Arcanum VIII
La Force

Могила Неизвестной Проститутки

— И чем же закончился тот вечер в ресторане?

— После сытного ужина за чужой счет… когда все уже стали подниматься со стульев и идти за своими осенними жакетами, я позволил себе на несколько минут отлучиться в комнату для джентельменов. И стоило мне только отойти за угол, как та полная женщина — Марта, если мне память все еще не изменяет касательно ее имени — высказала оставшимся господам свое однозначное мнение по поводу общения со мной. "Вы давно с ним знакомы?" — спросила она перед этим Айдану. "Достаточно давно. Восемь, может, девать лет. Не помню. А что?" "Очень неприятный человек, холодный… у себя на уме… глядя на него, аж мурашки по коже…" — заявила та женщина, одевая пальто. "О нет, ну что вы! — Айдана тут же заступилась за мою честь. — Вы его просто плохо знаете. На самом же деле он очень открытый и искрений человек". "Никогда бы о нем такое не подумала." — озадаченно ответила женщина, и ее подозрения были не без основательны, ведь я, стоя за тонкой ширмой, слушал из-за угла весь этот разговор. Можно сказать, подслушивал. "Это у него образ такой, — добавила красноволосая, пытаясь сгладить напряжение. — Георг просто любит строить из себя академического интеллектуала и кичиться своей докторской степенью". "У него докторская степень? — удивилась та. — Небось по философской демагогии какой-нибудь." "О нет. Корвус является доктором медицины." — пояснила Айдана. Вся эта болтовня меня не сильно занимала, поскольку я никогда не придаю значение тому, о чем шепчутся люди за моей спиной, однако в тот вечер я все же не без интереса наблюдал за данной сценой, так как мне была небезразлична реакция Эдлен, касательно того, о чем шушукались дамы мимо ее ушей. А ее реакция была для меня более чем удовлетворительной. Внимательно слушая ту, которая уже была готова окропить меня святой водой, и ту, которая с легким сарказмом в интонации пыталась меня защищать, Эдлен не принимала ни одну из сторон, лишь молча кивая с фальшивой и мимолетной улыбкой согласия то одной, то другой, в перерывах между этим задумчиво глядя куда-то себе под ноги. Было не трудно догадаться о ком она думала в те минуты. Еще пару дней назад она была бы полностью солидарна с этой… Мартой, к тому же учитывая, что наше знакомство с Эдлен было не самым гладким, однако чем больше она со мной разговаривала, тем больше начинала видеть во мне интересную личность и разделять точку зрения Айданы, понимая, почему ее подругу так сильно тянет ко мне. Я своего добился. В сознании Эдлен зародились сомнения… и в частности сомнения по поводу ее собственной оценки людей. Раньше, будучи той холодной и скользкой "мадам", маску которой она так отчаянно носила (и особенно в моем присутствии), она была убеждена, что никогда не ошибалась в людях… мол, думала, что видит всех насквозь, однако теперь, осознав, что во мне есть и второе дно и даже третье, ее убеждения и самоуверенность пошатнулись. А это значило лишь то, что теперь мне не составляло никакого труда внушить ей что-угодно и подчинить ее себе. Полная женщина, услышав, что я врач, тут же сменила тактику по моему очернению. И это было даже забавно. "Теперь понятно! Все врачи наркоманы, — заявила она. — Я сразу поняла, что с ним что-то не так. Вся эта ваша молодежь. Крашенные волосы, татуировки… любители игл…" Женщину понесло, и она даже не поняла, как уже перешла хаять Айдану, видимо, из-за того, что красноволосая пыталась за меня заступиться. Но тут в разговор вступила и Эдлен, ибо как бы там ни было, а ремарка про крашенные волосы ее тоже касалась. "А с чего вы взяли, что Георг наркоман?" — спросила девушка-альбинос, прячущая свою природу под ядовито-зеленым красителем. "Вы видели его глаза? Зрачки! Они всю дорогу были разных размеров…" — начала та женщина, но что было дальше, я слушать не стал, ведь я уже получил то, чего хотел. Эдлен-таки заступилась за меня, хотя сама этого даже и не поняла.

— Но ведь та женщина не ошиблась. В тот вечер вы действительно были под воздействием наркотических средств.

— Не отрицаю. Хотя к размеру моих зрачков это не имело никакого отношения. Они у меня всегда были и остаются разных размеров.

Я пригляделся и увидел, что глаза у Георга действительно друг от друга отличались… причем разительно. Нет, их цвет был одинаковым — черно-карий оттенок. Но вот зрачки и правда могли напугать неподготовленного наблюдателя. Зрачок левого глаза был настолько сужен, что казался тонким, как кончик иглы. Даже странно, что он им вообще что-то видел. Тогда как зрачок правого глаза был, наоборот, чрезмерно расширен. Даже складывалось такое ощущение, будто он так и продолжал расширяться, подобно растущей сверхмассивной черной дыре, поглощая в себе какой-либо свет. И из-за этого глаза Георга казались разных размеров. В принципе, подобное, как мне известно, было обычным явлением, поскольку не бывает двух совершенно одинаковых органов. У каждого человека глаза имеют разный диаметр, однако на лице доктора Корвуса это было заметно как-то по особенному, хотя данный факт нисколько не делал его уродом. Среди всех неровностей и искривлений Георга именно его лицо было той частью тела, которую можно было бы назвать красивой и даже по-аполлонски совершенной.

При этом, если внимательно рассматривать черты его щек, скул и носа, то нельзя было не заметить и другую странную особенность его внешности. Мало того, что глаза воспринимались по-разному, так еще казалось, что его левая часть лица нисколько не была похожа на правую. Если взять фотографию Георга и по вертикали разрезать ее пополам, то будет казаться, что это два совершенно разных человека. Неудивительно, что Георг многим кажется очень двуликим. У него не просто подозрительный характер, но и не менее подозрительная внешность. Хотя, конечно, данный нюанс так сразу было и не заметить, если не начать пристально наблюдать за всеми чертами лица этого мужчины. И, безусловно, самую заметную роль в данной особенности играли именно глаза.

В ту минуту, отчетливо различая разный размер зрачков доктора Корвуса, я бы тоже предположил, что он наркоман и что он мог находится под воздействием каких-то сомнительных препаратов, но это было не так. Я провел в его компании целый день и не видел, чтобы он употреблял какие-либо подозрительные вещества… разве что очень крепкий и бодрящий чай. А ведь я пил тот же напиток, что и он. Как он назывался? Те Гуаньинь? Чай железной богини милосердия или что-то в этом роде… В любом случае, я не чувствую себя хоть сколько-то одурманенным, однако не удивлюсь, если окажется, что и у меня сейчас также зрачки неестественно расширенны, но не от напитка, а от невероятных признаний Корвуса.

И все-таки я не могу не допускать вероятность того, что он при всем этом действительно мог быть в тот день под влиянием какого-то наркотика, так как доктор за сегодня уже не раз уходил из моего поля зрения и мог делать там что-угодно, да и к тому же его речи сложно было назвать речами трезвого человека, хоть его слова и были пропитаны чрезмерным здравомыслием. Однако как бы там ни было, а градус его гениальности, граничащий с безумием, за все это время ни разу не повысился и не понизился. Если доктор и принимал какое-то психотропное средство, то это должно было быть чем-то очень сильным и долгодействующим. Вот только я сомневаюсь, что существуют такие препараты, которые могли бы повлиять на разум этого непреклонного человека. Его мозг, пожалуй, был сам по себе крепче и опаснее каких-либо дурманящих веществ.

— Покинув тот ресторан, — Георг продолжил свое повествование, — мы вшестером отправились шагать по набережной города. Та зажиточная семейная пара, Николай Лебедев, Айдана, Эдлен… и конечно же я. Был поздний час, но, к моему удивлению, даже несмотря на редкие, но очень назойливые капли с неба и отсутствие зонтов под руками, никто из нас домой не торопился, хотя каждый и поглядывал на часы, поскольку мосты Санкт-Петербурга должны были вот-вот развести. Лебедев, Айдана и те двое шли впереди, о чем-то смеясь и время от времени обговаривая некоторые финансовые и технические вопросы по поводу реставрируемой картины. Тогда как я и Эдлен отставали от них на добрую пару шагов, и наш с ней разговор тоже был сконцентрирован на "Черном Изяществе". Вот только мы обсуждали не цену картины, не ее форму и даже не содержание, а историю. — Георг сделал паузу. — Как оказалось, эта бледнолицая девушка с нефритовыми волосами провела полдня в музейных архивах, проверяя найденные мной вчера сведения по черной работе Франческо Захария и открывая новую информацию о судьбе полотна. По моей наводке Эдлен пошла в особняк графа Румянцева, где находился Государственный музей истории Санкт-Петербурга — один из крупнейших исторических музеев России. Зная, что Захария вдохновил многих венецианских художников, она запросила хранителей музейного архива предоставить ей все имеющиеся у них материалы живописца и дизайнера Антонио Визентини. Эдлен как-никак была работником уважаемой фирмы, занимающейся антикварными полотнами и рукописями, всвязи с чем ей, в отличии от меня, вовсе не надо было разыгрывать клоунаду перед работниками заведения, чтобы получить необходимое. Все архивные документы ей были предоставлены мгновенно и беспрекословно. И на поиск того количества информации, на которое я вчера потратил половину дня, Эдлен понадобилось всего только пару часов. К тому же те сведения, которые нашла она, оказались куда более достоверными, упорядоченными и последовательным. Все, что смог вчера найти я, — это разрозненные кусочки мозаики, где имя Захария пробегало лишь вскользь, а все остальные упоминания художника и его картины были не более чем косвенными намеками и догадками без какой-либо конкретики. Сейчас же, благодаря Эдлен, у нас была куда более однозадачная информация о картине… хотя, конечно, и она вызывала не один десяток вопросов. Хранящееся в те годы в особняке Румянцева собрание герцога Мекленбург-Стрелицкого, помимо великолепных гравюр Антонио Визентини, на которых художник изображал те пощади Венеции, где Франческо Захария совершал свои убийства, обнаружились еще и авторские заметки, приложенные к каждой гравюре. В них говорилось о том, как и почему Визентини вообще заинтересовался живописью и уж тем более таким сложным искусством как гравюра. Художник собственной рукой признался в том, что он был большим почитателем творчества Альбрехта Дюрера, который в свою очередь, как сообщал Визентини, был почитателем Франческо Захария. Сомневаться в этих словах — я не видел причин. Авторы явно подрожали друг другу, хоть каждый и работал в собственном направлении. И здесь, перед тем как начать говорить о содержании тех самых авторских заметок Визентини, следует сперва напомнить вам о том, кем вообще был Альбрехт Дюрер и чем именно он так знаменит.

— Альбрехт Дюрер был немецким живописцем и графиком. Один из величайших мастеров западноевропейского Ренессанса и первый теоретик искусства среди художников, — со знанием дела сказал я.

Работы Дюрера мне всегда нравились. А его "Меланхолия I" так вообще считается одним из величайших шедевров в истории.

 — Наряду с Леонардо Да Винчи, — продолжил я, — Дюрер является основоположником концепции донесения научных идей через живопись, тем самым обойдя в свое время церковные запреты по поводу любых научных исследований.

— О да, — Корвус со мной согласился. — В то время с этим было строго. Франческо Захария, как мы знаем, за подобные изыскания так вообще сожгли на костре. Впрочем, и не его одного.

— Тогда как Да Винчи интересовался естественными науками: физикой, анатомией, биологией, Дюрер же был более привержен оккультному понимаю мира. Алхимия, мистицизм, теософия. И если картины Да Винчи светлые и понятные, то у Дюрера все наоборот. Его произведения мрачные, загадочные, полные противоречивых архетипов, аллегорий и демонических образов.

Что ж, знания, полученные от работы в художественном журнале, не пропадали зря. Как бы там ни было, а искусствоведом в какой-то степени я бы себя запросто мог назвать… хоть и не дипломированным.

— Все верно, — с одобрением сказал доктор. — Вот только те часто встречающиеся "демонические" образы на гравюрах Дюрера в большинстве своем никакие не демонические. Лично мне на ум приходят только две его работы, на которых встречается демон. Я говорю про гравюру "Морской монстр", где мастер изобразил человека-подобного Левиафана, вытаскивающего тонущую Венеру на берег, а Венера, как мы знаем, — это утренняя звезда на небосклоне… она же Люцифер. Можно сказать, два околодемонических образа на одном изображении. Ну и конечно же его работа "Рыцарь, Смерть и Дьявол", в которой автор уже конкретно показал лик сатаны и открыто заявил о нем. На всех остальных же шедеврах, если я, конечно, не упустил что-то из виду, похожие на демонов образы являются обычными драконами из венгерской мифологии и фольклора. Согласно правилам живописи и иконографии того времени главным и, пожалуй, единственным отличием изображения демонов от драконов было наличием рогов. Существо могло быть устрашающим с длинными когтями, с клыками и покрытое чешуей, но до тех пор пока нет рогов — это что угодно, но не только демон. И наоборот! Авторы могли изобразить доблестного и благородного рыцаря или же чистого пророка и целителя — любой светлый образ!.. но если у него над головой возвышались рога или что-то на них похожее (даже если это просто сухие ветви от дерева на дальнем плане за его затылком), то кем бы ни был этот герой — он мгновенно причислялся к лику проклятых. Кстати говоря, это является одной из причин, почему христиане, индуисты, буддисты и прочие сектанты, изображая фигуры своих кумиров, всякий раз вырисовывают ясный однотонный нимб над их головами, ибо бояться, чтобы ни в коим случае ни у кого не возникло ассоциаций с рогатой скотиной из-за каких-нибудь случайных объектов, которые могут стоять за спинами уважаемых персонажей.

— Да? — удивился я. — А я думал, что этим самым иконописцы изображали чистоту сознания и светлую ауру героя.

— Все так думают, — подметил доктор. — Вот только эти "кокошники", как я их называю, в первую очередь прячут возможную чертовщину данных героев, а уж только потом заявляют об их святости. Как говорится, убивают одним выстрелом двух зайцев. Ну или с одного удара — два яйца. Не зря же иконописцы учатся несколько лет своему ремеслу, хотя по технике и по эстетике это остается одним из самых примитивных видов изобразительного искусства.

— Действительно, — вслух подумал я. — И чему же они тогда там учатся?

— Символике, бесконечным правилам и запретам. Также учатся химии, подмешивая в краску правильные пропорции березового сока и подсолнечного масла, дабы они со временем при нужной температуре и атмосферном давлении начинали выделяться на поверхности полотна в виде густых капель, создавая эффект плачущих картин… или как это называют христиане "мироточение". Иногда подмешивают состав глицерина и кармина, которые легко можно сделать, смешав немного калия и хлорного железа, из-за чего иконы будут мироточить якобы кровью. На верующих такие вещи всегда производят крайне возбуждающее впечатление. Это ведь многовековая школа иллюзионистов. Фабрика грез. Семинария!

— Ладно. Хорошо. С демонами-то мы разобрались. Но вот причем здесь, как вы сказали, драконы из венгерской мифологии? — Не понимая логики повествования, я принялся туда-сюда перелистывать блокнот с записями, предположив, что я, видимо, пропустил что-то важное. — Я догадываюсь, почему Дюрер, будучи оккультистом, рисовал всевозможных ведьм, вурдалаков и чертей, но… драконы?

— А что в этом удивительного? Альбрехт Дюрер вовсе не был "немецким" живописцем, как вы сказали. Он был венгром. И его настоящая фамилия была не Дюрер, а Айтоши. С венгерского это переводится как "дверной". И когда его отец — в смысле отец Альбрехта Айтоши — переезжал в Германию, он перевел и семейную фамилию на немецкий язык, поскольку "Türer" — это тот же "дверной" только на немецком. Но самое важное во всем этом то, что Альбрехт Айтоши старший был известным ювелиром из очень благородной и знатной венгерской семьи, корни которой сплетались с родственниками короля Сигизмунда — основателя небезызвестного рыцарского ордена под названием "Общество Дракона" или просто "Орден Дракона".

— Это тот самый орден, которым возглавлял Влад Дракула? — уточнил я.

— Да. И примечательно, что, по сути, данный орден формировался по образу и подобию другого рыцарского братства. Я говорю об "Ордене Храмовников"… они же тамплиеры. Драконисты были, можно сказать, их прямыми наследниками и подражателями. Они позаимствовали у тамплиеров их красный крест в качестве основного символа, имели такую же иерархическую и дисциплинарную систему, даже с таким же рвением и фанатизмом искали и хранили любые запрещенные знания. Но, конечно, самым главным сходством между этими орденами была их основная задача: воевать с врагами христианства… и в частности с мусульманами. Однако были и принципиальные различия. Чтобы вы понимали, "Общество Дракона" хоть и получило благословение Ватикана, однако оно ему никогда не подчинялось, и даже более того — в орден входили далеко не только католики, но и ортодоксальные христиане, и протестансты, и иудеи и даже язычники. При этом, как может показаться, это было совсем не религиозной толерантностью и безразличием к чужой вере, а скорее, наоборот, любопытством и попыткой создания идеального братского общества, сплоченного во имя общей идеи. И эта идея заключалась не в том, чтобы диктовать другим народам свой образ жизни, а в том, чтобы этот самый образ жизни оберегать от дурного влияния. Хотя, конечно, непогрешимыми назвать их было нельзя, так как имея солидную милитаристскую мощь, они частенько злоупотребляю ею, устраняя неугодных. Если война с мусульманами, которые всюду насаждали свой порядок, была вполне понятна и оправдана идеологией "Общества Дракона", то геноцид целого языческого народа богомилов было, пожалуй, бессмысленным кровопролитием и попросту показной демонстрацией силы. В любом случае драконисты, как и всякие воины, хоть и любили повоевать, однако в первую очередь старались побеждать врага изнутри… хитростью и нахождением слабых сторон в убеждениях противника. И именно поэтому "Орден Дракона" был так одержим библиотеками и манускриптами. В отличии от других армий, они не сжигали вражеские рукописи, а тщательно их изучали, в последствии зная о неприятелях куда больше, чем те знали о самих себе. Таким образом орден превратился не в братство туполобых рыцарей-солдафонов, а в общество самых образованных людей Европы. Даже многие члены верховного совета Ватикана мечтали войти в этот элитный круг, но это было закрытым братством, и требования для вступления были очень строгими. Надо понимать, что в то время на континенте было немало всевозможных тайных рыцарских орденов… можно сказать, что на них тогда была определенная мода. Молодой человек не считался мужчиной, если он не был посвящен или же принят в какое-нибудь братство или шайку… впрочем как и сегодня. Однако "Орден Дракона" был не просто "очередным" обществом… нет, он был орденом для высшей касты. Членами могли стать только самые богатые и самые влиятельные господа. И, как мы знаем, каждый из членов того братства воистину соответствовал своей высокой репутации, постоянно повышая планку авторитета и влияния ордена. Они мало того что совершали для Европы "правое дело", удерживая линию обороны от захватчиков-мусульман, так еще и с каждым днем получали все больше власти, знаний и могущества. И при этом — что очень важно — члены "Ордена Дракона" ни в коем случае не кичились своей силой и своим интеллектуальным превосходством. Они, наоборот, старались держаться в тени, поскольку это все-таки было обществом для элиты, а следовательно только элита и должна была о нем знать. Но, как вы уже догадались, величие, добродетель и тайна существования братства длились достаточно недолго, ибо вскоре общество драконистов возглавил тот самый граф Дракула, о котором мы уже упомянули.

— Да, жуткая личность.

— На самом же деле он, разумеется, не был вампиром и к герою произведения Брэма Стокера никакого отношения никогда не имел. Даже более того, Брэм Стокер, который и увековечил образ Дракулы, как легендарного кровопийцы, имел лишь смутные и очень поверхностные знания об историческом принце Валахии, чье прозвище он позаимствовал для написания своего нетленного романа. Настоящие же имя этой таинственной личности было Влад Басараб или же Влад Цепеш. Ну или просто Влад Третий. И Дракулой он себя никогда не называл, и славился он под совершенно другим прозвищем — "Сожатель на кол".

— О да, — вздохнул я. — Уж наслышан о его зверских казнях и пытках. Говорят, он живых людей насаживал на деревянные пики, торчащие из земли, и любовался тем, как они медленно умирали. Говорят, он был одержим видом крови и даже пил ее, надеясь тем самым впитать силу и мужество своих врагов.

— Ой… да чего только ни говорят! — отмахнулся доктор. — Про венгерскую графиню Елизавету Батори тоже говорят, что она пила кровь девственниц и купалась в ней, надеясь также впитать их силу и сохранить свою женственность и молодость. Легенды, конечно, хорошие… но все это не более чем пропаганда.

— То есть вы не верите, что графиня Батори купалась в крови?

— Ну, конечно, нет. К тому же по молодости я, будучи жителем Венгрии, провел независимое расследование, в результате которого была документальна подтверждена моя догадка о том, что ее просто оклеветали из политических и, главное, финансовых соображений. Габсбургская корона, видите ли, задолжала солидную сумму денег семье Батори, а расплачиваться, разумеется, желания не было. А все остальное, как говориться, красивая сказка.

— Значит, графиня Батори занесена в Книгу Рекордов Гиннесса как самый беспощадный серийный-убийца всех времен и народов незаслуженно?

— Ну почему же? Она, как и Влад Цепеш до нее, запросто могла быть кровавой и беспощадной. Я не вижу причин сомневаться в этом. У нее были все возможности безнаказанно убивать невинных служанок, как и гласит известная легенда.

— Но вы же говорите, что это пропаганда и что она не купалась в крови.

— Все верно. И никакого противоречия здесь нет. То, что она была безжалостной убийцей — в этом нет никакого сомнения, поскольку нравы того времени являлись таковыми, что знать всех мастей была просто обязана время от времени прилюдно убивать непокорных слуг и демонстрировать окружающим простолюдинам свою свирепость и вседозволенность. На этом и держалась их власть — на страхе… на страхе перед наказанием и перед крепкой волей знатных господ. А посему все вельможи тех лет были беспощадными убийцами, и никак иначе это быть просто не могло. Воспитание такое. Этикет! И было даже правилом плохого тона, если уважаемый господин не высек кого-то в течении недели. Это значило б, что он размяг и что ему можно не повиноваться. И как только кто-то давал слабину и снисхождение перед чернью, тех тут же лишали всех привилегий и записывали в ряды таких же холопов, лишенных всякого внутреннего стержня. Не уж-то вы думаете, что все эти бароны и графы жили так беззаботно, и что их прислужники так охотно шли исполнять волю их повителей. Нет. Тут все было строго, подобно тюремным понятиям, в которых есть уважаемые паханы, есть ищущие свою выгоду шестерки и есть оступившиеся петухи. Любая форма социального строя, в которой существует иерархия (а она существует везде), держится на одних и тех же фундаментах. Просто чем меньше общество, тем более заметны его законы и порядки. А посему Елизавета Батори, будучи уважаемой в Венгерском Королевстве графиней, просто не могла не быть жестокой, беспощадной и властной. И даже если она не убивала и не секла холопов собственноручно, то это уж точно делали другие… по ее приказам, разумеется. Да и к тому же нет дыма без огня. К ней вряд ли бы столь крепко прилипла слава массового серийного-убийцы, не будь она таковой на самом деле.

— Но в крови она не купалась?

— Боюсь, что нет. И, признаюсь, очень жаль… ведь легенда-то красивая. Без кровавых ванн, якобы омолаживающих ее тело, вся прелесть и изысканность данной истории тут же теряется. Но все-таки факт остается фактом. Хотя… что есть факт, как не хорошо задокументированная ложь, с которой согласно большенство? — Георг ухмыльнулся. — Так уж получается, что в исторических архивах, связанных с явно подставным расследованием, судом и обвинением нет ни одного упоминания о каких-либо кровавых ваннах и даже омолаживающих кремах для лица или чего-либо подобного. О красоте и женственности не сказано ни слова. И первое достоверное упоминание о купаниях в крови появилось более чем через сто лет после смерти самой графини. Да-да. Через сто лет после всех обвинений. Эту фикцию сочинил иизуит-историк Ласло Турочи, опубликовав большой труд про историю Венгрии "Tragica Historia". Вот только исторической достоверности там было не более чем в "Библии" или же в учебниках о происхождении арийской рассы в школах Третьего Рейха. Полный околоистоический абсурд с необоснованными гипотезами и вырванными из контекста утверждениями и догадками, представленными в виде неоспоримой истины. Вот и графиня Батори стала жертвой подобной мистификации. Ее мало того, что замуровали в башне по обвинению, в котором были повинны все вельможи тех лет, так еще и после смерти хорошенько поиздевались над ней, придумав ей абсолютно феерическую биографию. Ласло Турочи был традиционалистом, католиком-иизуитом, монахом, женоненавистником и по долгу своего сана, наверняка, еще и педерастом, и его задачей (помимо демонстрации Венгрии, как отсталого и темного государства с множеством варварских традиций и суеверий, дабы был хороший повод на усиление католического "просветительного" влияния в тех краях) было отображением женщин в дурном свете. Все-таки эти самки постоянно лезли в политику и требовали себе равные права с мужчинами, а посему христианская пропаганда делала все возможное, чтобы указать женщинам их "святое" место. И на территории Венгерского Королевства только давно умершая графиня Елизавета Батори подходила для того, чтобы быть хорошим пропагандистским инструментом. Как-никак знатная личность, богатая, красивая, умная, властная, уважаемая, образованная и нисколько не дающая фору мужчинам в финансовых и политических вопросах… и при этом единогласно признанная преступницей по обвинению в жестокости. Идеальный кандидат для политической лжи! Вот и приписали ей купания в кровавых банях, мол, смотрите, что бывает, когда этим юбкам даете богатства и власть! Вот только в этой схеме по очернению женщин, как политических соперниц, нет ничего инновационного, ибо история кровавой графини Батори — это откровенный плагиат истории царицы Клеопатры.

— И правда… — задумался я, действительно уловив сходство между биографиями этих двух знатных женщин. — Говорят, Клеопатра тоже любила покупаться, но только в теплом молоке. И говорят, что она от этого также молодела.

— Все верно. Однако это такой же миф, не имеющих никаких исторических подтверждений. Обыкновенная легенда, явно сфабрикованная в целях пропаганды, дабы ударить по самой слабой точке каждой женщины — а точнее по их любви к красоте и к молодости — и продемонстрировать простолюдинам бессмысленную расточительность правительницы, играя на контрасте… мол, смотрите — она купается в молоке, пока ее народ голодает. И как мы знаем, пропаганда была успешной, ибо египетскую царицу-то в конце концов свергли… и свергли с позором, кто бы что ни говорил. Вот и про Елизавету Батори рассказали такую-же историю, только молоко заменили на кровь, дабы миф соответствовал ее официальному обвинению и был более понятен местному люду, ведь у них на слуху уже были кровавые сплетни, связанные с Владом Цепешем, а посему, дабы не отходить от проверенной дорожки, измазали в крови еще и графиню. И, признаться, это сработало, так как после этого в Венгерском Королевстве вплоть до девятнадцатого века не было ни одной образованной женщины, не говоря уж о том, чтобы ей дозволили хоть малую долю той власти, которая была у Батори.

— Ну хорошо, — скептически сказал я. — С графиней-то все ясно. Женщин в те годы и вправду не любили, приписывали им занятия в колдовстве и сжигали на кострах при любом удобном случае.

— "Сжечь ведьму!" — шутливо вставил Георг. — "Но она ведь такая красивая". "Хорошо. Но только потом сжечь!"

Хороший анекдот.

— Однако зачем было клеветать графа Дракулу? — продолжал я, — …с учетом того, что он был уважаемым членом европейского рыцарского ордена, который давал отпор мусульманам?

— Что ж. Я вижу вы и сами осознаете весь абсурд ситуации. Влада Цепеша обвиняли в жестокости ко врагу во время войны. Смешно! Война — это война. Сильный и беспощадный побеждает — слабый и колеблющийся гибнет. Иного не дано. Или как еще он должен был воевать? Гладить мусульман по шерстке и отправлять их в рай к девственницам быстро и безболезненно? Глупость какая. Конечно, он был жестоким и беспощадным, как и подобает каждому полководцу и воеводе. На жестокости и свирепости держалась дисциплина в строю, а также благодаря этим качествам подавлялся боевой дух противника. Влад Цепеш вовсе не ради личного удовольствия сожал врагов на кол, устраивая им медленную и мучительную смерть. Все это делалось на показуху исключительно в стратегических целях, ибо глядя на оставленные после битвы столбы со скелетами и сгнившими черепами, неприятель уже дважды колебался перед тем, как идти в бой. Страх — самое сильное оружие в любой войне. И подобными методиками пользовались и до Влада Цепеша и после него. Просто надо же было к чему-то прицепиться! Видите ли, "Орден Дракона" хоть и воевал на стороне Ватикана во имя слова Яхве не земле, европейские короли во главе с папой римским во всем этом видели лишь большую потенциальную угрозу. "Общество Дракона" становилось слишком могущественным, и при желании оно могло запросто подчинить себе всю Европу. А посему, дабы эти драконисты окончательно не пошли по стопам "Ордена Тамплиеров", который они и так всячески копировали, было решено их усмирить пока эта опухоль еще не разрослась. И, сказать по правде, венгерский король Матьяш Корвин немного переусердствовал в этом плане. Воеводы ордена держали границу между Османской империей и европейскими королевствами, и если же и были какие-то политические переговоры или торговые отношения между воинствующими сторонами, то все проходило только через драконистов. Они брали на себя роль посредников в любой ситуации. И венгерский король как раз и решил на этом сыграть, обвинив орден том, что их лидер — Влад Цепеш — проводил тайные сделки с османскими пашами. В качестве доказательства подобных обвинений, Матьяш Корвин предоставил якобы перехваченное его разведчиками письмо, которое, по заявлению, писал сам Влад и в котором открыто говорилось о предательстве братства и помощи врагам. Разумеется, ни у кого не было и сомнений по поводу того, что письмо подделано, однако и этого было достаточно, чтобы заключить главу "Ордена Дракона" под стражу и начать серьезное расследование. За неимением весомых улик воеводу пришлось выпустить на свободу… и все же его репутация уже была поставлена под сомнение. К тому же раньше информация распространялась совсем не так как сегодня. Это сейчас никто ничему не хочет верить без обоснованных доказательств, поскольку мы живем в мире информационных потоков и медийного мусора. Сегодня так за день могут дважды кого-нибудь в чем-то обвинить и потом дважды оправдать, и вся общественность будет мгновенно менять свое мнение на сто восемьдесят градусов об этом человеке. Тогда же все обстояло иначе. Было достаточно распустить в народе какой-нибудь нелепый слух, и это со временем становилось незыблемой истиной. Народные суеверия — хороший тому пример. И даже если что-то потом опровергали или кого-то оправдывали, то переубедить поверивших в небылицы людей было уже практически невозможно. Первое впечатление для них являлось решающим и окончательным, и никакие аргументы и доказательства потом не работали. Как говорится, клеймо навсегда. И рас уж пошла такая волна, то было решено под шумок обвинить Влада Цепеша еще и в зверской жестокости, и в безумии, а также пролить свет на тайный орден, которым он возглавлял, выставив "Общество Дракона" в дурном свете. Это было несложно. Да, вы, я думаю, сами понимаете… тайный орден ортодоксального происхождения с демоническим драконом на эмблеме… собирает со всего мира литературу сомнительного содержания… да еще имеет непосредственно прямой контакт с врагами христианства, скрещивая мечи с мусульманами и принимая в свои ряды язычников. Здесь даже ничего преувеличивать не надо было, чтобы простолюдины сами начинали додумывать и воображать себе различные ужасы и богопротивные истории вокруг этого братства. Тогда-то открыто и прозвали Влада Цепеша Дракулой. Он уже и без того был кровожадным "Сажателем на кол", а теперь принялись сравнивать с воплощением демона. Видите ли, "Общество Дракона" было названо подобным образом из-за символики фамильных гербов венгерской знати и основателей братства. А на их гербах в большинстве своем практически всегда присутствовали драконы из венгерской мифологии. И как раз герб все тех же Батори — один из наглядных примеров этого утверждения. Всвязи с этим члены братства очень часто называли себя драконистами или просто драконами. Слово "дракон" на языке крестьян звучало как слово "дракул". Отец Влада Третего — Влад Второй — став почетным членом рыцарского ордена и возглавив его, получил прозвище Влад Дракул… проще говоря Влад Дракон. А его сына и приемника уже стали называть соответствующее: Влад Дракула ("А" на конце) — то есть Влад Сын Дракона. Вот только злоумышленники принципиально акцентировали на этом прозвище, поскольку слово "дракон" было созвучно со словом "дьявол". А это для христиан куда страшнее, чем "Сожающий на кол". И таким образом, называя Влада Третьего Владом Дракулой, люди подразумевали то, что он воистину мог быть сыном дьявола. Антихрист во плоти! Проще говоря, Дракула и исчадие ада стали практически синонимами. Не удивительно, что британскому писателю так понравилось данное прозвище и данный образ, превратив их в самого яркого литературного персонажа жанра ужасов.

Доктор Корвус театрально сверкнул глазами, и в этот момент мне показалось, будто сам Лугоши Бела сошел ко мне с серебренного экрана. Не хватало только слов "I bid you welcome".

— Слухи о демонической сущности православного Влада Третьего мгновенно приобрели популярность в католической Европе, и дабы их опровергнуть, Влад сделал то, чего делать ему уж точно не следовало. Он отрекся от своего ортодоксального вероисповедания и принял католичество, тем самым желая показать власть имущим и всему цивилизованному миру то, что он добропорядочный христианин — как говориться, "свой человек" — но этот жест только усугубил его положение, ибо те, кто оборачиваются от своей веры, провозглашаются оборотнями. Таким образом некогда благородный рацарь-воевода и доблестный защитник христианских земель стал для этих самых христиан кровавым садистом и сажателем на кол, оборотнем, сыном дьявола и просто нехорошим человеком. Дракулой! — В это раз Георг действительно спародировал акцент киногероя. Ему явно нравилось произносить слово "Дракула" так, как это делал Лугоши. — А вместе с репутацией лидера "Ордена Дракона", словно карточный домик, в миг посыпался и авторитет всех остальных драконистов. Их провозгласили предателями и еретиками. Участь тамплиеров их, конечно, не настигла, однако братство все равно было расформировано в принудительном порядке, и всем его членам в последствии пришлось умалчивать о своей причастности к данной организации. И среди этих "умалчивающих" как раз и была семья того самого Альбрехта Айтоши. Надеюсь, вы уже догадываетесь, о чем речь? В пользу экономического процветания и успешной карьеры этот Айтоши старший мгновенно отсек какие-либо ниточки, связывающие его со скандальным братством, и даже подделал собственную биографию, отказавшись от знатной родословной, заставив всех поверить в то, что он выходец из низшего сословия и что все его богатства — это результат амбиций и усердного труда. Изменение фамилии служило все той же целе — поддержать эту легенду. Таким образом знатный венгерский род Айтоши растворился в тени истории, тогда как ей на смену появилась трудолюбивая германская семья Дюреров неприметного происхождения. Очень удобная история. И стоит сказать, что подобные меры в те годы были необходимы, так как Патриции, получившие политическое влияние в Нюрнберге, являлись потомками обычных крестьян и имели особую неприязнь к тем, кто был выходцем из благородных и уж тем более зарубежных семей. Или же вы действительно думали, что отец непревзойденного Альбрехта Дюрера младшего сам добился столь высокого положения в обществе? Из грязи в князи собственным трудом? Ну конечно же нет. Будь он действительно простолюдином, его бы никогда не женили на благородной даме Барбаре Хольпер, да и к тому же никто не позволил бы ему стать главным ювелиром Нюрнберга и крупным акционером предприятия по добыче золота и серебра в копи под Гольдкронахом. Подобные должности слишком престижные и влиятельные, чтобы туда допускалась всякая чернь, независимо от ее честолюбия, усердия и даже богатства. Нет уж. На те места сажают только любимых родственничков или же ближайших друзей из своего элитного общества. Посторонним вход запрещен. Да и не стоит забывать, что семья Дюреров приобрела земли в самом богатом и закрытом районе Нюрнберга, где имела свои дома только политическая и экономическая элита того времени. А они — что тогда, что сейчас — не могли так просто позволить кому попало купить поблизости участок и становиться их соседями. Только проверенные люди! Только внутренний круг! Даже смешно, что крестьяне действительно смогли поверить в низкое происхождение той семьи. А многие искусствоведы до сих пор считают сына Альбреха Айтоши гением и самородком. Гением, конечно, он был, но вот самородком?.. — Доктор иронично вздохнул. — Это лишь по легенде Альбрехт Дюрер младший был простолюдином, на деле же он был сыном богатейшего человека целой области, да еще и дворянского происхождения. У него были лучшие педагоги, и открыты все двери для славы и для любых начинаний. Даже если бы он не был гением, знаменитостью он бы все равно стал. Но поскольку гением он все-таки был, ему, как художнику, не особо хотелось так просто расставаться с тем колоссальным культурным наследием, которое было за плечами его семьи. Ему хотелось сохранить мудрость своих предков и рассказать миру о великих знаниях, накопленных драконистами за годы своего существования. Сделать это в открытую Дюрер не мог, учитывая, что он и сам способствовал распространению той легенды об их "скромной" семье, которую начал его отец. Быть представителем среднего и даже нижнего класса, для художника во все времена было выгоднее всего, так как среди серой массы легче найти довольных клиентов, ибо они, в отличии от снобов золотой элиты, менее разборчивы в произведениях искусства и при этом куда более благодарны. Да и к тому же знатному дворянину заниматься искусством было не по статусу. Но… так или иначе "Обществу Дракона" уже давно настал конец, и все их наследие, собранное по крупицам, медленно уходило в небытие, подобно песку, вымываемому волнами времени. И, чтобы сберечь знания прошлого от тотального забвения, Альбрехт Дюрер принялся рисовать сложные аллегорические образы и фигуры, наделенные глубоким символизмом и алхимическим подтекстом. Каждая деталь его многоуровневых гравюр и экслибрисов имела под собой двойное дно, раскрывающее под собой превратности оккультного понимания мира и в частности историю и ценности "Ордена Дракона". Все было на виду! Как говориться, прямо перед носом! Однако для того, чтобы уловить скрытый смысл его гениальных работ, человек должен обладать не только зрячими глазами, но и чутким метафизическим пониманием мира, и быть, как минимум, просто образованной личностью. Именно по этому произведения Дюрера так высоко ценятся и с каждым днем находят все больше и больше почитателей. Раньше-то его зрителями в массе своей были лишь необразованные простолюдины, не способные написать собственное имя, не говоря уже о том, чтобы считать и понимать сложность его магических квадратов и конхоид, тогда как в наши дни математике и грамоте всех учат с детства, а следовательно и способных вкусить все глубокомыслие его трудов с каждым днем возрастает. Хотя, конечно, независимо от уровня и доступности образования современных людей, процентное соотношение дураков нисколько не меняется. Если раньше зеваки глазели на шедевры Дюрера и не понимали их из-за банального отсутствия знаний, то теперь все наоборот — они понимают эти произведения куда лучше и многослойнее, чем даже сам автор мог на это надеятся, какие только значения им ни приписывая. Горе от ума… и от нескончаемого мусора под черепной коробкой. О его несчастной "Меланхолии I" уже что только ни напридумывали. Гравюру разобрали на миллиметры, изучив каждый изгиб и придав каждой черточке сакральный смысл. Заканчивают целые академии и защищают "докторские колбаски", анализируя шедевр со всех сторон. "Меланхолия" то — "Меланхолия" это. Сколько искусствоведов, столько и значений у шедевра. А на деле же автор просто передал скорбь по утраченному величию и уходящих в небытие ценностях ордена его предков. Все просто. И эти ваши так называемые "демонические образы" на его работах — не более чем драконы, запечатленные в качестве символа своей преданности уже давно распавшемуся братству. Хотя, конечно, историки искусства об этом не говорят и даже стараются игнорировать эти факты, так как они слишком приземленные. Людям же нравится во всем искать более глубокие смыслы, ссылаясь на свои личные ассоциации и ограниченность знаний, и соприкасаться с высокими духовными материями. Чистая правда, лишенная домыслов, никого не интересует. Вот Дюрер и стал для человечества одним из самых многослойным и загадочных художников в истории, хотя второе дно его шедевров значительно мельче, чем полагают критики. И все же это нисколько не понижает градус гениальности его творчества, ибо планка была поставлена очень высоко, и ее пока никто так и не перепрыгнул. Антонио Визентини, будучи большим почитателем Дюрера, конечно, пытался подражать кумиру, но уровень их таланта был несопоставим. Хотя каждый из них был хорош по-своему. Визентини не сильно разбирался в истории и в мифологии. Оккультный взгляд на мир его практически не интересовал. Однако он, будучи венецианцем и, главное, художником, попросту не мог не быть очарованным загадочными мифами о Франческо Захария и его мистическом творчестве.

Мой мозг взорвался! Ба-бах!

…фигурально выражаясь, конечно… в противном случае доктору Корвусу пришлось бы отскабливать мои мозги со стен и с потолка, хоть ему это, думаю, не впервой.

В любом случае взрыв в моей голове уже прогремел.

Георг мог просто сказать, что Визентини вдохновлялся Дюрером. Точка. Но нет! В этом случае доктор Корвус не был бы собой. Говоря о Франческо Захария, он, словно в алгебраическом уравнении, открыл скобки и перешел к гравюрам Антонио Визентини, затем внутри скобок опять открыл скобу, перейдя к семье Альбрехта Дюрера, затем вновь поставил очередные скобы, в рамах которых заговорил об "Ордене Дракона", потом еще раз их открыл, рассказав о Дракуле, в пределах которого уместил скобки с рассказом об Елизавете Батори, тогда как в них в свою очередь умудрился еще и упоминать о Клеопатре. И все это обусловленным и логическим повествованием. А потом, как только Георг начал отходить от изначальной темы в далекие дебри, он не менее красноречиво начал эти скобки закрывать… одну за другой, шаг за шагом возвращая разговор в прежнее русло. От царице египетской вернулся к кровавой графине, затем перешел обратно к Дракуле и к его злосчастному ордену, потом снова закрыл скобки и продолжил повествование о Дюрере, следом вернулся к Визентини и сейчас уже был опять готов закрыть очередную скобку, чтобы перейти к обсуждению Франческо Захария.

Поразительно!

Любой другой на его месте бы просто объявил, что "два" плюс "два" равно "четыре". Этот же человек видит мир иначе. У него свои формулы в голове, и его "два" плюс "два" ровняются "икс в квадрате", умноженное на "три "пи" на два, возведенное в степень игрек", деленное на "корень косинуса девяноста градусов"… хотя нет… на ноль ведь делить нельзя. Однако я уверен, что для Корвуса и это как-то возможно, и это будет иметь смысл, и действительно будет ровняться сумме "два" плюс "два", ни коим образом не нарушая правильность уравнения.

Я смотрел на страницы своего блокнота и руководствуясь алгебраической логикой уже думал о том, чтобы из этого сложного построения всевозможных знаков и скобок начать вычеркивать взаимоисключающие значения, но я пришел сюда не решать математические задачи, а брать интервью. И каждое произнесенное моим собеседником слово имело для меня особую ценность.

— Визентини любил Венецию, — продолжал доктор. — Он боготворил ее! И это видно по его работам. В своих заметках, найденых Эдлен в особняке Румянцева, художник писал о том, что он поначалу просто не мог поверить, что Венеция — прекрасная и игривая — вообще могла породить на свет такого монстра, коим стал Франческо Захария, но чем больше Визентини собирал о нем информации и каких-то разрозненных сплетен, тем сильнее возрастало его любопытство к этому безумному художнику.

И снова "безумный художник".

— Увидеть "Черное Изящество" Визентини так и не довелось. На момент его рождения картина уже покинула пределы Италии и Венецианской республики. Где она могла находиться, он не знал, как, впрочем, и не знал, цела ли вообще картина или же она давно уничтожена какой-нибудь человеческой небрежностью. Ответа у Визентини не было, благодаря чему это неутолимое желание постичь тайну "Черного Изящества" одолевало его все сильнее и сильнее.

— Так… — перебил я доктора. — Вашу одержимость данным шедевром я еще могу понять. Вы как-никак видели картину своими глазами и даже присутствовали при ее реставрации. Но Визентини ведь, как вы сказали, ни разу не видел этой работы. Откуда такое любопытство?

— В том то и дело, что всякое любопытство и даже одержимость исходит исключительно от незнания. Художник может и не видел "Черного Изящества", но он был наслышан о нем. Мифы о картине и о ее авторе в те годы были особенно на слуху… хотя в приличном обществе эти темы старались не поднимать, и все же каждый образованный венецианец знал, о чем речь. Таким образом Франческо Захария стал для Визентини кумиром, хоть он и не имел возможности оценить его самый главный опус. Насчет остальных произведений Захария — сказать сложно. Многие эскизы автора и его менее значимые картины, сумевшие избежать костер инквизиции, вплоть до девятнадцатого века оставались в Венеции, и Визентини их запросто мог изучить. Но, думаю, это еще больше разыгрывало его аппетит к основному шедевру печально известного художника. И именно поэтому Антонио Визентини, будучи пейзажистом, если и уходил en plein air, то шел только в те места, где Захария совершал свои убийства.

— Вообще-то термин "пленэр" появился значительно позже Визентини, — я со знанием дела поправил Георга, задрав нос вверх, получая особое удовольствие от осознания, что мой собеседник все-таки мог ошибаться, а я же тем временем мог его на этом подловить.

В чем именно заключалось это щекочущее мое эго удовольствие, я не могу объяснить, но почему-то в эти секунды было как-то особенно приятно… приятно по-холодному.

— До импрессионизма такого понятия как "пленэр" даже не существовало, — добил я.

— Действительно, — доктор кивнул, соглашаясь. — "Пленэр", как направление живописи, в которой свет и воздух приобрело большее эстетическое значение, чем твердые объекты, появилось лишь в начале девятнадцатого века благодаря художникам Джону Констеблю и Ричарду Парксу Бонингтону. Вот только я говорил не про направление живописи, а про конкретное "en plein air" — выход на открытый воздух.

Выкрутился, однако.

— Как и Дюрер, Визентини пытался запрятать в своих работах скрытый смысл, подтекст, второе дно. Он хотел, чтобы его гравюры разглядывали, как головоломку. Знаете сегодня есть такие детские игры на внимательность, когда надо смотреть на картинку и понять, что с ней не так? Обычно изображения на первые взгляд вполне обычные, но при тщательном изучении каждого отдельно взятого элемента может выясниться, что где-то предмет не отбрасывает тени, хотя у стоящих рядом предметов тень присутствует, или же какая-то деталь вовсе изображена вверх ногами, но на фоне остальных объектов это так сразу в глаза не бросается… и так далее.

— Да, в детских журналах такое часто можно увидеть.

— В какой-то степени Визентини был родоначальником данной темы, хотя подобные вещи в живописи встречались и до него… чаще всего по невнимательности и по отсутствию профессионализма у художника. Визентини же делал это намеренно, и только в особых местах. Он писал Венецию, ее пейзажи, величественные площади, берега. Для своего жанра его работы были вполне заурядными. Виды города и быт его обитателей. Ничего особенного. Но все-таки на тех самых улицах, где Захария столь беспощадно расчленял своих жертв, автор всегда добавлял какой-нибудь особый элемент, которого на самом деле на улицах Венеции не было. Сейчас, конечно, глядя на гравюры, уже сложно сказать, какие именно детали являются лишними, поскольку за эти годы город льва на венецианской лагуне неоднократно менялся, и понять, какой объект искажен, не так просто.

— Я полагаю, вы знаете ответы и на эти загадки.

— Знаю.

— И долго пришлось разглядывать гравюры?

— Зачем же? — ухмыльнулся доктор — Эдлен ведь нашла авторские заметки к художественным работам Визентини, и там рукой живописца был изложен однозначные ответ к каждой из оставленных им ребусов.

— Как, значит, все просто.

— О да. И вынужден признать, что без этих подсказок я бы вряд ли нашел хоть один искаженный объект. Для этого мне пришлось бы часами разглядывать при помощи лупы каждый отдельный элемент столь детально проработанных гравюр. И, даже имея общее представление о том, где именно стоит искать, сомневаюсь, что я сумел бы обратить внимание на то, что автор припрятал на самом видном месте. В этом плане Визентини даже превзошел своего кумира… я говорю про Дюрера… так как, глядя на шедевры Дюрера младшего, вовсе не надо быть чутким и сведущим человеком, чтобы понимать, что эти работы обладают символической глубиной, где дьявол кроется в деталях. Визентини же был не настолько очевиден. Да, конечно, у него и смыслового посыла было в разы меньше, все-таки алхимиком он никогда не был, однако его гений все также скрывался в мелочах. Посмотрите на Дюрера — его работы вам так и кричат в лицо: "Гляди! Я умное произведение, написанное умным автором! Разгадай меня!" В этом плане творения Антонио Визентини куда более скромные, и простой человек, посмотрев на эти черно-белые площади Венеции, никогда бы и не подумал искать там какой-то скрытый смысл… и все же он там был.

— Так какие же тайны хранит его творчество? В чем именно заключались эти, как вы говорите, изменения?

— Их было немного, и они были очень маленькими, практически незаметными… даже при внимательном рассмотрении. Подражая Дюреру, Визентини стремился столь же символически отобразить мистерии прошлого. И его главным объектом творческого исследования был Франческо Захария. Но вот в чем проблема — Захария жил за две сотни лет до Визентини, и за это время город претерпел немало изменений. Даже можно сказать, что в те годы он особенно преображался, поскольку именно в тот период Венеция обрела свой основополагающих вид. На набережной Гранд-канала, прорубающего район Дорсодуро пополам, где Захария совершил свое первое убийство, соорудили собор Санта-Мария делла Салюте — величественный памятник архитектуры, призванный затмить своим видом всякую чертовщину, которая могла происходить в тех краях.

— Хотите сказать, что этот собор — второй по значимости в Венеции — был построен в честь злодеяний Захария?

— Не в честь… не ради сохранения памяти о нем, а как раз с обратной целью — ради его забвения. Кто вспомнит о каком-то жалком убийце и несостоявшемся художнике, когда перед глазами наблюдающего возвышался грандиозный храм, украшенный мастерски выполненной лепкой, колоннами и скульптурами. За эти годы архитекторы города, работающие по указке христианских проповедников, сделали все возможное, чтобы стереть память о богохульном живописце. Многие площади и церкви специально стали называть именем Сан-Заккариа, дабы имя художника терялось под натиском христианских образов. Рас уж это имя на слуху, то пусть, произнося его, люди думают о библейских героях, а не о еретиках. И все же след убийцы так и продолжал ненароком всплывать то здесь, то там.

— То есть… собор Санта-Мария делла Салюте к Франческо Захария не имеет никакого отношения.

— Как бы не так. По официальной версии собор был воздвигнут в честь победы над чумой, унесшей в свое время более ста тысяч жителей Венеции. Улавливаете связь?

— Чума? Ну конечно. Захария ведь в первую очередь был лекарем… врачевателем чумы.

— Именно. Он был одним из самых ярых противников губительного мора. Тогда как вся Венеция и весь христианский мир, окутанный чумой, считал, что смертельная зараза — это божья кара, с которой надо смириться и принять, ведь воля господа — незыблемый закон, Захария же был убежден, что с черной смертью все-таки можно сражаться… и сражаться не молитвами, жалостно прося у свой шизофрении прощение, а научным изучением причин возникновения и распространения болезней и пониманием строения человеческого тела. Так что это совсем не случайно, что собор Санта-Мария делла Салюте воздвигнутый в честь победы над чумой, красовался не где-нибудь, а именно на том места, где орудовал самый убежденный противник чумы… не самый успешный, конечно, в своих начинаниях, но все же верный своему делу. И христиане, которые сперва называли черную смерть судом божьим, ведя открытую охоту против тех, кто искал способ предотвратить этот суд, в последствии себе же приписали и победу над заразой, придав имена врачей-целителей забвению. Как только чума отступила, церковь назвала это божьей милостью и победой архангела Михаила над черным змеем, поставив собор во имя Девы Марии. И чтобы хоть как-то сберечь память о чумных докторах и в частности о Франческо Захария, Антонио Визентини, перехитрив зоркий глаз инквизиции, всякий раз рисуя этой собор, совершал над ним свой маленький акт вандализма. Светлый фасад монументального строения, как вы знаете, украшен множеством скульптур — и все они изображают образы библейских персонажей: апостолы Марк, Лука, Матвей, Иоан, святой Теодор и Георгий, все тот же архангел Михаил и даже Юдит, отрезавшая голову Олоферна, и многие другие — но Визентини, видите ли, имел наглость видоизменять одну из упомянутых скульптур, ставя на ее место не кого-нибудь очередного пророка или архангела, а чумного доктора. Да-да… со шляпой, с длинным плащом и конечно же с клювастой маской. Таким образом на стенах христианского храма в центре Венеции, если вы достаточно внимательны к гравюрам, можно увидеть скрытое инородное существо, чем-то напоминающее египетского бога Тота из-за наличия клюва, стоящего в самом сердце чужого пантеона. Именно в этом и заключалась первая тайна работ Визентини.

— Удивительно.

Я и представления не имел, как об это записать в блокнот. Хотелось в ту же минуту открыть интернет и внимательно поизучать гравюры художника.

— Вторая же тайна была чуть попроще, — продолжал доктор, — учитывая тот факт, что строение венецианского Арсенала со времен Захария и до наших дней не сильно изменилось. А свое второе убийство он совершил именно там. В то время данное место являлось своеобразной точкой притяжения города — точкой, куда рано или поздно вели все потоки Венеции, так как Арсенал был и портом, и верфью, и кузницей, и оружейной, и складом продовольствия, и местом для всевозможных фабрик и мастерских. Там всегда было шумно и многолюдно. Вся рабочая сила города была сконцентрирована именно в том направлении. У Арсенала было только два входа и выхода: один по суше, другой по воде — и, подобно кровеносной системе, все сосуды города вели в этот орган, а потом же из него и расходились дальше. Вот и Захария пронесся по этим венам, заразив их чувством прекрасного и необъяснимо пугающего. Уже сколько лет прошло, а художественные фестивали Венеции теперь проводят именно в тех павильонах. Из года в год художники, рукодельцы и дизайнеры всего мира съезжаются именно в то место на Биеналле, где непонятый когда-то художник совершал свое кровавое искусство. Я за жизнь неоднократно бывал на тех выставках и ради любопытства пару раз спрашивал администрацию и выставляющихся художников о таинственном живописце, который первым начал проводить там свои "перформансы" и представлять свое творчество на общее обозрение.

— Не думаю, но слово "живописец" подходит к Франческо Захария, — подметил я, ведь он, как мне кажется, писал смертью.

"Мертвописец"

— Конечно, многие люди очень хорошо знали историю Венеции. Многие с уверенностью могли назвать точные даты основания тех или иных памятников архитектуры и даже вспомнить имена прославленных архитекторов. Кто-то даже припомнил, в честь каких событий закладывали фундамент и какой епископ благословлял строительства. Однако о Франческо Захария из моих современников не знал никто… какие-то далекие легенды о странном художнике-гении, может, и слышали, но кем он был, что делал, как, когда и почему — не имели и малейшего представления. И все же художественные фестивали на тех самых улочках продолжались. О человеке забыли, его имя и деяния стерлись из общественной памяти, однако его неуловимое наследие продолжало существовать, зазывая к себе творческих людей со всего мира снова и снова. Так и родился Биеналле — самый яркий художественный фестиваль Европы.

— Но сейчас-то ведь о Захария вспомнили… благодаря вам, я так понимаю.

— Да, вспомнили. Но опять же только потому, что вспомнили "Черное Изящество"… которое в свою очередь привлекло общественность своим невероятным ценником. В мире ведь не так уж и много картин, чья цена превысила сто миллионов американских президентов. Люди обсуждают лишь стоимость шедевра. Об авторе же практически не вспоминают. В энциклопедиях имеется только имя, годы его жизни и на крайний случай выборочный список известных работ. В остальном же Франческо Захария позабыт, даже несмотря на мои старания.

— И почему так?

— Просто, говоря о том периоде венецианской истории, все (как и все и всегда) думают только об одном гении — о хорошо разрекламированном Леонардо да Винчи, будто в то время других авторов и не существовало. — Мужчина скривил губу. — Венецианцы и приезжие очень любят этот город на воде и искренне интересуются его происхождением, однако они знают о нем лишь то, что можно найти в общедоступных энциклопедиях и что пишут в туристических путеводителях… не больше, не меньше… хотя нет, чаще всего меньше. А окунуться глубже или хотя бы просто посмотреть по сторонам и заглянуть за угол никто почему-то не задумывался. И таким образом все видят только все того же Леонардо да Винчи, а тех, кто стоит рядом — не менее интересных личностей — уже не замечают.

— Ну да, — сказал я. — Так всегда и бывает. По молодости, когда я работал в журнале скандальной хроники… проще говоря, в желтой прессе… — я шутливо подстегнул сам себя, понимая, что перед доктором Корвусом мне больше нет смысла строить лицо, — я очень быстро узнал, что и на славу существует монополия.

— Как? Как вы сказали? Монополия на славу?

— Да. Монополия славы.

— Поясните?

— Ну… как бы вам сказать-то? Просто мы — люди — устроены так, что нам не надо много кумиров. Мы всегда говорим об одних и тех же личностях. Вот выбрали какую-нибудь красавицу из предлагаемых знаменитостей и только ее и обсуждаем, никого вокруг больше не замечая. И чем больше о ней говорим, тем еще больше мы неосознанно навязываем этого кумира окружающим, из-за чего теперь и они также перестают замечать остальных. И этот ком так и растет! В конце концов, судя по продажам газет, выясняется, что людям интересно читать об этих людях даже тогда, когда о них уже и так все все знают. Ничего нового в их жизни не происходит, писать нечего… разве что "Известная певица была замечена в магазине! Она купила обезжиренное молоко. Шок! Скандал!" И людям это интересно. Читают, представьте себе. А когда в следующем номере мы писали действительно яркие, стоящие и интересные вещи для обсуждения, но уже про менее известных личностей, оказывалось, что никому это не надо… Дайте им лучше сплетни о том, чем же та знаменитость закусывает свое молоко, на каком боку спит и в каком возрасте впервые покрасила волосы. Им удобнее обсуждать то, к чему они привыкли, перемусоливая одно и тоже раз за разом, даже если ничего и не происходит, а сделать попытку отвлечься и принять что-нибудь новое не хотят.

В этот момент я вспомнил своих коллег по работе, которые каждое лето летят отдыхать на один и тот же пляж. Я их спрашиваю: "Зачем вы каждый раз едете в одно и тоже место? Ну побывали там разок… ну два раза. И хватит. Каждый год-то зачем? Неужели нет желания потратить эти же деньги на изучения берега в какой-нибудь другой стране для разнообразия?" А в ответ: "Да понравилось нам там, вот и едем. А ехать в другое место — зачем, если уже нашли хорошую точку? Да и потом… а вдруг нам на новом месте не понравится? Будет все чужое, незнакомое. А тут… уже привыкли, все знаем".

Классическая ситуация.

Но озвучивать я ее не стал.

— Полностью с вами согласен и разделяю вашу скорбь… или все же насмешку! — подхватил доктор. — И правда в том, что как только это "новое" начнет набирать популярность, ибо кто-то другой об этом неожиданно заговорит, так сразу и те, кто раньше не принимал это, начнут смотреть в ту же сторону. Каждый, видите ли, хочет быть в теме. Каждый хочет быть современным и модным… и никто по сути своей не желает отходить от пройденного маршрута и быть первым, ведь сделав шаг вперед, он на целый шаг отдаляется от своего стада, которое его может никогда не догнать.

— И вот… благодаря этому люди говорят и думают только о том, что о чем и все остальные, — продолжил я. — Нет разнообразия. Они это обсуждают, потому что популярно, а популярно, потому что обсуждают. Замкнутый круг. В социальных сетях интернета эта тенденция особенно заметна, глядя на бесконечно раздувающиеся хештеги и то, что вам рекомендуется к ознакомлению. Допустим ваши друзья или близкие с кем-то обсудили вопрос об американских выборах в интернете или просто прочитали статью об этом, а затем система и все интернет СМИ, зафиксировав, что данная новость актуальна в вашем кругу, принимаются назойливо рекламировать вам статьи и видео только по этому вопросу. Вам начинают в каждом окне говорить, что это интересно и популярно, показывают сколько ваших знакомых подписались на эти страницы, чтобы соблазнить и вас подписаться, дабы вы могли читать это снова и снова… с разных точек зрения, конечно, с разными комментариями и критикой… но все же одно и тоже… одно и тоже… не переключаясь на другие темы. И этим самым читатель сам раздувает пузырь популярности предмета обсуждения, и, даже желая ознакомиться с чем-нибудь другим, вам теперь все равно будет всюду попадаться именно эта тема… "как бы" случайно… в рекомендациях. Таким образом искусственно надутая популярность имен или же событий начинает затмевать собой все, что существует параллельно. По факту, эти вещи ничем не лучше и не хуже других, но абсолютное большинство из них меркнет, как звезды на небе, когда встает всем привычное и уже виденное столько раз солнце.

— Как красиво вы сказали, — похвалил меня доктор.

Да я и сам удивился своему красноречию.

— Вот именно это я и называю монополией славы… — уточнил я, — то есть когда все глаза устремлены только на один пьедестал и все венки летят на одну голову. Честно говоря, это сильно раздражает. Обычно люди не задумываются о таких вещах, но поскольку я по долгу своей специальности с этим сталкиваюсь постоянно, то начинаю замечать это явление даже там, где его как бы и быть-то не должно. Как раз, говоря о да Винчи… предыдущий выпуск нашего журнала "Процент" был полностью посвящен этому художнику. Я всюду искал информацию о нем и о его творчестве. Но писать только о его картинах и научных изысканиях было бы скучно. Все это уже делали сотню раз. Хотелось как-то выделиться и подойти к вопросу иначе. Тогда я начал искать сведения о его менее известных работах. Я говорю о кодексах… ну, знаете, Атлантический кодекс, Кодекс Ашбернхема, Виндзорские рукописи, Кодекс Арундела, Кодекс Гюйгенса, Лестерский кодекс, Мадридский и так далее.

— О да, знаю. У меня имеется оригинал кодекса "Об игре в шахматы", — по секрету признался мне доктор и наигранно приставил палец к губе, тихо шикнув, заговорщически попросив меня об этом никому не рассказывать.

Пиратская тайна!

— Но увы… кодексы да Винчи не пользуются популярностью, и поэтому найти какие-либо сведения о них оказалось не так просто. А если что-то и находилось, то информация была очень поверхностной. На какой интернет-сайт ни зайдете или же какую энциклопедию ни откроете, везде говорится только о его "Джоконде". О других произведениях автора, конечно, тоже упоминается, но "Мона Лиза" — бесповоротный центр внимания всего и вся. Ладно, я понимаю, что да Винчи в первую очередь прославился своей художественной деятельностью, а уж только потом всем остальным. Но тогда хочется прочитать и про "Портрет музыканта" или про "Святого Иеронима", однако об этих полотнах от силы можно найти две-три строчки. И даже там одна из строчек всегда будет говорить о том, что "данная картина написана рукой автора Моны Лизы"… а дальше опять ссылка на нее. На мой скромный вкус — извините за личное мнение — "Прекрасная Ферроньера" куда более сложная и мастерски исполненная работа да Винчи, чем "Джоконда", и все же о "Прекрасной Ферроньере" искусствоведам нечего поведать — всякая статья о картине будет посвящена лишь вопросам о сомнении авторства шедевра и все — тогда как о "Моне Лизе", о картине, которая, по факту, ничем не отличается от каких-либо других классических портретов, люди говорят часами и пишут целые статьи на несколько сотен страниц. Пытаются разгадать ее личность и ее выражение лица…

— …ничем не отличающегося от любой фотографии на паспорт, — пометил Георг.

— Говорят об ее исключительности, об особенности композиции и значимости для самого автора. Вспоминают и "Айзелуортскую Мону Лизу" и даже рисунок из коллекции Хайд в Нью-Йорке, являющимся эскизом к шедевру. О "Джоконде" что только ни вспоминают, лишь бы говорить только об этой работе. Обсуждение ради обсуждения. Казалось бы, даже в рамках творчества одного автора имеется своя монополия на славу какой-то отдельно взятой вещи. Я не говорю, что все остальные шедевры обделены вниманием. О них также вспоминают — благо, автор известен — но так, как о "Моне Лизе" не говорят более ни о чем. И это при том, что у него есть работы и получше. И знаете что? — настойчиво продолжал я, раз уж затронута эта тема. — Я решил тогда разгадать тайну столь огромной популярности этой картины, и вы не поверите, что стало причиной такой всенародной любви к этому портрету.

— Полагаю, что этому поспособствовал своевременный инцидент, связанный с кражей полотна, — сухо сказал доктор.

Видимо, Корвус и сам был бы не против украсть эту картину.

— Да, именно, — сказал я. — Как оказалось, до тысяча девятьсот одиннадцатого года, пока "Джоконду" не украли, она и вовсе была никому не нужна. Ее эстетическую красоту и мастерство да Винчи, конечно, ценили… но только в особых кругах — в кругах самых преданных искусствоведов и почитателей прекрасного. В остальном же картина ничем не выделялась, была просто "очередным" портретом умелого мастера. А он, как оказывается, в начале двадцатого века славился куда больше не живописью, а как раз своими научными изысканиями и изобретениями.

— О да, — саркастично согласился Георг. — Первая мировая была как раз на носу, и исследования да Винчи тогда действительно оказались очень популярны. Очень! Разработки танка, летающего аппарата, парашюта… Интересно, наследие какого из художников оказалось более кровопролитным: наследие Захария, Гитлера или, может, все-таки кудесника-изобретателя и всеми столь любимого Леонардо да Винчи?

Я полагаю, что доктор Корвус знал историю похищения "Моны Лизы" из парижского Лувра ничуть не хуже меня, и все же мне искренне хотелось озвучить вслух некоторые подробности того инцидента. Каждый опытный и уважающих себя журналист хорошо знаком с данной историей, ибо она, как никакая другая, демонстрировала, какой великой силой способны обладать газетчики, ведь это именно они возвеличили культ "Джоконды" до самих небес, превратив ее в новую икону для паломничества.

— Двадцать первого августа тысяча девятьсот одиннадцатого года работник Лувра по имени Винченцо Перуджа просто снял "Мону Лизу" со стены и вынес в руках через парадный вход, — я продолжал свой рассказ. — Причем все видели, как он это делал: и посетители музея, и другие работники, и даже охрана. Но никто даже не подумал возмутиться, не говоря уже о том, чтобы его остановить. Мало ли… картину он выносит. Кому был нужен этот скромный и вполне заурядный портрет какой-то непримечательный дамы? Он же не "Коронацию Наполеона" выносил, ей-богу!

— Да… а вот это было бы действительно интересно! — ухмыльнулся доктор. И мы оба на мгновение представили себя человека, пытающегося через парадный вход Лувра "незаметно" вынести десятиметровую картину. Уверен, заголовки в газетах были бы поинтереснее, чем с кражей "Джоконды".

— В течении довольно долгового времени пропажа "Моны Лизы" никого особо не заботила. Украли картину — и украли. Подумаешь. Полиция поискала, ничего не нашла, и конец истории. Но тут подключились местные журналисты… стервятники! — Я улыбнулся, проливая истинный свет на свою профессию. — Им тоже картина эта была не особо нужна. Их целью было — опозорить жандармов, так как те часто позволяли себе разгонять и даже лупить дубинками честных газетчиков, желающих получать горячие новости с эпицентров ярких событий. Работа такая.

— И у полицейских работа такая, — подметил Георг.

— В любом случае писаки озлобились на синие мундиры и принялись всячески позорить жандармов, указывая на их никчемность. Дубинками махать умеют, а для серьезных дел и расследований никуда не годятся. А тут еще такой повод под руку попался! Кража картины из самого центрального музея Парижа среди белого дня… десятки свидетелей! И полиция бессильна "как и всегда". Какой позор! — Я театрально развел руками, как шут, демонстрируя молчаливую, но многозначительную издевку. — Вскоре начали узнавать, какую именно картину выкрали. Оказалось, да Винчи. Посмотрели на его другие работы, висящие поблизости, — красивые… капнули глубже — оказался еще и гением с известным именем в узких кругах. Газетчики с удовольствием стали писать обо всем этом, всякий раз акцентируя на бессилии полиции. И благодаря этому у людей появилось нестерпимое любопытство узнать, что же это за картина-то такая? Она ведь должна была быть особенной, раз похититель выбрал именно ее. Не каждый же день картины воруют и уж тем более из Лувра. И газеты на этом активно играли, называли похищенное полотно бесспорным шедевром и вообще самой значимой работой как да Винчи, так и вообще всех живописцев в истории — лишь бы поставить это в укор полицейским, не способным вернуть "великое произведение" на место. Шумиха не утихала. И культ личности Леонардо да Винчи возрастал до потолка и выше.

— Благо, там было из чего рости, — сказал доктор. — Ведь как бы там ни было, а творчество художника заслуживает внимания.

— И чтобы пузырь раздувался еще больше, газетчики приплели в историю и поэта Гийома Аполлинера, намекнув о том, что это он мог быть тем самым вором. Посрамленные жандармы даже поверили в эту небылицу и арестовали поэта для дальнейших выяснений, тем самым опозорившись еще больше. А вскоре прошел слух, что и сам Пабло Пикассо был под подозрением.

— Смею предположить, что этот слух распустил он сам.

— Из-за всего этого фарса читатели уже любили и боготворили "Мону Лизу", хотя большенство из них ее никогда даже не видели. Иногда в газетах, правда, печатали старые черно-белые фотографии картины, но это еще больше подогревало у людей интерес, ведь каждый начинал сам додумывать версии того, чем же так примечателен этот скромный портрет, что его вдруг стоило воровать. Причем нормальных фотографий тогда не было. "Джоконду" так открыто не фотографировали никогда, разве что в общей панораме зала с десятком других картин на стене. Никто же не думал, что именно эта сеньора окажется столь значимой. Плохое качество снимков подстегивало воображение интересующихся. И уже с тех самых пор "Мона Лиза" стала самой растиражированной картиной в мире. Ну а когда полотно вернулось на свое место в музее и фотографы смогли сделать нормальные снимки, изображение стали тиражировать еще больше, чтобы каждый мог увидеть, о чем же все-таки была речь. Таким образом пошла вторая и уже безостановочная волна популярности "Моны Лизы". Она превратилась в этакую супер звезду, по типу поп-певиц и кино-актрис. Символ живописи и вообще искусства! Миллионы людей устремили свой взор на Париж, в надежде увидеть только ее. Сразу появились и завистники и ненавистники. Частые попытки вандализма и повторной кражи вынудили администрацию музея поместить шедевр под пуленепробиваемое стекло. Еще вчера этот кусок древесины, кроме академиков, никому был не нужен, раз его так просто можно было снять со стены и у всех на виду забрать домой, а теперь шедевр понадобился всем! И до сих пор залы Лувра пустуют, а вокруг "Джоконды" нескончаемая топа поклонников и папарацци. Причем рядом же висит и "Мадонна в скалах", и "Прекрасная Ферроньера", авторство которой все-таки приписывают да Винчи, но никого они не привлекают. Посетители и десяти секунд не задерживают на них взгляда, однако же на "Джоконду" теперь смотрят часами.

— Конечно, ведь вокруг тех картин нет истории… нет эпатажа! — сказал доктор. — Красивых и даже мастерски написаных произведений много, но не каждое из них обладает легендой. Вот если вы украдете "Прекрасную Ферроньеру" или, может, для большей экстравагантности забросаете ее енотными фекалиями — тогда сразу появится безудержный интерес толпы и к этой картине. Вы думаете, что это Леонардо да Винчи гений? Да, несомненно, ведь именно он написал портрет. Однако же куда большим гением является сам Винченцо Перуджа, посмевший столь бесхитростно украсть полотно и тем самым превратить его в нетленное достижение человечества.

Я с этим согласился и тут же поймал себя на мысли, что, по факту, и Георг Корвус является таким же гением, поскольку если бы не он, то и о шедевре Франческо Захария никто бы никогда не вспомнил.

— Ажиотаж! Шоу! Вот истинный залог гениальности для общественного сознания, — продолжал доктор. — Люди уже не помнят имени Перуджа, многие даже никогда и не слышали о краже полотна, однако шлейф этой истории и мистификации остался, и каждый человек до сих пор ломает голову над якобы загадочной улыбкой "Джоконды". Нет, вовсе не потому что она их чем-то привлекает, а просто потому что все остальные теперь считают эту улыбку особенной. Мол, "если все так думают на протяжении ста лет, то и я буду так думать… не может же большинство людей ошибаться". Обычное явление. Социальная привычка, конформизм и стадное соглашательство.

— А ведь этот Перуджа всего-навсего хотел вернуть картину на ее родину, — заметил я, — и в итоге создал классику.

— Ну конечно… поступок благородный! Ага. Итальянцы особенно оценили его патриотизм и любовь к национальным сокровищам, дав ему тюремный срок, чтобы их "герой" не мотался по заграницам, а смирно сидел у себя на родине.

— Вы считаете, что с ним поступили несправедливо? Может, и картину возвращать в Лувр не стоило?

— С вором поступили так, как поступили. Историю не изменить. А насчет картины, смею предположить, что ее в Париж никогда и не возвращали.

— То есть? — удивился я. — Хотите сказать, что ее как вывезли в Италию, так она там и осталась?

— Видите ли, в чем дело… Винченцо Перуджа — по его признанию и по отчетам следствия — помышлял созданием копий "Джоконды", которые бы он мог выдавать за оригинал, продавая различным музеям. На этом ведь он и погорел. Через два с половиной года после кражи полотна, Перуджа неожиданно предложил продать картину галерее Уффицы во Флоренции за вполне резонную сумму. Тогда-то его и нашли. И в этот момент возникает вопрос о подлинности шедевра, ведь за эти два года он запросто мог сделать копию, учитывая, что он работал с Ивом Чодроном — прославленным мастером поддельной живописи, чья кист ничем не отличалась от кисти авторов. Его подделки до сих пор остаются нераскрытыми, ибо, глядя на мастерство исполнения, никому даже и в голову не приходит проверять те полотна на подлинность. Что же касается "Моны Лизы", висящей в Лувре под стеклом, то в пользу ее поддельности говорят еще и свидетельства современников всей этой эпопеи с кражей. Как писал искусствовед Абрам Эфрос, допросивший в те годы не одного работника галереи: "…музейный сторож, не отходящий ныне ни на шаг от картины, со времени ее возвращения в Лувр после похищения тысяча девятьсот одиннадцатого года, сторожит не портрет супруги Франческо дель Джокондо, а изображение какого-то получеловеческого, полузмеиного существа, не то улыбающегося, не то хмурого…" О да! — Доктор кивнул. — Необразованное общество посчитало такую критику попыткой обратить внимание на некую "загадочность" изображенной дамы… и да, именно с тех пор все и заговорили о "легендарной" улыбке "Моны Лизы", пытаясь постичь ее глубину… хотя на деле искусствовед просто поведал о сомнении самих работников Лувра в подлинности произведения, ибо с запечатленной женщиной теперь что-то было не так. Видимо, кисть Ива Чордона так и не смогла сровняться с мастерством да Винчи… и при этом теперь, существует огромная вероятность того, что глядя на "Джоконду" люди видят вовсе не руку да Винчи, а именно Чордона. И как раз из-за этого — из всех работ Леонардо — "Джоконда" привлекает взгляд наблюдателя больше всего, ведь человек неосознанно распознает, что с этой картиной что-то не так и что она явно отличается от всех остальных произведений мастера.

Я задумался.

— А ведь в этом есть смысл, — тут же подметил я. — Опозоренные прессой жандармы, вернув "Мону Лизу" в Лувр, стали героями. Этим самым они нанесли журналистам ответный удар. Тут стоял вопрос о репутации полиции, музея, да и вообще всей Франции. Сомневаюсь, что они заморачивались о вопросах подлинности картины. Главное было сохранить имидж. Сейчас-то, конечно, наверняка, уже проводили экспертизы, но сомневаюсь, что настоящие результаты кто-то когда-нибудь огласит, ведь на этой улыбке… на улыбке "Моны Лизы"… держится весь туристический бизнес Парижа.

Доктор молча кивнул.

— Ну а как вы думаете: какова вероятность того, что в Лувре висит подделка? В процентом соотношении, — поинтересовался я.

— Сорок девять процентов, — уверенно прозвучало в ответ.

— Значит, все-таки пятьдесят один процент того, что это оригинал?

— О нет, и этому тоже вероятность не более сорока девяти процентов.

— Так… а те два процента что же тогда означают?

— А они говорят о том, что на самом деле все может оказаться совершенно не так, как мы думали… причем настолько, что нам и представить себе это будет сложно… учитывая, что мастера поддельной живописи Ива Чордона, может, никогда и не было на самом деле, так как он мог быть просто выдумкой журналиста Карла Декера, который в своей статье и приписал имя Чордона к проделкам воришки Перуджа. А это было примерно через двадцать лет после возвращения картины на место. Декер, как и все журналисты, хотел сделать сенсацию на популярной теме и Ива Чордона просто изобрел на ровном месте, чтобы статья звучала более складно и более пафосно. На деле же нет ни одного сохранившегося свидетельства того, что такой человек когда-либо вообще ступал по земле. Его имя, конечно, занесено в список самых выдающихся мастеров поддельных работ, но, сами подумайте, как он может быть прославленным мошенником, если ни одной из его подделок так и не было обнаружено? Таким образом Карл Декер, сочинив историю про фальсификатора искусства, сам стал фальсификатором… но только на сей раз фальсификатором реальности.

— Так, я не понял, — я засмущался, не зная, что же все-таки писать в блокнот. — Ив Чордон существовал или нет? Где правда?

— Ну, конечно, он существовал… и продолжает существовать до сих пор… на страницах вчерашних газет. Это и есть правда.

— Ага. Теперь понятно, — чуть более уверенно сказал я и резким штрихом вычеркнул имя Чордона со страницы. — Собственно, вот все это я и называю монополией славы, когда говорят о чем-то лишь только потому, что это популярно и что об этом говорят все. Мы сейчас дискутировали о "Моне Лизе", но вовсе не потому что это произведение играет для нас какую-то важную роль, а потому что это известная картина и, говоря о живописи, она теперь первая всплывает в голове у каждого в качестве наглядного примера — понятного и доступного. Другие картины-то ничем не хуже и порой куда искуснее демонстрируют возможности живописи, но монополия славы у "Джоконды" и у Леонардо да Винчи. Когда я искал материалы для прошлого выпуска, мне не хотелось писать только о художнике и только о его многогранной деятельности. Думал написать в целом про живописцев той эпохи, ну и конечно же под конец сделать большой акцент на самом да Винчи — на жемчужине Эпохи Возрождения… однако писать было попросту нечего. Да Винчи передергивал все одеяло на себя. Вокруг него были десятки не менее талантливых авторов, ученых и изобретателей, но искать о них сведения было неоткуда. Все каталоги и энциклопедии пишут только об одном мастере, а если и можно отыскать статью про кого-то еще, то она опять же будет вас ссылать известно к кому. Вот, к примеру, был такой инженер — Густаво Валерио — с которым да Винчи в свое время проектировал вращающиеся механизмы и у которого он заимствовал многие идеи, но в энциклопедиях о нем от силы две строчки, и чаще всего они звучат так: "Густаво Валерио — (годы жизни) инженер-механик, изобретатель. Работал с Леонардо да Винчи над такими-то и такими-то проектами. Почитать подробнее про Леонардо да Винчи вы можете на станице восемьдесят девять". Все. Или же была статья про художника, с которым да Винчи был, наверное, даже и не знаком, но они жили в одном городе. Звучало примерно так: "Андреа да Мурано — (опять годы жизни) художник. Затем привели список его работ. В списке их было пять штук, хотя на деле сохранившихся полотен в разы больше. А дальше написали — жил неподалеку от мастерской Леонардо да Винчи. Читать о да Винчи вы можете по ссылке…" Конец статьи. Нет, ну серьезно!

Доктора этот абсурд тоже рассмешил. Видимо, он и сам с подобным неоднократно сталкивался.

— И ведь это так везде, даже в самых, казалось бы, серьезных искусствоведческих архивах и каталогах. Уж поверьте, я на этом со своей профессией собаку съел. Однако потом открываю статью про да Винчи все в тех же энциклопедиях и вижу там десятки страниц, посвященных только ему одному. И там не просто жизнь и творчество, а еще и еда, которую он ел по утрам, описания излюбленной им одежды, различные сведения о его сексуальности и все в таком духе. Что мешает вырезать эти дотошные подробности жизни одного художника, и посвятить страницы другим не менее талантливым живописцам?.. дабы на всех было поровну? Ладно если книга посвящена только одному да Винчи, тогда пусть пишут там все, что угодно. Про каждую его морщинку и родинку. Но когда это общая энциклопедия…

— Полагаю, вы этим самым хотите оправдать своих коллег, публикующих в СМИ различные домыслы и небылицы, ведь достоверную информацию им брать оказывается неоткуда.

— В какой-то степени так и есть. Спрос на информационный поток сегодня огромен, а писать нечего. Приходится фантазировать и додумывать детали. Хотя, конечно, многие пишут бред ради бреда… лишь бы накидать на страницу побольше громких слов и получить гонорар, не задумываясь о качестве содержания. Но те немногие журналисты, которые дорожат репутацией и следят за каждым словом… те, которое проводят собственные расследования и которые не желают идти по протоптанной кем-то ранее дорожке — тем, безусловно, не так просто раскапывать что-то стоящее и, главное, объемное для полноценной статьи.

Произнося эти речи, я поймал себя на мысли, что проведя сегодня целый день в компании доктора Корвуса, я и сам стал во многом говорить как он, используя его же язык и манеры. От осознания этого, меня передернуло. Мне не хотелось бы становиться похожим на него.

— К примеру, когда я искал материалы по живописцам, живших в эпоху да Винчи… — чуть менее экспрессивно продолжил я, — Вот… захочу в центральный магазин книг и художественных каталогов Парижа… казалось бы, где еще искать альбомы и каталоги как ни там?.. уж если в тех магазинах ничего нет, то нигде нет… И вот что я вижу! Нахожу раздел живописи, специальный раздел ранней Эпохи Возрождения и вижу десятки полок… и все обложки на них кричат только одно: "Да Винчи! Да Винчи! Да Винчи!" И ладно бы это было одна книга в многократном повторении, но нет же. "Детство да Винчи", "Юность да Винчи", "Зрелость да Винчи" и "Старость да Винчи", "Затерянные годы да Винчи", "Тайный шифр да Винчи", "Да Винчи и религия", "Гороскоп по да Винчи" и даже "Диеты да Винчи". В какой-то момент уже начинается прямое отторжение. А начав отторгать да Винчи, значит начать отторгать все западноевропейское искусство, ибо он его сердце — краеугольный камень живописи и прогрессивной мысли. Я подхожу к продавцам в магазине, спрашиваю их: "А что насчет других живописцев тех лет? Есть по ним что-нибудь? Ну там… Антонелло да Мессина или его ученика Джироламо Алибранди? Джулио Кампаньола? Доменико Гирландайо? Может, все тот же Андреа да Мурано? Или что-нибудь по Бернардо Парентино?" Но увы… мне ответили следующее: "Ой, нам очень жаль…"

— О да, это легендарное французское "nous sommes désolés", — с ностальгической улыбкой добавил доктор.

— "…но, к сожалению, художники, которых вы называете, не пользуются популярностью среди посетителей. В магазине вы видите только то, на что имеется спрос" — говорили они. Так еще бы! — я возмутился. — Откуда этому спросу взяться, если люди даже не знают, что такие авторы существуют. Вместо того, чтобы предлагать клиентам разнообразие, среди которого те смогут сами выбирать живописцев (даже если все и будут брать только да Винчи, то по крайней мере они краем глаза будут замечать, что существуют и другие гении), магазины художественных каталогов выставляют на продажу только одно… только то, что популярно. А когда к ним заходят такие люди, как я, и спрашивают про других авторов той эпохи, оказывается, что предложить им нечего, разве что опять все того же да Винчи. С поздним Ренессансом дела обстоят чуть получше. Леонардо к тому времени умер и на олимп взошли другие гиганты, но вот с ранним Ренессансом, увы, полный кошмар. Помню, как мне из дальней подсобки все-таки достали сборник художественных работ того периода. Видимо, я тогда оказался требовательнее, чем обычно. Но это был всего лишь сборник репродукций. Картина, имя автора и дата. Никаких жизнеописаний. Ничего. В конце концов это говорит о том, что талантливые живописцы все-таки историей не забыты, их работы не утрачены, но спрос толпы монополизирован славой только одного художника. И, кстати, даже у того сборника, в котором уместились полотна трех десятков самых разных мастеров, на обложке красовалась "Тайная вечеря". Представьте себе.

— Ну, хоть не "Джоконда".

— Хвала небесам! — сказал я. — И все же это был да Винчи. И не будь он там в центре внимания, издатели бы даже не стали печатать этот каталог, ибо он скорее всего был бы просто обделен вниманием покупателей… хотя то, откуда его для меня достали, думаю, он и так никому был не нужен. Да и правда! Зачем платить за альбом с выборочными работами гения в перемешку с какими-то малоизвестными именами, если вам с полки уже красуются куда более яркие и полные альбомы да Винчи, посвященные только ему одному. С такой подачей культуры в массы нет ничего удивительного, что кроме как о да Винчи, о Микеланджело, о Рембрандте, о Ван Гоге, Матиссе, Мунке, Поллоке, Пикассо, Дали, Уархоу и о прочих разрекламированных авторов, большинство людей никого больше-то и не знают.

— Согласен с вашим суждением, — ответил мне доктор. — А ведь это также касается и литераторов, и музыкантов, и изобретателей и всех остальных, кто хоть как-то связывал свою жизнь с творческой деятельностью.

— Скажу вам по секрету, мы как раз и решили тогда посвятить наш прошлый выпуск да Винчи исключительно из финансовых соображений. Популярность журнала начала падать, вот мы и сыграли на известном имени. Сработало. Наш "Процент" опять на коне. Так что теперь мне позволено снова экспериментировать с материалом и искать неожиданные темы… пока популярность снова не спадет. Вот тогда, наверное, вновь посветим выпуск какой-нибудь раскрученной личности типа Хичкока или Феллини.

— То есть я для вас — эксперимент?

— Да. И очень рискованный.

— Кстати, вы только что натолкнули меня на интересую мысль, — задумчиво произнес Георг. — Слушая вашу речь, я понял, что в какой-то степени популярность и слава равносильны капиталистической модели. Ведь для того, чтобы какой-то отдельно взятый человек стал богатым, вокруг него должны быть десятки и даже сотни бедных людей. На этом сравнении как раз и определяется уровень богатства. Чем больше вокруг этого человека бедных и, главное, чем они беднее, тем богаче является сам богач. Или же крупные компании. Чем больше независимых фирм они придавили своей финансовой мощью, тем богаче и глобальнее эти синдикаты становятся. Также и со славой! Для того, чтобы какая-то личность купалась в лучах собственной популярности, все остальные должны оставаться в тени. И чем больше этих опущеных в неизвестность безликих людей, тем ярче сияет та звезда на пьедестале. — Он мечтательно ухмыльнулся. — Прямо как в театре. Для того чтобы прославленный актер с венком на голове читал нетленный монолог при ослепительном свете софитов, сотни людей, затаив дыхание, должны молча сидеть в темноте. Иначе никак.

И правда… чем больше пушечного мяса осталось лежать на полях Аустерлица, тем выше казался Бонапарт.

— Самое интересное, что это раньше все работало так, — подхватил я. — В каждой сфере деятельности и в каждом направлении должен был быть только один лидер. Взять, к примеру, кинематограф. Как это было? У каждого жанра свой неизменный кумир. Если это готические сказки, то это будет только Тим Бертон! И если кто-то посмеет снять что-то похожее или даже лучше, то его сразу засмеют и будут неизбежно сравнивать с мэтром, называя плагиатором… хотя сам Тим Бертон никогда не был новатором, и все его визуальные решения — это прямое заимствование из немецкого экспрессионизма. Или же если речь идет о кино-сюрреализме, то это будет только Дэвид Линч и никто другой. При этом он тоже далеко не первый в этом жанре, однако теперь все это так и называют "освещением Линча", "атмосферой Линча", "цветовой палитрой Линча" и так далее. Кругом всегда было не мало и других кино-сюрреалистов — не менее талантливых — но у жанра все-таки должен быть только один лидер. Если же это жесткий психологический реализм, то это теперь только Михаэль Ханеке. Социальная провокация с элементами мизантропии — Ларс фон Триер. Сатира и парадоксальные преувеличения — братья Коэны. Абсурдность быта и повседневности — Вуди Аллен. Обыкновенная романтика — Вонг Кар-Вай. Приключения — Стивен Спилберг. Эротика — Тинто Брасс. Ну вы понимаете. У каждого жанра и направления свой идол… и только один. Причем автор мог уже давно уйти в отставку и даже умереть, но его место оставалось за ним даже тогда… как это происходило с Альфредом Хичкоком. Появлялись десятки умелых режиссеров, способных создавать напряжение хорошего триллера куда лучше, чем это делал Хичкок когда-либо, однако как бы там ни было, а жанр по прежнему остался за ним. На экраны выходили выдающиеся киноленты, способные прославить молодых авторов, но критики видели жанровую принадлежность и в один голос кричали: "Очень хорошо! Очень! Все, как завещал старина Хичкок!"

— Повторяется история с да Винчи, — Георг уловил мою мысль. — Людям не интересы другие авторы. Дайте им лучше то, что они уже и так знают… больше да Винчи, больше Хичкока!

— Знаете, это как лазерное воскрешение Майкла Джексона, Тупака Шакура и Элвиса Пресли. Пустые сцены с танцующими на них под фонограмму фантомами собирают куда больше зрителей, чем каждый современный новатор, способный предложить публике поистине что-то новое. Люди идут лишь на разрекламированные имена, хотя и знают, что не увидят там ничего нового. Заезжая пластинка. Снова и снова. Монополия славы! Но это было так раньше… да, это раньше в каждом жанре и направлении было только по одному кумиру. Сейчас же — раскрою вам профессиональную тайну — журналисты поступают хитрее. В каждой сфере деятельности мы стараемся выбирать, как минимум, двух лидеров. И это очень важно! Два-три идола — это не так много, чтобы они терялись в общей массовке, но и не мало для информационного разнообразия. В жизни одного (даже известного) человека обычно не происходит так много событий, чтобы писать о нем что-то новое изо дня в день, тогда как с двумя людьми событий уже становится, как минимум, в два раза больше. Сегодня пишем про первого, завтра же про второго. А за это время, может, и у первого что интересное произойдет. Хоть какое-то разнообразие и свежая информация. Благодаря этому практически все газеты и журналы, по факту, пишущие одно и тоже, сохраняют свою самобытность, поскольку имеют договоренность с конкурентами во избежание повторений. Сегодня про этого человека пишем мы, а завтра пишут другие. Простое чередование. Я уверен, вы и сами неоднократно могли наблюдать эту тенденцию "двух кумиров". Она присутствует во всем. В сфере мобильных технологий обычно всегда есть только два крупных производителя, якобы соревнующихся между собой в интонациях. Среди операторов все той же связи — как правило, две-три компании, предоставляющие услуги. В одежде: два-три спортивных бренда, два-три — повседневных и два-три — элегантных на выход. В музыке: если это известная ритм-н-блюз певица, то рядом всегда будет стоять точно такая же, только вторая; если это рок-группа для подростков, то таких групп будет две; если это еще кто-то известный, то и у него будет своеобразный двойник. Нет, они не должны быть друг на друга похожи. Наоборот, каждый из них должен сохранять видимость собственной уникальности, чтобы никто не заподозрил, что, по факту, это одни и те же проекты от одних и тех же продюсеров. Как бы иллюзия разнообразия. И для нас — для журналистов — это очень важно, поскольку, именно благодаря этой двойственности всего и вся, у нас теперь всегда есть материал, о котором можно писать. Ведь даже если эти компании и исполнители не создают ничего нового… никакого инфо-повода, то мы можем просто создавать шумиху на обыкновенном сравнении одного с другим. Типа, "У этой певицы очень стильные сценические наряды, а у этой куда более запоминающиеся хореография. Кто из них лучше?" или же "Этот смартфон очень отзывчивый и интуитивный, а у компании конкурента модель более легкая и значительно приятнее ощущается в руке". Ну вы понимаете схему. Мы можем их сравнивать, стравливать, делать что-то угодно. Писать всегда будет о чем. Как на президентских выборах, там всегда есть по два самых ярких кандидата. Даже в тех случаях, когда результаты выборов уже заранее известны на все сто процентов, журналисты все равно форсят этакого модного "якобы оппозиционера", нагнетая обстановку и интригу, лишь бы соблюдать идею "двух кумиров". Иначе было бы просто не о чем писать.

— Интересно, — сказал доктор. — Никогда об этом не думал.

— Вы никогда не замечали этого искусственного дуализма?

— Нет, я никогда не думал, кто из певиц лучше и какой телефон удобнее.

— Ну извините. Это уж старые привычки мой профессии. Я хоть уже и не пишу о таких вещах, но не следить за ними нельзя.

— Понимаю.

— И так… давайте вернемся к художнику.

— К какому именно?

— К… к безумному.

— К какому из них?

— К тому самому.

— К самому безумному?

— Просто к безумному.

— Тот, кого вы и ваши коллеги называете "Безумным Художником", сидит прямо перед вами.

— Нет, я имею в виду другого безумного художника… в смысле Франческо Захария… и то, какой след он оставил в творчестве Визентини.

— Что ж… Мы остановились с вами на том, что вся творческая братия мира, приезжающая на Биеналле, не имела ни малейшего представления о том, чье наследие они продолжали, выставляя свое искусство в стенах Арсенала Венеции. А ведь первым человеком, кто посмел устроить там художественное представление, был именно Захария. — Доктор призадумался. — Перформанс был хоть и кровавым, но несомненно знаковым. И тут, конечно, стоит сказать, что это убийство, произошедшее в стенах Арсенала, было, разумеется, далеко не первым убийством, что там случилось. В тех местах это было обычным явлением… все-таки зона моряков, торговцев, работяг и пьяниц. Уличные драги и потасовки были обыденностью. Убийства проституток на районе являлись вовсе не чем-то из ряда вон, а скорее наоборот — правилом. Как говорится, если нет мертвой шлюшки в подворотне, то день не задался… ищем дальше, товарищи! — Мой собеседник улыбнулся. — Ну да… параллельно не стоит забывать, что в те годы по Венеции бушевала чума, танцующая на костях свой черный танец смерти. А в столь людных и закрытых местах зараза распространялась и прогрессировала с особой силой. Трупы валялись пачками. Кто-то умирал сам, кому-то же с этим помогали, дабы других не заряжал. Добавьте еще к этому проказу, гонорею и столь активно распространявшийся в те годы сифилис. Историки, правда, утверждают, что сифилиса тогда еще не было и что его только через дюжину лет привезет с собой Колумб после открытия Нового Света, но это не так. Свидетельства данной болезни в Европе существовали за долго до великих экспедиций через океан, просто пока не было таких сильных вспышек распространения. И как раз первая из таких вспышек началась именно в период деятельность Франческо Захария — в тысяча четыреста восьмидесятом году. Проще говоря венецианских моряков и рабочих было трудно удивить каким-нибудь болезненным уродством, смертью и разложением. Эти люди уже всякого насмотрелись за жизнь и были бесстрашными и закаленными для любого зрелища. Кровь, гниль, кишки, нечистоты, крысы, тараканы — нормально. Ничего нового. Однако тот неописуемый ужас, что показал им Захария, все-таки смог повергнуть этих мужчин в шок. Слухи о зверском происшествии мгновенно разлетелись по Венеции, внушая первобытный страх в разум каждого, чьих ушей касалась эта история. Об этом говорили все… но говорили об этом только шепотом. — Вот и доктор произнес эти слова шепотом, нагнетая театральную интригу. — И чтобы кровавая легенда продолжала жить своей жизнью и не терялась в суете эпох, художник Антонио Визентини, рисуя арсенальные башни, среди гондольеров и лодочников всегда изображал Харона, держащего костлявыми пальцами весло и переправляющего мертвые души по водам Венеции, сравнивая башни и располагающиеся рядом Porta Magna — Большие Врата — с переходом в мир мрака.

— Подождите. Не поэтому ли тогда Данте Алигьери в своей поэме "Ада" упоминал этот Арсенал? — как-то вовремя вспомнил я.

— О, Данте, — вздохнул Георг, будто пригубливая излюбленное вино, и заговорил стихами "Божественной Комедии" — "…как в венецианском Арсенале кипит зимой тягучая смола, чтоб мазать струги, те, что обветшали, и все справляют зимние дела: тот ладит весла, этот забивает щель в кузове, которая текла; кто чинит нос, а кто корму клепает; кто трудится, чтоб сделать новый струг; кто снасти вьет, кто паруса латает, — так, силой не огня, но божьих рук, кипела подо мной смола густая, на скосы налипавшая вокруг. Я видел лишь ее, что в ней — не зная, когда она вздымала пузыри, то пучась вся, то плотно оседая. Я силился увидеть, что внутри, как вдруг мой вождь меня рукой хранящей привлек к себе, сказав: "Смотри!" — Георг зловеще улыбнулся, закончив цитирование. — Но увы… Данте написал это задолго до рождения Захария. Одно к другому не имеет отношения, и все же культурное наслоение, согласитесь, остается. Да и не стоит забывать, что каменные львы у Porta Magna, выполненные в многократном исполнении и смотрящие в разные стороны, очень уж напоминают многоголового Цербера, также стоящего у похожих врат, ведущих на третий круг ада.

— Что ж… — Я почесал у себя в ухе. — Со второй загадкой Визентини все ясно. На своих гравюрах он в честь Захария изображал Харона среди лодочников Арсенала. Давайте дальше. Идем на третий круг! — я подыграл собеседнику, желая услышать продолжение.

— А третий круг вел нас к третьему убийству. И случилось оно на месте, где сейчас стоит венецианская Церковь Святых Апостолов. А если быть точнее, то в подвалах под ее колокольней. Данное место очень важно для Венеции с исторической точки зрения, так как именно в этом районе обитали первые поселенцы города еще за долго до его основания. Объединение тех общин впоследствии и послужило формированием Венеции. Сегодня Церковь Святых Апостолов уже не несет той культурной привлекательности как раньше, ибо за эти годы в граде на воде построили и куда более выразительные памятники архитектуры, а ведь в свое время эта церковь считалась одной из центральных и ее колокольня была самой высокой… разумеется до тех пор, пока не построили Кампанилу собора Святого Марка. Но в любом случае в период жизни Франческо Захария Церковь Святых Апостолов играла для жителей Венеции особое значение. Там проводили самые яркие бракосочетания, рядом же было кладбище, где хоронили священников и знатных господ, да и вообще это было центральным местом сбора для всех христианских праздников. Неудивительно, что богохульник Захария ударил своим искусством именно туда. В наши дни его бы за это назвали террористом. — Георг призадумался. — Убийство было совершено в подвале. Под колокольней. И очень важно понимать, что Церковь Святых Апостолов с тех пор неоднократно меняла свой облик. Ее уже столько раз реставрировали до неузнаваемости, что сказать однозначно, как же именно выглядела церковь в том веке, невозможно. Даже тот образ, который изображал на своих гравюрах Антонио Визентини, уже ни коим образом не сходится с тем, что вы увидите сегодня, гуляя по улицам Венеции. Церковь сильно изменилась… и ее колокольня в особенности. Однако при этом оставленную Визентини загадку видно даже не вооруженным взглядом. В этот раз его символическая деталь не была спрятана в общей массе других объектов. На сей раз она отчетливо выделялась, и каждый, кто смотрел на гравюру "Area S.S. Apostolorum cum eorum Templo", замечал одну странную фигуру. На гравюре изображалась та самая колокольня, и ничего необычно в ней не было, однако автор позволил себе дерзость обрезать изображение таким образом, чтобы крест на верху остался за кадром. Данный жест считался дерзостью для христианского мира. Конечно, каждый художник сам вправе выбирать композицию рисунка, и он вполне может оставлять что-то за рамкой, но, согласно правилам живописи западноевропейской школы (а она целиком и полностью основана на христианской пропаганде), автор, который берется рисовать церковный объект и помещает его в центр своей композиции, обязан уместить его если и не полностью, то по меньшей мере так, чтобы распятия на куполах были видны. Визентини же посмел пренебречь этими правилами.

— Знаете, я слышал, что в Северной Корее людей сажали в тюрьму, если они фотографировали памятники политических вождей неполностью. Обрезали снизу ноги, чтоб остальное уместилось — срок. Дернулась при съемки рука — еще строк. А уж если голову обрежете, то вообще ждите расстрел. — Я улыбнулся. — Думал, что это только у них такой "know-how", а оказывается, что эта тема стара, как мир.

— Ну не знаю… — промолвил доктор. — Я по молодости был в КНДР, и что я там только ни фотографировал на старый отцовский "Зенит": и голых кореянок, и даже тайные правительственные объекты — и никто мне и слова ни сказал. Правила — для правильных, паранойя — для параноиков, тогда как свобода — для свободных. — Георг ухмыльнулся, глядя на то, как я принялся записывать эти слова. — Вот и Визентини тоже был человеком свободных нравов. Люди иных мировоззрений вряд ли бы интересовались Захария… и уж тем более в те годы. И все же его третьей загадкой было вовсе не упомянутое "обрезание" фаллического памятника архитектуры, взмывающего в небеса над церковью, а совсем иное. Да, безусловно, оставленный за рамкой крест играл свою символическую роль, но более важным был запечатленный человек, облаченный в черное, одиноко стоящий на смотровой площадки высокой колокольни. Черная фигура на гравюре казалось лишней, загадочной. Каждый, кто видел это изображение, обращал внимание на таинственную личность. И это совсем неудивительно. Согласно заметкам автора, то был не просто человек, смотрящий на людей сверху вниз с высокой колокольни… нет… то была сама чума — черная смерть, оседлавшая город и ухмыляющаяся над своими смертными рабами. Великолепная гравюра, скажу я вам. И все же в критику Визентини надо указать на тот факт, что без его черновиков и заметок никто бы никогда не догадался, что же именно он хотел этим донести. Конечно, речь шла о тайном знании… о знании, спрятанном от лишних глаз — дань уважения Франческо Захария. И все-таки как бы я ни разглядывал этот образ — и с лупой, и без — я видел там не черную смерть, а просто человека… конечно, очень загадочного человека, одинокого, тревожного, гордого, похожего на неприкасаемого короля на шахматном поле… но все же человека и ничего более. Хотя… возможно, в этом и заключался гений Визентини, так как изобрази он классический образ чумы — образ скелета в черном плаще с песочными часами или с косой в руках — это было бы слишком дешево и очевидно. Нет, автор поступил мудрее. Видимо, для него черная смерть и была самим человеком!.. ведь нет и никогда не было ничего страшнее той чумы, коей является вездесущее невежество людей.

— И вы с этим согласны?

— Безусловно.

— Интересно. А что насчет четвертой загадки Визентини? — сразу спросил я.

— Автор спрятал ее на месте последнего убийства.

— На площади Святого Марка?

— О да! На площади святого мрака! — Доктор шутливо поменял в слове буквы местами, изменив их смысловую нагрузку. — Где же еще? Самое сердце Венеции! Легендарная площадь, на которой проходили все самые важные торжества великого города. С нее расходились карнавалы и на ней же сходились. Место пиршества, разврата и праздного веселья. Там проходили все самые важные государственные церемонии и религиозные праздники. С этой площади объявляли новых дожей и провозглашали о началах новых войн. Там прилюдно казнили неугодных горожан и там же с пением и с лепестками роз чествовали героев. Площадь Святого Марка — капризная площадь… капризная, как юная кокетка — игривая и непредсказуемая. Если бы у городов имелась половая принадлежность, то Венеция была бы однозначно женщиной.

— Однозначно. А площадь "мрака" была бы ее мозгом.

— Несомненно. — Доктор улыбнулся от моей нелепой попытки пошутить. — И эту "женщину" — площадь Святого Марка — кто только ни рисовал! Наполеон так даже называл это место рисовальным залом Европы. И это можно понять! Ибо вот она — истинная женственность, истинная красота! Не обнаженная девичья натура, не округленные изгибы Венеры, не даже лик "Моны Лизы" с материнской нежностью в устах, а именно эта центральная площадь града на воде, сужающаяся в талии, своим архитектурным корсетом создавая иллюзию удлинения и стройности. Нет и не было на свете большего дурака, чем тот, кто назвал эту девичью площадь (если и не сказать "девичью плоть") именем бородатого мужлана. Площадь Святого Марко… Ужас.

Я с согласием улыбнулся. Какое-нибудь женское имя подошло бы этому месту действительно лучше, пусть хоть и библейское.

— И секрет, который Визентини оставлял, рисуя этот сквер, скрывался на здании, где сейчас возвышается Торре-делл'Оролоджо — прекрасная Часовая Башня, украшенная бьющими в колокол статуями на террасе, крылатым львом с книгой в когтях (как-никак символ Венеции), а также полукруглой галереей с образами евангелических персонажей и самое главное с самими часами, выполненными в виде двенадцати золотых зодиакальных символов на фоне темно-синего звездного неба.

— Да, Часовая Башня действительно очаровательна, — в поддержку собеседника произнес я. Доктор явно питал к Венеции добрые чувства, и в этом плане я был с ним солидарен.

— Но и здесь следует сделать оговорку, — серьезно продолжил Георг. — При жизни Франческо Захария этих зодиакальных часов еще не было. Точнее часы там были, но то была старая башня со старым и куда более примитивным механизмом. Назывались те часы именем Алипия — к сожалению, уточнения о каком именно Алипии шла речь, не способен дать никто. Современные христиане, конечно, в один голос утверждают, что речь идет об Алипии, византийском епископе, или же об Алипии Столпнике, который в свою очередь приписан к лику святых. Но лично же я склоняюсь ко мнению, что часовая башня была названа в честь Алипия из Антиохии, который был прославленным географом и астрономом. Не зря же потом на этом месте воздвигли не просто часовой механизм, а часы со звездами и с вращающимися небесными телами. Но важно совсем не название башни, а тот факт, что в те годы это было жилым зданием. Многие состоятельные люди частенько снимали там комнаты, и Захария был одним из съемщиков. Жить на центральной площади считалось почетным — показатель статуса. Захария хоть и не был благородным вельможей, но он был врачом, а эта профессия всегда пользовалась уважением. На нормальную комнату ему денег не хватало, и он снимал служебное помещение с шумным часовым механизмом. Не знаю, как он справлялся с непрерывным треском ржавых шестеренок, но, видимо, стремление жить в самом сердце Венеции было сильнее человеческой потребности к комфорту. Там была его ночлежка и студия. Но прожил он в башне не долго — чуть более двух месяцев. Ведь после того, как Захария совершил свое кровопролитное искусство здание окуталось сильным пожаром*. А затем еретика и вовсе арестовали. Огонь тогда успели вовремя потушить, однако часы с тех пор уже не работали. Около тринадцати лет к ним не прикасались. Кровавую башню в центре города и вовсе старались обходить стороной. Но в тысяча четыреста девяносто третьем году было решено искоренить темную историю об убийце из памяти города и полностью перестроить здание. Так и появилась новая Часовая Башня Венеции. И всякий раз, когда Антонио Визентини ее рисовал, он осознанно искажал зодиакальный циферблат. Так просто глазами это не увидеть, ибо детали на гравюрах изображены очень мелко. Даже с лупой не разобрать, какие именно символы там запечатлены. Но посчитать их все же можно. И на гравюрах Часовой Башни у Визентини всегда красовалось тринадцать зодиаков.

— Тринадцать? — удивился я. — Но мы с вами ведь уже говорили о том, что в числе "тринадцать" нет никакого мистического или сакрального смысла.

— Все верно. Но ни о каком мистицизме речь и не идет… лишь немного символизма. Вы, наверное, слышали, что в зодиакальной системе, когда ее основали, изначально было тринадцать знаков. И этим тринадцатым знаком был Змееносец. Если переводить это на современный григорианский календарь, то данный знак входил в силу с тридцатого ноября и длился примерно до семнадцатого декабря. Довольно нестандартно для астрологических исчислений. И как раз из-за всей этой путаницы в числах и эклиптических градусах было решено избавиться от данного знака. Современные астрологи, мистики и эзотерики теперь на этом постоянно играют, мол, если их зодиакальные предсказания не сбываются, то они всегда обвиняют в этом Змееносца, которого как бы не принято считать, но который "несомненно" играет свою роль. Этакая лазейка для допущений, если вас поймали на откровенной лжи. Тогда как другие шарлатаны теперь, наоборот, составляют зодиаки только с тринадцатым знаком ради хорошей саморекламы, утверждая, что только так правильно. И люди на это ведутся, ведь если они верят в зодиаки, то и с числом "тринадцать" скорее всего уже имеют свои личные предрассудки и суеверия. Одно накладывается на другое. Таинственность и предсказания — хороший опиум для народа. Многие астрологи даже требуют вернуть Змееносца в общую таблицу знаков зодиака, даже находят своим умозаключениям какие-то сложные математические расчеты. Вот только все это довольно смешно и нелепо, ибо астрология — условность, не имеющая под собой никакого научного основания. Она отвергнута даже алхимиками. Иначе говоря, астрология является "псевдонаукой" по всем критериям… причем очень вредоносной для психики. Хотя так по мне даже слово "псевдонаука" — это слишком снисходительная оценка. Да в картах таро куда больше теоретической конкретики с образами архетипов сознания, чем даже в самом точном зодиаке…

— Но подождите, — я перебил доктора. — То есть вы хотите сказать, что звезды ни коим образом не влияют на нашу с вами жизнь?

— Ну почему же? Солнце за нашим окном является звездой, и оно в нашей жизни играет наиважнейшую роль. Без солнца и вовсе не было бы жизни… по крайней мере в том виде, в котором она существует сегодня. Также не стоит забывать об очень частых солнечных вспышках, которые не просто способны повлиять на наше здоровье, но и полностью лишить его. Магнитные бури, вызываемые подобными вспышками, безусловно влияют на людей… в особенности на тех, кто страдает сердечно-сосудистыми заболеваниями, мигренями, бессонницей и так далее. Вот только не совсем понятно, причем здесь астрология. Как раз само солнце-то астрологи почему-то всегда обходят стороной. Они смотрят куда-то дальше… на созвездия. И я не спорю, что абсолютно все космические объекты, разлетевшись по космосу после большого взрыва, в какой-то мере поспособствовали тому, чтобы в этом хаосе бытия именно на этой планете появилась жизнь. В череде бесконечных случайностей все играет свою роль. Но к астрологии и к предсказаниям данное наблюдение не имеет никакого отношения. Свечение этих далеких объектов доходит до нас тысячелетиями. Многих звезд уже на самом деле нет, они давно погасли, но их запоздалый свет еще только продолжает лететь к нам через века. Отдаленное эхо действительности. И вот этот вот примат, — Георг постучал себя по голове, — убежденный в наличии интеллекта, искренне верит, что те звезды каким-то образом способны повлиять на его завтрашний успех на работе, на счастье в личной жизни и на прочую бессмысленную для космоса человеческую условность. Просто людям нравится убеждать себя в существовании каких-то знаков судьбы и высших сил. Они готовы верить во все что угодно, лишь бы было на кого перекидывать ответственность за свои поступки (мол, никто не виноват, это звезды не так сошлись) и прятаться от того факта, что мир намного хаотичнее и бессмысленнее, чем им позволяет принять их жалкое эго. Каждый уверен, что он — центр вселенной, что звезды светят только для него одного, и что сам космос или же их боги уготовили ему какое-то особое предназначение… какую-то судьбу! Наивные. — Доктор ухмыльнулся. — Однако при этом, заметьте, никто не спорит, что прямое воздействие далеких космических тел на формирование и поведение жизни на земле возможно. Никто, правда, пока еще не доказал этого… и в ближайшие годы, возможно, так и не докажет, но и исключать подобную вероятность тоже не следует… учитывая, что весь космос пронизан физическими величинами, затрагивающими каждое существующее тело: гравитация, время…

— …воображение, глупость! — игриво вставил я. — Люди поднимают глаза в ночное небо, смотрят на мерцающие точки, видят в них медведей и скорпионов и тут же начинают вести себя неадекватно. Так что… прямое воздействие, как видите, существует! И его даже доказывать не надо.

— С этим аргументом не поспоришь! — Мужчина не без усмешки согласился с моим достаточно саркастичным замечанием.

— Кстати, а кто вы по знаку зодиака?

— Никто, — ответил доктор.

— Так не бывает. Каждый день календаря привязан к тому или иному знаку. Вы ведь рождены в феврале? Третьего числа, если не ошибаюсь?

— По григорианскому исчислению так.

— Ага. Ясно… — в полголоса проговорил я и в своем блокноте большими буквами так и записал — "ВОДОЛЕЙ".

Ну да… уж чего-чего а воду льет он исправно.

Надо было его уже поторопить со своим рассказом об убийствах, а то ходим все вокруг да около. Целый день проговорили, а до самого главного так и не дошли.

— Значит, четвертой загадкой Визентини были тринадцать зодиаков на Часовой Башне, тогда как на самом деле их всегда было двенадцать, — уточнил я, записывая это на мятой странице.

— Все верно. И, к слову сказать, есть еще одно важное изменение на гравюре художника, но оно произошло не по воле автора, а уже post factum.

— В каком смысле?

— При жизни Визентини Часовая Башня украшалась не просто крылатым львом, но еще и прославленным дожем Агостино Барбариго, стоящим на коленях перед зверем. Однако в конце восемнадцатого века, когда город присягнул верности Наполеону, было решено избавиться от символов старой власти. Дожа убрали — льва оставили.

— Значит… — я принялся перечитывать записи, демонстративно загибая пальцы. — Врачеватель чумы у собора на берегу канала — это раз. Лодочник Харон в недрах хитросплетений Арсенала — это два. Черная смерть у высокой колокольни — три. И тринадцатый символ со змеей на Часовой Башне прямо в предверии главного городского собора — это четыре. Символично. Целая жизнь Франческо Захария в четырех деталях, — вслух подумал я. — Было ли что-нибудь еще?

— Пока нет, — ответил доктор. — Это все, что Эдлен удалось тогда найти. Но и этого было немало: заметки Визентини, упоминающие "Черное Изящество" и гравюры, хранящие память Франческо Захария, можно сказать, созданные в его честь. Подобные материалы уже могли повысить стоимость черной картины раза в два, какой бы ни была начальная ставка. А в ту ночь, шагая по улицам Санкт-Петербурга, каждый в первую очередь думал только о цене: и Эдлен, и Айдана, и Лебедев, и те двоя. Все искренне радовались своим перспективам. "Черное Изящество" должно было обогатить каждого из той компании. Каждого… но не меня. Я на чек не претендовал, хотя и понимал, что после продажи картины с громким ударом молотка, меня бы тоже не оставили без бонуса за оказанную помощь. Но, как вам известно, все закончилось совершенно иначе. — Повисла недолгая пауза. — В ту ночь мы вшестером уже перешли в Центральный район Санкт-Петербурга. Шагали пешком под красным ночным небом. За нашими спинами разводили мосты. Семейная пара, Лебедев и Айдана шли впереди, говоря о чем-то своем. Мы же с Эдлен чуть отставали, обсуждая все то, что ей удалось сегодня узнать. Информация была поразительной. Я знал, что Визентини мог быть поклонником Захария, но даже не догадывался до какой степени. Затем, когда Эдлен уже поделилась со мною всем, что знала, она спросила меня, что я обо всем этом думаю. Полагаю, она еще не разу не сталкивалась с тем, чтобы один классический художник тайно выражал свое почтение другому художнику… который к тому же был еще и убийцей.

— Так. Значит и она, и Лебедев уже знали, что автор "Черного Изящества" был маньяком? — уточнил я.

— Они знали, что он убийца. Да. Эта информация в тот вечер была на устах. Мы об этом говорили открыто. Эдлен сразу информировала всех присутствующих о том, что Захария сожгли на костре за многочисленные убийства и за богохульную ересь. Однако же подробности ни она, ни кто-либо другой так просто найти не могли. Лишь общие сведения: когда жил и когда умер.

— Как, в принципе, и сегодня.

— Эдлен не без интереса ждала услышать мое мнение по поводу ее сегодняшних находок, — продолжал Георг, — но я ей ничего не стал отвечать. Она знала, что я отчетливо услышал ее вопрос и даже подумал над ним, однако, когда уже было начал открывать рот, чтобы озвучить слова, я вовремя сдержался, медленно отвернулся от красавицы и ускорил шаг, догоняя остальную часть компании, без объяснения оставив Эдлен позади. Она была в недоумении от моего поступка и, главное, молчания. Только что мы с ней вели игривую беседу, только что она показала мне истинную себя, а потом ни с того и ни с сего я замолчал, принявшись ее игнорировать. Повода для этого она мне не давала, и все же повод был… был, но только в долгосрочном и корыстном значении. Эдлен сняла передо мной свою маску хладнокровия и неприкосновенности. Теперь же эту маску одел я. Это был единственный способ заставить в себя влюбить такую, как она. А мне ее симпатия была не нужна, ни дружба, ни доверие, ни страсть… нет, мне была нужна именно любовь.

— Жестокий вы человек, — вздохнул я.

— Ночная прогулка продолжалась. Я догнал Лебедева и уже о чем-то шутил с его начальником и с Айданой. А Эдлен в недоумении так и шагала одна за нашими спинами… оставленная позади, брошенная… в ожидании, когда о ней кто-нибудь вспомнит и оглянется. Но никто не оглядывался: ни я, ни ее жених. Время шло, и вскоре нам пришлось расходится. Как оказалось, мы не просто так гуляли по городу пешком без направления, а провожали эту семейную пару до дома. Их личный диетолог, видите ли, недавно порекомендовал им похудеть, в связи с чем прописал больше двигаться, вот мы их и сопровождали на пути к оздоровлению. Хотя, учитывая то, сколько они в тот вечер съели жирной пищи в ресторане, этот путь для них был совсем в иную сторону. Господа стали медленно прощаться, желать друг другу приятной ночи. Тучная пара открыла магнитным ключом вход к себе в подъезд, Лебедев для себя и для невесты уже вызвал такси по мобильному телефону, а Айдана игриво-похотливым взглядом пригласила меня к себе в студию, где бы мы могли провести с ней горячую ночь после столь освежающего моросящего дождя. Ситуация была щекотливой, поскольку я оказался на опасном перепутье. Пойти к Айдане было очень соблазнительно. Я за этим в тот вечер-то и вышел из дома — за ярким приключением. И путь казался очевидным. Однако при этом я ощущал на себе оценивающий взгляд стоящий в стороне Эдлен и понимал, что если я сейчас оступлюсь, пойду с Айданой, то потеряю Эдлен навсегда. Никаких шансов с ней больше не будет. "Вам, может, тоже вызвать такси?" — спросил меня тогда Лебедев, давая понять, что он знает куда в какую службу звонить. Айдана же демонстративно схватила меня за локоть и сказала, что в этом нет необходимости, ибо приглашает меня к себе в гости… до утра. Но я твердо сказал всем, что мне лучше пойти домой. Айдану это удивило. Нимфоманок всегда обескураживает, когда они получают отказ. И все же за Айдану я не переживал, так как на нашу с ней дружбу это никак не отражалось. Меня куда сильнее заботила реакция Эдлен. А ее реакция была следующей. Во-первых, она удивилась моим словам не менее Айданы. Женщины ведь все поголовно думают, что нам нужен только секс, а тут вдруг какой-то мужчина решил от него отказаться.

— Ну в вашем случае вам и вправду нужен был только секс. Просто вы хотели переспать не с Айданой, а с Эдлен. Вы разыгрывали комбинацию.

— Конечно. Вы же мужчина, и вы меня понимаете. Во-вторых же, глаза бледнолицей красавицы теперь заиграли любопытством по отношению ко мне. Циничность полностью сошла с ее лица, остался лишь оценка. И в-третих, что самое главное, она тут же выразила обеспокоенность о том, как же я доберусь до дома. Мы ведь были в Санкт-Петербурге, мосты давно развели, и добраться до Петроградского района в тот час было невозможно. Эдлен единственная, кто об этом вспомнила, и для меня это был показатель. Сегодня уже, конечно, построили объездные мосты по всему городу и пустили полночное метро, однако в две тысячи шестом году подобные удобства были еще только в перспективе. Если центральные мосты развели, то попасть на другой остров было невозможно. Приходилось ждать утра. — Георг ухмыльнулся. — Разумеется, случались инциденты, когда отчаянные умники пытались обмануть систему, в надежде переплыть через Большую Неву, но на другом берегу их обычно так и не дожидались. И стоило Эдлен тогда упомянуть о мостах, как сразу все стали выражать свое беспокойство о том, как мне попасть домой. Для Айданы это был еще один повод настоять на том, чтобы отправиться к ней в студию. Соблазн был велик, но нет… моей целью была совсем другая девушка. И малейший намек на то, что я могу провести еще одну ночь на чердаке Айданы, даже если никакого секса не будет (хотя с Айданой этого не могло не быть), перечеркнул бы все мои старания с нефритовой красоткой. Я чувствовал на себе оценивающий взгляд Эдлен. Она следила за каждым моим действием… за каждым жестом и даже поворотом глаз. Я же делал вид, что не замечаю ее, но это было только для виду. На деле же я изучал ее столь же пристально и внимательно… просто, в отличии от других мне для этого не обязательно смотреть на человека. Опыт в психиатрии научил меня змеиному чутью. И я чуял все. Уже в тот момент Эдлен хотела меня, и мое столь внезапное безразличие по отношению к ней еще сильнее подхлестнуло ее, подобно жгучей плети. Да уж… "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей и тем ее вернее губим средь обольстительных сетей". — Георг процитировал Пушкина. — К тому же открытое предложение Айданы пойти к ней в студию не могло не подстегнуть воображение Эдлен. О да, эта нефритовая дама искренне хотела меня, хоть пока еще и не понимала этого до конца. Ее телодвижения и микромимика хотели… хотели, чтобы я в ту ночь пошел к Айдане, поскольку это послужило бы утешением для Эдлен… этаким оправданием больше не думать обо мне и хорошим поводом продолжить относиться ко мне, как к скотине, как к очередному проходимцу и мужлану-подонку. Но я ей не дал такого повода, не дал ей так просто выбросить меня из головы и выпустить пар. Нет. Вы правильно подметили — я очень жестокий человек. И женская красота сама поселяет в нас эту жестокость. Все было решено, и чтобы больше никому не докучать, я повернулся к господам спиной и уверенной походкой зашагал своей дорогой. Когда уже оставил всех позади, мимо меня проехало такси, и я знал, к кому оно едет.

— И как же вы добрались до дома?

— Я домой не спешил. Просто гулял по ночному городу. Он в ту ночь казался пустым. Прохожих не было. Автомобили встречались, но только где-то вдали. Светофоры мигали опустелым перекресткам. Пролитая на небо кровь запекалась, темнела. Красный оттенок сменялся черным. Дождь моросил, и я в одиночестве шагал по тихим улицам Санкт-Петербурга. Усталость овладевала мной, но меня спасала трость, да и сытное блюдо в ресторане подарило запас сил. Спешить было некуда. Мосты развели чуть менее часа назад. Город спал, и я ощущал себя единственным бодрствующим. Этакий шатун, страдающий бессонницей. Я шел… шел в никуда. Счет времени был потерян. И вскоре я обнаружил себя возле очень интересного места. Станция метро "Адмиралтейская" в те годы была в процессе строительства. Самая глубокая станция в России и третья по глубине в мире после станций "Арсенальная" и "Печерская" в Киеве. Но это лишь по официальной версии. Тогда как на самом же деле с учетом туннелей закладка была значительно глубже и ничем не уступала киевским братьям. Самый настоящий спуск в бездну в центре города. Среди ночи крепкие рабочие в оранжевых светоотражающих комбинезонах заносили туда какие-то мешки, другие что-то паяли, сверкая ослепительными искрами, третьи же, наоборот, что-то резали, создавая еще более яркий фонтан жгучих брызг, сопровождаемый треском. Строительство станции метро шло полным ходом. Фрунзенско-Приморская линия существовала уже несколько лет. Поезда там активно ходили. Сейчас же просто обустраивали спуск. "Адмиралтейскую" заложили еще десять лет назад (если и не больше), но подземный комплекс не был завершен и находился в заброшенном состоянии. Многие годы он был опечатан. Платформы там не было, лишь колонны в центральном зале, запечатанные металическими листами. Целое подземное помещение, в которое невозможно было попасть. Люди каждый день проезжали по этим туннелям и не догадывались, что за окнами их вагонов скрывалась станция-призрак. Теперь же ее открыли и приводили в эксплуатационное состояние. Днем, когда по туннелям проносились черви из стали, помещение закрывали, тогда как по ночам врата в бездну вновь отворяли и начинали там шуметь, сверкая исками в тусклой полутьме. Я не сдержался от любопытства заглянуть в самую глубокую часть города и тенью проник внутрь через парадный вход. Более восьмидесяти шести метров в глубину, а с уходящим во мрак туннелем все сто два метра. Оставаться на станции было нельзя. Я не был похож на рабочего, и меня могли выгнать в любую минуту. Там было все строго, порядок соблюдался. Никакой самодеятельности. Служба безопасности, конечно, считала ворон, и одного ворона (то есть меня) они пропустили, и все же я понимал, что задерживаться там не следует. Меня напрягали сами рабочие. Они криво поглядывали в мою сторону, понимая, что я здесь чужак. И чтобы не давать им больше повода звать охрану, я спрыгнул на рельсы длинного перегона, уходящего глубоко в пасть прожорливого города, и оставил станцию далеко за спиной. На часах была ночь, поезда не ходили, всвязи с чем напряжение контактного рельса убрали. Я не боялся, что меня ударит током. Воздух был спертым, и я уверено шел во тьму, кажущейся бесконечной.

— Самая глубокая точка Санкт-Петербурга, — прошептал я. — Место, где состоялось третье убийство "Безумного Художника".

— Да, — ответил мне доктор. — Я с интересом изучал это место.

— Осматривали обстановку, чтобы вернуться туда еще раз… с жертвой.

— Туннель завораживал своим тихим очарованием и таинственностью. Переодически мне попадались на глаза редкие фонари, развешанные вдоль стен. Их свет был достаточно тусклым, чтобы сохранять мрак, но и более чем ясным, чтобы видеть направление. Это был тихий перегон, простирающийся под рекой, своим напором готовой обрушить этот туннель. Но туннель стоял без колебаний. Твердо. Искаженное эхо от скрежета строительных работ оставалось где-то позади. Рукотворное подземелье своей цилиндрической формой заглушало какие-либо дальние звуки. Где-то поблизости в служебных ответвлениях гудели насосы, выкачивающие грунтовые воды, но туннель изменял тональность звучания… настраивал его по-своему, и казалось, будто я слышал тяжелое дыхание — хриплое и болезненное. Перегон шел вперед, и я очутился прямо под Кунсткамерой. Очень жаль, что там не было выхода наверх. В Кунсткамере я бы не отказался провести ночь. Мне там самое место. Хотя… что я говорю?! Успею еще. Успею. А посему я шел дальше… вперед. Я шагал и шагал. Туннели все не кончались. Чувствовался наклон вверх и вбок. В какой-то момент я пересек еще одну станцую… я так понимаю "Спортивную". А когда дошел до "Чкаловской", метро стали открывать. По рельсам пустили ток, где-то вдалеке заскрипела сталь тяжелых колес, и я поднялся на платформу, растворившись в толпе людей, ожидающих первый утренний поезд. Выйдя на открытый воздух, в небе уже светало. А через еще какое-то время я — уставший — наконец дошел до своего подъезда. Прогулка начиналась красиво… с комфортабельным лимузином, с расслабляющим напитком и с привлекательной дамой на кресле шафера, а закончилось все монотонно долгой и утомительной проходкой через покрытый ржавчиной кишечник столицы без свежего воздуха и без света. Я хотел приключения — я его получил.

— Наступила среда. Шестое сентября. Я правильно понимаю? — мне потребовалось уточнить.

— Правильно, — доктор кивнул. — И день этот начался очень интересно, — с воодушевлением сказал он. — Зайдя в свой подъезд, я услышал голоса. Нет, не у себя в голове, а на лестничной площадке. Посыльный, видимо, стучался в мою дверь, и к нему вышел сосед (тот самый, к сети которого я подключил телефон). Он попытался пояснить курьеру о том, что в той квартире, куда он стучался, никто не живет. Посыльный же продолжил настаивать. Бандероль не помещалась в узкую щель почтового ящика, и поэтому он решил подняться к самой двери, хотел передать посылку лично в руки. Следом вышла и соседка снизу — старая бабка, которая тут же начала прогонять курьера, мол, оставляй жильцу уведомление и уходи. А когда узнала, о какой именно квартире идет речь, оживилась еще больше, попутно рассказав ему свои наблюдения об этой жилплощади. Пока я поднимался по ступенькам, мне и самому было интересно послушать. "Никакая это не жилплощадь, — говорила она. — Склад там был. Кладовая. Я-то знаю. Всю жизнь здесь живу. Говорят, купили это место когда-то. Ребенок там в семье был больной. Никогда тут не жили, сразу заграницу уехали и не появлялись. Ой, да нехорошая это квартира, говорю я вам. Вечно с ней чертовщина какая-то твориться. Не живет никто, а все равно шорохи слышу. То заскрипит что-то, то свалится. Птицы туда постоянно залетают. А на днях… на днях музыка оттуда доносилась. Представляете? Красивая музыка. Ой, не к добру все это". Но тут уже поднялся и я, назвался посыльному своим именем и получил у него посылку из рук, затем дернул за ручку двери, которую даже не запирал на ключ, и по-хозяйски встал на пороге. Старуха удивилась моему появлению. "Вы кто, молодой человек?" — требовательно спросила она, хотя мое имя только что прозвучало. "Я тот самый больной ребенок..." — сказал я в ответ и, не оборачиваясь, уверенно вошел в "нехорошую квартиру".

— А… почему вы не запирали дверь?

— Не люблю замки, — ответил Георг. — Посмотрите вокруг: всюду двери, калитки — и все под замками. Частная собственность, капиталистическое мышление… это мое, это чужое. Боятся, что украдут. Запирают сундуки, квартиры, дома, калитки; перекрывают въезды в города, закрывают границы целых стран. Люди сами себя заточают в тюрьмы. Даже в недрах одного семейного очага каждый запирается по своей комнате. Этакие добровольные клетки в клетках. Куда ни посмотрите, ото всего есть свой ключ. Тратят огромные деньги на магнитные замки к своим автомобилям, чтобы сидеть в запертой клетке, даже при передвижении. Придумывают сложные пароли к мобильникам и к компьютерам, ибо искренне верят, что их персона так кому-то нужна и что кто-то позариться читать их личную информацию. Чувство собственности и, главное, собственной важности у людей раздуто до предела, хотя в этом мире никому ничто не принадлежит. Нет, я так не могу. Я предпочитаю открытые двери. Везде.

— И поэтому вы переехали жить в самый загадочный особняк города с бесчисленным количеством закрытых дверей и тайных проходов, — саркастично заключил я.

— Справедливое замечание. Наверное, этим и привлек меня замок: хотелось найти и открыть здесь все двери.

— И все же это правильно, что люди оберегают свою собственность, запирая решетки на ключ, ведь всегда есть такой доктор Корвус, который норовит что-то украсть. Книгу например.

Георга это рассмешило.

— Не думаю, что вы будете рады, если кто-то придет и разграбит вашу библиотеку, которую вы столько лет собирали.

— Всегда пожалуйста! — сказал он, окинув взглядом полки. — Вы можете унести с собой любую книгу. Можете забрать хоть все сразу.

— Нет, спасибо, — поскромничал я. Доктор и так уже отдал мне толстую папку с копией судебного дела Франческо Захария из самого Ватикана. — Так… а что же было в той посылке?.. которую вам вручили тем утром?

Георг загадочно крутанул трость в руках, создавая натяжной драматизм его последующего ответа.

— Сколько, значит, вы сказали, стоило "Черное Изящество"? — спросил он.

— Ух… — я затянул, пытаясь вспомнить список самых дорогих картин в мире. — Сумма была огромной. Более ста миллионов.

— Так вот эти сто миллионов я и получил… прямо на руки в посылке. Правда совсем не в той валюте, о которой вы подумали.

— То есть не в деньгах.

— Нет, не в деньгах. В информации! А для меня это куда более ценно, — произнес он. — Кстати, вы очень уместно упомянули о воровстве книг. Помните, я вам рассказывал об исчезновении рукописей архитектора Джакомо Кваренги из нового здания Российской национальной библиотеки?

— Да, конечно. У меня записано.

— Фотокопии тех документов мне и доставил посыльный. Джекпот.

— Значит, я так понимаю… это и была вся та информация, которую представили на аукционе, чтобы завысить цену картины, — догадался я. — Не могли бы вы рассказать поподробнее?

— Самих рукописей Кваренги в Российской национальной библиотеке пока так и не нашли, однако всплыла резервная копия микрофильма со всем содержимым. Хвала технологии! Микрофильм проявили, распечатали и по моему запросу прислали мне на дом толстой бандеролью. Держать автограф гениального зодчия было бы, конечно, приятнее, но и фотокопия меня ничуть не разочаровала. Важен ведь был вовсе не носитель информации, а само содержание. В любом случае, я считаю, что у информации не бывает "оригинала". Информация либо есть, либо ее нет. И я — уставший после утомительного дня и ночи — разделся, прыгнул на кровать и полуголый принялся внимательно читать полученное. Документов там оказалось много и самых разных. Запутаться в них не составило бы труда, однако, к счастью, Кваренги был не художником и даже не дизайнером… он был архитектором, всвязи с чем во всем предпочитал порядок и логическую последовательность. Каждая страница его рукописей была дважды пронумерована (сверху и снизу), везде стояла дата. Он, к моему удивлению, даже соблюдал колонтитулы на каждом листе, прописывая заголовок и тему. В каком-то смысле именно Кваренги научил меня правильно вести дневники и сортировать полученные знания. Я и сам всегда был дотошным в подобных делах, многим аутистам мог фору дать, но Кваренги в этом вопросе даже меня удивил. Он вел тетради — они же были и его журналами, и черновиками, и рабочими конспектами — всем. Естественно, при создании фотокопий многие материалы были перемешаны, но разобраться во всем оказалось достаточно просто. Я сразу отбросил в сторону юность архитектора и страницы с пометкой о детстве. Чертежи и рабочие конспекты с расчетами хоть и были мне интересны, но в тот момент я счел их несвоевременными, и их тоже пришлось пока отложить. Как оказалось, Кваренги был большим почитателем музыки, и этой теме он посвятил далеко не одну из своих тетрадей. Он даже пробовал себя в качестве музыкального критика, хоть и не публиковал написанные им отзывы, а также помышлял изысканиями на тему музыкальной теории. Его главной задачей на этом поприще было сопоставлением музыки с архитектурой. Он пытался найти формулу, при которой звуки можно было бы изображать в виде строительных чертежей. И Кваренги уже работал над расчетами такого кафедрального собора, который бы своими формами, арками и колонами был основан на католическом ораториальном гимне "Stabat Mater" композитора Йозефа Гайдна. Не просто архитектура, а целая музыка! И наоборот — музыка, запечатленная в архитектуре! Гениально. Однако зодчий боялся, что его идеи не поймут в высшем обществе… боялся, что он будет высмеян, а посему свои самые выдающиеся наработки никогда никому не показывал. И если ему и заказывали строительства дорогих дворцов, церквей и даже театров, то он старался делать все строго, симметрично и без лишних изысков. Сугубо академический подход — сухой и всем понятный. Никакого творчества, никакого риска. Так вот. Просто Кваренги был очень застенчивым человеком. Над ним и так постоянно посмеивались знакомые из-за его внешности. "…всяк знал его, ибо он был замечателен по огромной синеватой луковице, которую природа вместо носа приклеила к его лицу…" — писал член "Арзамасского кружка" уважаемый санкт-петербургский мемуарист Филипп Вигель. И это еще лестное описание. Кваренги не обижался на подобное, однако все это, бесспорно, способствовало его замкнутости. Было очень любопытно читать его музыкальные наблюдения и теории, но все-таки пришлось заставить себя их отложить, так как я понимал, что имя Франческо Захария мне там точно не встретится. А я ведь в первую очередь искал упоминания "Черного Изящества". Для этого мне были нужны тетради с пометкой "Учеба" и в частности с семьдесят первого по семьдесят второй год восемнадцатого века. Архитектор тогда учился в Венеции, совершенствовал свои чертежные навыки, и если он и мог где-то впервые услышать о творчестве Захария, то это было скорее всего там. Но за упомянутый период оказалось слишком мало информации. Полагаю, Кваренги тогда было не до своих заметок. Он полностью ушел в учебу… ну или в бордели — Венеция как-никак. Да и вообще, как я заметил, столь ответственно вести дневники он начал только с приездом в Россию. Человеку надо было себя чем-то занимать холодными вечерами. Тогда я принялся внимательно просматривать документы, касающиеся его творчества. Полагал, что Захария объявится где-нибудь среди источников вдохновения. Безуспешно. Много технических вопросов, много размышлений о пропорциях и формах. Черновики и расчеты. Каких-либо имен, приводимых им в качестве творческих ориентиров, не встречалось. Лишь имена строителей, сметчиков, чертежников и прочих коллег по цеху. Частенько упоминался Бартоломео Растрелли, но не в качестве примера, а в нежелании быть с ним сравненным. Санкт-Петербург уже и так был одним бесповоротным памятником Растрелли, и Кваренги пытался как можно дальше отстраниться от его стиля. "Меньше барокко — больше классицизма!" — как он сам говорил. Параллельно ему хотелось сделать что-то свое, что-то неповторимое, но скромность и опасения быть непонятным так и не дали ему в полной мере воплотить свои замыслы. Хотя и при этом раскладе вклад Джакомо Кваренги для Санкт-Петербурга остается колоссальным. Среди прочего в рабочих конспектах один раз встретилось имя скульптора Игнац Платцера; зодчий помышлял о том, чтобы применить его особую технику обработки камня для облицовки доходного дома Жеребцовой на Дворцовой набережной. От этого декоративные орнаменты и скульптуры на фасаде здания должны были ярко сиять при солнечном свете. Но от затее пришлось отказаться, так как Кваренги вовремя понял, что при холодном, влажном и морском климате Санкт-Петербурга камень с такой обработкой только, наоборот, очень быстро потемнеет и потрескается. Да, тетради хранили много любопытной информации, но совсем не той, которую искал я. Пожалуй, самая интересная тетрадь была с заголовком "Арзамас", целиком и полностью посвященная "Арзамасскому обществу безвестных людей". Это, знаете ли, был элитарный клуб Санкт-Петербурга — можно сказать, братство… закрытое общество. В основе своей это был кружок литераторов, однако в него входили далеко не только литераторы. Были и дипломаты, и юристы, и экономисты и прочие сливки общества. Самыми яркими членами организации являлись, конечно, поэт Александр Пушкин и его дядя Василий Пушкин, а также поэт Константин Батюшков, Александр Воейков, Денис Давыдов, Василий Жуковский, министр народного просвещения Сергей Уваров, председатель Государственного совета Российской империи Дмитрий Блудов, министр юстиции Дмитрий Дашков, генерал-майор, участник Наполеоновских войн, составивший условия капитуляции Парижа союзной армии, Михаил Орлов и много-много других влиятельных господ того времени. Считалось, что в "Арзамасском кружке" только двадцать членов, так как именно столько их было на момент основания. На деле же членов было куда больше, просто эта двадцатка оставалась неизменной. Джакомо Кваренги не был постояльцем клуба, однако его, как творческого и уважаемого человека, туда часто приглашали, и он часто не мог себе отказать в подобной чести. Я знал, что трачу время впустую, читая мемуары Кваренги о тех посиделках, знал, что имя Франческо Захария там уж точно никогда не всплывет, и все же я не без интереса ознакомился со всем содержимым. Видите ли, "Арзамасский кружок" был организован в качестве шутки… этакий стеб над модными в то время братствами: масоны, розенкрейцеры и так далее. Уважаемые посиделки в санкт-петербургском клубе "Бесед любителей русского слова" уже всем наскучили… в особенности таким шутам, как Александр Пушкин, и было решено сформировать свой клуб, где больше не приходилось делать "морду лица", чтобы казаться умным и чтобы вас правильно поняли и оценили. Нет, в "Арзамасском кружке" было дозволено все. Никакой официальности, никаких уставов и никакой цензуры. Полная вседозволенность. Каждый говорил, что хотел. Веселье и пляски, анекдоты и клоунада. Даже в качестве символа своего новоиспеченного братства они взяли кривоносого гуся арзамасской породы, которого при каждых посиделках новоиспеченно подавали на стол. Да, эти литераторы любили иронию и игру слов. Клуб для них был отдушиной. А изображать из себя серьезного и уважаемого мужа они и дома могли… при жене. Общество было исключительно мужским, и воспевали там только сугубо мужские ценности. Тестостерон бурлил у молодых энтузиастов, и по причине отсутствия цензуры и норм приличия, которые приняты в образованном обществе, литераторы частенько позволяли себе писать друг на друга сатирические карикатуры и пародии. Одни делали это ради забавы, другие — ради сведения каких-то старых счетов друг перед другом, а какие-то и вовсе старались просто кого-то высмеять и оскорбить. Знаете… — Доктор шутливо скривил губу. — Вот уже который год в наши дни популярна тема этаких "рэп поединков", когда два стихоплета встают лицом к лицу и при свидетелях начинают друг друга унижать своим красноречием. Этакие гладиаторы нового века, чьи слова ранят глубже, точеных пик, и побеждает всегда тот, кто искуснее сломит неприятеля своей хлесткой рифмой. Так вот… я вынужден огорчить современную молодежь, поскольку эта тема совсем не нова, ибо именно подобным члены "Арзамасского кружка" время от времени и занимались. Для них это было особой забавой, видите ли… а с учетом принципов "чести" тех лет каждая оскорбительная эпиграмма ко всему прочему еще могла повлечь за собой и куда более серьезные последствия: перчатку в лицо, выбор места и времени, неудобный разговор с секундантами и дуэль… после которой либо сразу смерть (желательно мгновенная и доблестная… этакий "невольник чести"), либо смерть медленная, мучительная и в ссылке за нарушение "Манифеста о поединках". Вот это был настоящий азарт! Да… Не то что этот детский лепет современных стихотворцев, способных только пустозвонно материться и шутить про чью-то мать (что в принципе одно и тоже, ибо "материться" как раз и означает "говорить про мать", отсюда кстати и идет слово "мат"). Один лишь бубнеж, бравада и, главное, борзость, ибо знают юнцы, что за "базар" отвечать не придется, знают о своей безнаказанности. От силы могут лишь получить кулаком по лицу… один раз, да и тот с дозволения и ради показухи на камеру, после чего толпа зевак тут же начнет разнимать петухов, примеряя их по всем правилам современного общества. Тогда как в девятнадцатом веке все было иначе. Там была истинная борьба за честь и за доблесть, истинная играя со смертью, ведь за каждое слово приходилось платить. И платили!.. перед отечеством, перед обществом, перед друзьями и перед семьей… и конечно же перед самими собой. Да уж… "Жизнь или честь?" — извечная дилемма образованного человека.

Георг многозначительно сверкнул глазами, явно намекая на то, что и мне следует почаще размышлять над этим вопросом. И чтобы это не забыть, я в блокноте написал большими печатными буквами слово "Жизнь", а затем "Честь". Сперва поставил между ними математический знак "равно", посчитав, что эти феномены равноправны, но потом тут же зачеркнул две параллельные третьей полосой и начертил знак "больше"… затем вновь подумал и вновь зачеркнул, поставив знак "меньше"… "меньше или равно"… нет, все-таки "больше"… "больше или равно". Черт. Мои мысли метались тудя сюда словно расшатанные весы. Ждать, когда чаши упорядочатся и достигнут горизонтального балансирования у меня не было времени, в связи с чем я просто обвел слова "Жизнь" и "Честь" в толстый кружок и увенчал его скользким знаком "вопрос" — таким же горбатым, как и мой собеседник.

— Доходили ли те сатирические эпиграммы "Арзамасского кружка" до серьезных дуэлей — сложно сказать. Я бы предположил, что да… и не однократно, хотя свидетельств тому мало, поскольку о подобных мероприятиях старались лишний раз не распространятся. Все-таки Сибирь в таких случаях распахивала объятия не только дуэлянтам, но и их секундантам, и всем стоящим рядом, а порой и просто сочувствующим, так что неудивительно, что об этих шалостях хранили молчание. В любом случае, если дуэли и случались, то в большинстве своем они заканчивались мирно: без жертв и даже без кровопролития. Дрались ведь не на саблях, а на однозарядных дуэльных пистолетах — кривых до безобразия. Это вам в кино и в приукрашенной литературе рассказывают об умелых стрелках, способных одной рукой, почти не глядя, попасть прямо в яблочко. На деле же эти пистолеты были настолько непредсказуемыми, что они умудрялись промахиваться даже в точно нацеленную мишень на расстоянии двух метров. Попадание в противника определялось китайской случайностью, азартным шансом, не имеющим никакого отношения к навыкам стрелка. Очередная русская рулетка… точнее та самая русская рулетка — изначальная — появившаяся за долго до изобретения первых револьверов с вращающимися цилиндрами. К тому же не стоит забывать и то, что у этих дуэльных пистолетов с каждым третьем нажатием курка происходила осечка (что по этике поединков считалось за полноценный выстрел), также очень часто пули сами по себе застревали на выходе, из-за чего оружие разрывалось прямо в руке стреляющего, параллельно описано немало случаев, когда пули вовсе выпадали из ствола, пока дуэлянт в сомнениях то поднимал пистолет, то опускал его дулом вниз, в следствии чего стрелял холостым — как говорится, "в воздух" или, как шутили офицеры, просто "пукал", а еще чаше секунданты специально по договоренности не клали пули в стволы, дабы их близкие друзья не поубивали друг друга. Проще говоря, выстрелы прогремели, пар выпустили, пробки из задних мест откупорили и разошлись по домам… каждый с убеждением того, что он альфа-самец, отстоявший свою честь. Ну вы поняли.

Я понял.

— Дуэлей в ту эпоху было много, — продолжал он, — однако жертв — значительно меньше. И вероятность того, что Пушкин и Дантес друг в друга попадут, была один процент из полных ста как минимум. Знаете… один дуэлянт, попавший в другого из неустойчивого пистолетика на вытянутой руке, — это уже событие, а тут сразу двое поразили цель. Прям-таки сенсация, счастливый случай!.. ставший трагедией… и в частности для мировой культуры. Может показаться, что это было чудом, мол, звезды так сошлись, судьба такая. А вот и нет. Учитывая то, что и Дантес, и Пушкин до этого участвовали более в трех десятках самых разных дуэлей на пистолетах и каждый раз промахивались, нет ничего удивительного, что в виду обыкновенной случайности им один раз все-таки повезло. Один раз из черт его знает скольких дуэлей. Причем, заметьте, не каждому из них повезло в равной мере. Один погиб в жутких муках, а другой отделался лишь мужественным шрамом на руке. Чудо? Я бы не сказал. — Повисла короткая тишина. — В те годы был куда более интересен феномен графа Федора Толстова по прозвищу "Американец", — оживился доктор. — Он в свою очередь отличился частыми поездками в Америку (отсюда и прозвище), пылким характером, любвеобильным распутством, страстью к карточным играм и бретерством — проще говоря, любовью к дуэлям. Для него это было своеобразным хобби. Он стрелялся ради спортивного интереса и по любому поводу. На его счету, только представьте себе, было одиннадцать убийств. Одиннадцать!

Представить себе это было не сложно, ибо я в этот момент и так общался с человеком, который убил четверых… да еще и с особым маниакальным пристрастием.

— Смею только предположить, сколько же тогда у него вообще было поединков, — продолжал он, — учитывая столь низкую вероятность попадания во что-либо из дуэльного пистолета. Даже если поединков было более сотни, набрать одиннадцать попаданий — да еще и со смертельным исходом — это, конечно, что-то уникальное. Хотя, учитывая тот факт, что причина большинства дуэлей была по обвинению графа Толстова в откровенном жульничестве за игральным столом, то не стоит исключать возможность того, что своим удачам на поединках он мог быть также обязан каким-нибудь мошенническим уловкам. Одиннадцать побед, как никак. Причем не будь он графом, его, как и всех остальных кутежников. уже бы давно взяли под белые ручки и отправили в Сибирь на каторжный труд, но российская знать и чиновники уже тогда позволяли себе безнаказанно обходить закон, и в особенности те господа, которые предпочитали жить за границей. Однако вот что действительно удивительно: этот граф "Американец" был тем еще любовником, и у него было много детей, одиннадцать из которых, представьте себе, умерли в раннем возрасте. Да-да, именно одиннадцать. Сам граф об этом так и говорил, что это "кара", за каждого убитого им человека.

"Мистика" — хотел было сказать я, но промолчал, поймав себя на мысли, что и в этом скорее всего не было ничего мистического. Просто очередное совпадение, учитывая высокую смертность детей в те годы и особенно в холодной России. К тому же я ведь не знаю, сколько у графа Толстова вообще было детей. Может, это такая же математическая закономерность.

— Но вернемся все-таки к тетрадям Кваренги, — продолжил доктор. — Я их читал, как говорится, взахлеб. И особенно интересно было наблюдать за тем, как это литературное общество, организованное ради шутки, со временем превратится в одно из самых нешуточных движений Российской империи. Восстание декабристов было прямым продолжением "Арзамасского кружка". Одни и те же лица, одни и те же идеи. Их либеральные мировоззрения зарождались в качестве пародии на уже существующие порядки и законы. Они читали Вольтера, Вейсса, Монтескье и фантазировали, каким бы был мир, воплоти их мировоззрения в быль. Сочиняли самые абсурдные эпиграммы на этот счет и смеялись над ними. И в последствии чем больше они думали над своими каламбурами, тем отчетливее понимали, что в этих пародиях куда больше здравого смысла, чем в окружающей их действительности. В конечном счете самодержавная политика царей-императоров и существование самой концепции крепостного права стали казаться им еще большим гротеском и шаржем на государственный строй, нежели те социально-либеральные бредни, которые они сочиняли подшофе. Хоть Кваренги и не дожил до самого восстания, а присутствовал на заседаниях кружка лишь у его самых истоков, уже по тем немногочисленным мемуарам отчетливо прослеживался бунтарский настрой образованной молодежи. И это совсем неудивительно. Как-никак сам Александр Пушкин был одним из учредителей братства, а бунтарские и — я бы даже сказал — анархистские идеи прослеживались везде, где проходил "Поэт" с большой буквы. "Мы добрых граждан позабавим и у позорного столпа кишкой последнего попа последнего царя удавим." — с особой изысканностью и со смаком Георг прочитал стихотворение, прям-таки пробуя его на вкус, как винный дегустатор. — Люди умирают, поколения сменяют друг друга, целые эпохи проходят бесследно, однако идеи поэтов живут вечно вне пространства и времени. Они продолжают витать в воздухе, из года в год вдохновляя все больше и больше людей. Сперва анекдоты литераторов из "Арзамасского кружка" вдохновили декабристов, призывающих к упразднению самодержавия и к отмене крепостного права, затем аж почти через тридцать с лишним лет эти же самые идеи сподвигли царя провести "Крестьянскую реформу в России", затем опять — уже при следующем поколении — все те же бунтарские поэмы мотивировали движения анархистов, социалистов, коммунистов и всех прочих, а позже — аж через целых сто лет после стихов Пушкина — все это достигло своего апогея: зародишь созрел, и из чрева России родилась революция. Красивое чадо, борзое, прожившее на земле целых семьдесят лет. А ведь все началось с того, что кучерявый шут когда-то написал слова: "Мы добрых граждан позабавим…" — Доктор вновь затянул. — Эх. И ведь позабавил он граждан… позабавил аж на целых два столетия вперед. Ненавистники социалистического прошлого, скорбящие о последствиях революции, до сих пор продолжают рушить памятники дедушки Ленина, не понимая, что им-то следует рушить памятники Пушкина, ибо вот кто по истине виновен в распаде империи. Вот, кто посадил в той стране бунтарский росток. Российская империя родилась, когда Петр Великий привес темнокожего Ганнибала в Россию, и со слов правнука этого Ганнибала империя и развалилась. Символично. Почему люди считают Ленина олицетворением революции? Я не понимаю. Оттого что "Ленин жил, жив и будет жить", ничего в этом мире не меняется. Однако же стихотворения Александра Пушкина, написанные в период рассвета "Арзамасского кружка" вот уже которое столетие изменяют людей. — Георг мечтательно улыбнулся, сожалея о том, что у него сейчас нет в руке тех тетрадей. — Вы не представляете, как я люблю читать старые дневники образованных людей и смотреть на их содержание через призму времени, уже зная наперед во что выльются те или иные умозаключения. Всегда интересно постигать информацию в контексте истории и видеть не просто результат, но и то, что ему предшествовало, ведь важно лицезреть общую картину мира. Джакомо Кваренги нравилось посещать тот кружок свободомыслия. Ему нравилось общение с друзьями, и он лестно обо всех отзывался. Как-никак посвятил "Арзамасу" целую тетрадь. Однако, как он сам писал, многие идеи казались ему слишком "богохульными", излишне "кощунственными" и уж очень "сложными" для его "традиционалистского уклада мысли". Он мог спроектировать целую симфонию в архитектурном чертеже, чтобы эхо от любого случайного шума долго кружило по залам, резонируя о колонны и создавая красивую музыку, мог совместить порядок и хаос в одном сооружении, как он это сделал со зданием Академии наук, а вот понять почему бога нет и быть не может — не мог… как, впрочем, и не понимал теорию создания общества без царей и правителей. Да, интересное было время.

— Интересное.

— Я был готов провести в компании тех документов целые сутки, однако, к сожалению, строки в них быстро заканчивались и чаще всего на самом интригующем месте. После тетради с пометкой "Арзамас" шла тетрадь с заголовком "Увлечения", и поначалу я, понадеявшись на свое легкомыслие, отложил ее в сторону — думал, что там опять будут размышления о музыке и об игре на флейте, полагал, что зодчий опишет там свои прогулки по городу… может, расскажет немного о путешествиях — классический дневник человека. Ох, как же я ошибся! Нехотя открыв фотокопию тетради на первой странице, меня мгновенно пробрала дрожь. Безумный смех, невольно изданный мной, еще долго кружил по чердачному помещению, разбудив всех ворон. Нет, я подозревал, что Кваренги должен был знать и интересоваться творчеством Франческо Захария, но я и представить себе не мог, что все окажется настолько серьезно. Кваренги посвятил целую тетрадь этому художнику, а точнее его картине… той самой картине.

— "Черному Изяществу", — прошептал я.

— В этом и заключалось "увлечение" Кваренги: он был искренне увлечен таинственным полотном и собирал все возможные упоминания о данной шедевре. В определенном смысле он стал биографом картины, так как проследил весь путь "Черного Изящества"… долгий путь от момента гибели художника до тех дней, когда писались те строки. Не знаю, сколько лет Кваренги потратил на свое расследование, добывая информацию по крупицам, но работа была впечатляющей. Зодчий собирал письма, сплетни, домыслы и просто суеверный бред — все что угодно, лишь бы проследить за интересовавшей его картиной. При этом он сам не знал, насколько верны его источники, и сколько вообще правды в том, что ему удалось разузнать. Со своими информаторами он лично не был даже знаком, общался с ними только при помощи вечно запаздывающей переписки, к тому же он щедро вознаграждал каждого, кто предоставлял ему хоть какие-то свежие знания о судьбе полотна. А вы, как журналист, и сами знаете, насколько же легко фабриковать "уникальную информацию" и обманывать доверчивых читателей… и уж тем более когда за это еще и платят. Кваренги-то сам понимал, что многие сведения, собранные им о картине, казались уж слишком надуманными, другие явно приукрашенными, большинство и вовсе не имело здравого смысла и основывались лишь на суеверных слухах — причем чаще всего не было даже никаких оснований полагать, что речь шла о там самом "Черном Изяществе" — а какие-то сводки так и просто оказывались взаимоисключающими, так как, согласитесь, одна картина не может находится в двух местах одновременно, если конечно речь не шла о подделках или же о совершенно разных работах.

— То есть Кваренги собрал всевозможные домыслы, до которых сумел дотянуться и описал целую историю пути "Черного Изящества", — произнес я. — Но зачем?

— Полагаю, любопытство… — ответил собеседник, — такое же любопытство, которое двигало мной и которое движет сейчас вами.

Действительно, подумал я. Любопытство — страшная сила.

— На самом деле все очень просто, — продолжал он. — Когда Кваренги стажировался в Венеции, пожилые художники ему как-то обмолвились о таинственной картине Франческо Захария, и с тех пор зодчий загорелся непреодолимой страстью ее отыскать. При этом они сразу дали ему понять, что это всего лишь легенда, миф и что если такая картина когда-то и существовала, то она скорее всего уже давно уничтожена. Но верить в то, что шедевра больше нет, Кваренги не пожелал, а посему и решил отыскать затерянный след "Черного Изящества". Нельзя сказать, что из архитектора выдался отличный историк и следопыт, однако в кропотливости и внимательности с некоторым деталям упрекнуть его было нельзя. Кваренги и сам понимал необоснованность и откровенную противоречивость большинства собранных им гипотез, однако он все же считал, что даже лжесвидетельства — это куда лучше чем полное отсутсвие информации. Лично я этим несогласен, поскольку для меня даже отсутствие новостей — это тоже важная новость, из которой можно подчеркнуть немало полезного. Да один только промежуток времени затишья может сказать больше, чем последующая информация. Хотя во взглядах Кваренги тоже была доля здравого смысла, ведь и в откровенной лжи порой сверкает истина. И кому, как не нам — творческим лицам — об этом не знать! Архитектор, конечно, старался отделять более-менее достоверные сведения от явных суеверий, но все отфильтровать было сложно, поскольку описанная их хронология "Черного Изящества" охватывал аж целых три столетия. Неудивительно, что в тексте встречалось много белых пятен и противоречивых заявлений. Знаете, когда вы пишите просто чью-то заурядную биографию (а человек дольше века обычно не живет, а чаще всего умирает и половины века не увидев), то уже там встречаются откровенные несостыковки и нелогичности, десятки "мистических" совпадений и много-много самых невероятных происшествий; здесь же речь шла не о человеке, а о картине… о картине, чей путь начался с того, что она привела своего создателя на смертную казнь, и чей путь продолжался более трех сотен лет.

— Сегодня так уже все пять сотен, — заметил я. — Через двадцать лет все шесть будет. Точнее через двадцать два.

— О происхождении шедевра Кваренги не упоминал ни строчки. Он начал прослеживать судьбу полотна после ее завершения и практически сразу после того, как Франческо Захария сожгли на костре. А это был тысяча четыреста восьмидесятый год. Венеция. Теперь уже невозможно сказать точно, сколько картин написал лекарь при жизни, так как абсолютное большенство работ сгорело с ним в том огне. Каким-то полотнам все-таки удалось уцелеть, и миру о них сегодня известно. Их немного, и каждая на счету, но какой-то особой культурной ценности они не представляют. "Монополию славы", как вы это называете, ухватило лишь "Черное Изящество" и вполне заслуженно, я вам скажу. Первый супрематизм в истории, появившийся за долго до того, как человечество вообще додумалось до таких слов.

— Какая дрянь этот ваш супрематизм, — я-таки высказал свое мнение.

— Согласен, — тут же ответил мне доктор со всей искренностью, даже не подумав оправдывать искусство.

Дрянь — она и есть дрянь, и все же…

— Дошедшие до наших дней работы Захария уцелели лишь потому, что на момент задержания художника они не хранились в его мастерской. Это были вполне заурядные ученические и подарочные картины-картиночки. Для Венеции тех лет — в самый разгар Эпохи Возрождения — то творчество считалось ширпотребом, сравнимым с современными граффити или с принтами на футболках. Банальщина… да и к тому же совсем не на столь востребованную в те годы религиозную тему. Как живописец, Захария был очень посредственен и старомоден. Да вы это и сами можете увидеть, посмотрев на его живопись. К счастью, сегодня для этих целей есть интернет, и, благодаря таким людям, как вы, о художнике продолжают помнить.

— Скорее благодаря таким, как вы, — я поправил Георга, делая ему зеркальный комплимент. И лишь только когда слова покинули мои уста, я понял, насколько же они были лишними и натянутыми, так как все это стало походить на старую русскую басню про Петуха и Кукушку, хвалящих друг друга. Нет уж. Я журналист, и мне следовало бы держать комментарии при себе… не говоря уже о личных наблюдениях и оценках. Хотя порой они так и лезут наружу, и доктор Корвус делал возможное для того, чтобы лишний раз меня спровоцировать. Чертов психолог.

— Однако поговаривают, что полотна, которые обнаружили в мастерской живописца и которые отправились с ним на костер, были уже куда более выразительными и высокохудожественными. Все-таки Захария и правда мог отточить свое мастерство к последним работам. Так ли это на самом деле — мы с вами уже никогда не узнаем. Для этого надо отправиться в ад, а его, как мы знаем, не существует… а очень жаль, ведь там бы сейчас была лучшая картинная галерея в истории… и я уж молчу о библиотеке. — Георг вздохнул, и я впервые в жизни увидел человека, скорбящего о том, что он не попадет в ад. — "Черное Изящество" тоже было закинуто в жуткое пекло инфернального костра инквизиции, но сквозь рукотворные врата в преисподнюю не картина сгинула в бездну, а, наоборот, сам ад вырвался наружу. Костер под ногами Захария, когда его стоны затихли, стал неуправляем. Пожар разошелся по площади и уже охватил ближайшие здания. Кругом стоял хаос, бушевал огонь, парил черный дым — паника. Священники крестились в недоумении, а у зевак, пришедших полюбоваться яркой казнью, ожоги и кашель от едкой гари. Полный бардак. Огонь быстро разошелся и с такими темпами спалил бы половину города. Но все-таки речь шла о Венеции — как-никак город на воде. Местные жители вовремя спохватились и, благодаря близлежащим каналам, предотвратили пожар. Воду носили ведрами и пресекли распространение огня пока не стало поздно. Самый эпицентр — место, где догорали почерневшие кости Франческо Захария — тушить не стали. Не смогли. Температура там была невыносимой, и близко подойти никто не решался. Следили лишь за тем, чтобы языки пламени впредь не распространялось и в предвкушении ждали, когда огонь догорит и сам себя погасит. Ждали долго. Танец адских костров не спешил увядать. Сил у него было много. Горожане, так и не достояв до конца представления, отправились по домам спать и видеть кошмары о муках сгорающих смертников. Кошмары или, может, мокрые сны? Не знаю… лишь догадываюсь. Следить за костром остались только дозорные. Ночь была тихой. Под утро туман, как с похмелья — мутный непроглядный. Черно-серый пепел, подобно снегу, осыпался на город. В центре площади уголь еще тлел. Скелета Захария там больше не было. Полная кремация. Прах. При обычном — естественном — костре крупные кости все-таки сохраняют свою форму. Даже если они и становятся ломкими и крошатся, основа их остается. Как минимум, череп всегда можно распознать среди останков. Вот только этот костер не был обычным… возможно даже и не был естественным. "Адский смерч", как писали свидетели казни. Огонь измельчил все, и при этом кое-что каким-то необъяснимым способом осталось нетленным. Когда под утро стали разгребать едкий пепел, среди углей обнаружили одно сохранившееся полотно. Думаю, вы и сами понимаете какое.

— Догадываюсь.

— Тонкий холст, деревянные доски, еще не высохшая к тому времени масляная краска — все это должно было мгновенно окутаться пламенем и сгореть, подобно сухой листве, но "Черное Изящество" даже не нагрелось. И ладно бы это сама картина была какой-то уникальной — мистической или же просто пропитанной в особом растворе — нет, ведь и вполне обычная рама тоже не сгорела. Даже сажей не взялась. Полотно ничуть не пострадало, лишь, наоборот, обожглось, как глина, и закалилось, как стать. И с этого момента — сразу после крещения огнем — начался долгий путь картины. Холст гулял по рукам, как настоящая леди, то есть как порядочная проститутка, озаряя всех своим черным изяществом, и правильно делал, в противном случае мы бы сейчас о нем не вспоминали. Сразу, как рабочие (они же ассистенты палача) вытащили из под углей уцелевшую картину, об этом был немедленно уведомлен Маффео Герарди — тот самый патриарх Венеции, который и приговорил Франческо Захария к смерти. Удивительно, Герарди хоть и был священником, но все же был человеком чести, а посему, придерживаясь принципа о том, что дважды не казнят, не стал приказывать повторно разводить костер ради этого холста. И более того — стойкий к огню шедевр в какой момент даже посчитали чудотворным, но уже очень скоро открестились от подобных заявлений; все-таки сожженный на костре еретик не мог создать ничего святого. Таким образом первым полноправным владельцем "Черного Изящества" и стал сам патриарх Венеции Маффео Герарди. Интересная личность… интересная. Примечательно то, что этот патриарх был очень прогрессивным человеком. Он поощрял искусство, блудливые фестивали и в течении долгих лет всячески препятствовал своим коллегам по церкви вводить цензуру в столь стремительно развивающееся книгопечатание. Однако как только он казнил Захария за его творчество, Герарди мгновенно изменил свое отношение к свободе слова и к свободе самовыражения. Он увидел, на какую чертовщину способны художники, авторы и мыслители, а посему стал одним из самых ярких сторонников цензуры. "Черное Изящество" он повесил у себя в кабинете, как напоминание о том, что зло не дремлет. И с тех пор гонение над свободомыслием обрело полную силу. Живопись в те годы еще была консервативной, однако же книги шли под нож со страшной силой. Да… "Великие мысли рождают невежество…" — писал философ Александр Радищев, друг Кваренги, который и помогал архитектору собирать информацию о "Черном Изяществе". Историю жизни патриарха Венеции Радищев знал хорошо, и в своей книге "Путешествие из Петербурга в Москву", говоря о цензуре, даже цитирует Герарди: "На конце книги под заглавием: "Знай сам себя", печатанной в 1480 году, присоединено следующее: "Мы, Морфей Жирардо (то есть Маффео Герарди), божиим милосердием патриарх венецианский, первенствующий в Далматии, по прочтении вышеописанных господ, свидетельствующих о вышеписанном творении, и по таковому же оного заключению и присоединенному доверению также свидетельствуем, что книга сия православна и богобоязлива". Древнейший монумент ценсуры, но не древнейший безумия!" Так вот. К тому же не стоит забывать, что Герарди состоял в переписке с Генрихом Крамером… да-да, с тем самым инквизитором, который написал трактат по демонологии "Молот Ведьм", главный церковный учебник по поиску и определению демонов, ведьм и колдунов для праздничного шашлыка на ужин стервятникам. Герарди во всех подробностях рассказал Крамеру о процессе над Франческо Захария, а затем делился и всеми последующими судами и слушаниями над своевольными авторами. Все это, конечно, нашло слое отражение в творчестве Крамера и Шпренгера. Все-таки не просто так "Молот Ведьм" оказался столь информативен. И именно благодаря введению цензуры и такому внимательному надзору для ее соблюдения Маффео Герарди стал первым в истории патриархом Венеции, который удостоился титула кардинала.

— Подождите, — я вдруг неожиданно понял, почему это важно. — Кардинал из Венеции… это случайно не тот, чей голос оказался решающим при выборе Родриго Борджиа на пост Папы Римского?

— Да, он самый. Патриарх Венеции и кардинал Маффео Герарди, — ответил Георг. — Около двенадцати лет он был полноправным владельцем "Черного Изящества". Поговаривали, что он имел маниакальную страсть к этому полотну и даже ревность — патриарх запрещал посторонним смотреть на шедевр и даже близко к нему подходить. Картина была его музой, фавориткой, любовницей. Появилось даже мнение, что Герарди казнил Захария не из-за ереси, а из-за права обладания над "Черным Изяществом". Ересь была лишь удобным предлогом. Обычное дело — двое мужчин не поделили красавицу. Не удивлюсь, если окажется, что Виктор Гюго при написании своего романа "Собор Парижской Богоматери" вдохновлялся историей Маффео Герарди. Слишком уж архидиакон Клод Фролло на него похож.

— Да, хорошее произведение, — сказал я. — Мощное.

Внутренний конфликт архидиакона меня всегда подвергал в шок.

— Вот и "Черное Изящество", подобно цыганке Эсмеральде — недоступной для священника — сводило Герарди с ума. Патриарх убирал картину в кладовку, даже выбрасывал ее прочь, но желание вновь увидеть шедевр возвращало полотно к его владельцу. Сжечь эту "ведьму" было нельзя — уже пытался, а на повторную попытку принцип не позволял. И тогда было решено, только представьте себе, очистить картину от скверны через изгнание бесов. На дворе был тысяча четыреста девяносто второй год. Таких слов, как "экзорцизм" еще толком не придумали. Бесов в те дни никто не изгонял — их сразу сжигали. В этом плане известная картина Франсиско Гойя, на которой Франсиско де Борджия совершает акт экзорцизма, — одна сплошная фактическая ошибка, так как "Rituale Romanum", первый трактат в истории, описывающий процедуру и пособие по изгнанию демонов из человека, появится только через сто лет после смерти этого самого Франсиско де Борджия. И говоря о фактических ошибках, я не могу не упомянуть о том, что, говоря сейчас о "Черном Изяществе", я и сам сейчас совершаю такую ошибку.

— Да? И в чем же?

— Да вот в том, что, по сути говоря, сам автор никогда не называл свою картину "Черным Изяществом". Он ее и вовсе никак не называл… ни ее, ни какие-либо другие свои работы. Все они были безымянными. Опус номер один, опус второй… третий. Каким по счету был именно этот опус, никто не знает, так как невозможно знать наверняка, сколько у Захария вообще было произведений. Все, что мы можем сказать, — это то, что это был "опус последний". В те годы картину называли просто "черной" картиной. Односложно и понятно. Словосочетание "Черное Изящество" появится значительно позже. Но к этому, если вам интересно, мы еще придем.

— Да, очень интересно, — сообщил я.

— Однако до тех пор я все равно буду называть картину именно данным образом, так как считаю, что у всего должно быть свое имя. Да и полагаю, что вам самим так будет легче понимать, о чем идет речь.

Я кивнул, а затем на искреннем любопытстве спросил:

— Так этому патриарху… Герарди… удалось изгнать демонов из черного холста?

— К его безумию, нет. Он и понятия не имел, как это сделать. Экзорцизм, как таковой, может, еще не изобрели, но концепция избавления от одержимости при помощи молитв и заклинаний далеко не нова. Это было описано еще в "Библии" и в других предшествующих ей религиозных текстах. Люди, видите ли, во все времена мечтали избавляться от своих проблем, ничего при этом не делая — лишь сотрясая воздух. В какой-то момент для Герарди это стало делом принципа, задачей всей его жизни. Он изо всех сил пытался искоренить зло, затаившееся в "Черном Изяществе". Летописцы говорили, что для него это было испытанием веры. Патриарх закрывался в комнате с картиной один на один, вставал перед ней на колени и ночами напролет, в попытке противостоянию греховным искушениям, пылко читал молитвы, совершал ритуальные песнопения, да хвалил господа во весь голос. Однако, как бы он ни надрывал глотку, молчание черного полотна побеждало, и Герарди все чаще и чаще был замечем в рукоблудстве перед холстом, очаровывающим своей женственной таинственностью. Недосказанность шедевра сводила ревнивца с ума. Он хотел обладать полотном, но не смел к нему прикасаться. Он был хозяином картины, и при этом она ему никогда не принадлежала. Это был брак без любви — насильственный. Патриарх ее вожделел, она же его презирала… издевалась над ним, дразнила, насмехалась сучка этакая… и при этом она оставалась всего лишь черной картиной в рамке, неподвижно висящей на стене. В тяжелых мучениях Маффео Герарди как-то ночью схватил кинжал и сделал попытку проткнуть столь непокорную ему красавицу, но, в отличии от Хозе из произведения "Кармен", не смог любимую проткнуть. Импотент. Что тут еще сказать? Пришлось оставить бесприданницу, а ведь я так и вижу это сцену — все, как Островский завещал: "Чьей ни быть, но не вашей," — говорит Лариса. "Не моей?" — запальчиво в ответ. "Никогда!" — женский плевок в мужское самолюбие. "Так не доставайся ж ты никому!" — Карандыщев стреляет из пистолета. Лариса хватаясь за грудь: "Ах! Благодарю вас!" Хор цыган, веселье, пляски. Занавес. Однако же увы… это лишь в искусстве женщин столь красиво хоронят ревнивые мужы, в реальности все чаще хоронят-то мужчин и как правило совсем не от большой любви. — Георг задумался… продолжил: — Признав свое бессилие, мученик Герарди отправил письмо самому папе в Ватикан с отчаянным призывом о помощи. Ответ пришел практически мгновенно. Видимо, до Ватикана даже не стали гнать гонцов, прочли письмо на переправе и дали вполне стандартный для таких случаев совет: "Сжечь всякое проявление ереси. И точка". Незачем тревожить папу по всяким пустякам. Он, видите ли, с самим господом богом напрямую общается, а его на какие-то мирские глупости норовят отвлекать. Ладно бы о деньгах шла речь, так нет же — о живописи и о каких-то суевериях. Глупость. Но кардинал не сдавался, твердо стоял на своем… как-никак любимицу свою хотел спасти. Хоть они и разных видов: он человек, она картина — их души все равно могли встретиться в раю. Вот только он — палач и инквизитор, сжигающий заживо людей — был убежден, что рай ему уже давно и бесповоротно обеспечен, тогда как ей — девственной картине, чертовке, порожденной еретиком — дорога в ад. И с этим надо было что-то делать. Не мог он с ней так просто разминуться. Но вот в чем парадокс: для спасения душы человека практически всегда находился тот или иной способ, особенно когда речь шла о тех, кого казнить было нельзя из политических соображений, но то были душами людей, Герарди же уверял кардиналов, что и у неодушевленного предмета есть душа. И да, я специально употребил именно эти слова. Здесь нет тавтологии. В чем парадокс, думаю, вы и сами поняли. Совет Ватикана не одобрил просьбы обезумевшего патриарха, и к тем пор это стало традицией и даже наказом: для того, чтобы проводить обряд по изгнанию бесов, теперь надо было получать разрешение непосредственно только от самого Ватикана. Пока там ни дадут добро — добру не быть! Но Герарди не отступал. Он в очередной раз написал папе лично, во всех мельчайших подробностях доложив о сути мистической картины, и, как мы знаем из учебников истории, Папа Римский Иннокентий Восьмой — он же Джанбаттиста Чибо, проверяя утреннюю почту, неожиданно разволновался и парализованный пал к своим папским тапочкам, бормоча себе под нос различные ужасы о сатане и о грядущем апокалипсисе. Смею только предположить, что за письмо он читал и что там было написано. Затем, как гласит известный миф, излюбленный писателями, чтобы спасти Папу от недуга, было решено убить трех отроков и влить ему их кровь. Забавно. "Джамбаттиста Чибо, словно в насмешку именовавший себя Невинным, тот Чибо, в чьи истощенные жилы еврей-лекарь влил кровь трех юношей…" — Георг процитировал строчку из романа "Портрет Дориана Грея" распутника Оскара Уальда. И я только сейчас понял, что имя Иннокентий (Innocentius) и прямь переводится как "невинный". — Вот только, увы, жертва юньцов была напрасной. Папе это никак не помогло. Причем те мальчики были так хорошо обработаны церковной пропагандой, что сами вызвались на смерть, дабы отдать юную кровь старому свистуну. А свистел, как писали летописцы, он отменно… душисто и гнойно. В конце концов так и задохнулся в собственном смраде, как и подобает священнику. Вскоре в Ватикане был созван конклав для избрания нового Папы. "Cum clave" — то есть "под ключом". Традиционный обряд, при котором кардиналы запирались в комнате на несколько дней и при помощи бурных дискуссий решали, кто станет их последующим лидером. И да… дискутируют они так пылко, что аж дым идет из труб, — пошутил доктор, явно ссылаясь на традицию черного и белого дыма.

О результатах конклава кардиналы докладывали при помощи дымовой трубы. Если при голосовании нового Папу избрать не удавалось, то кардиналы сжигали бюллетени с добавлением перхлората калия, антрацена и серы, из-за чего дым из трубы шел черный. Это символ того, что конклав продолжается. Если же голосование завершалось и Папа был избран, то верующих извещали белым дымом, получаемым от смеси бертолетовой соли, лактозы и канифоли. Хотя бывали случаи, когда наблюдатели не могли определить цвет дыма (поскольку издалека все кажется серым) и начинали радоваться новому Папе за долго до его избрания. И чтобы таких конфузов больше не было, белый дым теперь сопровождают ударами в колокола.

— Будучи кардиналом, — продолжал Георг, —  Маффео Герарди тоже отправился в Ватикан на конклав и даже прихватил с собой картину… ту самую… черную картину… в надежде все-таки убедить своих коллег разрешить ему провести полноценный обряд по изгнанию нечисти и по возможности даже помочь ему в этом начинании. Но разрешение так и не было получено. Шестого августа тысяча четыреста девяносто второго года кардиналы были заперты в стенах Сикстинской капеллы, и это был первый папский конклав в истории, который провели в том месте. По традиции конклав должен был начаться еще четвертого числа — через десять дней после смерти Папы, но из-за того, что Герарди явился в Ватикан в первую очередь решать свои собственные вопросы, а не вопросы церкви, кардиналам пришлось его дожидаться. Но все-таки долго ждать они не могли, тем более выслушивая его бредни о какой-то картине, а посему были вынуждены чуть ли не насильно затащить его на конклав. Что ж… во время всей процедуры с Герарди оказалось немало возни и, главное, шуму. Он, видите ли, был назначен "In pectore" — то есть тайным кардиналом… кардиналом, чье имя должно было сохранятся в тайне. Подобное было необходимо для того, чтобы его голос оставался неподкупным, однако странное поведение патриарха Венеции мгновенно раскрыло кардиналам все его карты. И если на каком-то избирателе и заостряли внимание, то из всей коллегии выделяли только этого эксцентричного венецианца. И здесь Джакомо Кваренги, описывающий путь "Черного Изящества", сделал интересное предположение… бездоказательное, но интересное — он заявил, что во время конклава картина могла находится в самой Сикстинской капелле. Оказывается, кардиналам разрешалось брать с собой некоторые личные вещи. Церемониймейстер Папского двора Иоганн Буркард, ответственный за проведение закрытого голосования, описывал список предметов, которые кардиналы могли принести с собой или которые им могли выдать по требованию: "Стол, стул, табурет. Сиденье для очищения желудка. Два ночных горшка, две маленьких салфетки для трапезы. Двенадцать маленьких салфеток для каждого владыки и четыре полотенца для рук. Две маленькие салфетки для очистки чаш. Ковер. Сундук или короб для облачений владыки: его сорочки, сутаны, полотенца для вытирания лица и носовые платки. Четыре коробки сладостей для положения. Один судок засахаренных кедровых орехов. Марципан. Тростниковый сахар. Печенье. Кусок сахара. Небольшая пара весов. Молоток. Ключи. Вертел. Игольник. Бювар с перочинным ножом, пером, щипцами, тростниковыми перьями и подставкой для перьев. Десть писчей бумаги. Красный воск. Водный кувшин. Солонка. Ножи. Ложки. Вилки…" Но самое важное, каждому кардиналу дозволялось брать с собой помощника. Это было необходимо на случай слепоты избирателя, на случай его немощности, а порой и слабоумия. Да, такое тоже бывало. И помощников себе брали сразу все кардиналы, независимо от своего возраста и здоровья, так как те служили им ассистентами, прислугой, а на крайней случай и просто безотказной задницей, ведь их высокопреосвященство никогда не знало заранее как долго они пробудут при закрытых дверях. Они могли просидеть там пару дней, а могли остаться и на долгие месяцы. Предугадать это было нельзя. Их для того и запирали в одной комнате с ограниченными запасами продовольствия, дабы они поскорее избрали нового Папу. Разумеется и разошлись. Еду им время от времени пополняли — кардиналы все-таки, однако, чтобы процесс не затягивался, с каждым разом паек усекали. А то уже были случаи, когда нового Папу не могли избрать в течении нескольких лет. И если бы в тринадцатом веке верующие не заперли кардиналов в четырех стенах и не снесли крышу у здания в самый разгар августовского пекла, то эти красные муравьи никогда бы не пришли к соглашению и не избрали Григория Десятого. Да, это у святош там своя политика, каждый хочет быть главным. Верующим же все равно кто главный. Важно лишь то, чтобы он над ними был. А посему ряженные старики пусть хоть сожрут друг друга, но дадут людям нового пастуха. И как ни странно эта процедура с закрытыми дверьми оказалась эффективной. В добавок ко всему это препятствовало избирателям вести переписку с третьими лицами во время конклава, в связи с чем потусторонние факторы не могли повлиять на решение коллегии. С тех пор подобная процедура и стала неотъемлемой частью выборов нового Папы. Вот только в наши дни это превратилось в показную церемонию. Сегодня потолок Сикстинской капеллы уж точно никто сносить не будет ради какой-то горстки самовлюбленных индюков. По крайней мере я бы первым выступил против такого вандализма. Но к чему я все это говорю? А к тому, что из всех двадцати трех кардиналов, запертых под замком на время конклава, только Маффео Герарди не взял с собой ассистента. А если точнее, то в документах значится, что заявление на ассистента было дано, как и запрос на особые предметы, однако в минуту, когда запечатывали двери, Герарди был один. Зачем же он тогда просил разрешение для сопровождающего его человека? Или, может, речь шла вовсе не о человеке? Может, этим "особым предметом" и была та картина, которую он уже давно считал за полноценную личность? Если так, то она была первой и пока единственной "женщиной" принявшей участие в Папском конклаве, так как кто бы что ни говорил, а "Черное Изящество" всегда отождествляло женскую суть.

— Это бесспорно, — кивнул я.

— Голосование длилось пять дней. Как и всегда, выбирать Папу было непросто. И вы, как католик, это сами понимаете. Все-таки Папа Римский — это слишком огромная власть над людьми… в каком-то смысле даже единственная власть. В те годы другой просто не существовало. Были, конечно, короли и королевы — куда ж без них?.. но кто, как не Папа Римский, их короновал? Да, это он определял, на кого надевать корону и с кого ее снимать, кого провозглашать святым и сажать на трон из золотых слитков, а кого подвергать анафеме и одним полусловом посылать на верную смерть. Каждый мечтал о таком праве, а посему кардиналы на конклаве голосовали либо за самих себя, либо друг за друга по кругу, лишь бы тиара так сразу не досталась никому. Они тянули время… ждали, кто из папабилей сможет предложить наибольшую выгоду для всех остальных проигравших. Чем дольше они затягивали, тем нетерпеливее и отчаяние становились претенденты на красные тапочки. Классическая тактика, благодаря которой участники конклава становились все более искушенными и азартными, в связи с чем ставки в виде заоблачных обещаний стремительно возрастали. И как показало голосование, Родриго Борджиа наобещал больше всех остальных, хотя в начале конклава он даже не входил в тройку фаворитов. Его, как и практически всех победителей до и после него, в последствии обвиняли в подкупе избирателей. Ну а как же еще? Честных и неподкупных выборов не существует по определению, ведь каждый всегда выбирает то, что кажется ему наиболее выгодным. Разве нет? И таким образом по мере простого голосования Родриго Борджиа оказался тем, кто умеет общаться с самим господом богом. Еще вчера не умел, а теперь надел красную обувь — и запросто! Аллилуйя! Причем, как ни странно, голос Маффео Герарди на тех выборах оказался решающим. В течении всех пяти дней он убежденно отдавал предпочтение Джулиано делла Ровере, но на последнем этапе голосования между ними произошел невыгодный для обеих сторон разговор. Присутствующий там ассистент, писарь и шпион этого самого проигравшего кардинала Джулиано делла Ровере в последствии признался, что между его наставником и патриархом Венеции была очень оживленная беседа, в которой обсуждались… как же звучит это слово?.. а, "реликвии". Да, Герарди интересовался, поможет ли ему его избранник с изгнанием искусительной нечисти из некого предмета, на что тот ответил категоричным отказом, сообщив, что вся их вера держится на подобных реликвиях. Чем больше нечестивых вещей существовало в этом "богом созданном мире", тем больше смысла для существования было у самой церкви. Все предельно ясно и понятно. Искоренив все зло на свете, священникам придется искоренять самих себя. Джулиано делла Ровере прямо так и ответил. На эту тему даже шутил Антон Шандор ЛаВей — создатель современного сатанизма — говоря, что "Сатана всегда был лучшим другом церкви, ведь это именно он держал ее при деле все эти годы". И вовсе неважно, о каких предметах идет речь… будь это реликвия господа и его апостолов или реликвия самого дьявола — все равно… главное, чтобы простолюдины верили в чудо, верили в силу света и в силы тьмы, верили им — священникам — и шли к ним на поклон целовать ручки. Сжигать ведьм и еретиков, изгонять из них бесов — это всегда пожалуйста! Люди — нескончаемые ресурс, они быстро плодятся, быстро растут, а учатся медленно, и найти среди них нового козла отпущения, новый объект для ненависти и причину для крестового похода — легко. А вот уничтожать уникальные реликвии — это непозволительное расточительство. Наоборот, такие предметы, что вызывают у людей веру во всякую нечисть, нужно бережно хранить и лелеять… и использовать только в самых крайних случаях, как стратегический инструмент. Толпа перестает бояться бога и уважать церковь — подложите им чертовскую безделушку, пусть испугаются и побегут в храм. Нужно послать людей на войну — переправьте объект ненависти в логово врага, и волчья стая сама туда помчится, скаля зубы, только адрес ей сообщите. Проще говоря, покажите мне, на что вы молитесь, и я скажу вам, кто ваш враг. Кардиналы в этих вопросах всегда были ушлыми. Не зря же они координируют весь финансовый и политический мир дураков. Но Маффео Герарди не волновало ничего из этого. Он был готов пожертвовать интересами всей церкви ради спасения души его возлюбленной… картины. И тогда ему сообщили, что как бы он с бубном ни танцевал, а проклятый предмет священным никогда не станет. Таков закон. Можно, конечно, осветить реликвию, изгнать из нее нечисть, но что толку? Красивая вещь лишь потеряет свою особенность, будет просто очередным заурядным предметом — неодушевленным, мертвым. Картина бы в миг утратила то необъяснимое нечто, ради которого патриарх Венеции был готов все отдать. Изящество бы прошло, а тихий голос, неуловимый человеческим ухом, черного полотна затих бы на вечность. Герарди такая перспектива не устраивала, к тому же он понимал, что если шедевр не удалось крестить огнем, то водой и ладаном было бы и подавно. Старый кардинал был бессилен, а посему в последний момент от отчаяния отдал свой голос на конклаве тому, кто пообещал ему силой господа решить его непростую задачу. Таким образом можно считать, что именно "Черному Изяществу" надо говорить "спасибо" за то, что на пост главы католической церкви был избран Родрига Борджиа, известный как Александр Шестой — самый кровавый, властный и распутный Папа Римский в истории. На мой вкус, конечно, каждый второй Папа Римский был кровавым, но вот в распутстве и в оргиях Родрига Борджиа бесспорно всех обогнал. С Калигуой они в этом плане были на одной волне. Видимо, Рим к этому так и располагает. Ах, Bella Roma! — Георг спародировал итальянский акцент. — И именно здесь… в Риме… в самом сердце папской области у Кваренги впервые пропадает картина из виду. Последующие десятки лет — тишина. Нет ни одного письменного свидетельства того, где бы она могла находиться. И в биографии "Черного Изящества" еще будет немало подобных пробелов, а посему всякий раз, когда через годы шедевр неожиданно всплывал то здесь, то там, всегда появлялось сомнение по поводу того, что это быть может вовсе и не она. Что ж… Кваренги-то может и не знал, где находилось таинственное полотно, делал пропуск на целых полвека вперед, а вот я все-таки смог найти кое-какие ответы и заполнить десяток недостающих лет… но, увы, только один десяток. Остальные же годы остались потерянными даже для меня.

— Десять лет — тоже немало, — я подбодрил собеседника… Однако уже через секунду неожиданно для себя вспомнил, что десять лет для произведения искусства — это не так уж и много-то на самом деле. В большинстве домов картины висят на одном месте не просто десятилетиями, а целыми поколениями. Их один раз повесили и забыли. Как говориться, раз и навеки. Людям в голову не приходит с них просто пыль снять, а говорить о том, чтобы полотна кто-то переставлял туда-сюда по квартире или же перевозил куда-то, было еще более странным и маловероятным. А посему неудивительно, что путь "Черного Изящества" мог столь часто и так надолго прерываться. Картина всего-навсего попадала в чьи-то руки, новый хозяин ее вешал на крючок и все — она там так и висела годами. Висела… пока не происходило нечто, что вновь отправляло ее в долгий путь.

Георг же тем временем поднялся с кресла, приблизился к полкам своей роскошной библиотеки и достал очередную толстую папку со скрещенными ключами на обложке. На корешке этой папки мне отчетливо показалась бирка с узорчатой надписью "Борджиа". К счастью, данная папка находилась на расстоянии вытянутой руки и подниматься за ней по неудобной лесенке было необязательно, ведь доктор скорее всего вновь попросил бы меня достать ее для него.

— Данную информацию я смог получить уже после всей этой эпопеи с событиями Красного Сентября, но, согласитесь, лучше уж получить знания с запозданием, чем не получить их вовсе. — Доктор открыл папку и принялся в ней что-то искать. — В любом случае сведения, столь неожиданно добытые мной о конклаве тысяча четыреста девяносто второго года, дополнили расследования Кваренги и прояснили куда же все-таки могла подеваться черная картина на последующее десятилетие. — Георг вытащил старинный сверток, пожелавший от времени, как зубы пожилого бродяги, и медленно его развернул. — Вот что пишет кардинал-дьякон Асканио Сфорца, кандидат на пост Папы в том году. Забавно, этот кардинал считался фаворитом конклава, однако на деле не получил ни одного голоса в свою поддержку. За него не голосовали даже тогда, когда коллегия просто так разбрасывала голоса по кругу, чтобы потянуть время. Все это говорит нам о том, что Сфорца был никудышным политиком, а следовательно и никудышным лгуном.

— То есть… если кому-то и можно было доверять, то только ему, — заключил я.

— Ну, "доверять", конечно, не то слово, но… да, вы правильно поняли суть. — Георг улыбнулся и принялся читать вслух старинный документ: — "Родриго Борджиа, ныне Его Святейшество Александр Шестой, требовательный человек. По окончанию торжественной церемонии папской коронации, проведенной кардиналом-протодьяконом диаконии церкви Святого Евстахия Франческо Тодескини-Пикколомини, Борджиа пожелал обрести дары от коллегии кардиналов, избравшей его. Он указывал на перстни или на кулоны на телах кардиналов, и их Высокопреосвященство снимали с себя фамильные украшения в дар Верховному Понтифику. Его Святейшество любило подарки, и по завершению празднества Борджиа получил в дар драгоценности, золото, облачения, лошадей, прислуг, ковры и…" — здесь ключевое слово — "картины". — Георг убрал сверток на место. — Утверждать это нельзя, однако данный факт открывает для нас большое окно вероятности того, что после конклава "Черное Изящество" перешло в коллекцию семьи Борджиа в качестве подарка. В этих мемуарах Сфорца говорится, что Папа сам выбирал себе дары, нагло требуя отдавать ему то, на что падал его взор. А с учетом того, что он отбирал даже фамильные драгоценности, будучи и без того самым богатым человеком в Европе, делаю вывод, что он просто испытывал людей на покорность. Проще говоря, он показывал всем свое превосходство и вседозволенность, дабы все окружающие понимали, что они всего лишь жалкие черви по сравнению с ним. Дело принципа и самолюбия. Все эти подарки эму толком-то были не нужны, он лишь хотел опозорить кардиналов. И у него, прошу заметить, на это было полое право. Сперва он их купил, затем они его избрали, а посему пусть теперь пожимают плоды. Когда очередь дошла до патриарха Венеции Маффео Герарди, то было совсем не трудно понять, какой жест был бы для него самым больным и унизительным. Он, видите ли, прибыл в Ватикан с какой-то особой реликвией, и на протяжении конклава не мог перестать о ней говорить, а следовательно пусть ее и отдает своему новому владыке в знак верности. Нужна ли была Борджиа эта безызвестная картина, спросите вы? Конечно, нет. Да сами подумайте: какая картина?.. он стал владыкой владык! Мысли там были совсем не об искусстве. — Доктор сделал торжественную паузу. — Да... И полагаю, Герарди-таки расстался со своей любимой. Сперва он по праву сильного отнял ее у Франческо Захария, а вот теперь эту красавицу по такому же праву забрал у патриарха еще более властный владыка — патриарх патриарха. Расставание оказалось болезненным, поскольку сразу после церемониальных торжеств в честь нового Папы, Герарди отправился домой… в Венецию… но так до нее и не доехал. Впал в депрессию, сильно захворал и умер по пути. Не выдержало сердце старика разлуку. Не выдержало.

— Красивая история, — сказал я.

— Возможно. А возможно его просто прихватило — ему как-никак было под девяносто лет. А возможно старика и вовсе отравили на конклаве, ведь этот дурень явно был готов пожертвовать интересами церковной мафии ради собственной выгоды. Исход в такой ситуации закономерный. В любом случае "Черное Изящество" перешло теперь к семье Борджиа.

Георг положил коробку обратно на полку.

— Подождите, — неожиданно сказал я. — Этот документ, что вы только что мне прочитали, не похож на копию.

— Это оригинал.

— И откуда он у вас?

— Из Ватиканского секретного архива, — холодно ответил доктор.

— Оригинал? — не без удивления переспросил я. — Значит это правда? Вы и в Ватикане умудрились наследить.

— Ну а как иначе? Разве я, по-вашему, мог отказать себе в подобном удовольствии?

— Да, не могли. Это уж точно.

— Если есть на свете рай, то он был там — в самой преисподней Ватикана. Жаль только, что его населяют бесы, — продолжил Георг. — Секретный архив был мечтой любого библиофила и историка. Около тринадцати километров полок, заполненных бесценными документами самых разных эпох. Все аккуратно сложено, разложено по папкам и коробкам. Везде даты, даты, даты и бирки, и названия тем — красота. Не могу правда сказать, что условия, в которых хранились документы, были идеальными — воздух стоял слишком влажным и кругом пахло плесенью, а про пыль и заводящихся там мушек даже вспоминать не хочу — мрак, но в целом впечатления от архива остались положительными. Хотя я, конечно, ожидал большего. На мой скромный вкус истинных сокровищ там оказалось значительно меньше, чем я смел себе вообразить. Три четверти всех документов были либо переписками священников, либо внутренняя корреспонденция, бухгалтерия, жизнеописания кардиналов, их родословные и прочие мало интересующие меня житейские сведения, вплоть до того, сколько раз в месяц ходили испражнятся страдающие запорами кардиналы. Встречались и целые архивы внешней политики Ватикана, доказывающие то, что лично Папа Римский финансировал различные войны, включая нашествие нацисткой Германии на Польшу и поддержку концентрационных лагерей по уничтожению иудейской ереси. Секретный архив на то и был секретным, поскольку являлся одним большим компроматом на все христианство. Берите с полки любую папку, и там скорее всего найдутся неопровержимые доказательства того, вся "добродетель" последователь Иисуса Христа заключается в том, чтобы, прикрываясь именем Христа делать то, что в корне противоречит его учениям. Короче говоря, абсолютное большенство полок было забито всякой ерундой. Однако же если сокровища встречались, то — черт побери — это были воистину уникальнейшие вещи! Чертежи Микеланджело, его конспекты и черновики, работы Рафаэля, включая его личный дневник, наброски Караваджо — целый артбук, который еще никогда не видел мир. В основе своей речь там шла, конечно, о религиозной живописи, которая лично мне совсем неблизка по содержанию, но отрицать ее культурное наследие и мастерство исполнения не могу даже я. Согласитесь, отвергать очевидное — глупо. Так же в архиве мне встретились оригиналы тетрадей Галилея, Коперника, сожженного на костре Мигеля Сервета, Баранцио, Риквена, Сафаряна и множества других выдающихся ученых.

— Джордано Бруно? — на скидку спросил я.

— О да, его рукописи там тоже присутствовали, хотя никаким ученым он никогда не был. Оккультистом — да, противником церкви и сторонником здравомыслия — да, ученым — нет, ни в коем случае. Он даже алхимией не занимался, а посему не понимаю, с чего столько шуму вокруг этого человека. Самый заурядный еретик, которых в те годы было предостаточно как в огне, так и в воде с камнем на шее. Почему вспоминают только Бруно, да еще и приписывают его к лику ученых великомучеников — не знаю. Видимо, и здесь вступила в ход ваша "монополия на славу".

— Да, наверное, — задумался я.

— Кстати, мне как-то выпала честь пообщаться с его родственницей — можно сказать, с прямым потомком и наследницей. Лори Бруно ее звали. Импозантная мадам, скажу я вам. Побольше бы таких. Вот только было странно видеть, как родственница человека, выступавшего против церкви и необоснованных предрассудков, эксплуатирует известное имя своего потомка для создания собственной секты и предоставления услуг магического характера. Целый культ чтения арабских медитативных текстов, египетских заклинаний и тибетских мантр. И подобных оккультистов сегодня развилось навалом, и каждый убежден, что именно он совершает ритуалы правильно, главное вовремя крикнуть имя "Лилит", "Асмодей" или "Баал", прикрываясь именем предка или просто известной личность, к которой они скорее всего не имеют никакого отношения. Родословную вам все равно не предоставят, а если и предоставят, то проверить ее аутентичность вы скорее всего не сможете. А ведь такое древо нарисовать вам может каждый хоть от самого графа Калиостро, а там попробуйте опровергнуть родство. Ага… Да даже если кровная связь и имеется, то что это меняет? Гены не передают талант и уж тем более не передают интеллект. Я вам, как врач, об этом говорю. Наоборот, от этого становится только грустнее наблюдать за тем, как дети капитализируют славу отцов, и не учатся на их ошибках… не развивают начинания, а лишь паразитируют на них. Чего-чего, а все эти современные и самопровозглашенные "мыслители-окультисты товарищи еретики" уж точно не удостоятся своей полочки в архивах Ватикана, не удостоятся даже священного костра. Они б мечтали о такой славе, да кто ж на бездарей внимание обратит?

— Вот интересно… а ваши книги есть в библиотеке Ватикана?

— Когда я там был, моих книг еще не существовало. Я их написал значительно позже.

— А теперь?

— А теперь… Не знаю. Думаю, что они, может, и хотели бы пополнить свой архив моими работами, да из принципа не стали этого делать. Боюсь, проверить я этого уже не смогу — в архив экскурсии отменили

— Не трудно догадаться, почему.

— И теперь на порог Ватикана мне больше не ступить. Даже Площадь Святого Петра для меня закрыта. Аз есмь persona non grata.

— Да, вас там хотят линчевать.

— Суд Линча в церквях обожают.

— Сами виноваты. Вы позволяете себе хулить бога, насмехаетесь над религией. Вся ваша наука идет в прямую конфронтацию с их вероучениями…

— С их? — удивился доктор. — А я думал, что вы тоже католик.

— Их… в смысле Ватикана, — выкрутился я. — Странного вы врага себе избрали.

— О нет. Повторяю: Ватикан мне не враг. Это они меня невзлюбили. Я же к ним нейтрален.

— Нейтральны? Вы обокрали секретный архив!

— И не только его. Я вынес по книге из каждой библиотеке, в которой бывал, но они ж мне не враги. Наоборот, я благодарен им за то, что эти книги у них были и дожидались меня. Вот к примеру, два года назад я забрал с собой великолепный многотомник Мигеля Сервантеса из Национальной библиотеки Испании. И представьте себе, когда я пришел домой, оказалось, что в сборнике отсутствует второй том произведения "Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский" — самая жемчужина. Как я мог быть таким невнимательным? И тогда я сразу позвонил в это самое книгохранилище и рассказал им о своей ситуации. Работники библиотеки были обо мне уже наслышаны, знали, что я патологический библиофил, и с пониманием отнеслись к моей проблеме, касающейся того, что все тома одной книжной серии должны хранится вместе. Через неделю у меня на пороге объявился нотариус из Милана, и он мне лично вручил недостающую книгу… вот только предварительно потребовал меня подписать бумагу о том, чтобы после моей смерти все книги из длинного списка, взятых мной из Испании, благополучно вернулись на свою родину. Я с удовольствием это подписал… даже печать поставил. После моей смерти всю эту макулатуру можете хоть выбросить, хоть сжечь — мне уже будет все равно.

— И ведь когда-нибудь сожгут… — философски затянул я. — Все сожгут.

— Когда-нибудь — обязательно! — подтвердил доктор. — Дураки были всегда и всегда прибудут. Вечная им слава! А тем временем умные люди сразу смогли использовать мою слабость к книгам себе на пользу, поскольку в том списке, как мне кажется, было куда больше томов, чем я вывез из Испании на самом деле. К сожалению, мне уже не вспомнить точно, какие именно произведения я брал и откуда. Сами видите, что их здесь несколько тысяч.

— Да, могу себе представить.

— Что ж… умные люди протягивают друг другу руку помощи, образовывая между собой взаимовыгодную связь, дураки же сразу пытаются потопить чужой корабль, не заботясь о том, что на нем возможно их спасение.  Кстати… вы ведь католик.

— Ну… Да.

— Сижу я вот и думаю: вас сегодня ко мне, случайно, не Папа Римский подослал?.. этакого волка в овечьей шкуре?

Я ухмыльнулся.

— Боюсь, что нет.

— Жаль.

— Действительно.

— В любом случае теперь мне в Ватикан точно путь заказан. И как я потом узнал, оказывается, что за все время существования Ватиканского секретного архива все документы шли только в одну сторону — то есть во внутрь. Выносить же их было строжайше запрещено. И на всей планете существует только один человек, который мог забирать оттуда книги, — сам Папа Римский… ну и я конечно же. — Георг ухмыльнулся. — Кстати, раз уж-таки я смог оттуда что-то вынести, делает ли меня это вашим Папой?

— Эм… Сомневаюсь.

— Эх, а ведь так хотелось сказать вам "Я твой отец… Присоединяйся ко мне, и в месте мы будем править галактикой…" — мужчина пошутил вольной цитатой из классики мирового кинематографа.

— Значит… вы вынесли оттуда письменные материалы, связанные с жизнеописанием Родриго Борджиа, чтобы отыскать затерянные годы "Черного Изящества"? — я вернул Георга к основной теме.

— Не совсем. Заметка, упоминающая "картины", подаренные понтифику, попалась мне случайно. Я на нее не рассчитывал. Просто, когда у меня выпала возможность изучить подлинные документы, какого-нибудь понтифика золотой эпохи Ватикана, моя рука сама потянулась именно к Борджиа. По моему мнению именно он — Александр Шестой — является наиярчайшим примером папской власти и самым искренним лицом, из чьих уст доносилось слово божье. Чревоугодие, гордыня, алчность, жестокость, похоть — полный комплект. Мне было интересно почитать об этом человеке побольше. Но увы, каких-то сенсационных открытий те документы не содержали, лишь подтвердили все то, что пишут об этом деспоте в энциклопедиях. И да… самый загадочный представитель рода Борджиа — Джованни Борджиа — у которого мало того, что не могли понять, кто его отец, но и кто мать, из-за чего его просто называли "ребенком Рима" — "infans Romanus" — все-таки и вправду оказался сыном самого Родриго Борджиа и его распутной дочери Лукреции Борджиа. То ест Джованни был Папе Римскому и сыном и внуком в одном лице. Инцест во всем своем великолепии. Все как библейский бог завещал дочерям Лота. Причем, когда Лукреция была беременна и уже с животом и молочными грудями Александр Шестой лично уверял папство и паству, что дочурка его девственна, как утренняя роса и как сама Дева Мария, и что, мол, не надо на нее клеветать. И да… "клеветников" он, разумеется, казнил.

— Мило, — произнес я, кривя лицо.

— Та еще семейка! Там все были не без греха… и каждый по-своему интересен. Дети этого Папы… хах, дети Папы… — Георг и сам был как ребенок, — все поголовно выросли слабоумными садистами, с патологической зависимостью к совокуплению и к пьянке. И я теперь думаю: виновата ли в этом папская власть или, может, все-таки оказавшаяся в их коллекции черная картина? А? Как думаете? Я вот не знаю. Может, все сразу. И возможно, что одно просто способствовало другому. В любом случае, как вы потом сами убедитесь, все, к кому в руки попадало это полотно, в той или иной мере сходили с ума.

— Вы, я так понимаю, судите по своему личному опыту.

— Я не сужу, лишь наблюдаю, и да… конечно же на опыт полагаюсь. Но вы только не подумайте, что я осуждаю, ведь я из тех, кто не имеет ничего против сумасшествия.

— Я уж это заметил.

— Однако все-таки я вынужден напомнить вам, что все вышесказанное лишь предположение, поскольку нет ни одного более-менее полноценного доказательства того, что "Черное Изящество" вообще было у Борджиа… по крайней мере мне о нем неизвестно. Все, что мы имеем, — это сомнительную заметку, говорящую о том, что понтифик получил какие-то "картины" в подарок. Была ли среди них та самая картина — вопрос открытый.

— Ну… в это по крайней мере в это не трудно поверить, так как все симптомы действительно налицо.

— Да, согласен. Но надо понимать, что это еще не доказательство. Симптомы не всегда отражают истинную причину болезни. Да и к тому же если "А" происходит после "Б", то это совсем не значит, что "А" является следствием "Б". В истории "Черного Изящества" так много пробелов и недосказанных моментов, что мы о них лишь можем строить теории, тогда как на самом деле все было скорее всего совсем не так, как мы себе представляем.

— Обычно так оно и бывает, — я улыбнулся, вспоминая себя в молодости, когда я писал целые газетные статьи с самыми сенсационными и скандальными заявлениями, не имея под ними никаких оснований — только сплетни и предположения, которые опять же начинал либо я сам, либо мои коллеги. И читатели верили… не все, правда, но многие.

В конце концов история мира и общественное мышление так и формируется.

— Затем неожиданно в тысяча пятьсот пятидесятых годах, — продолжил доктор, — след черной картины вновь обнаруживается… и на сей раз в Османской империи. В Халебе, если быть точнее. В самый рассвет оттоманского государства. Золотой век во главе с Сулейманом Великолепным. К сожалению, Кваренги в своих заметках так и не смог толком объяснить, каким именно образом работа Франческо Захария перешла из самого сердца католической Европы в логово мусульманской империи. Но, учитывая, что прошло более пятидесяти лет с тех пор, как полотно вообще где-то объявлялось, думаю, что нет ничего удивительного в том, блуждая их рук в руки, оно проделало такой длинный путь на восток и заблудилось в Халебе.

— Если так, то полагаю, что картина в какой-то момент могла стать военным трофеем. Османская Империя ведь воевала с Италией и неоднократно грабила их острова.

— Да, это самое очевидное и вероятное объяснение. Алжирские моряки, присягнувшие султану, в особенности преуспели в разорении итальянских островов и приморских земель. И все трофеи — в частности самые ценные и необычные — действительно переправлялись в османскую столицу, а потом и дальше на восток. "Черное Изящество" вполне могло оказаться в Халебе именно таким путем. Но существует и другая версия — настолько же необоснованная, как и первая, но от этого не менее любопытная. Есть предположение, что картина перешла османскую границу через Венгерское королевство. Видите ли, османо-венгерские войны, как впрочем и все другие войны на земле, в первую очередь шли по средствам идеологии. В данном случае за идеологию отвечала религия — жесткое противостояние ислама и христианства. Вопрос для генералов был даже не в том, скольких иноверцев убить, а в том, скольких заблудших душ конвертировать в свою веру. И из-за этого по обе стороны фронта шла постоянная пропагандистская диверсия. Сегодня она ведется при помощи средств массовой информации: радио, газеты, телевидение, интернет блоги и так далее. Каждая сторона пытается влезть в медиа пространство врага, чтобы дезинформировать неприятеля, попытаться убедить его сложить оружие, сдаться, перейти на другую сторону, а порой и просто для внушения страха и подавления боевого настроя. Классическая схема, которая стара как мир. В шестнадцатом же веке не было ни интерната, ни радио, ни даже газет. Информационна атака шла при помощи миссионерства и проповедничества. Мусульмане отправляли на территорию Венгрии мудрых даватов, которые рассказывали крестьянам об Аллахе и о его пророке Мухаммеде, подкупали падких мужчин идеями многоженства и райскими девственницами, более стойких и здравомыслящих заинтересовывали наукой — в частности алгеброй, медициной и куда более точной астрономией, ну а женщин же, как и всегда, соблазняли расписными шелками, золотыми украшениями и коврами. Таким образом все больше и больше людей были готовы принять ислам, ну или по крайней мере переставали испытывать к нему враждебные чувства. Османская империя в особенности преуспела во внедрении своего языка на территории Венгрии. Мадяры до сих пор используют немало насажденных слов, вот только из принципа они стали придавать этим вражеским словам кардинально противоположные значения. Так, к примеру, слово "халал" — все то, что разрешено и допустимо в исламе — для венгров теперь переводится как "смерть". То есть то, что для одних хорошо, для других недопустимо. И подобных примеров немало. Рабы Яхве противились чужой вере, но мусульмане продолжали насаждать свой язык, свою моду и свою идеологию. Одежда, архитектура, бани. Но в ответ и они получали схожую контратаку. Христиане — в частности католики-иезуиты — также отправляли на вражескую территорию своих пастырей, в надежде с божьей помощью крестить неверных. Таким образом христианские проповеди проходили и на мусульманской территории в том числе. Это было наказанием для священников: провинился, значит иди смертником-мучеником в пасть ко льву, обращать в свою веру людей, пока не отрубят голову. И надо сказать, что в те годы тысячи людей действительно велись на красноречивые речи проповедников и метались туда-сюда из религии в религию. А для того, чтобы насаждать врагам ценности христианского мира еще эффективнее, пастыри частенько брали с собой иллюстрированные книги, картины, статуи, музыкальные инструменты, ноты и прочие культурные достижения, порожденные европейским образом жизни. У мусульман существовал очень жесткий запрет на изображение каких-либо живых существ, ибо согласно их учению всякая жизнь — это образ Аллаха, а его, как вы знаете, рисовать строго запрещается, в следствии этого в исламе практически никогда не было полноценных художников и школы живописи как таковой. Изображение жизни для них всегда воспринималось как языческое идолопоклонничество. Можно рисовать облачное небо, горы, моря, пустыни, поля, даже лес с самыми разными растениями — видимо, растительная жизнь у мусульман на жизнь не считается — но рисовать животных и людей — ни в коим случае. Если кого-то и дозволялось отображать, то только султанов и прочих верховных правителей, приравнивающихся к самому всевышнему. Но даже и это было только в особых случаях, и только после дозволения мулл, алимов, шейхов и других представителей исламского духовенства. Без разрешения голова летела с плеч как у художника, так и у всех изображенных на картине людей (даже если среди них были уважаемые паши и султаны). Бывали случаи, когда жаждущие мести художники-смертники специально рисовали свою жертву и выставляли полотно на видное место, в ожидании кары Аллаха, осуществляемой руками людей. И многих господ действительно убивали лишь за то, что их кто-то нарисовал. Они об этом даже не знали, но к ним уже стучались палачи. И единственным способом избежать в таких случаях смерти — было бежать в мечеть и просить прощение у "единого бога на земле", который снисходит до людей в виде столь многоликих и лицемерных мусульманских лидеров, в надежде, что они его помилуют… да-да, именно они, а не бог. Важных чиновников, конечно, еще могли позволить себе откупиться от любой кары, а вот простым смертным жить с осознанием этого было куда сложнее. Страх перед смертью — и в частности перед внезапной смертью — делал их еще более богобоязненными и послушными. Вот они и бегали каждый день в мечеть совершать друг перед другом показушный намаз попой кверху, дабы на всякий случай уже заранее склонить к себе расположение и милосердие имамов, малвави и всех остальных, кому хватает наглости решать за бога его волю на земле. И при этом всем, оказывается, существовал один очень интересный способ, как авторы могли обходить священный закон и безнаказанно изображать очертания птиц, рыб, насекомых, млекопитающих и всех остальных животных, включая даже человека, несмотря на то, что они представляют собой живую субстанцию. Видите ли, живопись в исламе, может, и осуждается, однако каллиграфия, наоборот, приветствуется и всячески поощряется. Таким образом опытные мастера стали изображать излюбленных зверюшек, используя при этом алфавит. Они писали буквы под специальным наклоном и в особых пропорциях, дабы их сочетания складывались не просто в полноценные слова и в предложения, но и в явные силуэты животных. Каждая буква, каждая точка и даже каждый пробел между символами — все играло свою роль в причудливых изображениях. И из-за этой лазейки в шариате, художники умудрялись рисовать все, чего только хотели: и целый зоопарк, и людей, и даже порнографию, раскидывая на всю страницу огромный гарем из ласковых стихов. Уникальный вид искусства, скажу я вам. И никто не мог к этому придраться, каким бы пошлым и богохульным ни было бы изображение, ведь это не рисунок… это всего лишь текст, ну а то что расположение безобидных букв вызывает у вас какие-то ассоциации с зооморфными существами или людьми — это уже ваши личные проблемы.

Не прекращая монолог, Георг приблизился к тому стенду в центре библиотеки, где я в начале дня любовался вероятным подлинником Гиппократа, что-то поискал там и среди старинных свитков вытащил блеклый сверток с персидскими узорами на краях, развернул и показал его мне.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА