слова "хворый", и в течении долгих лет монастырь считался обителью прокаженных. Но позже он превратился в детский дом, так как туда принялись поставлять детей с физическими отклонениями, да и просто плоды нежелательной беременности, независимо от качества конечного продукта. Монахи очень быстро поняли, как на детях зарабатывать, и основали церковный хор, который мгновенно обрел популярность. Дети и религия — это беспроигрышная бизнес схема во все времена, поэтому монастырь начал расцветать, тогда как сам хор теперь приглашали исполнять церковные арии на все торжественные праздники королевства. И так Коринский монастырь превратился в музыкальный центр. Там до сих пор проходят культурные мероприятия, включая фестиваль "Коринское музыкальное лето" в честь былых музыкальных заслуг. Среди многочисленных подношений королю, дабы получить его расположение, священники привели с собой детский хор, который озарял своими ангельскими голосами торжественную церемонию. Незабываемое исполнение тоже считалось подарком, который, прошу заметить, оценили в десять раз дороже, чем работу Захария. Придворных господ особенно впечатлил тогда солист хора — девятилетний отрок с самым незаурядным голоском. Невероятное сопрано! Монарх лично распорядился о том, чтобы сироту оставили при дворе в качестве королевского исполнителя. Священники с радостью отдали вундеркинда, но предварительно, дабы "подарок" со временем не испортился, подвергли мальчика кастрации. Это была обычная практика того времени… и даже в каком-то смысле мода, пришедшая из Неаполя. Дабы сохранить высокие женоподобные голоса юношей, им проводили операцию гениталий, после чего голосовые связки этих мальчиков не проходили через стадию изменений в период полового созревания… а если быть точнее, то подобного созревания у них не было вовсе. Они надолго сохраняли юношескую привлекательность, и, главное, в виду физиологической особенности узкой и неменяющейся голосовой щели, способной экономно расходовать певческое дыхание, были способны совершать такие виртуозные пассажи, которые осилить более не мог никто. Певцы-кастраты обладали самыми уникальными голосами. Они были востребованы, хотя при этом официально кастрация юных мальчиков считалась запрещена, но… на что только люди ни шли ради искусства.

— Это да, — вздохнул я, вспомнив о кровавых убийствах Захария и "Безумного Художника".

— При этом не надо полагать, что стерилизовав отрока с красивым голосом, вы обеспечивали ему карьеру. Это далеко не так. Юноше было достаточно один раз заболеть ангиной или даже просто переволноваться, и прекрасный голос мог осипнуть раз и навсегда. Таких "бракованных" певцов-кастратов в те годы было немало. Да каждый третий мужчина был бы счастлив ценой своих яиц сделать себе стабильную карьеру и до конца жизни купаться в лучах славы, но, как знаем, такая роскошь доставалась далеко не каждому. — Георг язвительно скривил губу. — А вот мальчику в Кенигсбергском замке все-таки выпала такая возможность. Сам король, видите ли, положил на него глаз. Как говориться, судьба предопределена… да еще и богом избранной августейшей особой. Так и появилась новая звезда прусской оперы. Звали этого юношу Энгель Феуэр.

— Никогда не слышал это имя, — удивился я.

Про таких кастратов как Сенезино, Фаринелли, Карло Скальци, Алессандро Морески я еще был наслышан. Как-никак имена легендарные, но вот про Энгеля Феуэра не знал совершенно ничего.

— Если бы стерилизацию делали опытные знахари, — продолжал доктор, — то они бы просто усекли сосуды. Это бы замедлило кровообращение половых органов, благодаря чему развитие организма бы со временем остановилось само по себе. Данная операция называется вазэктомией, и она очень популярна в наши дни. У уже сформировавшего организма при этом сохраняются все функции яичек, гормоны все также бурлят, сексуальные позывы остаются, и только семя в сперму больше не попадает. Каждый второй порно-актер совершает подобную операцию, и каждый третий мужчина, у которого уже есть дети и который хочет избавить жену от таблеток, резины и абортов. В медицинских целях взрослым мужам после пятидесяти это даже рекомендуется. Но это только в случае уже сформированного организма. Для отроков же подобная операция означала то, что пубератный период для них так никогда и не настанет. В большинстве случаях этого было вполне достаточно, чтобы сохранить певцу голос. И хотя между вазэктомией и кастрацией существует огромная разница… целых две… — Он говорил о наличии самих яичек, ибо в одном случае они оставались в мошонке, а в другом нет. — …всех этих мальчиков все равно называли кастратами. Но увы… не смотря на милость самого короля, Энгелю Феуэру в этом плане немножко не повезло. Его стерилизовали отнюдь не королевские знахари, а монахи… при помощи чурбака и топора.

Я сделал попытку представить себе эту картину, и меня передернуло. Мужское достоинство сразу заныло. А доктор Корвус при этом лишь игриво дернул бровью.

— Священники отсекли ему не только яички, но и фаллос от самого корня. Пенэктомия совершилась. От мужских признаков избавились, а вот феминизирующую вагинопластику сделать почему-то забыли. Не мальчик и не девочка… даже не гермафродит, а его полная противоположность. Иными словами, превратили юнца в самого настоящего евнуха. Священники в этом плане любят методом "бритвы Оккама" обрубать все, что им кажется скверной. В какой музей ни зайдете, везде у статуй отколоты члены. То один епископ постарался, то другой. Очень уж любят они с мужскими пиписьками поиграться. Другие органы почему-то их не привлекают. Боюсь даже представить, где они хранят свои трофеи. И все же трагедия Энгеля Феуэра заключалась вовсе не в том, что его лишили плотских удовольствий и целого будущего, а в том, что он даже не знал, что именно с ним совершили. В сиротском монастыре, разумеется, ни о каких "пестиках" и "тычинках" не рассказывали. Любые упоминания о подобной греховности пресекались, да и вообще половые органы считались чем-то нечестивым, прикасаться и даже думать о которых являлось табу. Могу предположить, что мальчик, выросший в подобной среде, поначалу был даже рад тому, что его избавили от плотской скверны и сделали более похожим на ангела, которые в ту эпоху очень часто изображались бесполыми. Но через семь лет после коронации Фридриха Первого и после роковых событий… мальчик вырос и превратился в шестнадцатилетнего юношу. Молодой, красивый, женственный (по понятным причинам). Непревзойденная звезда королевской оперы. Голос, который будоражил всех, вызывая эстетический оргазм даже у самых черствых снобов мира искусств. Феуэр выходил на сцену, и женщины текли, в беспамятстве мечтая отдаться юному кумиру. Он был любимчиком всех герцогинь. Каждая придворная особа мечтала, чтобы именно этот красавчик стал ее дефлоратором… и плевать о том, что твердили занудные матушки о ценности целомудрия до брака. Потом как-нибудь объясняться. Главное чтоб Феуэр был в их объятиях! Лихорадка любви к этому юноше захлестнула всю знать. Его считали святым! Наместником бога на земле! От его райского голоса в головах людей творилось инферно.

— Энгель Феуэр… — я вдумчиво произнес это имя, пытаясь перевести его с немецкого языка. — "Ангел огня" или "пламенный посланник". Так вот о каком "пожаре" вы говорите! — меня в миг озарило.

— Барышни дорожкой расстилались перед кумиром, однако что с ними делать дальше, он не понимал. Это раньше, будучи помоложе, девочки просто игрались с ним, как с чудо-куклой, обнимались и целовались. Теперь же в порыве страсти они желали большего. Они желали мужчину! Певец вроде делал все правильно, доводил красоток до головокружения своим голосом, как и всегда до этого, однако нынче дамы стали покидать покои вожделенного юноши неудовлетворенными и даже озлобленными. Что он делал не так?.. он не понимал, и никого не было рядом, чтобы ему объяснить. И вскоре те же самые дамы, с которыми он рос при дворе и которые еще недавно его боготворили, стали шутить над ним, открыто высмеивать, и в конечном счете предпочитать его дружескую компанию каким-то грязным конюхам и грубым солдатам. И лишь тогда Энгель Феуэр впервые начал понимать, что же именно с ним сотворили. Против воли и природы ценой будущих поколений, мирских услад, да и просто мужского достоинства его из здорового и полноценного человека превратили в дорогую игрушку… в музыкальный инструмент, в шарманку, в мимолетную забаву для вельмож, дабы он был их певчим соловьем в золотой клетке. Открыв непостижимую для себя сексуальность человека, Феуэр возненавидел как себя, так и тех, кто его таким сделал. И вскоре музыкальная шкатулка короля преисполнилась местью к своим создателям. Во время третьего бракосочетания Фридриха Первого, состоявшегося в берлинском Городском дворце, где Феуэр исполнял торжественную арию, неожиданно заболели дети многих герцогов и графов. Большинство из них спасти не удалось. Причина резкого ухудшения здоровья и последующих смертей — массовое отравление… причем крысиным ядом. Попытки отравить короля — это обыденность и даже общечеловеческая традиция… в особенности когда речь заходила о столь торжественных церемониях как бракосочетание или вступление не престол. Еду неоднократно дегустировали, перед тем как положить на стол знатным господам и уж тем более монарху. Но тут мы говорим об угощениях для детей. Их особо никто не проверял, да и физически невозможно уследить за тем, что пожелают надкусить разбегающиеся в разные стороны ребятишки на праздничном банкете.

— Да и вообще… — удивился я. — Какой монстр пожелает травить детей?

— Действительно, — согласился доктор. — Время шло. Об инциденте вскоре забыли… ну, разумеется, те, кого беда не коснулась… и жизнь пошла дальше своим чередом. Новая супруга короля София Луиза Мекленбург-Шверинская трижды пыталась родить королевству наследника, и трижды случался выкидыш. Внимательно изучив остатки ее плодов, лекари заключили, что причина ее самопроизвольных абортов была не в слабом организме, а в плохом питании, будто она специально потребляла именно те травы, которые были популярны у девиц с нежелательной беременностью. Однако ни у королевы, ни у придворного повара таких трав никогда не было. Да и говорить о том, что супруга короля не хотела детей — абсурд, ведь именно благодаря наследнику мог окончательно утвердиться ее социальный статус. И все же лекари почуяли неладное. Абортами при дворе им приходилось заниматься постоянно, поэтому знали обо всех хитростях благородных дам. Королева же открещивалась и утверждала, что мечтает родить. Она чувствовала себя неполноценной… несостоявшейся женщиной, не имея дитя на руках, но после столь частых и неудачных беременностей зачать нового младенца ей не удавалось. Лекари даже запретили ей это делать для ее же блага. Отчаявшаяся красавица, пребывающая в вечной депрессии, стала простись милость богов, и священники, устами которых этот самый бог шутит, посоветовали ей чаще бывать в компании певца-кастрата Энгеля Феуэра, ибо его голос — это звучание небесного царства. Лишь озарившись лучами рая, она могла снова забеременеть. И о чудо! Так возбудившись дивным голосом и побывав в покоях короля, София действительно забеременела… уже в четвертый раз! Как говорят сегодня дамы, успела прыгнуть в последний вагон. За этот подарок судьбы она еще больше начала боготворить небесного певца, все чаще слушая его арии. А он и сам был рад находится в компании королевы, став ее лучшим другом-евнухом, которому можно было рассказать любой дамский секрет. Но увы… чудо богов продлилось недолго. Что-то сново пошло не так. Королева захворала, а позже лекари и вовсе объявили о том, что у нее замершая беременность. Плод не развивался. В конце концов августейшая особа была вынуждена смириться со своей бездетностью. Она ударилась в религию, поддерживая лютеранство, и стала всецело посвящать себя чужим детям, воспитывающимся при дворе. И тут снова начались неприятности. Казалось, будто кто-то наложил проклятье на детей прусской знати. С регулярной периодичностью то там то здесь стали пропадать отпрыски доверенных и приближенных лиц короля. Это вроде как самые неприкосновенные люди влиятельного королевства, а их дети исчезают прямо среди ночи в покоях охраняемых дворцов. Туда и мышь не пройдет, однако малыши исчезают. Каким образом? Загадка. Кругом убитые горем матери и оправдывающиеся стражники, получающие хлыстом по спине. Королевская охрана сразу предъявила две версии происходящего. Согласно первой версии, действовала шайка вымогателей, которые в скором времени потребуют выкуп за похищенных детей. Ведь кому еще сдались эти сопливые плаксы? Не для сатанинских жертвоприношений же их воровали, я вас умоляю, — Георг ухмыльнулся. — А согласно второй версии, во дворец проник педофил… возможно даже одиночка. И уже в этом случае ни о каком возвращении детей в их шелковые кроватки речи быть не могло. Разумеется, второй версии боялись больше первой, а посему тщательно проверяли каждого, кто был вхож ко двору. Сомнений о том, что похитителем был кто-то из своих, ни у кого не возникало. Преступник должен был быть тем, кто знал все тайные ходы дворцов достаточно хорошо, а это мог быть лишь тот, кто вырос в этих стенах, или тот, кто в них долго служил… ну, или на крайний случай сам архитектор. Другие варианты отпадали. Охрану и прислугу в миг заменили, тогда как предыдущих слуг подвергли хлысту и допросу с пристрастием, но никаких признаний от них не добились. За вельможами тоже стали следить, и если кто-то хоть раз был заподозрен в педерастии (даже если речь шла просто о безобидных улыбках), то этого господина отлучали от двора и сажали в темницу, как потенциального преступника. Да уж… Неслыханная паранойя охватила королевский двор. Потенциальных цареубийц перестали так опасаться, как этого незримого похитителя знатных детей. Доверия не было ни к кому, ни к педагогам, ни к гувернанткам, ни даже к няням, которые еще вчера выкармливали малюток собственной грудью. И зная такое дело, придворная элита если и могла оставить с кем-то своих отпрысков, то лишь с королевским певцом-кастратом… молодым ангелом, выросшим во дворе на их глазах. Будучи евнухом, педофилом-насильником быть он не мог, а следовательно этот милый юноша оставался вне всяких подозрений. И даже когда, как он выразился, "по его недосмотру" какой-то шестилетний герцог утонул в озере, никто не заподозрил в Феуэра в коварных помыслах.

— Удивительно… — вздохнул я. — "Ангел огня" превратился в ангела смерти, забирающего невинных ангелят. Во только… почему именно дети?

— А в этом-то все и дело, — затянул доктор. — Когда Феуэра поймали при попытке отравить Фридриха Вильгельма Первого — взрослого сына короля от второго брака, певец сознался во всех своих деяниях и помыслах. При допросе он заявил следующее: "Вы (в смысле прусская знать) лишили меня шанса на будущее потомство, а посему я посчитал своим долгом лишить будущего и вас". Покуда это было совершено ради того, чтобы у юноши сохранился голос и чтобы он им развлекал дворянство, то и цена за подобные услуги по его мнению должна была быть соответствующей. Феуэр с радостью пел с королевской сцены, глядя в глаза тем, кто считал, что насильно искалеченный человек — это хоть сколько-то умилительно и прекрасно, и за свой хваленный голос брал с этих людей особую плату… забирал их будущее.

— В какой-то степени это справедливо… — я сделал попытку оценить ситуацию. — Но все же дети не виноваты.

— Так уж устроен мир. Кто как не дети воздают долги отцов?

— Это да.

— Для того, чтобы в мире появился монстр, требуется другой монстр, который его породит или по крайней мере воспитает. Холенные мужи в паричках и дамы в корсетах ради своих изысканных вкусов и модных причуд изуродовали человека, а посему урода они и получили. Но разве из них кто-нибудь сознается в том, что, глядя в глаза и на обрубок урода-кастрата, они смотрели в собственное отражение? Конечно же нет. Общество красивых и богатых безупречно. А эти калеки — нелюди да и только. Жалкая чернь. Как их вообще ко двору подпустили? Над Феуэром даже суда не стали проводить. Зачем? Это человек имеет право на защиту и на право голоса, а искалеченное отребье — нет. Во-первых, никто не отважится его защищать, а во-вторых, права человека на скот не распространяются. Все как и сегодня. Ни законного суда, ни даже "Кровавого". Но преступника не казнили, хотя за убийства детей и за попытку отравить будущего короля уже полагалась смерть… и как можно скорее. Но монарх решил иначе. Певца заточили в темницу, и раз уж гениталии ему отрезали, то сочли уместным отсечь еще и руки и ноги, превратив человека в пса. Пусть поет или лает… голос ведь хороший. Если своим завыванием позабавит надзирателя темницы, то получит сегодня паек, если же нет, то нет. Имя Энгеля Феуэра придали забвению, и "пламенный посланник" — наместник бога на земле — так и сгнил в аду по воле человека.

— Поразительная история, — искренне восхитился я.

— Обычная. Человеческая. В любом случае "Черное Изящество" так и оставалось в стенах Кенигбергского замка в семье прусских королей, а посему версия о том, что картина могла быть в спальне старого Фрица Фридриха Второго вполне понятна и логична… как-никак прямой потомок и наследник. И все же здесь полотно вновь пропадает с наших радаров на достаточно продолжительное время, и если где-то и объявляется, то в коллекции… барабанная дробь!.. самого графа Сен-Жермена.

— О да, я не удивлен. Этот авантюрист приписал себе все, что только можно. Было бы даже странно, если бы картина с мистическим ореолом и не побывала у Сен-Жермена. Да за какую историческую тайну ни возьмись, этот граф везде приложил свою руку.

— Такой уж он… Сен-Жермен. При этом никто не знает, откуда он появился и даже каким было его настоящее имя, "Сен-Жермен" — это же явный псевдоним. Есть предположение, что был он португальцем еврейского происхождения, но это лишь очередные слухи. Однако одно бесспорно — никаким "графом" он никогда не был, хоть он и утверждал, что является потомком трансильванского принца Ракоци Ференца Второго.

— А еще он утверждал, что обладает секретом бессмертия, однако все же умер.

— Может, он и умер, — подметил Георг, — но тот факт, что мы о нем помним спустя столько лет, и правда делает его бессмертным.

— Так в чем же тогда был его секрет? Не уж-то действительно в философском камне или в "Черном Изяществе"?

— О нет. Ни в том, ни в этом… к тому же картина в его мемуарах появляется уже после того, как он получил славу великого мистика, магистра давно не существующих к тому времени тамплиеров и обладателя всевозможных тайных знаний. Если мне не изменяет память, то речь шла о тысяча семьсот семьдесят седьмом году. Хотя возможно и раньше. С этим аферистом невозможно было знать наверняка точные даты. Он, дабы соблюдать легенду своего долгожительства, постоянно называл самые случайные даты и времена, заявляя, что он их застал. Таким образом, если верить его словам, он лично видел казнь Джордано Бруно, занимался алхимией с Михалом Сендзивым, и присутствовал на коронация Людовика Тринадцатого, после чего и стал поддерживать близкие отношения с французской монархией. То есть на рубеже шестнадцатого и семнадцатого века он уже здравствовал и был в расцвете сил, тогда как заявленный им отец — Ракоци Ференц Второй — к тому времени даже еще не родился.

— Да, биография Сен-Жермена полна таких противоречий.

— И тут возникает вопрос, а правда ли он был настолько мудрым и всезнающим человеком, каким его описывают мемуары и повести, или же все-таки он был просто необразованным шутом, даже не разбирающимся в календарях, но умеющим красиво пускать пыль в глаза. Наверняка, все его знания о Михале Сендзивом, об Эдварде Келли, да и о все том же Джордано Бруно и о тамплиерах были не более чем набором разрозненных слухов, которые он где-то когда-то краем уха услышал. И, понимая, что на эти имена и названия так сильно падки богатые дамы бальзаковского возраста, он и стал на этом играть, одурачивая куриц, их мужей и всех, кто стоял рядом. Ознакомившись с его трудами на тему алхимии и рассуждениями о мистицизме и об элексире вечной молодости, становится понятно, что никаким алхимиком он никогда не был в привычном значении этого слова… лишь простой словоблуд с хорошо развитым воображением. Этакий писатель-фантаст. Хотя, конечно, зная то, как он заставлял далеко неглупых людей плясать под его дудку, говорило о том, что он все-таки далеко не так прост. Сен-Жермен был знаменит тем, что знаменит. А его уважали за то, что уважали. Куда ни посмотри, а присутствие Сен-Жермена было замечено и задокументировано везде и повсюду. Открытие новой библиотеки — он там! Торжественный ужин короля — он уже и там!.. сидит за столом по правую руку и ест нахаляву. Тайное заседание какого-нибудь братства — Сен-Жермен опять в центре круга! Громкая премьера в театре — его парик украшает ложу в сопровождении заплатившей за его билет знатной дамы. Согласитесь, далеко не каждый так может — быть везде и всегда! Неудивительно, что люди верили в его вездесущность. При этом никто и понятия не имел, кто он и каким боком он причастен ко двору. Многие догадывались, что это явный мошенник, но из-за того, что "граф Сен-Жермен" был настолько громкой и пафосной фигурой, ему не знали, что и предъявить. Его обвиняли и в шпионаже, и в воровстве королевских драгоценностей (кстати, совсем не напрасно), и в колдовстве, и в поклонении дьяволу. Однако потом его опять видели в компании любовницы короля маркизы де Помпадур или какой-нибудь другой знатной особы и все спускали с рук, не зная какие же у него на самом деле отношения с монархией. Сен-Жермен был тем еще прохвостом. Изучая его биографию, а точнее весь тот набор "Мюнхгаузенских" сказок, можно даже предположить, что никакого Сен-Жермена, как реального человека из плоти и крови, никогда и не существовало вовсе. Это был скорее собирательный образ всех модников того времени, философствующих на оккультные темы, или же просто вымышленный персонаж, представляющий из себя народное творчество… этакий флеш-моб и мем, где каждый, подхватив один и тот же образ, приписывал ему что-то свое. В мое время, помню, так шутили над актером Чак Норрисом. Заявляли, что он самый сильный и несокрушимый человек в галактике. Мол, Чак Норрис однажды бросил гранату и убил пятьдесят человек… а потом граната взорвалась. А еще он способен утопить рыбу, ударить циклопа меж глаз, забить молоток гвоздем, удавить беспроводным телефоном, дойти до горизонта и досчитать до бесконечности… дважды. А один раз ему так вообще дали пожизненный срок, и он отсидел от звонка до звонка.

Смешно.

— Полагаю, и Сен-Жермен стал таким же героем, но только своего времени. Любую оккультную тайну, которую только можно было ему приписать, — приписывали.

— Да, но все-таки Чак Норрис, — задумался я, — это действительно был такой актер. К нему как раз и прилипла подобная слава, потому что роли, которые он играл, отличались всей той абсурдностью и прямолинейностью мужских кино-боевиков. Наверняка, и с Сен-Жерменом было также. Существовал Сен-Жермен как человек, и существовал "Сен-Жермен" как образ. Сами же говорите, что даже в самой абсурдной лжи, есть своя доля правды.

— Совершенно верно. Сен-Жермен (или по крайней мере тот неизвестный мужчина, что носил это имя) не мог не существовать, так как у меня в библиотеке хранятся некоторые из его писем и рукописей. Их как-никак должен же был кто-то написать… какой-то живой человек. Но кем бы он ни был на самом деле, к тому бессмертному и мистическому персонажу, коим-таки стал "великий и ужасный граф Сен-Жермен", он вряд ли имел даже самое отдаленное отношение. — Георг улыбнулся. — Знаете, это напоминает один известный сталинский анекдот… или скоре пост-сталинский… да и не анекдот вовсе… не важно. Сын советского генерального секретаря где-то нашалил, и когда его поймали за руку, он, чтобы избежать наказания, прикрылся своей фамилией, мол, он Сталин, ему все можно. Отец вскоре узнал об этом, вызвал сына к себе и говорит: "Как ты смеешь прикрываться именем "товарища Сталина"? Да ты хоть знаешь, кто это такой?" Ну, сын отвечает: "Конечно, знаю". "Как ты можешь это знать, если даже я не знаю, кто это такой, — тут же заявил генсек, затем курнул свою трубочку, подошел к окну, отдернул штору и указал на огромный доблестный плакат самого себя, раскинувшийся на всю площадь за окном. — Ты думаешь, что это я Сталин. Но нет, это он Сталин!"

— Ну да… человек и культ его личности — разные вещи.

— Человек смертен, а культ — не всегда. И чтобы этот вымышленный образ Сен-Жермена действительно соответствовал своей бессмертной репутации, мужчина, что скрывался за столь блистательной ролью, так и продолжал накручивать ком своей значимости в историческом и оккультном мире. Теперь даже не ясно, какие именно вещи наговорил он сам, а какие были приписаны ему окружающими… причем уже после его смерти… ну, в смысле, физической смерти, ведь он как бы "бессмертен". Сами понимаете.

— О да, разумеется.

— И таким образом через руки Сен-Жермена прошли и колдовские браслеты Катрин Монвуазен, также известной как ЛаВуазен, организовывающей черные мессы во Франции, и личные вещи маркизы де Монтеспан, включая ее гадальные карты таро и подаренное королем ожерелье, в котором она прятала яды, и астрологические рукописи Тихо Брахе, и магические камни Джона Ди, и запрещенные книги Алессандро Калиостро, и особо ценные печати герметизма Луи Клод де Сен-Мартена, и личный перстень оккультного назначения Жан-Батиста Виллермоза, и конечно же самые сакральные реликвии тамплиеров, драконистов, розенкрейцеров и масонов всех областей. Утверждали, что он даже держал в своей личной коллекции голову Бафомета… ну, то есть останки того существа… хотя мы же с вами прекрасно понимаем, что никакого Бафомета никогда не было, да и мы сегодня уже вспоминали о том, откуда вообще возникло это слово. Очень сомневаюсь, что у него там была забальзамированная голова исламского пророка.

— Зная историю Сен-Жермена, не удивлюсь, если и она у него где-то завалялась, — пошутил я. — Или скорее он и был тем самым пророком.

— В общем, вы правы… за какую легенду ни возьметесь, начиная от храмовников, кончая Алистером Кроули, Сен-Жермен присутствовал везде… причем на главных ролях, и ни один мистический предмет его не обошел стороной. А посему нет ничего удивительного в том, что даже "Черное Изящество" было удостоено столь сомнительной чести побывать в списке облагаемых им предметов.

— То есть, разумеется, черное полотно никогда не оказывалось в его руках, — заключил я.

— Полагаю, что так. Однако и не могу исключать эту вероятность, какой бы маленькой она ни была. Видите ли, "Черное Изящество" мы последний раз видели в спальне прусского короля Фридриха Второго, а его племянница Елизавета Фридерика София Бранденбург-Байрейтская, дочь любимой сестры короля Вильгельмины Прусской, была лично знакома с Джакомо Казановой… он в своих мемуарах даже описывал ее как самую красивую девушку Германии. А Казанова, как вы знаете, был давним соперником Сен-Жермена и не раз с ним встречался. Поначалу они в Париже сошлись на общих интересах по алхимии и по поиску философского камня и даже какое-то время были друзьями, разделяющими общие взгляды, однако уже очень скоро стали друг другу мешать в своих авантюрах и аферах. Их соперничество вылилось в откровенную вражду. Петушиные бои они не устраивали (хотя для этих надутых петухов в кружевных кальсонах и паричках это было в самый раз), однако все равно при виде друг друга в аристократическом обществе, они всячески старались уличить друг друга в мошенничестве. И если судить по воспоминаниям очевидцев, то победу в столь откровенной конфронтации одержал именно Казанова, и все потому что Сен-Жермен сам себя загнал в тупик. На одном из вечеров, где собрался весь высший свет Парижа, испытывающий особую любовь к оккультным беседам, каждый из авантюристов кичился своими познаниями в сфере алхимии, в надежде окучить богатых и стареющих особ обещаниями об эликсире вечной молодости и красоты. И чтобы утереть нос своему главному сопернику, Сен-Жермен во всеуслышание заявил, что "у природы нет от него тайн, и что он умеет плавить бриллианты и из десяти-двенадцати маленьких сделать один большой, того же веса и притом чистейшей воды". По его словам, он уже неоднократно осуществлял этот опыт для короля, и даже стал рассказывать наивным господам подробную формулу такого процесса… но Казанова ловко перебил афериста на полуслове, сняв с упавшей в его объятия красотки брильянтовое ожерелье, и попросил у всех на виду подкрепить столь пламенную речь наглядной демонстрацией. Сен-Жермен был вынужден с позором принять поражение. К сожалению, история умалчивает, как именно это произошло, и как долго Сен-Жермен держал лицо, пытаясь, подобно льду, растопить брильянт на сковородке.

— Могу себе представить эту нелепость и красноречие его отговорок.

— Но не будем задерживаться там, где "Черного Изящества" могло никогда и не быть, а перейдем к чуть более достоверным источникам, описанных в тетради Джакомо Кваренги. Говоря о последнем найденном им пристанище неугомонной картины, зодчий к своему тексту прилагал письмо, полученное им от датского коллеги Андреаса Хальландера. Лично эти архитекторы никогда не были знакомы, хоть и жили в одно время и занимались общим ремеслом, однако все же были друг о друге хорошо наслышаны. Один, видите ли, был гениальным архитектором по одну сторону Балтийского моря, другой же был не менее гениальным — по другую сторону. Среди творческих людей того времени была своя профессиональная корреспонденция. Все друг о друге знали и с интересом следили за достижениями заморских коллег, обмениваясь опытом и идеями. В основном это работало так, что раз в месяц в том или ином городе проходили коллегии архитекторов и дизайнеров — этакие творческие фестивали, где представители разных стран демонстрировали успехи и достижения своих соплеменников. Там выставлялись как уменьшенные в масштабах макеты готовых построек, как и просто чертежи тех работ, что не прошли градостроительные конкурсы. И на одном из таких вечеров, состоявшемся в Копенгагене, где демонстрировались архитектурные великолепия Санкт-Петербурга, зодчий Андреас Хальландер и узнал о работах Кваренги и о его увлечениях, среди которых, как ему рассказал особый представитель из России, было собирание всевозможных сплетен и сведений, связанных с черной картиной давно забытого Франческо Захария, в надежде отыскать легендарное полотно. Сразу после фестиваля Хальландер посчитал своим долгом отправить Кваренги письмо, сообщая о том, что он точно знает, где находится "Черное Изящество", так как несколько лет назад он видел картину собственными глазами. Находилась она в салоне мадам Шорнетт… проще говоря, в известном копенгагенском борделе у порта. Это было очень престижное и дорогостоящее заведение для своего времени, и при этом там все равно околачивались самые разные "голодные художники", расплачивающиеся за женщин и за выпивку своим творчеством. Но художники хоть свои работы дарили, тогда как пьяные моряки могли частенько заплатить чужой картиной, да или чем-нибудь еще, что плохо лежало в их корабельных трюмах, предназначенных для нужд контрабанды. И если верить Кваренги, который поверил Хальландеру, который же в свою очередь говорил со слов старой шлюхи мадам Шорнетт — владелицы салона, то именно благодаря какому-то проходному моряку черное полотно и появилось в том неблагопристойном заведении. Девушка, что всю ночь отпахала, была в ужасе, узнав, какой дрянью ей собрались платить за ее услуги; она тут же позвала мадам разобраться с ситуацией, ведь тех, кто не мог расплатиться, жестоко избивали специальные мальчики, делавшие все возможное, чтобы у незадачливого клиента это был последний сексуальный позыв в его жизни. Но когда мадам увидела эту бессмысленную черную картину, она мигом согласилась ее принять в дар и списала моряку все его долги. Видимо, она тоже увидела в "Черном Изяществе" то, чего не видели другие.

— И какого ваше объяснение: почему кто-то видит, а кто-то нет?

— Полагаю, что одни лишь смотрят вскользь картины, тогда как другие смотрят в нее саму.

— Прямо, как коты и зеркала, — в шутку сравнил я, ведь кошки никогда не смотрят на свое отражение, а всегда устремляют взор куда-то мимо.

— И тут было очень забавно наблюдать за тем, как уважаемый архитектор и семьянин Андреас Хальландер в своем письме к другому уважаемому и почетному архитектору оправдывал свой постыдный визит в столь небезызвестный и порочный дом терпимости. Будучи еще достаточно юным, он выиграл конкурс талантов, благодаря которому его скульптура удостоилась видного места на веранде королевского дворца Амалиенборга. Монарх Дании и Норвегии Кристиан Седьмой лично жал юноше руку. В качестве приза Хальландер получал солидный гонорар и возможность сотворить еще одну скульптуру по своему вкусу, которая будет непременно помещена на одну из центральных площадей Копенгагена. Невероятный успех! И дабы порадоваться за близкого друга и отмыть победу, товарищи Хальландера поволокли его с собой в бордель. Куда же еще?! Сам же он признавался, что был тогда впервые в подобном заведении, сильно смущался и даже не хотел туда идти, опасаясь опозориться, но его друзья уже имели там связи и пользовались особым обслуживанием по особым ценам. Отказать было неудобно, да и не по-мужски. Увидев молодого, неопытно и так неожиданно разбогатевшего юношу, прожженные куртизанки мигом накинулись на девственную плоть. Его куда более зрелые друзья смеялись над ним, а Хальландер не хотел терять лицо и "со знанием дела" вытворял все, чтобы соответствовать тому мужчине, коим мальчики становятся, покидая подобные спальни. В подробности своих плотских игр он не вдавался, да они были и не к чему. Важно было лишь то, что произошло потом. Выйдя среди ночи в гостиную салона, когда пылкие вздохи затихли и все его друзья спали на софах, Хальландер, будучи творческим человеком, заметил на стене ту самую картину… черную, загадочной, манящую к себе своей женственностью. Он даже признался, что еще вчера или утром того дня вовсе бы не обратил внимание на такое полотно, но в тот час, уже познав женщину, он смотрел на мир иначе. Картина опьяняла его, гипнотизировала, и пока он ей любовался, застыв перед ней, как сурикат перед питоном, к нему подошла мадам Шорнетт, и они разговорились. Хальландер с одной стороны был не из богатой семьи — его отец был простым мельником, однако с другой стороны он никогда и не бедствовал, все-таки учился в солидной школе и поступил в датскую королевскую академию изящных искусств. Деньги для него имели ценность, и, главное, он знал им цену, но из-за того, что никогда не жил без них, многие вещи в его юном сознании пока так и оставались непонятными. Вот раньше он всегда считал проституцию чем-то грязным, порочным, неприемлемым, омерзительным и попросту богопротивным. Был убежден, что все падшие женщины — это и не люди вовсе, а скоты, мухи… шкафная моль! В куртизанки идут не от большого ума, думал он, и никогда не понимал, почему все, с кем он ни поговорит на эту тему, с ним вроде соглашаются, и все же спрос на услуги подобных дам меньше не становится. И ладно бы к ним ходили только необразованные рабочие, моряки и на крайний случай отбитые на всю голову солдаты. Так нет же! В первую очередь их двери и ноги были раскрыты уважаемым в столице мужам. Даже сам король был неоднократно замечен в подобных местах. Да что там король?! Его собственный отец! И только разговорившись с мадам Шорнетт, сидя в гостиной борделя при свечах и под черным полотном в окружении уснувших от опьянения друзей и полуголых девиц, для юного Хальландера все стало прояснятся. Со слов мадам, полных материнской любви, женского коварства и умиления перед его наивностью, он теперь смотрел на этих представительниц самой древней профессии на земле совершенно иначе… шире, глубже. Он разумел, что без всего этого в нашем мире было попросту не обойтись, и что подобные вещи появляются, не потому что кто-то велел этому быть, а потому что на них и держалась вся цивилизация. Сколько было в мире мужчин, переполненных страхом, а вместе с тем и всевозможных комплексом, навязанных обществом, в котором каждый норовит указать мужчине его место у чьей-то ноги, но при этом заявляя, что он должен быть сильным. Да без проституток человечество бы уже сошло с ума. Мужчины — двигатели прогресса — давно бы дегенерировали и поубивали друг друга, не имея возможность спускать этот пар. Здесь люди могут возразить, сказав, что для этих целей есть жены, и в какой-то степени они будут правы, но в конце концов оказывается, что по всем показателям любовь за деньги — это куда более чистая и даже искренняя любовь, чем весь тот остальной "бесплатный сыр в мышеловке", поскольку за деньги не приходится соскребать гной призрения и цинизма, который со временем всплывает у каждой пары. В этих чисто деловых товарно-рыночных отношениях каждый знает, что он получит и за какую цену. Никакой лжи или притворства, как бы кто ни имитировал оргазмы. Все-таки имитация и лицемерие — разные вещи. Да и если провести параллели, то профессии актеров и проституток были, да и, по сути, остаются одним ремеслом. Что те, что эти торговали поддельными эмоциями, хотя и тут, и там можно было как отдаваться своему делу со всей преданностью и вдохновением, так и просто кривляться, можно было раздвигать горизонты воображения, а можно было лишь подражать. Немного подумав, становится ясно, что для проституток все клиенты были той же субстанцией, что и для актеров их зрители, для музыкантов — слушатели, для писателя — читатели, а для политиков — избиратели. Каждый продает себя как может. И человечество уже давно погрязло в этой циничной, лицемерной и абсурдной в своем безумии форме глобальной проституции, где каждый прогибает голову перед авторитетом чинов, закона и денег. На их фоне эти продажные девушки, какими бы грязными, похотливыми и развратными они бы ни были, воистину остаются самыми невинными и искренними созданиями. И как же чудесно, что они существуют!.. так писал Хальландер, выряжая куртизанкам свою благодарность, ведь позднее он и сам стал их частным клиентом. Проституция существовала, ибо спрос рождал предложение… и как же хорошо, что всегда находились те, кто были готовы предоставить подобную услугу. В этом вопросе никогда не должно быть в мире дефицита! Иначе я с этой планеты сойду, — уже от себя добавил Георг. — Датский архитектор помимо всего прочего назвал и самого себя обыкновенной проституткой, поскольку мадам Шорнетт в тот вечер деликатно обратила его внимание на то, что он ведь не смог отказать авторитету друзьей и покорно пошел с ними в бордель. Также она заставила его вспомнить, как он старался держать лицо перед этими же мальчишками, когда на него полезла его первая женщина. И наконец, тот факт, что он так радовался королевской награде и прилагающейся к ней денежной сумме, тоже расценивало его как самую настоящую проститутку, ведь он, по сути, все также продавал свой талант. А у каждого человека они разные. Кто-то талантлив в творчестве, кто-то обладает талантом в выполнении поручений, а кто-то пускает в ход свои природные таланты. Одно ни коим образом не отличалось от другого. Все продавалось, и покупалось все! В каком-то смысле салон мадам Шорнетт стал для юного мастера микрокосмом всего человечества. И понимая, что вся наша цивилизация — это один сплошной публичный дом, Хальландер поступил в военную гвардию, чтобы быть столь же неприкрытой и лишенной лицемерия общепризнанной проституткой, но только мужского образца. Он был заслуженным архитектором, и погоны в его карьере не играли никакой роли, и все же это стало для него делом принципа. Описывая все это в своем письме, он был излишне искренен. Такое часто случается, когда пишешь интересному и близкому по мировоззрению человеку, и знаешь, что вы с ним скорее всего никогда в жизни не встретитесь. К тому же это сегодня с мобильными технологиями мгновенной связи люди ленятся написать два-три слова, зная, что в любой миг могут что-то дополнить и досказать. В те годы все было иначе. Уж если писали письмо заграницу, то оно было одно, и в него старались уместить как можно больше информации. Лучше наговорить лишнего и компрометирующего, чем чего-то недоговорить. Таким образом, как заявил Андреас Хальландер, в тот яркий день его жизнь изменилась и обрела четкое направление. Юноша все-таки получил медаль, одобрение короля, стал мужчиной и достиг прозрения, сидя под слепой в своей черноте картиной. Он отчетливо запомнил неоднозначное полотно на стене, поскольку попросил продать его в качестве меморандума такого прекрасного вечера, но мадам ему отказала, заявив, что как только черный холст появился в ее салоне, финансовые дела борделя мгновенно пошли в гору. Клиентов стало — хоть отбавляй. Все летели сюда, будто мухи на сладкое, как покупатели, так и сам товар. Для мадам Шорнетт сей шедевр был ее счастливым талисманом. И при этом сколько бы мужчин и женщин ни проходило через эту гостиную, Хальландер, как утверждала хозяйка, был пока первым, кто вообще увидел там наличие картины. На стенах салона, украшенных шелками и гобеленом, конечно, было немало живописных работ — цветных, игривых, развратных; и их еще как-то замечали. Но это полотно было для нее, будто старая дева, которую все обходили стороной, и лишь сейчас ее кто-то приметил. Когда юный архитектор спросил, что это за произведение, дама уверено ответила, что это "Черное Изящество" кисти Франческо Захария. Откуда обычная проститутка могла знать об этом, Хальландер тогда еще представления не имел, но то, что это была действительно та самая картина, сомнений не возникало. Все описания и габариты совпадали. Исключением было лишь то, что полотно в ее салоне висело не вертикальным портретом, а горизонтальным пейзажем.

— Действительно, — сказал я. — Пропорции от этого не меняются.

— И только спустя год после той ночи наивный юноша наконец понял, что мадам Шорнетт могла быть образовинейшей дамой… возможно даже дворянского происхождения… которой волею судьбы довелось заняться именно этим ремеслом. Как-то раз он случайно встретил ее в толпе на базарной площади. Она его не узнала, и это неудивительно — женщина за жизнь навидалась столько одноразовых лиц, что все уже казались едины. Юноша проследил за ней, желая узнать о дневной жизни старой куртизанки, и увидел, что каждый день мадам Шорнетт шла к ограде городского института благородных девиц, кого-то там высматривала в толпе одинаковых шапочек, ни с кем не разговаривала и каждый раз очень внезапно оттуда уходила… чаще всего в в слезах. Хальландеру не составило труда навести справки и выяснить, что в том институте для девочек училась дочь мадам Шорнетт (или как вообще звали эту даму на самом деле?). По документам молодая девочка считалась сиротой, однако все равно училась в престижном заведении, живя при пансионате, так как на ее имя каждый месяц приходили деньги от анонимного спонсора. Когда же юный архитектор и скульптор закончил учебу и поступил на службу в Копенгагенское Королевское Общество Стрелков, он, имея погоны на плечах, взялся за работу над той самой скульптурой, которую он по праву медалиста мог законно поместить на одну из площадей своего города. За вдохновением он снова отправился в салом мадам Шорнетт… на сей раз пошел туда добровольно… и, к своей скорби, обнаружил, что та девушка, которая лишила его невинности, мертва. Ее придушил пьяный посетитель… один из представителей знати, которые ходят в бордели позабавиться со своими внебрачными дочерьми. Узнав о смерти той девушки, что сыграла в жизни юного творца ключевую роль, Хальландер поймал себя на мысли, что даже имени ее не помнил, а, спросив мадам и ее коллег по цеху, оказалось, что и они не знали настоящего имени той красотки, так как, заходя в эти стены, девушки оставляли свою личность где-то далеко за дверью, нарекая себя забавными кличками.

— Юноша и безымянная проститутка, — в слух подумал я. — Чем-то напоминает вашу историю о Незнакомке.

— Верно. Это классическая история, через которую проходили очень многие. И каждому молодому человеку я рекомендую через это пройти. Разумеется, у каждого будет своя история, свой опыт, свои впечатления и выводы, но какими бы они ни были, их суть будет одна. Мудрость — в какую обертку ее ни заверни — она остается мудростью. Вопрос лишь в том, сможет ли юный мыслитель ее разглядеть, не отвлекаясь на мелочи. Говоря о проститутках, да и о просто дамах легкого поведения, абсолютное большенство людей — в частности молодых и недальновидных — видят лишь секс. И это вполне естественно, ведь мужчины в массе своей думают только гениталиями. Так уж заведено природой. Но в том то и дело, что существуют мужчины — безликая толпа половый гигантов… они же половые тряпки… а существуют "Мужчины"… с большой буквы. И одним из критериев, отличающих этих "Мужчин" от простых трахальщиков и рабов социального менталитета, всегда являлось тем, как они расценивали женщин и в частности проституток. Видите ли, вся наша цивилизация от самого ее основания функционировала по образу и подобию женского менталитета… причем именно менталитета глупой и незрелой женщины. Вы когда-нибудь наблюдали за поведением самок на протяжении всей их жизни? А вот попробуйте и откроете для себя много интересного.

— К примеру?

— К примеру… они лгут! Постоянно! Нет, не подумайте, что лгут только женщины. К обману склонны все люди на земле независимо от пола, но в основе своей это чисто женское поведение. Когда лжет мужчина, он практически всегда делает это осознанно, ибо преследует какую-то выгодную для себя цель: жаждет внимания, уважения, женщин, денег… Мужчины такие предсказуемые. Они как раскрытая книга. И когда парни лгут, это всегда очевидно. С женщинами же все иначе. Самки тоже могут лгать из корысти в погоне за своей выгодой, но правда в том, что параллельно они лгут и без этого… и делают это практически в каждом аспекте своей жизни. Они даже не задумываются об этом, ибо это происходит на уровне инстинкта. Ложь выходит из них сама собой. Женщины даже не осознают ее, будучи полностью убежденными в своей искренности. И говоря о лжи, я имею в виду не банальный обман по типу цыганских предсказаний или россказней лисы Алисы и кота Базилио… нет, речь идет о более глубокой и долгосрочной лжи. Посмотрите внимательно на женщин, но не в течении одного-двух дней, а в течении многих лет и даже всей цивилизации, и вы поймете, что дамы вечно все делают наоборот. Говорят одно, а на результате получается обратное. И при этом они сами очень редко это замечают, ибо считают такое поведение естественным для себя и не представляют иного образа жизни. Вот, к примеру (мы об этом уже упоминали, но пока не углублялись в суть вопроса), если женщина очень хочет выйти замуж, то она вам все уши прожужжит, бегая и доказывая на каждом углу, что замуж она не хочет. И наоборот! Если она жаждет прожить жизнь "свободной и независимой", то до конца своих дней так и будет всем верещать и жаловаться о том, что никто ее не берет в жены, а ей, видите ли, так хочется. И как только у нее появляется партнер, она, не желая к нему привязываться, обязательно отпугнет его от себя несвоевременными разговорами о помолвке. И так во всем! Если у женщины разлад в семье, то, выходя в свет, она будет из кожи в вон лезть, играя роль безупречной женушки и домохозяйки, мол, все у нее безупречно. Тогда как та, у которой крепкая семья, наоборот, будет вечно всем рассказывать, как она чем-то там недовольна. И это касается даже тех вещей, где, как по мнению женщин, и вовсе быть не может никакой лжи. Вот к примеру, каждая порядочная мать по-своему дорожит своими детьми, и только попробуйте ей сказать, что она их хоть сколько-то может неправильно воспитывать. И как бы она открыто ни лгала детям про капусту, аистов и прочие мелочи, ломающие психику, она будет убеждена, что делает это из лучших побуждений. А приглядевшись, становится понятно, что вверх дном выворачивается каждый аспект воспитания. Если дама хочет убить своих детей… ну, а если не убить, то вырастить их недееспособными плаксами без стержня внутри (то есть, по сути, все-таки убить), то она будет всю жизнь дарить им материнскую любовь, баловать, всячески помогать советами и делать все возможное, чтобы ее чадо как можно дольше пряталось под материнской юбкой и не могло существовать без нее. А те самки, что пророчат своим детям долгую и самостоятельную жизнь, уже с ранних лет пропускают их через ад, выбрасывая из гнезда подальше в свободное плаванье. На первый взгляд может показаться, как вам, так и этим женщинам, что одна любит своих детей, а другая нет, но, глядя на ситуацию без сантиментов и в долгосрочной перспективе, оказывается, что все совершенно наоборот. Слова и действия женщин практически никогда не соответствуют тому результату, что мы получаем на выходе. И поскольку это именно женщины являются главными по воспитаю всех поколений, то вот мы и наблюдаем плоды такого мышления в каждом аспекте нашей цивилизации: государства, на словах которые обещают свободу и справедливость, а на деле сажают всех на цепь с лозунгами о том, что "это для вашей же безопасности"; финансовые институты, замысел которых давать всем людям равные возможности, но по факту всякая возможность лишь пресекается; религии проповедуют добро и любовь к ближнему своему, а на выходе — бесконечный мордобой. Это мышление добралось и до культуры, и даже до беспристрастной науки. Женский менталитет правит общественным сознанием, и это уже не искоренить из человечества. Смотрите, как самки все хитро провернули! Давайте подойдем к их анализу исторически… причем настольно исторически, что сама анатомия и этапы эволюции будут нашими источниками информации. Сразу получаем наблюдения о том, что организм самок является куда более первичным организмом, чем какие-либо самцы. В природе самец — это лишь побочный и вспомогательный организм, призванный ускорять развитие и, как мы видим на примере огромного количества животных, слепо подчиняться и защищать первичную матку. Да, матка всегда первична! И в вопросе "Что первее: курица или яйцо? — ответ однозначен: "Точно не петух!" Женщины до сих пор несут в себе остаток тех незапамятных времен, когда наш древний потомок был еще бесполым и гермафродитным существом, а посему женская особь куда более приспособлена к выживанию. В критической ситуации женщины, подобно все тем же курицам… как впрочем и ящерицам, всегда могут понестись и без самца, тем самым продолжив свой род и пополнить население.

— То есть женщина может родить без мужчины? — уточнил я.

— Конечно, хотя на примере людей это очень маловероятно… причем настолько, что за все эти годы нашей эволюции, такая вероятность стремится к нулю с постоянным ускорением, но чисто теоретически это вполне возможно. Да, это называется партеногенез.

— Значит… непорочному зачатию Девы Марии существует научное объяснение?

— Боюсь, что нет. В подобной ситуации плод может быть только женским, ибо мужских клеток в организм матери не поступало. Хотя Иисус вполне мог быть женщиной. Кто знает?! Не думаю, что ему кто-то там смотрел под юбку. Но даже в этом случае девственницей Мадонна быть не могла, ибо у Иисуса, согласно вашим же басням, был старший брат от вполне материального отца. — Доктор призадумался, посмотрев на меня как истинный психоаналитик. — Странные у вас ассоциации. Я вам про проституток, а вы мне про Деву Марию.

— Вот именно, — хлестко ответил я. — Вы начали с проституток, а потом сами же перешли к матерям. — Я тоже сел в демонстративную позу психотерапевта и щелкнул ручкой. — Должно быть непростые у вас были отношения с материю.

Повисла тяжелая тишина. А уже через пару секунд она сменилась искренним смехом. Доктор оценил мою шутку.

— Значит, женщины куда более приспособленные к выживанию существа, чем мужчины, — заключил я, возвращаясь к основной теме.

— Верно. Их организм значительно многофункциональнее нашего: яйцеклетки, молочные железы. Мои коллеги даже поговаривают, что они видят мир в чуть более расширенном спектре цветовой гаммы. Дальтонизм у женщин практически отсутствует, и вероятность его возникновения незначительно мала. Также есть данные о том, что и обоняние, и осязательные рецепторы у женщин куда более развиты, чем у мужчин. И я уж молчу о сравнениях средней продолжительности жизни. То есть с какой стороны ни подойди, а женщины, как биологическая вид, значительно более совершеннее нас. Но нет, на протяжении всей истории их называли "слабым полом" (наверняка, они сами себя так и называли), чтобы весь физический и, главное, более опасный для существования труд доставался мужчинам. Охотиться, рыбачить, лазить по деревьям и сказам — пусть муравьи-рабочие этим занимаются, а неприкасаемые в своем совершенстве матки лишний раз предпочтут остаться дома, разыгрывая роль угнетенных и лишенных прав домохозяек, пытаясь вызвать как у мужчин, так и самих себя слезу жалости. Все как "обиженный еврейский народ" завещал. Да что там говорить!.. они даже секс умудрились монетизировать. Будто он нужен только мужчинам, и будто они сами не получают от него удовольствия. Вот же хитрюги! И сегодня это лицемерие стало особо заметно, поскольку глупые самки, компрометируя себя, во весь голос кричат со всех медиа эфиров об узурпаторстве мужчин на протяжении истории, в частности проводя в пример исламские страны, где женщины напрочь лишены каких-либо прав и свобод. Да вот только никто не задумывается, что женщины сами избрали для себя эту дорожку — выгодную, безопасную и отстраненную от всякой ответственности. Только вдумайтесь! Женщин на земле по любым подсчетам в разы больше, чем мужчин. И если бы на протяжении всей истории им действительно не правилась диктатура со стороны "сильного пола", то какими бы сильными мы ни были, самки бы нас в миг сломили одним только своим количеством. Но, как мы знаем, такого никогда не происходило. Одни лишь разговоры. А во-вторых, что куда более важно, если бы женщины хотели, они бы и без войны изменили весь мировой порядок в течении одного поколения, ибо воспитание детей возложено на них. В руках женщин пластилин завтрашнего дня, и они могут лепить будущие поколения так, как им выгодно. Однако и тут, как оказывается, матери растят своих отпрысков именно таким образом, чтобы те продолжали соответствовать уже устоявшемуся положению вещей, ничего не меняя. И как раз на примере все тех же мусульманских и кавказских стран это особенно заметно. Сами женщины воспитывают из своих сыновей узурпаторов, а из дочерей бедных овечек, ибо такова их древняя мудрость. Многослойная психологическая схема, в результате которой мужчина ослеплен своей силой и величием, превращаясь в безмозглую марионетку, тогда как женщины, оставаясь в тени по ту сторону вуали, якобы не имея никакой власти, дергают самцов за ниточки. Конечно, в различных странах и семьях это проявляется по-разному, но конечная суть в той или иной степени остается неизменной. Миром правит женщина, но руками мужчин. И заметьте, как только мужчины обустроили города, построив дороги и заборы, обезопасив человечество от набегов диких животных, как только мужчины развили науку и медицину, облегчающие жизнь и предотвращающие смертность, так сразу молодые дуры принялись вступать в ряды борцов за права женщин, мол, "We can do it". Да только где вы раньше-то были? Легко приходить на все готовенькое. И как показал двадцатый век, они поработали немного, поняли как это непросто, и чтобы не менять свой привычный образ жизни, устоявшейся веками, тут же изобрели феминизм, дабы он был громоотводом всех серьезных мыслей по вопросам равноправия женщин. Теперь если у каких-то не особо дальновидных самок и появлялось желание изменить систему, они записывали себя в отряд убежденных феминисток, и тем самым только, наоборот, способствовали уже существующей системе. Вот опять женский менталитет, в котором все наизнанку, взял вверх, ведь борцы за социальную справедливость что-то там кричат, но своими действиями еще больше дискредитируют все свои начинания и лозунги о равноправии. И, глядя на всех этих феминисток, мужчины по отношению к женщинам испытывают жалость (которую они часто принимают за любовь) не только из-за того, что дамы такие "слабые", "беспомощные" и "угнетенные", а еще из-за того, что они не дружат с головой. Созерцая таких полоумных дурех, у мужчин еще больше вырабатывается инстинкт оберегать этих маток. Все продуманно до мелочей… причем настолько, что это уже стало неотъемлемой частью нашего коллективного бессознательного. И раз уж мы заговорили о воспитании детей, то прошу вас обратить внимание на то, как матери воспитывают своих ребятишек. Заметьте, девочек значительно меньше ругают, им больше дозволено, и при каждом вопросе: "Почему и зачем?" — следует ответ: "Потому что ты девочка!"… будто это что-то значит. Да это ничего не значит и ничего не объясняет, однако у юного сознания уже закладывается мысль о том, что от того, что она самка, она априори является чем-то более особенным. И уже к шести-семи годам, когда дети идут в школу, все мальчишки как были простыми детьми — игривыми и неугомонными — так ими и остаются, а девочки же нет… сразу начинают разыгрывать театр своей порядочности и исключительности. Каждая уже барышня, и только попробуйте ей слово сказать! В глазах видно, что детство кипит и хочется бегать по потолку, но… она же, видите ли, девочка! А тем временем, пока матери воспитывают самок, как высшую и неприкосновенную расу, они также уверяют и своих сыновей в том, что женщины в действительности таковыми являются. Все эти поучения о том, что "девочкам надо помогать", "девочек дразнить нельзя", "за девочками нельзя подглядывать", "у девочек могут быть свои секреты" и все в таком роде. В конечном счете эти мужи так и вырастают подкаблучники, убежденные в том, что женщины — это богини и что нет в мире большей благодати, чем познание ее мохнатого секрета. У мальчиков, как мы знаем, вообще нет никаких тайн ни от кого — они все поголовно как вывернутые наружу карманы. А у девочек они обязательно имеются… или хотя бы иллюзия их наличия, ибо, как они утверждают, "в каждой женщине должна быть загадка". Вот у Сиела да… была загадка между ног — гермафродит как-никак, — усмехнулся доктор. — А остальным самкам-то что кичится?! Но, будучи взрослыми мужчинами и отцами дочерей, мы же с вами точно знаем, что нет у этих девушек никаких секретов или изюминок, но вот без этой видимости они все-таки никак обойтись не могут. Снова берет свое их женская натура, в которой слова и поступки ни коим образом не соответствуют действительности… иначе говоря, ложь. Конечно, я не говорю, что и среди мужчин не бывает таких пустозвонов и показушников. Они есть и их очень много. Но называть им мужчинами сложно. Это как раз и есть самые настоящие бабы — самцы, живущие интеллектом самки. А этот менталитет, как уже было сказано, проник всюду, куда ни посмотри. И кажется, что больше нет и не может быть от него спасения, однако это не так. Оно есть… хоть и образное. Я конечно же говорю о таком контингенте женщин (они же символ), как проститутки. Дамы, занимающиеся этой профессией, в отличии от всех остальных самок, лишены этого всеобъемлющего лицемерия. Как бы куртизанка ни кривлялась и ни красила губы, рассказывая вам о том, что она вас любит и что вы ее возбуждаете, сам факт ее рода деятельности уже снимает с нее маску лжи. Актриса в театре тоже может заставить вас поверить в глубокую драму, но на выходе из зала, вы точно знаете, что это была всего лишь игра, и в обратном никто вас заверять никогда не будет. Также и с проститутками. Надо быть уж совсем наивным и неопытным глупцом, чтобы поверить хоть слову куртизанки. Мудрый же мужчина — он же философ и исследователь человеческой натуры — одаряет их своим визитом не для того, чтобы обманываться или чтобы просто утолить свои половые потребности и фантазии (да, такие мужы тоже есть, но они точно не мудрые)… нет, мудрец приходит к проституткам исключительно для того, чтобы посмотреть на "других" женщин… вроде все тех же женщин по всем анатомическим признакам, и все же совершенно иным — лишенным скрытого подтекста, корыстного притворства и лицемерия. Лишь сухая материя, плоть и торговля. И очень хорошо, что вы упомянули о Деве Марии, так как истинный философ, готов платить куртизанке, дабы она показала ему обратную сторону Мадонны… сторону, где нет никаких таинств. И зная, что женщины, как отражение сущности нашего мира, не ограничиваются лишь одной стороной, которую они демонстрируют на протяжении всей своей жизни, мужчины, обретая это запретное знание, готовы к тому, чтобы и дальше изменять мир. Вот и Андреас Хальландер прошел через это, попутно зачерпнув тонкий социально-психологический опыт, который бы он не получил больше нигде и ни от кого. Слава проституткам, ибо это именно они закаляют характер своенравных мужчин! Желая, увековечить обретенную мудрость и проявить дань уважение своей самой первой и безымянной куртизанке… как впрочем, и всем остальным дамам, озаряемых красным фонарем, Хальландер соорудил дорогостоящий медный монумент, изображающий кокетливую героиню, стоящую на коленях не в самой благопристойной для общественных нравов позе, не говоря уже о наряде, состоящим всего лишь из корсета, чулок, туфель и банта на голове. Но самым вопиющим оказалось именно название шедевра — "Могила неизвестной проститутки". Автор решил так: если безликой массе мальчишек, столь бесславно погибающим на каждодневных воинах, возводили памятники и целые триумфальные арки, то почему и девушки, также исполняющие свой социальный долг, не удостаиваются подобной чести. В конечном счете это такая же война за выживание, полная жестокости, насилия и субординации. И ему, как обладателю солдатских погон, все это было еще более очевидно. Нет, конечно, говоря о триумфальных арках, у куртизанок там тоже всегда имелись особо выделенные места — у боковых колонн, где мочились лошади. Но согласитесь, это не солидно, да и не отражает всей сути этих женщин, хоть в этом и скрывался определенный символизм. И тогда Хальландер посмел исправить подобную несправедливость. Он выставил свой монумент на суд общественности, и это был скандал! Неслыханная дерзость! Согласно подписи короля на документе медалиста памятник, каким бы ни оказалось его содержание, были обязаны разместить на видной площади. Но размещать такое?.. Власти города были возмущены! Они требовали уничтожить безнравственную скульптуру, а ее автора лишить всех погон, званий и дипломов. К его счастью, его не стали лишать заслуг, однако заниматься скульптурой ему с тех самых пор было уже запрещено, в связи с чем остаток свой жизни он посвятил архитектуре. И при всем этом, учитывая нрав короля Дании Кристиана Седьмого, его эксцентризм и любовь к падшим женщинам, шедевр Хальландера все-таки был размещен на улице Копенгагена, но уже не на видной площади, как было обещано юному таланту, а на окраине города вблизи кладбища, где, как считали блюстители ханжеской нравственности, куртизанкам было самое место. Таким образом "Могила неизвестной проститутки" украшала своим кокетливым взглядом и слегка опущенной головой въезд в портовый город. В этом монументе была осуществлена вся суть столицы и ее горожан, и именно поэтому она так сильно мозолила людям глаза. Король Дании к тому времени уже и так считался не совсем здоровым на голову человеком, а благодаря потворству подобной дерзости к нему еще сильнее стали относиться как умалишенному. Поговаривали, что король страдал шизофренией; его также часто находили за занятием мастурбацией, да и вообще он порой мог вести себя излишне агрессивно и неадекватно. Так ли это было на самом деле, боюсь, мне сложно вам ответить, поскольку я лишь опираюсь на уже кем-то поставленные заключения, но лично сам еще не проверял информацию, чтобы согласиться или поспорить с диагнозом. Однако из тех сведений, которыми я уже обладаю, могу предположить, что речь шла о банальной пропаганде и простому внушению в то, что король действительно мог быть больным. И поскольку Кристиан Седьмой сам был в состоянии в это поверить, доверяя власть сторонним лицам, эта предубежденность в своей ненормальности и стала причиной его эксцентризма. К тому же надо понимать, что в те годы прям-таки пошла мода на полоумных монархов. Сперва Петр Третий в России, теперь Кристиан Седьмой в Дании. Схема одна и та же. И если речь шла только о частой мастурбации и внезапной агрессии, то, смею вас заверить, это совершенно нормально для каждого мужчины. Было бы как раз странно, если бы юноша и зрелый муж через это не проходил. Самец, за которым не наблюдаются подобные пристрастия, пожалуй, куда более безумен, ибо он подавляет в себе природную маскулинность, тем самым становясь подобным женской или даже скорее бесполой натуре. Если же мужчины в себе это не подавляют из-за того, что попросту не испытают таких позывов, то им тем более следует идти к врачу и проверяться на уровень тестостерона. И продолжая говорить о датском короле, следует напомнить вам о том, что он был поклонником научных реформ. А подобные реформы, как впрочем и любые, что могли подорвать устоявшиеся социально-религиозные традиции, всегда вызывали бурю негодований, а вместе с тем и клевету. Здесь вам и наука, и разврат, и голоса в голове — идеальный букет для осквернения чьей-то репутации… и особенно в эпоху, когда мнение простолюдин все еще зависело от слова церкви. "Могила неизвестной проститутки" в преддверие города была лишь очередным поводом, чтобы указать пальцем на липовую невменяемость короля. Ведь, согласитесь, если бы монумент действительно был таким "злом", коим его считали, его бы снесли уже через сутки, однако этого не происходило, так как наличие скульптуры было явно кому-то выгодно, дабы переводить стрелки на еще большее "зло".

— То есть, по вашему, король был вполне обычным человеком.

— Нет, ведь для того, чтобы дать добро на размещения подобной статуи, он как-никак должен был быть воистину эксцентричным малым… ну, для своего окружения, разумеется. А, как вы уже поняли, быть не таким как все — не значит, что это плохо. Напротив, это лишь означает то, что человек первопроходец в каких-то мыслях и в каком-то своем деле. Но вернемся к "Черному Изяществу", как, собственно, к нему хотел вернутся Хальландер. Он начал переписку с заморским архитектором, когда и сам обрел славу выдающегося зодчего. К тому времени он уже давно был женатым мужчиной, у которого интерес к сексу угас. А с того момента, как он отдал своих дочерей в тот же самый институт благородных девиц, где когда-то училась дочь мадам Шорнетт, он и вовсе забыл о существовании публичных домов. Но, переписываясь с Джакомо Кваренги, был вынужден все-таки вспомнить о своей безудержной молодости, и после письма коллеги, где тот умолял любой ценой достать ему то полотно, Хальландер отправился по адресу того самого заведения с особой репутацией. Вот только прийдя туда после стольких лет, архитектор обнаружил, что яркий салон с его изысканными гобеленами, шелковыми простынями, тихим шепотом за шторками и приятным запахом духов полностью уничтожен. Пожар Копенгагена тысяча семьсот девяноста пятого года хорошо прошелся по тем районам. Здание салона еще оставалось… и даже в хорошей форме, но никого публичного дома там уже как несколько лет не наблюдалось. Помещение оборудовали под обыкновенную прачечную. Опять женщины, опять простыни… все та же грязь, но только на сей раз было уже так мало красоты.

— Снова пожар… и снова вокруг "Черного Изящества".

— Никаких картин в уцелевшем здании больше не висело. Лишь обшарпанные стены. Многие даже не помнили, что там вообще находился когда-то бордель, а те, кто еще что-то припоминали, ни малейшего представления не имели кто такая мадам Шорнетт и куда она могла переехать. Кто-то из старых моряков упомянул Францию, но как это было проверить?.. Никак. Это была лишь слепая и ничем не подкрепленная догадка.

— Значит, если "Черное Изящество" всюду преследовал огонь, то вполне резонно предположить, что и разрушение Копенгагена произошло благодаря картине, — я выдвинул гипотезу.

— Возможно. А возможно и нет. Согласитесь, это слишком простое объяснение… из разряда "бес попутал" или "на все воля божья". В реальности же причины разрушения могли быть самыми разными: как чрезмерная июльская жара и сухая древесина, служившая основанием большинства домов, так и простая человеческая глупость. Люди, видите ли, на нее очень падки, и последующие события это хорошо проиллюстрировали. В тысяча восемьсот восьмом году датский король умер, а посему многие авторы, чьи художественные работы несли "сомнительный" характер, потеряли своего покровителя. И практически сразу после похорон монарха копенгагенские женщины — а точнее озлобленные и завистливые домохозяйки самых низких сословий (являющимися женщинами только по биологическому определению) объединились, взяли в руки топоры и кувалды и, проповедуя "веру, надежду, любовь", приправляя все лозунгами о семейных ценностях, нравственности и духовной чистоте, отправились крушить омерзительный по их мнению монумент "Могилы неизвестной проститутки". От медной красавицы не осталось и пыли. Благочестие города по мнению местных старух было восстановлено. Они избавились от скверны… хотя, как вы понимаете, проституции от этого меньше не стало. И все же данный жест, хоть о нем уже и не вспоминают, для жителей Копенгагена стал знаковым, поскольку теперь, если  горожанам не нравилась какая-нибудь из статуй, то они уже никого не спрашивали и шли совершать над ней самосуд. И самый яркий тому пример — это монумент "Русалочки" по произведению Ганса Кристиана Андерсена. Сразу как Эдвард Эриксен создал статую "морской девы", на произведение пошли нападки. Поначалу вербальные, но уже совсем скоро и физические. Ей неоднократно отпиливали голову и другие части тела. Ее и краской замазывали и даже взрывали. Скульптуру реставрировали уже более десятка раз, даже меняли ее местоположение, чтобы к ней было сложнее подобраться, но горожан это не останавливало. И всякий раз когда хулиганов удавалось поймать за руку, предотвращая новую попытку вандализма, это практически всегда оказывались ярые христиане, убежденные в нравственности своих деяний. Они, видите ли, находят зооморфное существо неслыханным богохульством и кощунством… что бы это ни значило. Хотя один раз попались и мусульмане, посчитавшие, что молодой девушке не пристало быть обнаженной, а посему одели ей хиджаб.

— Так все-таки не только христиане, — подметил я.

— Да. Христиане, мусульмане, иудеи, кришнаиты, вегетарианцы, феминистки — как ни назови, а все равно глупость. Но если в случаях с "Русалочкой" шли какие-то расследования и реставрационные работы, то про "Могилу неизвестной проститутки" все забыли уже на следующие сутки… как, собственно, и подобает забывать самих проституток. Такова их участь.

— У вас, как я понимаю, особая жалость к девушкам этой профессии?

— О нет, — Доктор ухмыльнулся. — Как можно жалеть хищниц? Напротив. Это не жалость, а скорее восхищение! Я поражаюсь тому, как эти нежные удавы строят из себя жертву. Даже проститутки, которые сколько бы ни сбрасывали с себя шкур, оголяя истину, а в конце-концов все равно остаются опасными змеями. И это хорошо! Играя со змеей, человек либо учится, либо умирает.

— А проститутка — это дрессированная змея, — понял я. — Ну или по крайней мере та, что не станет кусать того, кто ее кормит. То есть менее опасная.

— Если выбирать знания или смерть — мудрец выберет знания.

— Ну… мудрецу и смерть надо познать.

— Всегда успеем, — Георг подмигнул мне и крутанул тростью в руке.

— Значит, это конец, — сказал я. — Картину так и не нашли.

— Да, долгая история на этом завершалась без намека на продолжение. След "Черного Изящества" обрывался… причем прямо перед носом Джакомо Кваренги. Он уже надеялся сесть на корабль и переплыть Балтийское море ради столь желанной ему картины, но, как оказалось, она от него ускользнула… и вероятность ее снова найти была крайне мала. Да только представьте себе его разочарование! Он так долго собирал информацию по крупицам, изучая многовековой путь шедевра, задействовал все свои связи по миру, и в конечном счете человек сам написал ему с заявлением о том, что точно знает, где находится полотно, ибо лично видел его… но, когда спохватились, было уже поздно. Все расследование Кваренги оказалось тщетным. Оно было бы для него лишь безобидным хобби, не получи он от своего современника и коллеги столь яркую надежду самому увидеть это произведение, но все это оказалось лишь надеждой. А согласитесь, в этом мире ничто не ранит человека так сильно, как ложные и несбывшиеся надежды. И в конце концов задается вопрос: а не лгал ли Хальландер, отправляя Кваренги письмо с утверждениями о том, что он видел картину? Многие в то время хотели бы похвастаться тем, что они любовались эстетической красотой "Черного Изящества", но пустозвонить об этом не могли, ведь всякие слова пришлось бы чем-то подкреплять. Андреас Хальландер, как оказалось, не смог найти доказательства собственным заявлениям, а посему относиться к ним серьезно было по меньшей мере неразумно, как бы складно ни звучали его слова.

— Да, но все-таки пожар в Копенгагене был хорошим подспорьем достоверности его утверждений.

— Действительно. Огонь и вправду следовал по пятам "Черного Изящества", однако это еще ничего не доказывало. Если собрать все крупные пожары в мире за время существования картины, то окажется, что было куда больше пожаров там, где картины не было, чем там, где она все-таки была. Обыкновенная статистика. Это лишь математические совпадения, но ни коим образом не закономерность. Хотя, конечно, легенда получается хорошей. — Доктор саркастично поднял брови. — Здесь также нельзя исключать версию о том, что Хальландер, увидев работы Кваренги на фестивали, мог просто искать повод написать своему новому кумиру и подружиться с ним. Все эти явно доверительные подробности про публичный дом и рассуждения о жизни куртизанок ни коим образом не относились к вопросу о поисках картины, и уж тем более к каким-либо творческим диалогам, присущим двум архитекторам. Это был однозначный крик о дружбе и о том, чтобы быть услышанным. Да уж… Хальландер был явно несчастлив с своем браке. В любом случае Кваренги, видимо, и сам засомневался в искренности заморского коллеги, так как после вестей о том, что полотна в Копенгагене больше нет, переписка между этими двумя прекратилась. Возможно, где-то и были еще какие-то письма, но к копиям читаемых мной тетрадей они не прилагались. Я же смею заключить, что это и был конец… конец как их общения, так и всем дальнейшим попыткам отыскать злосчастное полотно. Санкт-петербургский зодчий еще много разного писал в той тетради, в основном аналитику источников информации и свои личные умозаключения по пройденным ранее пунктам, но ничего существенного там больше не содержалось. Обыкновенная лирика, вызванная привычкой думать и писать о столь неоднозначной картине, которую он даже не видел. Топтание на месте и самоповтор в перемешку с причудливыми фантазиями. Но вскоре и эти строки сменились пустыми страницами. Конец. "Черное Изящество" испарилось. А вместе с тем уже во всю бушевал девятнадцатый век, когда сгинула и всякая известность этой картины. Слава угасла и померкла под натиском сияния новых легенд.

Пытаясь переварить все услышанное, я медленно закрыл блокнот. А доктор Корвус, будто повторяя мои мысли, продолжил:

— Пытаясь переварить все прочитанное, я медленно закрыл толстое досье и еще долго сидел один в тишине. Я понимал, что черная картина в мастерской Айданы вкупе с этими заметками Джакомо Кваренги — это гремучая смесь. Чистая алхимия, сотворяющая золото из ничего. Я держал миллионы долларов в своих руках и в своей голове. Даже для меня — для анархиста, не признающего ценность денег — это было слишком большим искушением. Мне очень хотелось поделиться находкой с Айданой или с Эдлен! Однако я не торопился… наслаждался этим утонченным и волнительным чувством, когда осознаете, что вами познана некая тайна, разгадан древний ребус… и во всей вселенной об этом знаете только вы один.

Полагаю, я сейчас тоже испытывал такое чувство, ибо сам "Безумный Художник" давал мне интервью. Эксклюзив, о котором было известно только мне одному.

— Столь удивительные эмоции приходят обычно тогда, когда вы сделали научное открытие или же поставили долгожданную точку в написании книги. Никто об этом даже не догадывается, однако вы через это уже прошли. И я был благодарен Кваренги за то, что он проделал весь этот путь со мной и за что мне не пришлось собирать информацию самостоятельно. Да… я смотрел на дешевые копии заметок давно почившего архитектора и понимал, что держу в руках целую культуру.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА