Arcanum I
Le Magicien

Красный Сентябрь

Открыв дверь и выйдя в коридор, я невольно вздрогнул, так как поймал на себе тяжелый взгляд незнакомого мне человека в черном. Передо мной показался рослый мужчина в классическом костюме с галстуком. Его телосложение было крепким, плечи — широкими. Богатырь одним только своим видом мог бы внушать панический страх у окружающих, если бы не его круглое лицо, на котором читалось полное отсутствие интеллекта. А его дурацкая стрижка с зачесанной на бок челкой только подтверждала мои мысли о его недальновидности.

— А вы должно быть телохранитель? — спросил я.

Эта профессия идеально бы подошла такому громиле.

— Да я здесь больше как сторож, — ответил он достаточно приятным и даже шутливым голосом. — Меня просили сопроводить вас до зеркального зала.

По интонации и по его манере произносить слова я сразу понял, что этот мужчина из тех, кто любит поговорить и кому при этом очень не хватает общения. Иначе говоря — идеальная жертва для моих вопросов.

— Скажите, — деликатно заговорил я, когда мы принялись шагать по коридору, — какие нынче зарплаты у телохранителей? Сколько вам платит доктор Корвус?

Мне хотелось подловить Георга на лжи, так как я до сих пор не мог поверить в то, что люди работали на него практически бесплатно. Столь антикапиталистическая и даже по-своему анархистская идея "услуги за услугу", как мне казалось, просто не могла существовать в двадцать первом веке. А если и существовала, то где-то она наверняка давала сбой.

— Ну… по правде говоря, мне платит не пан Корвус, а государство, — честно признался мужчина. — Меня к нему приставили, как полицейского к воротам в какое-нибудь посольство.

— То есть вам платят налогоплательщики, а ваша страна относится к доктору Корвусу, как к некой неприкосновенности, — уточнил я.

— Да не только наша страна. Весь мир! Ну по крайней мере вся Европа точно. — Он усмехнулся и тихо хрюкнул.

— Это из-за его научных достижений?

— Ну как вам сказать? Тут сложный политический вопрос. Наше правительство понятия не имеет, что делать с паном Корвусом. С одной стороны, чиновники каждый день грозятся депортировать его из страны, тогда как с другой стороны, они гордятся тем, что такой уважаемый ученый живет именно здесь. Это не человек, а скандал! Как бы это сказать-то? Корвус не признает себя гражданином ни одного существующего государства. И он открыто об этом заявляет. Отказался от всех прав и обязанностей. Недавно Вашингтон вручил ему бессрочный паспорт гражданина мира, чтобы как-то сгладить ситуацию с его документами. Так он и это отверг. Не будь он заслуженным гением, с ним бы давно разобрались, как с каким-нибудь нелегалом. А так… сохраняют нейтралитет. Ну а со всеми этими покушениями со стороны религиозных экстремистов пан Корвус так вообще превратился в мировую святыню и великомученика. Если с ним что-нибудь случится, то скандала не избежать. А отвечать придется именно нашей стране, как вы понимаете. Вот меня и приставили к нему охранять. — Телохранитель улыбнулся и его глаза стали отражать типичный энтузиазм человека, разговаривающего с журналистом. — Вы все это напишите в своей статье? Моя жена обожает ваш журнал, — добавил он. — Каждый раз ждет новый выпуск.

— Э-э-э… Спасибо, — смущенно ответил я.

Этот мужчина говорил даже больше, чем мне того было нужным, притом что работа телохранителя подразумевает молчание, ненавязчивость и скрытность. Обычно из них было и слова не вытрясти, но этот сам мне все рассказал. Видимо, за годы службы, он стал относится к доктору Корвусу не как к клиенту, а как к другу, о котором всегда можно было поговорить.

— А вы не могли бы мне рассказать об этих покушениях? — Я принципиально замедлил шаг, чтобы наша прогулка по коридорам дворца растянулась. — Что, по-вашему, стало причиной такой ненависти к Георгу со стороны тех людей?

— Ну… — тот задумался. — Все это, конечно, из-за его научных открытий. Первые угрозы пошли сразу, как пан Корвус опубликовал свои работы. В него из толпы постоянно что-то кидали, трижды пытались застрелить из пистолета прямо на улице. К счастью, все мимо. Злоумышленники — явные дилетанты. Их ловили на месте. Одного из них пан даже сам скрутил. И где-то раз пять на него покушались с колющими средствами… ну там ножи, бритвы и тому подобное. У меня даже шрам остался на локте после последнего случая. Хорошо, что я вовремя заметил скальпель. Они хотели убить доктора докторским инструментом. Было бы иронично. Но я тот еще Цербер! — Он горделиво задрал подбородок.

— И как давно вы охраняете Георга?

— Да уже лет пять, нет шесть… черт! Скоро уже все семь будет. Меня перевели сюда сразу, как объявили о внедрении работ пана Корвуса в сферу цифровых технологий. Первые прототипы компьютеров с подобием полноценного разума — это все его заслуга! Все делают по уравнению, которое создал пан, изучая мозг людей. Религиозным экстремистам это не нравится. Они считают, что душа и разум должны быть только у человека и что люди не должны играть в бога. Вот и бесятся.

Разговор о покушениях был не особо информативен, так как все, что об этом можно узнать, уже давно и неоднократно печаталось в различных средствах массовой информации. Эта тема была одной из самых обсуждаемых тем в мире, когда разговор заходил о противостояниях религии и науки. Мне же хотелось заполучить такие сведения, о которых еще не знал никто. Что-нибудь новенькое!

Заявление доктора Корвуса о том, что он и есть тот самый серийный убийца, известный по прозвищу "Безумный Художник", не вылетало из моей головы. И мне требовались доказательства, подтверждающие его слова или же, наоборот, опровергающие их.

— Скажите, — заговорил я, резко остановившись и облокотившись спиной о стену в коридоре возле какой-то двери. — За все это время пока вы работали на Георга…

— Я работаю не на него, — меня тут же поправили, но я проигнорировал это замечание.

— …он никогда не просил вас о чем-нибудь… ну скажем, необычном? У такого эксцентричного человека, как доктор Корвус, наверняка много причуд и странностей. Может быть было нечто такое… неоднозначное или сомнительное, о чем вас могли попросить?

Телохранитель непонимающе покосился на меня.

— Вы о чем?

— Не знаю. Я надеялся, что вы мне расскажите, — хитро ответил я, желая, чтобы мужчина обмолвился хоть о чем-нибудь, что могло бы скомпрометировать доктора.

— Да не… Работа хорошая. Спокойная. Платят нормально. Да и сам пан Корвус — отличный мужик. Если что — всегда помогает! Конечно, была пара инцидентов, когда совершались покушения. Но это было давно. Последние года два-три вообще лафа! Пан редко покидает замок. Обычно люди сами к нему приходят. Особое приглашение и все такое. Вот завтра вечером будет много гостей — придется побыть начеку, а так в основном это не работа, а халява.

— И все-таки? — я продолжал настаивать. — Было ли что-нибудь такое, что не вписывалось в рамки обыденного или, может, вызывало какие-то сомнения…

— Вообще-то… — лениво затянул мужчина, — было одно дело, которое я часто вспоминаю. Не знаю даже, как вам о нем рассказать… да и поймете ли вы меня, но если хотите, то я постараюсь изложить суть.

Ну наконец-то, думал я. Телохранители всегда знают все самые грязные тайны тех людей, которых они охраняют. Понятное дело, что ни доказательств, ни опровержений того, что Георг — это "Безумный Художник", я так просто не получу, но все-таки чем больше информации смогу собрать, тем легче будет понять, что же именно творится в голове у Корвуса. Я думал, что мне сейчас расскажут про какую-нибудь любовницу или может быть даже любовника, про возможное пристрастие доктора к алкоголю или к наркотикам, про шантаж и другие грязные методы устранения конкурентов или что-нибудь подобное. Спектр человеческих грехов довольно небольшой в этом плане. Все всегда рассказывали одно и тоже. Однако история, которой поделился этот мужчина, совсем не соответствовала моим ожиданиям.

— Пан Корвус поначалу был не особо рад тому, что меня приставили к нему в качестве телохранителя, — медленно заговорил он. — Я тогда его еще плохо знал и думал, что это просто я ему не нравлюсь, но потом понял, что он в принципе не хотел, чтобы у него был телохранитель. Но тут уж было не ему решать. Мои начальники посчитали, что если пан Корвус позволяет себе пренебрегать законом и правами, то и они могут по отношению к нему тоже игнорировать кое-какие правила. — Мужчина с улыбкой почесал затылок. — Вот так всегда и бывает! Стоит появится одному анархисту, как все кругом начинает медленно превращаться в бардак. Правила тут же летят к черту! Первые несколько недель пан попросту игнорировал меня, будто меня и вовсе не было рядом. Я, конечно, понимал, что он и не должен обращать на меня внимание и уж тем более спотыкаться об меня, но все-таки не до такой же степени. Ну в общем… я его тоже недолюбливал, думал, что он из этих… — Телохранитель не договорил последние слова и пальцем провел над губой, рисуя на себе невидимые усики.

Я не сразу понял смысл этого жеста, но потом догадался, что это, видимо, символизировало высокую степень снобизма.

— Однако вскоре произошел один инцидент, который… как бы вам сказать… полностью изменил мое отношение к пану Корвусу, — продолжал рослый мужчина. — Здесь в Праге есть известный ресторан — ну вы знаете… из тех, в которых вы закажите чашечку кофе, и потом вам придется продать почку или заложить квартиру, чтобы расплатиться. Одно из самых дорогих мест Праги. Лучшая кухня, лучшее обслуживание, настоящее серебро, даже особая посуда для постоянных клиентов с их личными инициалами. Думаю, вы понимаете уровень престижа.

Я молча кивнул, желая, чтобы он уже, наконец, перешел к сути.

— Помню, хотел однажды жену туда сводить на годовщину, позвонил им, а там очередь на полгода, а когда спросил у них цену за самую дешевую бутылку вина — бросил трубку, опасаясь, что меня за один только этот звонок уже без штанов оставят. — Мужчина улыбнулся. — А вот пан Корвус запросто может прийти туда, когда ему вздумается, и для него всегда будет готов отдельный столик. Вот и в тот вечер, помню, он пришел в этот ресторан, занял свое излюбленное место в самом центре, и ему, даже не спрашивая, принесли первоклассное блюдо. Ну из этих… когда самой еды на один укус, но зато по всей тарелке дизайнерская мазня из соуса… наверное, чтобы скрыть факт того, что на деле-то тарелка пустая. Я же остался стоять в стороне, как мне и полагается. При мне это тогда было первый раз, когда пан вообще посетил какой-либо ресторан. И признаться, мне было непросто привыкнуть к характеру пана Корвуса и к его образу жизни. Но самое важное в тот вечер было другим. За столиком со стороны выхода сидела пара: молодой юноша и девушка. Девушка была очень симпатичной. Стройная, высокая, прямые длинные черные волосы. Ей был двадцать один год, однако ее макияж — местами кривой и довольно вульгарный — делал ее значительно старше. Она была типичной провинциальной красоткой, приехавшей, как говорят, "покорять" столицу. Ну знаете… короткая юбка, блестящие чулки, ботфорты на высоком каблуке, безвкусный верх с окрасом зебры, будто ее только что сняли с панели или со шеста в ночном клубе. Манеры распущенные, но не от природы, а от подражания другим. Уж в таких деталях меня не проведешь! В академии нас хорошо инструктировали следить за мелочами, — гордо добавил телохранитель. — А вот тот юноша, примерно ее ровесник, сидящий напротив, был… ну как минимум ей не пара. Худой, болезненный вид, волосы вроде рыжие, однако чувствуется проявление альбинизма. В общем видно, что мальчик какой-то хилый и нездоровый. Студент-девственник, я бы сказал. Да еще его тот коричневый пиджак в клеточку, явно взятый из отцовского… или даже скорее дедушкиного гардероба, видимо, только ради этого "особого" вечера.

Не понимая, к чему ведет этот рассказ, я удивленно поднял брови. Мне хотелось, чтобы тот перешел к самому интересному, но мужчина не торопился в своем повествовании.

— Эта пара уже была в ресторане, когда пан Корвус туда пришел. Поначалу я на них не обратил внимания. Обычные молодые люди, общающиеся между собой. Но потом все-таки не замечать их было сложно. Тот юноша хотел признаться ей в любви, но он так волновался, что бледнел белее белого; глаза боялся на нее поднять, заикался на каждом втором слове, делал долгие неуютные паузы. В общем все это было так нелепо. А уж то, что именно он ей говорил… Ох! — Мужчина вздохнул с опечаленной улыбкой и демонстративно закрыл лицо ладонью. — Он не говорил прямо, я все ходил вокруг да около, употребляя такой лексикон, будто был благородным рыцарем из дешевой фэнтезийной эпопеи с принцессами и драконами. Все это, конечно, вызывало смех. Его речь была негромкой, но не услышать ее было просто невозможно.  Многие люди в ресторане даже скрыто оглядывались на них, желая знать, чем это закончится. Я не помню всех подробностей того разговора, да и не особо-то и вслушивался, но, как я понял, юноша и девушка были из одного городка или даже деревушки, может, были когда-то соседями, друзьями детства. Знаете, как это бывает. Их родители — наверняка близкие знакомые… хорошие, скромные люди. А сейчас девушка переехала в большой город и вкусила красоту гламура и ночных клубов. Тогда как юноша, который скорее всего, кроме нее, не знаком лично ни с одной другой девушкой, решил раскрыть ей свои чувства. И-то… это, скорее, его мама подтолкнула на такой шаг, сам бы он вряд ли решился… ну там: "Мы дружим семьями! Вы знаете друг друга с детства! Твоя первая любовь!" и все такое. Плюс этот пиджак, который совсем не на его плечо… самый дорогой ресторан. Черт! Да я даже боюсь представить, сколько он ждал очередь, чтобы пригласить ее туда. А про то, сколько бедняге надо было вкалывать каждую ночь, чтобы это позволить, даже думать на отваживаюсь. Сомневаюсь, что у студента было днем время на подработку.

Я молча слушал, боясь перебить рассказчика или задать какой-нибудь вопрос, так как это еще больше могло затянуть столь долгий монолог. Сама история-то была, конечно, занимательной, но как со всем этим был связан доктор Корвус, я пока не понимал.

— Девушка долго выслушивала нелепые признания в любви, — продолжал телохранитель. — Было видно, что ей это совсем неинтересно. Она пришла на свидание из одолжения. Возможно, теперь уже ее мама настояла на этом… ну, мол, чтобы мальчика не обижать и не портить отношения с его семьей. В общем, любая другая девушка на ее месте либо сразу бы засмеялась в голос от его жалких попыток быть романтичным, либо просто встала бы и ушла, чтобы даже не тратить свое время. К тому же это была пятница — вечер! Сами понимаете. Но в конце-концов уже и она не выдержала. И ладно бы она просто сказала ему, что… ну там "Извини, но у меня уже кто-то есть…" или просто "Боюсь, что между нами ничего не получится…" без лишних объяснений. Да что угодно бы подошло, чтобы ему отказать. Но нет! Ее, видимо, очень достала прежняя жизнь провинциалки, и она решила все расставить на свои места и показать, что она теперь "городская", "уважаемая", "гламурная" и, главное, "опытная" пани, что она движется вверх по социальному сословию, что ей не интересны "маленькие люди" и что весь этот ресторан и попытки ее как-то удивить были просто смешными и никчемными. Она говорила предельно строго и громко, намеренно выставляя студента на посмешище перед всем заведением. Если поначалу это она сидела молча, не зная куда спрятать глаза от стыда, то сейчас, наоборот, он был в этом положении. Девушка прошлась и по его прическе, и по тому пиджаку в клеточку, и по заказанному им блюду и даже по такси, на котором они, видимо, туда приехали. Уничтожила паренька в пух и прах. Я так и представляю, как у него в тот момент пиписька в штанах навсегда уменьшилась на три четверти. Вот… — добавил мужчина и сделал небольшую паузу, понимая, что он начинает заговариваться. — Пан Корвус все это время сидел к ним спиной и даже не видел ту парочку. Он не оборачивался, а только, как и всегда, с аппетитом ел свое блюдо. Но я понимал, что пан их все-таки слушал. Конец мыльной оперы казался на первый взгляд очевидным: выплеснув весь свой яд, девушка пафосно уйдет, а юноша так и продолжит молча сидеть один за столом еще какое-то время, потом расплатиться, даже не попросив сдачу, вернется домой и повесится, ну а если и не повесится, то… да неважно! Пан Корвус все равно решил иначе, — улыбнулся мужчина. — Когда та девушка начала греметь стулом, чтобы встать из-за стола, пан мимолетно окинул меня взглядом. С тех пор, как я стал его телохранителем, это был самый первый раз, когда он вообще на меня посмотрел. До этого, казалось, что я попросту не существовал для пана Корвуса. И вот вы спрашивали, были ли какие-нибудь необычные или неоднозначные просьбы и пожелания? Так вот это именно тот случай! Его взгляд не долго задержался на мне, но я мгновенно понял, что от меня требовалось. Девушка направилась к выходу, а я тем временем прошел мимо столиков, догнал ее и — словно под гипнозом, словно это меня только что унижали — изо всех сил ударил ее ногой по коленям. Хруст стоял на весь ресторан. Результат: открытый перелом обеих ног. Шум, кровь, слезы, крики! Благородный рыцарь тут же накинулся на меня защищать свою даму. Работники заведения подбежали к девушке, пытаясь ей помочь, требуя от меня объяснений. Все гости начали толпится вокруг пострадавшей, и только один единственный пан Корвус остался за столиком и, даже ни разу не обернувшись на нас, молча ел свое блюдо.

Я не знал, что и сказать.

Все, что мне удалось выдавить из себя, — это одно единственное слово:

— И?

— И все! — мужчина развел руками. — По идее меня могли лишить работы, хотели даже в суд подавать. Но пан Корвус поговорил с моим начальством, и дело тихо замяли. Жалоб не поступало. Репутация ресторана вроде не пострадала. Что стало с тем юношей и девушкой, я не знаю. Но полагаю, что у столь "уважаемой" и "гламурной" пани среди знакомых в городе было не так уж и много людей, которые решились бы помогать ей с едой и туалетом, пока она лежит в двойном гипсе, — мужчина явно дал понять, что если кто-то и взялся бы заботится о ней, то этим человеком мог быть только тот униженный и оскорбленный, но влюбленный в нее "маленький человек". — Я часто вспоминаю этот инцидент и постоянно спрашиваю себя: что на меня нашло?… и а правильно ли я поступил и стоило ли мне вообще вмешиваться?

Боюсь, что я тоже затруднялся дать однозначный ответ. История заставила меня всерьез призадуматься. Но мои размышления продлились недолго. Телохранитель с легким испугом посмотрел мне в глаза и, заметно меняясь в лице, проговорил:

— Только вы не вздумайте писать об этом в журнале! Я не хочу, чтобы были неприятности. Это давняя история и…

— Не волнуйтесь, — тут же ответил я, как ответил бы любой другой журналист на моем месте. — Мы не публикуем то, что может навредить чьей-то репутации.

Это, конечно, была чистая ложь.

Работа журналиста — в первую очередь играть с репутацией, критиковать или же, наоборот, создавать имидж. Рассказывать правду и делится информацией — вторичная и пожалуй даже последняя задача. Безусловно, есть такие журналисты, которые утверждают, что правда для них является самой приоритетной задачей, но преподносят они ее все равно по-своему, да и чаще всего ищут ее с целью пошатнуть чей-то авторитет. Если репортажи и статьи чего-то не хвалят и не унижают, то значит — они пустые и лишенные смысла уже по определению, а их автор — дилетант… или же ему место в рубрике про погоду или животных.

Сегодня каждый знает, что опытный журналист может все вывернуть наизнанку, и рассказанная человеком история почти всегда оборачивается против него же самого. И при этом люди до сих пор продолжают так охотно делиться с нами своими "великими" мемуарами. Я бы даже сказал, что это такая русская рулетка нового века, где в качестве револьвера выступают СМИ и общественное мнение. Человек рассказывает свою историю и ждет результата. Один получает минуту славы, а другой — век позора и насмешек.

Как бы там ни было, а рассказ телохранителя я уж точно публиковать не собирался. Тема, может, и интересная, и даже по-своему громкая, но это уровень дешевого ток-шоу и желтой прессы, а я от этого давно ушел. Да и к тому же участие доктора Корвуса во всей этой эпопее было минимальным. А говорить о том, что это сам Георг Корвус велел ему так поступить и уж тем более одним только мимолетным, но "многозначительным" взглядом, — это бред, который сгодится только для какой-нибудь газетенки, печатающей нефильтрованные сплетни и байки про теории плоской земли и инопланетян.

Я же был серьезным журналистом, и мне были нужны серьезные истории.

Телохранитель протянул руку и открыл дверь, возле которой мы остановились. Оказывается, все это время мы находились прямо у порога в зеркальный зал, где и ждал меня доктор Корвус. И, по сути, Георг запросто мог слышать наш разговор, так как расстояние было не особо большим. Нас разделяли только несколько метров и тяжелая дверь из темного дерева.

Тот зал неспроста назывался зеркальным. Стены в нем от пола до потолка украшались зеркалами в узорчатых обрамлениях. С одной стороны, помещение визуально расширялось из-за отражений, уходящих в зеленоватую бесконечность искривляющихся зеркал, но с другой стороны, зал был заставлен множеством стульев, которые, наоборот, уменьшали пространство и делали его загроможденным. Да и площадь самого зала, пожалуй, была не такой уж и большой (по меркам этого дворца, разумеется). Я бы больше склонился назвать это комнатой. И стоит упомянуть, что пока это было единственным местом в château, куда проникали прямые лучи солнца. Штора была распахнута, а окно — приоткрыто, впуская в помещение свежий утренний воздух.

Георг Корвус, словно позируя для картины, грациозно стоял в центре зала в черном приталенном и, главное, недошитом мужском костюме в тонкую белую вертикальную полоску. Левой рукой он упирался на свою трость, а правой очень умело держал белую открытую книгу, которую не без интереса читал, перелистывая страницы одним движением пальца.

В зале Георг был не один. С ним находился невысокий, седой и уже лысеющий мужчина в сером не менее дорогом костюме. Он довольно шустро для своего возраста бегал вокруг доктора с мерной лентой, что-то высчитывая и вставляя в ткань незаметные булавки. Было очевидно: этот мужчина — портной. И я поймал себя на мысли, что изготовить пиджак, который бы идеально сел на горб Корвуса, должно было быть не самой легкой задачей.

— Мачек, входите! — Георг улыбнулся, увидев меня у порога.

Он ловко закрыл книгу и протянул ее портному. И тот, приостановив работу, взял книгу и положил ее на ближайший столик, чтобы сам доктор даже с места не сдвинулся.

— Мы можем продолжить наше интервью здесь, если вы не возражаете, — добавил Корвус.

Лично у меня возражений не было.

Я вошел в зал смелой и даже немного высокомерной походной. Мне хотелось продемонстрировать весь свой профессионализм и стойкость, дать понять, что доктор совсем не напугал меня своими заявлениями, а даже, наоборот, заинтриговал. У меня был хороший мотив продолжать интервью до конца… до момента, пока вся правда не выйдет наружу. Конечно, начало разговора у нас не особо задалось. Громкими признаниями Георг попутал мне все карты, и я пропустил не одну хорошую возможность задать острый и наводящий вопрос. Когда я сюда шел, мне и в голову не приходило, с чем именно я могу здесь столкнуться, но теперь я был готов к любым неожиданностям.

Доктор сделал свой ход конем.

Настал и мой черед.

— Скажите, — хитро заговорил я, обратившись к портному, который, приклонив колено, измерял рукав Георга, — неужели и вы не берете с Корвуса деньги за свою работу?

Седой мужчина в сером удивленно посмотрел в мою сторону, поправил на носу маленькие очочки, чтобы получше меня оценить, и затем, взглянув на доктора снизу вверх, поинтересовался с какой-то неведомой мне иронией в голосе:

— Этот сеньор только что спросил о деньгах? — Его слова были пропитаны южно-итальянским акцентом.

— Да, Бьяджо, — ему тут же ответил Георг. — Он христианин.

— Ах! Прискорбно-прискорбно, — игриво вздохнул портной и помотал головой, как бы давая понять, что я очень меркантилен и что падать ниже мне уже просто некуда.

Признаться, я действительно был христианином. Не сказать, что католик из меня образцовый, но все же атеистом себя я точно никогда не называл. Однако не припоминаю, чтобы когда-либо рассказывал Корвусу о конфессии, к которой принадлежал. О своих религиозных убеждениях я старался никогда и ни с кем не говорить, и где-либо узнать о них было невозможно. Анкеты в моих социальных сетях не хранят такой информации, да и крестика на мне нет. Как он узнал, что я христианин, понять мне было сложно. Конечно, он мог случайно угадать, опираясь на статистику — все-таки большая часть населения Европы пока еще христиане. Но я сомневаюсь, что такой человек, как доктор Корвус, стал бы так просто полагаться на слепую удачу, чтобы меня удивить.

Как бы там ни было, а он снова загнал меня в тупик, притом что я пока только задал один единственный вопрос… и даже не ему.

Но портной отвечать не собирался. Он был занят рукавом.

А я тем временем пытался понять, какое отношение вопрос о деньгах мог иметь к христианству. Было бы куда более очевидным, если бы Георг предположил, что я еврей, исповедующий иудаизм, так как именно евреев принято считать жадными и меркантильными. На крайний случай я бы даже понял, если бы меня назвали мусульманином, ведь об арабских методах торговли ходят легенды. Но вот почему христианин, я даже представить себе не мог. Конечно, мне было известно, что и христиане не без греха сребролюбия, но все-таки…

А кем, интересно, был сам Георг, подумал я. Атеистом? Возможно. На индуиста или буддиста похож он точно не был.

— А к какой вере принадлежите вы? — ненавязчиво спросил я.

— Ни к какой. Я не нуждаюсь в вере так, как я нуждаюсь в знаниях, — холодно ответил доктор, поправляя пиджак на себе.

— Значит, вы атеист?

— Да, хотя мне и не нравится это слово.

— Чем же?

— Атеизм, — сухо произнес Георг и сделал короткую паузу. — "А" — отрицание, "Теизм" — божественность. То есть отрицание всего божественного. Смысл неплохой, но проблема в том, что нельзя отрицать того, чего нет. Ноль — он и есть ноль. Минус нуля не бывает. Уверен, что сам термин "атеизм" придумали верующие в качестве насмешки, ведь для того, чтобы чего-то отрицать, надо сперва признавать его существование.

— А вы уверены, что бог — это ноль? Может он, наоборот, — бесконечность? — Не сказать, что этот вопрос для меня был принципиальным, но я все-таки хотел услышать мнение доктора.

— Бесконечность — это обозначение, суммирующие в себе все символы сразу. Это уравнение с бесконечным количеством неизвестных, где и само количество неизвестных тоже является неизвестной. В реальном мире это называется "хаосом", а в цифровой системе — "бесконечностью". Что ж, у бесконечности существует отрицательное значение. Да, но… бесконечность минус бесконечность не дает ноль. Точнее оно может равняться как нулю, так и еще одной бесконечности и даже любому другому числу. То есть бесконечность ровна и нулю, и единице, и двойке, минус двойке и всем другим существующим числам одновременно. В этом и есть суть хаоса! Он может быть всем и ничем и при этом не противоречить себе своим же противоречием. Тогда как "бог"… или, называя языком чисел, — "ноль"… не может быть одновременно богом и не богом, быть или не быть. Бог — это все-таки неделимая константа, абсолют, не имеющий равных, ведь так? А посему минус бога быть не может, как и минус нуля. Это о единице можно спорить, о девятке, о бесконечности и минус бесконечности… интерпретировать каждое значение по-своему, но про ноль спорить нельзя, ибо его просто нет, как и бога. Это символ, означающий отсутствия значения. Пустышка! Символ есть — смысла нет. Как слова-паразиты. — Доктор криво улыбнулся. — Поэтому я не очень люблю, когда меня называют атеистом, так как это слово-парадокс противоречит само себе… и не самым лучшим образом. Это тоже самое, что на пепельнице нарисовать знак "Не курить!" или гордиться своей скромностью. Я не люблю ярлыки, и поэтому было бы лучше, если бы меня не называли ни атеистом, ни кем-либо еще.

— Но позвольте! — вырвалось у меня. — Я читал ваши статьи и записи с конференций. Вы неоднократно называли себя анархистом. Хотя по вашей же логике, где "Ан" — отрицание, а "Архонт" — лидеры и власть, можно также сказать, что и это слово противоречит…

— Нет, нельзя, — тут же заявил доктор, — потому что, в отличии от бога, политика, лидеры и власть, к сожалению, существуют. И их даже можно измерить.

Я хотел все это записать в своем блокноте, но мои заметки были не настолько красноречивыми и последовательными, как слова Георга. Многое записать просто не удавалось. И я боялся, что когда буду это перечитывать, я и половины из того, о чем мы говорили, уже не пойму. А мне еще надо было скомпоновать весь текст и написать целую статью. Работа нелегкая.

Большая часть людей, у которых я брал интервью, говорили очень медленно и делали долгие паузы, думая над каждой репликой по несколько секунд, на ходу выдумывая построение фраз, опасаясь сказать что-нибудь лишнее. Корвус же говорил бегло. Каждое сказанное им слово было насквозь пропитано уверенностью. Однако, к счастью для меня, я знал, что самоуверенность — это палка о двух концах. С одной стороны, таких людей сложно подловить на спорных моментах, ведь у них на все есть ответ, но с другой стороны, они, будучи ослепленными своей непогрешимостью, рано или поздно сами начинают заговариваться и выдавать себя с потрохами.

В помещении повисла тишина.

Настало время задать Георгу следующий вопрос.

Мне хотелось вернуться к разговору о "Безумном Художнике", но я не мог так сразу поднять эту тему. Это было бы бестактно и как минимум непрофессионально. И поэтому мне нужно было начать издалека.

— Значит, позвольте уточнить, — заговорил я, перелистывая блокнот. — Вы, как мне уже известно, не признаете законы общества и считаете себя анархистом. Ведь так?

— Все верно, — доктор кивнул.

— А также вы являетесь убежденным атеистом… хотя и не любите это слово.

Георг не ответил, а лишь молча посмотрел на меня в ожидании вопроса.

— И тогда вот что мне интересно… — Я приставил кулак ко рту и тихо кашлянул, пытаясь более правильно выразить мысль. — Не имея авторитетов ни в лице закона, ни в лице декалога или бога… как же вы тогда определяете праведность своих поступков? На что опираются ваши нравственные ценности?

Доктор Корвус удивленно наморщил лоб, и мне на мгновение показалось, что я, возможно, спросил что-то глупое. Но через несколько секунд неудобное чувство прошло, так как Георг, как бы уточняя, переспросил:

— Вы говорите о морали и этике?

— Да, — произнес я. — У вас есть какой-нибудь внутренний закон или кодекс чести? И вообще… — я не выдержал, — у вас есть совесть? Точнее… вы совестливый человек? — мне пришлось перефразировать последние слова, чтобы заданный вопрос не остался висеть на столь грубой ноте.

— Для меня существует только один единственный закон, — гордо ответил доктор, — это закон моей собственной воли.

Где-то я уже слышал это высказывание. Ах, да. Георг повторил слова наркомана и оккультиста Алистера Кроули. Я не читал его "Книгу Закона", но с некоторыми выдержками оттуда я все же был знаком.

— То есть вы просто поступаете так, как вам вздумается? И нет никаких ограничений?

— Почему же? Ограничений предостаточно. Физические возможности моего тела, гравитация, время, которое летит столь неугомонно и уж тем более в мои годы. Да что я говорю! Факт того, что земля шарообразная, замкнутая… и что мне с нее не улететь, тоже является большим ограничением моих желаний и возможностей.

— Значит вы подтверждаете, что совести у вас нет? — я поставил вопрос ребром.

— Совесть — это чувство стыда, незнакомое в полной мере ни одному живому организму на земле, за исключением человека. Ни один кот никогда не переживает из-за разбитой вазы, а лиса не ворочается по ночам из-за  разгрызанной ею курицы. Само по себе чувство совести не является природного происхождения. Это навязанное человеку самим человеком явление… изобретенная умом, как словесное общение или, скажем, письменность. Совесть и стыд — это рамка общественного мышления, которую из поколения в поколение внушали рабам по средствам религий и законов. Что есть совесть, как не страх перед наказанием? Конечно, можно сказать, что у каких-то животных все же есть подобие совести. Так, к примеру, у моих знакомых был пес, который, когда гадил и знал, что будет за это наказан, начинал прятаться по углам. Порой они даже не знали, что пес вообще что-то натворил, но он все равно прятался, тем самым только компрометируя себя. Дрессировка и кнут пробудили в животном новое чувство. Звери с этим чувством не рождаются, оно не предусмотрено эволюцией… пока! Человек же выдрессировал себя так, что этот страх перед наказанием и насмешкой общества у него уже в крови с самого рождения. Это, как говорят в народе, передается с материнским молоком. Ребенок не успевает появиться на свет, сделать первый вздох, а он уже испытывает страх и стыд за то, что живет.

С этим я, пожалуй, мог бы поспорить. Уверен, что доктор, разбирался в данном вопросе получше многих и уж точно получше меня, но мне почему-то всегда казалось, что стыд и совесть берут свои корни от стадного инстинкта и животного начала человека. Быть омега-самцом — позор в любой стае. К тому же для меня эти чувства были не настолько мелочными, как заявлял Георг. Я всегда считал, что именно совесть делает человека человеком и что только благодаря ей мы являемся столь уникальной формой жизни на земле, духовной и самой приближенной к богу. Но задумавшись над этим сейчас, я понял, что противоречу самому себе, ведь если совесть определяет "человечество", то утверждать о ее "животном" и "эволюционном" происхождении как минимум спорно и нелогично.

Доктор же, как я полагаю, не считал людей особенными среди всех остальных форм жизни на земле и вряд ли отличал человека от какого-нибудь пяточного грибка или морских водорослей. Я общался с высокообразованным циником, если не сказать хуже.

— Тогда как же вы определяете, что для вас правильно, а что нет? — Мне все-таки хотелось получить ясность по данному вопросу. — Вы ведь не живете на свалке или на отшибе мира, где никого нет. Вы общаетесь с людьми и, признаться, очень культурно. У вас большой дом, дорогой автомобиль, водитель, даже костюм вы себе шьете не лишь бы какой. Вы берете от жизни все самое лучшее, а значит — у вас все-таки есть критерий того, что хорошо, а что плохо. Вот именно этот критерий мне и хотелось бы узнать. Лично я думаю, что вы просто любите блеск богатства и роскоши, но нет… вы все-таки пытаетесь меня убедить, что деньги для вас — не приоритет. Тогда что для вас является приоритетом?

— Эстетика, самообразование и уважение к себе являются моими приоритетами, — холодно ответил Корвус.

— Ага, — тут же подхватил я. — Уважение к себе. Хорошо. Так вот за какие поступки вы себя уважаете, а за какие нет?

Мне было любопытно, уважает ли Георг себя за то, что он убил тех девушек, если он, конечно, не солгал, заявив о том, что он и есть "Безумный Художник".

Его признание не оставляло меня в покое. С одной стороны, я понимал, что это не могло быть правдой. Никто и никогда не стал бы сознаваться в таком жутком преступление и уж тем более настолько хладнокровно. Но с другой стороны, я не видел ни единого повода не верить словам этого человека.

— Я горжусь каждым совершенным мною поступком, — Георг не стал скромничать. — У меня есть негласный кодекс чести, по которому…

— Ах, так все-таки есть какой-то критерий! — перебил его я.

— Да, есть. Это не правила и не закон, а личный устав, за нарушение которого меня никто не осудит. Он был придуман мной и исключительно только для меня одного. Думаю, что даже говорить о нем нет смысла, так как если я им поделюсь, то всегда найдется кто-то, кто будет ему следовать, или кто-то, кто заявит, что, рассказывая о своих принципах, я их кому-то навязываю.

Доктор завернул так, что он одновременно рассказал мне все, что нужно, при этом ничего не сказал и еще заявил, что не собирается ничего рассказывать. Хитрая постановка слов. Придраться не к чему. Видимо, он сперва хотел поведать о чем-то, но передумал… или же просто сказал чушь, а потом выкрутился и решил показаться "загадочным". Так многие поступают, когда им нечего больше сказать или когда они понимают, что начинают заговариваться.

— Но ведь для того и существуют интервью… чтобы делиться своим мировоззрениям, — подхватил я, искренне желая получить ответы на свои вопросы. — Мы общаемся уже не первую минуту, и вы до этого очень охотно делились своими убеждениями и взглядами на мир.

— Да, но речь пока не заходила о кодексах чести и о том, как следует кому-то поступать.

— И все-таки. Мне очень интересен ваш взгляд на вещи. — Я быстро перевернул страницу блокнота, отыскал недавнюю заметку, где Георг упомянул о том, что у него нет секретов от общества, и тут же прочитал написанное вслух.

В этом, пожалуй, одно из основных преимуществ использования блокнота и ручки при таких интервью: всегда можно быстро перелистать и найти нужную пометку. Со звукозаписывающими устройствами осуществить такое значительно сложнее, хотя, с другой стороны, от запечатленного на микрофон голоса куда труднее отвертеться, чем от каких-то сомнительных каракуль на бумаге. Конечно, самый идеальный вариант был бы использовать и блокнот и микрофон одновременно, но я пренебрег такой возможностью и теперь очень об этом жалел. Да и кто же знал, что Георг Корвус окажется настолько неоднозначным человеком!

— Что ж, если вам там интересен мой кодекс чести, то я могу поделиться им с вами, — проговорил доктор.

— Будьте любезны, — ответил я без особой доброжелательности, так как мне показалось, будто Георг делал одолжение.

— Кодекс состоит из девяти канонов, — медленно начал он. — Канон первый: обладай знанием, а не верой. Канон второй: оставайся в здравом уме при любой ситуации и не позволяй ничему затуманить твой ум. Канон третий: никогда никому ничего не обещай. Канон четвертый: не оправдывай свои поступки, гордись каждым своим действием или же не осуществляй их вовсе. Канон пятый: уважай традиции чужого храма, но не опускайся до их уровня. Канон шестой: не трать время на те вещи, которые не приближают тебя к поставленной цели. Канон седьмой: никогда не принимай и не отвергай знания без аргументации и их понимания. Канон восьмой: никогда не отнимай жизнь другого существа без необходимости. И последний девятый канон: подвергай сомнению все… и даже самое очевидное.

Мне это чем-то напомнило религиозные заповеди, вот только озвученные пункты не говорили о том, как следует поступать человеку или же чего ему делать не стоит, а скорее расставляли акценты на саморазвитии и самоуважении. Эти каноны, как он их называл, были очень очевидными и понятными. Уверен, что большинство людей на земле придерживались некоторых из упомянутых правил, если и не сразу всех. Сказать по правде, многие пункты звучали довольно пафосно и даже по-своему наивно, будто их сочинил какой-то прыщавый подросток, желающих создать кружок по интересам для таких же адептов-подростков, как он. Но как бы там ни было, а ни к одному из этих канонов мне было не подкопаться. И чем больше я о них думал, тем больше проникался их глубиной, которой на первый взгляд-то вроде и не было.

"Обладай знанием, а не верой!" — я торопливо записал в блокнот.

Пожалуй, если какой-то из пунктов и вызывал у меня сомнения, то именно самый первый. Лично я не верить просто не мог. И речь вовсе не о боге, а о таких простых вещах, как вера в людей, в счастливое будущее… да даже в то, что по утру взойдет солнце, какой бы темной и жуткой ни была ночь. Но, с другой стороны, моя "вера" в то, что рассвет всегда наступает, в первую очередь обусловлена все-таки "знанием" солнечной системы. А вот "вера" в людей оставалась незыблемой, хотя я и "знал", какие на самом деле бывают гадкие люди. Что же касается "веры" в прекрасное будущее, то… ой, да кого я обманываю! Мир никогда не станет таким радужным, как его описывают в детских сказках, но я все-таки искренне надеюсь, что это когда-нибудь произойдет. И как только я об этом подумал, мне пришла в голову не самая утешительная мысль о том, что я, возможно, подменяю понятия, путая "надежду" с "верой". Ведь говоря о вере в людей, я, по сути, просто надеюсь на человеческую порядочность, а говоря о вере в того же бога, я просто хочу, чтобы он был. Но если судить по существу, то все-таки знания я поставлю выше веры… хотя и не сбрасываю ее со счетов.

Будучи журналистом, мне постоянно приходится работать со слепой верой. Мы записываем все, что говорят нам люди, но перед тем как опубликовать хоть строчку, каждая информация должна быть тщательно перепроверена. В современном мире сплетен и мистификаций моя задача — искать истину, чистую и незамутненную. Только правдивая статья имеет ценность. У нас серьезный журнал, и любая сомнительная заметка может стоить мне карьеры и репутации. Это по молодости, когда я работал в желтой прессе, можно было верить в любой бред про НЛО и чупакабру и писать об этом целые разделы. Сейчас же все иначе.

"Оставайся в здравом уме при любой ситуации и не позволяй ничему затуманить твой ум!" — я тут же записал и второй канон доктора.

С этим пунктом я был во многом согласен. Однако опять же и он поднимал много вопросов, ведь не совсем понятно, что значит "затуманить ум". Если речь идет об алкогольном или наркотическом одурманивании, то тогда все предельно ясно, но сомневаюсь, что кодекс чести Георга настолько поверхностный. Здесь опять же можно сказать о слепой вере, так как она очень многим туманит рассудок. Также можно приписать сюда и эмоции человека, ведь ничто так не вставляет палки в колеса разуму, как эмоциональная составляющая и личные убеждения, не говоря уже о предпочтениях. При этом я бы сказал, что и просмотр кино и даже чтение книги, в которую погружаешься целиком, тоже можно отнести к своеобразному затуманиваю разума, ведь человек теряет восприятие действительности и тонет в чертогах воображения и иллюзий. Да и как же обыкновенный сон?

Этот пункт давал больше вопросов, чем ответов. Но не согласиться с его главной мыслью было достаточно сложно.

"Никогда никому ничего не обещай!" — строкой ниже поместился и третий канон.

Я думаю, что этот пункт очень красноречиво объяснял сам себя. Слов, которые подвластны многозначительным толкованиям, здесь не было… ну разве что слово "никогда". Здесь явно имелось в виду не то, что обещаний вообще давать не нужно, а то, что не следует давать пустых обещаний или невыполнимых. Ну а если уж дал, то исполни их любой ценой. К тому же, сам Георг был таким человеком, чья репутация (помимо его научных работ, разумеется) если на чем-то и держалась, то только на выполняемых им обещаниях. Это правило, как никакое другое, ударяло по чести и самолюбию любого мужчины. Поэтому пренебрегать им было очень не по-мужски. И факт того, что у Корвуса был подобный пункт в его личном уставе, просто не мог не характеризовать доктора, как серьезного и уважающего себя человека.

"Не оправдывай свои поступки, гордись каждым своим действием или же не осуществляй их вовсе!" — я следом записал четвертый канон.

Это правило мне показалось очень юношеским и бунтарским, будто его автор был оторван от реальности. Услышать нечто подобное от подростка, который думает, что он умнее всех на планете, — обычное дело, но из уст пожилого человека, каким бы великим и заслуженным он ни был, это звучит довольно сомнительно. У мужчины, которому без одного года девяносто лет, запросто могло начаться то, что называют старческим маразмом. Люди в возрасте часто ведут себя как дети. И это бы многое объясняло. Но Георг Корвус все-таки был не таким. Он говорил очень рассудительно и всегда по существу отвечал на поставленные мной вопросы. Его взгляд и манера общения заставляли меня скорее усомниться в моем собственном интеллекте, тогда как к уровню его интеллекта пока было сложно предъявлять какие-либо претензии.

Я хотел заявить доктору, что его четвертый канон был несостоятельным и утопичным, так как невозможно жить в настоящем мире, не осуществляя таких вещей, за которые люди обычно испытывают стыд и угрызение совести. К сожалению, реальность под нас не подстраивается. Это не мир крутится вокруг нас, а мы крутимся в мире. И гордиться определенными вещами порой очень сложно. Конечно, можно лицемерить и утверждать обратное, улыбаясь всем вокруг, но себя не обманешь. Однако и тут Георг был исключением, ведь мы уже договорись о том, что у Георга нет совести, как бы странно это ни звучало, а если и есть, то он ее намерено пытается искоренить, как нечто чужеродное. Да и к тому же человеку, который живет в замке и за которым по каждому зову бегают лакеи, уж точно стыдиться нечего. Я могу выказывать недовольство по многим вещам, тем самым пытаясь оправдать свою никчемной, но доктор Корвус уж точно гордится каждым своим поступком, ведь мы знаем, куда они его привели.

А вот интересно, думал я, если Георг и был тем самым "Безумным Художником" — гордился ли он убийством тех девушек?

"Уважай традиции чужого храма, но не опускайся до их уровня!" — таков был пятый канон.

С первой частью этого пункта я был полностью согласен. Храм — это слово, которое можно отнести и к чей-то квартире, и к дому, и даже к любому существующему заведению. И их уставы надо уважать, да уже только потому что я не хотел бы, чтобы люди, пришедшие ко мне домой, вели себя по-свински или же проявляли ко мне неуважение. Однако ко второй части этого канона у меня все-таки были вопросы. Во-первых, почему сразу "опускаться"? Может традиции этого храма, наоборот, способны возвысить человека. А во-вторых, почему бы и не опуститься, коль уж такой устав? Войдя в христианский собор, мужчины снимают головной убор, а женщины, наоборот, одевают его. Сделать это нетрудно. Чтобы быть допущенным в мечеть или в буддийских храм нужно снять обувь. Такова традиция, и ее следует уважать. И не думаю, что столь мелкие и безобидные жесты опускают человека на некий более низкий уровень. Они скорее возвышают его, так как человек знаком и с этими традициями в том числе. Исключение может быть только в том случае, если кого-то к чему-то начнут принуждать. Тогда, конечно, личность не должна поступать против воли, в каком бы "храме" она ни находился, ведь любое действие против воли — это унижение.

Тайна этого канона дошла до меня не сразу. Моя рука уже начала записывать шестой канон в блокноте, когда в голове проскользнула молниеносная мысль о том, что данное правило не рекомендует только "опускаться", тогда как про "возвышение" не говорилось ни слова. Иначе говоря, войдя в "храм", который способен возвысить, — возвышайся! А зайдя туда, где люди ведут себя недостойно, уподобляться им не следует, как бы их кто ни уважал.

"Не трать время на те вещи, которые не приближают тебя к поставленной цели!"

Этот канон был идеальным. Из всех правил Георга это правило мне было ближе всего. Несколько лет назад я выбросил из своей жизни все, что на мой взгляд отнимало мое время впустую, и я, по сути, стал жить по шестому канону доктора Корвуса. Будучи помоложе, у меня было море планов, идей, замыслов и амбиций, но всегда находилась какая-нибудь дрянь, на которую отвлекался и которая поглощала меня, как густое болото. А потом наступали неприятные моменты, когда я смотрел на календарь, видел количество перечеркнутых дней и понимал, сколько же времени было потрачено просто так… на ветер. Все мои великие "наполеонские" планы летели к чертям. И самое обидное было осознавать это.

Мои так называемые "друзья" звали меня по вечерам выпить и погулять. Я тратил на выпивку деньги и время, а под утро просыпался и понимал, насколько бездарно я прожигал свою жизнь. Я живу ради себя и своих амбиций, а не ради мимолетных удовольствий, клубов и вечеринок, о которых я завтра уже и не вспомню. Мне это всегда было известно. Однако на следующий день ребята опять куда-то звали и отказать им было неудобно. Так же стоит сказать, что это касалось и моей работы. Я пахал на крупных начальников, бегая у них на побегушках, занимаясь всякой мелочью, надеясь заработать свой миллион. Конечно, кое-что накопить удавалось, но учитывая то, сколько грязи приходилось съедать и насколько низко опускаться в своих собственных глазах… да ни один цент того не стоил!

К счастью, рождение дочери в моей жизни многое изменило. Я нашел в себе силу воли послать туда подальше всех этих "друзей" и начать посвящать данное мне богом время на более интересные и важные для меня вещи. И что самое забавное, я и половины из тех товарищей давно не помню в лицо, а те, которые, как казалось, были самыми закадычными "друзьями до гроба", перестали звонить мне и писать (да и вовсе забыли о моем существовании) почти сразу, как я отказал им пару раз на предложение пойти куда-нибудь выпить и повеселиться. Уверен, они быстро нашли мне замену.

С работой я поступил точно также. Мне надоело писать сплетни и искать дешевые сенсации для бульварных газет. Я нашел единомышленников и таких же энтузиастов, как я. Мы создали наш журнал "Процент" именно таким, каким нам было интересно его видеть — качественным и солидным! Конечно, я и в этом случае не заработал своего миллиона, несмотря на всю сенсационную популярность нашего издания, и я опять-таки не стал начальником самому себе, так как инвесторы — те еще акулы, но по крайней мере я занимаюсь тем, что мне действительно интересно. И мне больше не стыдно смотреть себе в глаза.

"Никогда не принимай и не отвергай знания без аргументации и их понимания!" — я записал следом.

Чтобы осмыслить этот канон, мне пришлось перечитать его несколько раз. Доктор, видимо, имел в виду то, что не существует априори бредовых или, наоборот, неоспоримо праведных идей. Каждая мысль и каждое знание имеет право претендовать на истину, но, перед тем как делать какие-то выводы, надо все изучить — вероятно, научным методом — и понять. Этот пункт был, пожалуй, у каждого человека, интересующегося серьезной наукой, ведь в науке не существует таких вещей, которые отвергают без повода. Да, думаю, в науке вообще нет вещей, которые бы отвергались. Просто есть что-то более вероятное и что-то менее вероятное. И даже у самого, казалось бы, очевидного и изученного факта все равно остается доля вероятности того, что на самом деле все может быть с точностью да наоборот или вообще так, как мы даже представить себе не можем. А если этой вероятности нет, то это уже не наука, а вера.

Я хоть и был христианином, но основы научного подхода мне были известны. И по возможности, перед тем как с чем-то согласиться или что-то оспорить, я тоже старался проникнуть в самую суть вопроса и аргументировать свою точку зрения… хотя бы себе самому для начала.

"Никогда не отнимай жизнь другого существа без необходимости!" — рука автоматически записала и восьмой канон.

Этот пункт заставил мои пальцы на мгновение онеметь. Шариковая ручка скользнула по бумаге, и я допустил несвойственную мне помарку. С правилом-то я был полностью согласен. Никого лишать жизни нельзя. Исключением могли быть только животные, которых выращивают для пропитания, хотя и этот акт довольно сомнительный. Я не вегетарианец, но зверей мне все-таки жалко, особенно когда представляю себе их испуганные глаза. Что же касается людей — тут без вариантов. Убийство человека — это худшее, что можно сделать. И могут ли быть по этому вопросу какие-то исключения? Нет. Даже война и самооборона для меня не являются оправданием кровопролития.

И сейчас я находился в комнате с мужчиной, который открыто без малейшего угрызения совести признался в четверном убийстве. События Красного Сентября были уже давно, и преступления бы можно было списать в виду срока давности, но учитывая те шокирующие обстоятельства и ту дикость, с которой были убиты невинные девушки, оставить эту тему так просто я не мог.

Торопливо записав в блокноте последний канон, который, по сути, во многом повторял первый, тем самым как бы кольцом замыкая личный кодекс чести доктора, я захотел вновь поднять тему "Безумного Художника", но так и не осмелился озвучить вопрос, уже висящий на кончике моего языка.

"Подвергай сомнению все… и даже самое очевидное!" — мои глаза уставились в последнюю строчку, и я задумался.

Доктор Корвус мог быть тем убийцей? Да, конечно! И это очевидно, тем более что он был под подозрением, и только что сам во всем сознался. Но девятый канон гласил о том, что самое очевидное — не обязательно самое правильное. Вот и я засомневался.

— Как вам нравится работа Бьяджо? — неожиданно спросил меня Георг, глядя на себя в зеркало.

— Да. Очень хороший костюм, — ответил я. — Вам он к лицу.

Это была не лесть. Костюм действительно показался мне стильным, хотя я вряд ли бы куда-либо его надел. Такой пиджак просто пылился бы у меня на вешалке. В подобном виде можно пойти только в театр или на торжественный банкет в дорогом ресторане, где собираются богачи. Но я в подобные места не хожу. А вот для доктора Корвуса такие костюмы были его второй кожей.

— Работа первоклассная, — подметил он, поправляя рукав.

— Благодарю вас, сеньор, — тихо вставил портной, продолжая что-то измерять.

— А скажите, — резко подхватил я, пока вопрос по теме внешнего вида был еще актуален, — какую роль для вас играют дорогие наряды, винтажные автомобили и замки? В чем смысл всего этого?

— Смысл в эстетике, разумеется, — сказал доктор и повернулся ко мне. — Внешний вид — это основа всему!

— Будьте добры пояснить.

— Да, конечно, — Корвус улыбнулся. — Раздавить уродливого таракана считается праведным поступкам, но, раздавив красивую бабочку, вас назовут негодяем. В основе всякой морали заложена эстетика.

Я это записал.

Но доктор знал, что этот ответ меня не сильно впечатлит, и поэтому он сразу продолжил:

— Видите ли, смысл эстетики заложен в самой жизни! В развитии! В эволюции, если вам угодно! Иных смыслов нет. Внешний облик — это венец нашей вселенной! Хамелеон выживает в природе благодаря хроматофорам, позволяющим изменять окрас тела. Дикобразы превратили свою шерсть в пугающие иглы, а колючие черепахи — свой панцирь в оружие. Перерождающимся гусеницам эволюция даровала крылья неописуемой красоты, благодаря которым им куда легче перемещаться по пространству и откладывать яйца в более благоприятных местах. Цветы обрели яркие краски и дивный аромат, чтобы зазывать к себе насекомых для опыления. Иными словами, внешность определяет возможности, а возможности — внешность! — Доктор снова повернулся к зеркалу и оценивающе посмотрел на грациозного, но при этом горбатого мужчину в отражении. — Многие виды животных, эволюционируя, смогли даже перехитрить человека разумного. Так, к примеру, древолазы в свое время избежали вымирания. Жители индейских племен испокон веков охотились на ядовитых бесхвостых, однако ярко-желтых они не трогали, ведь их окрас ассоциировался им с богами солнца. Цвет сохранял древолазам жизни, в связи с чем их потомство с каждым разом становилось все более и более желтым, ведь это обеспечивало им неприкосновенность. — Георг аккуратно поправил золотую запонку на манжете. — Приспосабливаясь, жизнь меняет свой внешний вид. Известный примат, как вы знаете, выпрямил спину, встал на две конечности и изобрел одежду. У нас не было ни чешуи, ни перьев, ни ракушки, и поэтому мы осмелились сами создать себе образ, одевая на себя отнятую у животных шерсть и кожу.

— Хлопок, лен и шелк мы тоже позаимствовали у природы, сеньор, — со знанием дела добавил портной, начав заматывать мерную ленту.

— Действительно, — Корвус согласился. — Мы — люди — украли у природы великий дар и отдавать его не собираемся! — Он приподнял руку на уровень лица и медленно сжал кулак. — Что есть сила? Векторная физическая величина, обусловленная интенсивностью воздействия одного тела на другое, а также полей, где изменение скорости и деформация определяют силу. Да. Но настоящая сила в другом! Сила — это образ!

Я слушал доктора очень внимательно. Пытаясь осмыслить его слова, я в изумлении даже позабыл о том, что мне следует записывать за ним. Моя рука, держащая шариковую ручку, зависла в воздухе над открытым блокнотом. А Георг тем временем так и продолжал свой необычный монолог, говоря с такой страстью и надрывом, будто он был политическим оратором на мировой трибуне:

— Сила — это образ! А образ — сила! Мужчины накачивают свои тела, украшая себя мышцами, дабы продемонстрировать свое могущество и тем самым быть более привлекательным для женщин. Тогда как другие — более хитрые — отращивают себе животы и тройные подбородки, желая заявить о своем достатке. Женщины же испокон веков надевали на себя яркие браслеты и красили собственные лица, привлекая к себе мужчин, как красочный цветок привлекает пчелку. Отсюда и идет традиция того, что дамам дарят цветы, ибо сравнивают их красоту. А красивая женщина — это сила страшнее всякой чумы или голода. Наши предки, живущие в пещерах и танцующие вокруг высоких костров, познали силу внешнего вида, и поэтому, шагая в бой, отращивали бороды, наносили нательные рисунки и одевали рогатые шлемы, чтобы уже издалека внушать ужас врагам. О силе образов знали и майя, и ацтеки, и шумеры… и греки, и римляне, всюду выставляющие свой лавровый венок, и египтяне с глазом Гора, и все остальные цивилизации, имеющие свою письменность и веру. А уж про религиозные культы даже говорить нет смысла. Думаете, что крестовые походы и кровавые джихады совершались во имя веры в того или иного бога? Нет! Уж если сегодня большинство мусульман, христиан и индуистов не читали своих же собственных священных писаний, то в прошлом они этого тем более не делали, ибо попросту не умели читать. Образование — это привилегия избранных. И все-таки люди массово шли в бой, с улыбкой на устах проливая кровь. И все это во имя… образа! Символа! Внешнего вида! И чем он ярче, тем больше он притягивает и подчиняет себе людей. Сразу вспоминаются ослепительные феррайолы проповедников, звонкие четки жрецов и красочные головные уборы шаманов. Всюду строятся величественные синагоги, мечети завораживающей красоты, соборы и храмы, чтобы своим громоздким видом внушать непоколебимую и неоспоримую праведность их прихожан. По тому же принципу и короли сооружали свои замки, дабы внушить, что их слово — закон, насколько же непоколебимый, как и памятники, которые они себе возводят. Национал-социалисты, как и тамплиеры до них, шли по Европе будучи убежденными в своей правоте, так как несли на себе знамя, которое априори не может нести зло по своему значению. А их стильные дизайнерские униформы привлекали еще больше последователей. Или же коммунисты, которые, как и масоны до них, просто не могли строить великое будущее и провозглашать мировое братство, не выставив символ своей идеологии на первый план. Когда человек видит притягательный образ, он редко задумывается о том, что скрыто внутри, и готов следовать за ним, как игривый котенок за мотыльком. Раньше такое умение пускать пыль в глаза и создавать образы называлось магией, сегодня же гламуром и обыкновенным маркетингом. И это уже давно никакое не колдовство, а целая наука.

Да. Георг Корвус действительно сошел с ума, заключил я.

После такого монолога сомнений о состоянии его рассудка у меня больше не возникало. Я только спросил его о внешнем виде и о простой одежде, которая является куском ткани… тряпкой, способной порваться, растянутся и испачкаться, и которую люди одевают, чтобы спрятать наготу, укрыться от холода и быть чуть более привлекательным, чаще всего скрывая под одеждой свои недостатки (хотя эра ширпотреба и комфортных шмоток доказала, что красота в одежде — это уже давно один из самых последних критериев). Параллельно люди могут одеть что-нибудь по причине функциональности того или иного наряда, если говорить об униформах. И это все! Однако доктор Корвус возвысил одежду… нет, не одежду, а тряпку!.. до глобального и даже до космического масштаба, сравнивая ее с кафедральными соборами и даже с самой эволюцией, не говоря уж о том, что по его мнению даже нацисты были такими беспощадными и кровожадными лишь только по тому, что носили одежду от Хуго Фердинанда Босса и поклонялись куску ткани на флагштоке.

Человек с такими мировоззрениями просто не мог не быть больным на голову. Все-таки старческий маразм овладел рассудком доктора, как бы я ни пытался убедить себя в обратном. И не думаю, что это я чего-то не понял или не расслышал. Конечно, Георг Корвус был уважаемым и заслуженным человеком, но сейчас, как мне казалось, он явно был не в себе.

Следовало выяснить, в какой именно момент жизни он потерял свое здравомыслие. Но подумав об этом, я предположил, что доктор возможно никогда и не терял свой рассудок, ведь для того чтобы сойти с ума, надо на него сперва взойти. А Георг уже с ранних лет славился своим эксцентричным нравом и необычным взглядом на мир.

Мог ли доктор Корвус быть тем самым убийцей?

Да! И теперь поводов для сомнения больше не возникало.

Кто еще, как не безумец, скрывался под маской "Безумного Художника"?

— Я бы хотел вернуться к разговору о событиях Красного Сентября, — твердо сказал я.

Ходить вокруг да около больше не было смысла. Мне хотелось уже окончательно расставить все точки над "i" в этом вопросе.

— С удовольствием, — ответил Георг и скрылся за ширмой в углу помещения, переодевая пиджак и брюки.

Портной вымерил все, что ему требовалось, и теперь он мог продолжить работу над костюмом, не отнимая столь драгоценное время доктора.

— Значит, как было заявлено ранее, вы, Георг Корвус, и есть тот самый "Безумный Художник". Это так? — я сразу перешел к сути, дважды щелкнув механической ручкой.

— Все верно, — раздался голос из-за ширмы.

— То есть вы сознаетесь в том, что вы убийца…

Это был не вопрос, а скорее констатация факта. Произнося эти слова, я мимолетно глянул на портного, который убирал в сумку свои инструменты. Мне было интересно увидеть его реакцию на столь громкое и шокирующее заявление. Но мужчина в сером пиджаке даже бровью не пошевелил, не говоря о том, чтобы поморщиться.

— Да. Что именно вас интересует по этому поводу? — отозвался Георг.

Вопрос "зачем он это сделал?" так и напрашивался, но был бы слишком очевидным, да и, пожалуй, я не особо торопился знать ответ. Не хотел портить себе впечатление очередным долгим монологом безумного старика. За эти годы различные конспирологи, аналитики и теоретики ответили на этот вопрос уже столько раз, что если кто-то вам скажет, что "Безумный Художник" был пришельцем с созвездия Орион и убивал девушек ради того, чтобы на земле шайка Сатанистов во главе со снежным человеком и рептилоидом могла создать новый мировой порядок, то найдутся сотни "достоверных" источников и каких-то параллелей, подтверждающих эту гипотезу. Я же боялся, что истинные причины происшествий окажутся не настолько яркими и интригующими, как весь тот параноидальный бред, который пишут о событиях Красного Сентября вот уже сколько лет. Но с другой стороны, правда могла быть куда интереснее всех тех нелепых догадок и мифов.

Как бы там ни было, а истина находилась всего лишь в нескольких метрах от меня и скрывалась за тонкой ширмой. И чтобы ее узнать, надо было только задать подходящий вопрос.

— Мне любопытно следующее, — начал я. — У вас ведь было алиби. Сотрудник следственного комитета Михаил Порохов (Орлов*) подтвердил вашу непричастность к делу. В момент третьего убийства вы находились совсем в другой части города. Вы не могли быть тем маньяком… разве что его подражателем, которых в тот период было немало.

— А вы хорошо изучили материал, — Георг похвалил меня. — Но, как вам известно, смерть третьей жертвы произошла по совершенно иному сценарию, если говорить обо всех случаях. Многие скептики до сих пор спорят о том, что упомянутая вами дама могла умереть не от руки того, кого вы называете "Безумным Художником".

— То есть вы непричастны к смерти третьей жертвы?

— Это вопрос, на который мне сложно ответить однозначно, — сказал доктор, наконец-то выйдя ко мне.

В этот раз он опять был одет в однотонный черный пиджак, жилетку и кроваво-красную рубашку. А я тем временем пытался понять, был ли это тот же костюм, в котором уже видел его сегодня, или все-таки другой. Горбатый мужчина вроде бы предстал передо мной в своем прежнем виде, но при этом казался совершенно другим — более приветливым что ли, гостеприимным и, я бы даже сказал, живым.

— К обеду завтрашнего дня ваш костюм будет готов, сеньор, — сухо проговорил портной, аккуратно складывая недошитую одежду в специальный пакет.

— Для меня будет честью надеть его завтра. Не забудьте прийти на вечер с женой.

— Да, сеньор, благодарю за приглашение.

Доктор повернулся ко мне, как бы ожидая от меня очередного вопроса.

— Так… Хорошо, — задумался я, заглянув в блокнот, перечитывая написанное. — Если вы и вправду "Безумный Художник", и если вы, как вами уже было сказано, действительно ничего не скрываете от людей, то… тот факт, что вас не поймали и не судили, делает вас "шахматистом" по натуре. Это так?

— Шахматистом? — непонимающе переспросил доктор.

Он, видимо, не знал эту с недавних пор довольно распространенную аллегорию, введенную известным психологом несколько лет назад. А для меня это был какой-никакой показатель, так как еще существовали вещи, о которых доктор Корвус не знал.

— Признаться, я очень люблю шахматы, — добавил Георг. — И кстати… спасибо, что напомнили.

С этими словами он деликатно приподнял руку и щелкнул пальцами.

В зеркальный зал не пойми откуда вошел дворецкий. Я оглянулся и увидел, что высокий мужчина с серебряным подносом в руке явился именно с той стороны помещения, где не было никакой двери. Там на стене висело лишь огромное зеркало, в котором отразилось мое удивление, и я предположил, что за этой широкой зеркальной гладью должно быть и скрывался один из потайных коридоров дворца.

На подносе дворецкого лежало красивое пишущие средство и маленькая бумажка, похожая на визитную карточку. Доктор своими тонкими пальцами левой руки очень небрежно взял бумажку, мимолетно взглянул на нее, и секунды не задержав на ней взгляда, после чего отвернувшись брезгливо бросил ее обратно на поднос, на ощупь схватил перо и что-то торопливо накалякал на обратной стороне тонкого листа. Я не знаю, что там было написано и что Корвус изобразил, но мне показалось, что он оставил четыре несвязанных друг с другом символа "d8 h4".

Сразу после этого дворецкий молча развернулся и покинул зал. Я проследил за ним взглядом, и он, видимо, ощущая, что я принялся внимательно наблюдать, ушел через обычную дверь, так и не раскрыв мне тайну своего столь необычного появления из-за стены. Но больше всего я думал не о том, что где-то в этой комнате, украшенной зеркалами, мог быть тайный коридор, а о том, что дворецкий все это время, стоял рядом и пристально следил за нами сквозь зеркало Гезелла, ведь иначе услышать из другой комнаты глухой щелчок пальцев и так быстро отреагировать на него было невозможно.

У стен этого замка явно были глаза.

— Э-э-э, да. Шахматист, — уточнил я, почесав себе затылок кончиком ручки. — Один ваш коллега… простите, забыл его имя — надеюсь, вспомню. Он довольно известный психолог. Вы наверняка его знаете… да не суть. В общем, он создал такую теорию или, скорее, модель мира, в которой все люди на земле делятся на два типа: "игроки в покер" и "игроки в шахматы". "Игроки в покер" — это люди, которые склонны к обману, они прячут карты и лицемерят для достижения своих целей. И чем лучше они это делают, тем легче им добиться желаемого. Тогда как есть второй тип людей: "игроки в шахматы". Это те, которые играют открыто. Как говорится, все фигурки стоят на поле, и их каждый способен увидеть и проанализировать. А в самый ответственный момент они даже сами предупреждают окружающих, говоря "шах". Что-то скрывать попросту не имеет для них смысла, ведь в подобной игре побеждает не хитрость и приспособляемость, а чистый интеллект. Я вот считаю себя "шахматистом", — смело сказал я, хотя, по правде говоря, мне эта игра совсем не давалась. Единственное, что я о ней знал, — это то, как ходить конем, вырисовывая причудливую букву "Г", ну и, пожалуй, пешкой. — Уверен, что и вы тоже относите себя к этому типу людей.

Даже не дослушав меня до конца, доктор в голос засмеялся, будто я только что рассказал анекдот.

— "Игроки в покер" и "игроки в шахматы"… Бьяджо, вы когда-нибудь слышали такое? — Георг Корвус от смеха даже хлопнул в ладони.

— Нет, сеньор. Никогда.

— Позвольте мне угадать! — доктор заговорил интонацией юного фантазера, не знающего правды, но наугад пытающегося попасть в точку. — Это сочинил американец с очаровательной улыбкой, собирающий целые залы слушателей и продающий книги в ярких обложках о "саморазвитии", "мотивации", якобы "психологии" и, главное, "успехе". Я прав?

Доктор был прав на все сто процентов. Автор упомянутой модели действительно был американцем, приехавшим в свое время в Европу на большую встречу с читателями, где моя жена и купила его книгу, отстояв километровую очередь за автографом.

— Я прочитал эту теорию в сборнике его научных эссе, — уточнил я, пытаясь вспомнить имя автора и название самой книги. Та броская обложка с изображением медитирующего человека, окруженного золотыми лучами солнца, так и стояла в моих глазах. — Ах, вспомнил! — несдержанно продолжил я. — Книга называлась "Как стать успешным и завести друзей".

— Я так и думал, — доктор ухмыльнулся.

— Вы читали?

— Нет, не читал, но догадывался, что без слова "успех" там не обойдется.

Я промолчал.

А доктор, как бы подшучивая надо мной, игриво подмигнул и продолжил:

— Говорить о какой-то "научности" книг о саморазвитии и тому, что они называют "психологией", — глупо, ведь суть науки не в том, чтобы учить кого-то чему-то, а в том, чтобы изучать. Разница принципиальная. Истинные научные труды не красуются на полках книжных прилавков рядом с детективами, дамскими романами и пособиями по кулинарии и садоводству, а хранятся в архивах и университетских библиотеках. Так называемые "научные авторы", позиционирующие себя как поп-звезды и собирающие целые залы для того, чтобы пообщаться с людьми, которые в науке вообще ничего не смыслят и верят каждому слову, конечно же не являются научными деятелями. Они обыкновенные маркетологи и шоумены, делающие себе имя и деньги под предлогом того, что они якобы популяризируют науку, тогда как на самом деле просто дискредитируют ее, превращая в очередную религию для несведущих масс, ведь, послушав лекцию "авторитетного" человека, мало кто из аудитории потом задумывается взять в руки энциклопедию и перепроверить услышанное.

Ну да, я же забыл, что в и науке тоже есть своя "ересь" и свои "священные войны" между учеными. Это в религиях существуют догмы и традиции, которые неоспоримы и которым безоговорочно придерживаются все верующие. Они могут критиковать чужие конфессии, но только не свою. В науке же таких догматов нет, а посему два астрофизика, преследующих одну и ту же цель и шагающих тем же путем, будут постоянно спорить друг с другом, доказывая несостоятельность той или иной теории. К счастью, в отличии от религий, они пока еще воют не огнем и мечем, проливая кровь, а сложными математическими уравнениями и аргументами, если что-то и проливая, то только свет на то, что ранее было неизученным. В точных науках, поддающимся описанию через формулы и числа, еще можно достичь примирения среди ученых через незамысловатый знак "ровно", однако, говоря о психологии, такого примирения добиться практически невозможно, хоть доктор Корвус уже и доказал, что даже человеческий интеллект можно описать простым математическим уравнением.

— То есть вы считаете эту модель, созданную одним из самых известных ученых современности, глупой и даже смешной? — спросил я. — А ведь его книги являются бестселлерами.

Я вовсе не собирался отстаивать честь знаменитости, а просто хотел услышать мнение Георга. Помню, моя жена была помешена на подобных книгах о "саморазвитии", "познании себя", "открытии своего внутреннего потенциала" и так далее. Эти брошюрки, ибо порой книгами их назвать очень сложно, чаше всего писались либо одинокими дамами бальзаковского возраста, которые называют себя "свободными и независимыми", тем самым как бы оправдывая тот факт, что они просто никому не нужны, либо слащавыми мужчинами с хитрыми глазками в джинсах и пиджачках, которые на каждом шагу кричат о своей научной степени, хотя у них скорее всего ее даже и нет, а если и есть, то совсем по иному предмету. Очень часто можно увидеть, как какой-нибудь очередной кандидат математических наук публикует свой magnum opus о психологии, анатомии, археологии или о чем-нибудь подобном. А какой-нибудь историк или, что еще лучше, религиовед пишет о квантовой механике и теории струн, заявляя, что только он открыл истину, тогда как все остальные колдуны-ученые — шарлатаны, скрывающие от людей какую-то там скандальную правду.

— Каждая теория имеет свое право на существование, — ответил мне доктор. — Но как только кто-то начинает разделять людей по каким-то субъективным критериям, навешивать ярлыки и сортировать по группам, так сразу этот кто-то со своими умозаключениями мне становится неинтересным, ведь он в первую очередь сам себя загоняет в угол и ограничивает собственное мышление. Люди думают, что все упростив и сведя к двум, трем, пяти категориям, они способны лучше познать и изучить человеческую натуру. Однако правда в том, что человек, мыслящий ограниченными категориями, вряд ли может постичь всю безграничность человечества, заложенную в уникальности каждого отдельно взятого индивидуума.

Наш разговор снова был повернут не в ту сторону. И мне было необходимо вернуться к основной теме.

— Я потому спрашиваю про шахматы, что мне просто интересно узнать, как же вы в смогли обыграть и перехитрить следственный комитет, судебный комитет, журналистов и вообще всех, кто так отчаянно пытался раскрыть тайну "Безумного Художника". В свое время, как вы знаете, у маньяка было предостаточно подражателей, и каждый хотел заполучить его славу. Приходили с повинной, писали заявления, публиковали в интернете угрозы, звонили на телевидение. Многие даже готовы были убивать сами… и убивали!.. чтобы всем доказать, что это именно они были тем самым "Безумным Художником". Но, как известно, начиналось следствие, и выяснялось, что ни улики, ни версии не совпадали с действительностью, да и вообще… — Я сделал многозначительную паузу, пытаясь вообразить себе глупцов, которые ради славы, сознавались в чужих преступлениях. — Вы можете предоставить какие-нибудь доказательства или, может, изложить свою версию событий, подтверждающую, что вы действительно тот самый "Безумный Художник", а не очередной — простите за это слово — wannabe? — Драматично щелкнув ручкой в очередной раз, я ясно дал своему собеседнику знал, что мне нужно нечто большее, чем просто слова.

— Пройдемте, — вежливо сказал доктор и изысканным жестом предложил мне последовать за ним.

Соглашаясь, я повернулся и отшагнул, чтобы Георгу не пришлось обходить меня, добираясь до двери. Мне было неизвестно, куда мы направлялись в этот раз. Корвус зашагал неторопливо, упираясь о свою трость, готовую треснуть под ним в любую минуту. Почему-то казалось, что его тяжелая и хромая походка в ту минуту давалась ему как-то особенно трудно. Мне даже захотелось помочь старику, как-нибудь придержать его за локоть, но я боялся к нему прикасаться, допуская вероятность того, что передо мной действительно был хладнокровный убийца. Да и к тому же не думаю, что такой гордый человек, как Георг, согласился бы принять мою поддержку.

— Вижу, вам очень интересны события сентября того года, — тяжело вздохнув заговорил доктор, когда мы вновь оказались в длинном коридоре. — И вы не угомонитесь, не услышав от меня всей правды.

Я улыбнулся и игриво развел руками.

— Боюсь, что так! Мне действительно интересна эта история. И я хотел бы услышать ее от начала и до конца.

— От начала и до конца… — повторил Георг с ностальгией в голосе, явно задумавшись о чем-то сокровенном. — Боюсь, что у этой истории пока еще нет конца, и может быть теперь уже никогда и не будет. Своими вопросами вы распотрошили целый улей воспоминаний.

Взяв ручку поудобнее, я приготовился к тому, чтобы записывать все последующие слова. Стоит сказать, что делать записи на ходу было не самым легким занятием, учитывая, что бумага в руках проминалась, а картонное основание блокнота никак не помогало держать форму, но деваться было некуда. К счастью, Георг шагал достаточно медленно, и у меня было время сконцентрироваться, да и говорил он тоже не спеша.

— Это был первый день сентября по григорианскому календарю, — начал он. — Я это хорошо помню. Помню, как приехал в Санкт-Петербург. На мне тогда еще был одет приталенный черный костюм от Эжена Аветисяна.

— О, сеньор, великолепный выбор, — неожиданно вставил портной, выйдя в коридор прямо за нами. — Это лучший дизайнер своего времени. Все его костюмы безупречны, — добавил итальянец и театрально причмокнул, резко откинув пальцы от губ, подобно тому, как кулинары-макаронники демонстрируют наличие тонкого вкуса.

— Благодарю вас, Бьяджо, — Георг ответил и, прощаясь с ним, пожал ему руку. — Не забудьте! Завтра в девять. Жду вас с женой!

— Grazie, senior. Arrivederci, — с легким поклоном сказал мужчина в сером и затем с такой же почтительностью зачем-то пожал руку и мне, после чего незамедлительно оставил нас с доктором наедине.

— Итак… — продолжил Корвус, развернувшись ко мне. — Две тысячи шестой год. Мне тогда было двадцать семь лет. Я был молод и во многом еще достаточно наивен и попросту глуп. — Он ностальгирующие улыбнулся и уверенно зашагал дальше по коридору своего замка. Я же неспешно последовал за ним, отставая лишь на полшага. — Помню, как поезд подъезжал к Витебскому вокзалу. За окном моего купе я видел ночное небо северной столицы. Вы знаете, что с конца августа того года и в течение всего сентября над Санкт-Петербургом кружили густые тучи, преломляющие свет таким образом, что небо по ночам оставалось достаточно ярким, приобретая тревожный кроваво-красный оттенок. Именно благодаря этому оптическому явлению, рассеивающему все спектральные цвета, кроме оранжевого и красного, тот месяц и вошел в историю как Красный Сентябрь.

Я этого не знал и не без интереса записывал услышанное. Мне почему-то всегда казалось, что сентябрь две тысячи шестого называли красным именно благодаря кровавым событиям, а не каким-то природным явлениям, о которых я даже никогда и не слышал. Думал, что Красный Сентябрь — это аллегория, придуманная каким-нибудь очередным журналистом того времени… символическое словосочетание с большим количеством оккультных и мистических подтекстов, напрямую связанных с произошедшими убийствами, однако Георг Корвус объяснил мне, что все на самом деле было куда прозаичнее.

— Дорога "Будапешт-Санкт-Петербург" с пересадкой в Киеве оказалась достаточно скучной, — продолжал доктор. — И все же я люблю путешествовать поездами. У каждого вагона и купе есть своя маленькая история, свой неповторимый шарм, своя романтика, ощущение пути и приключения, если вам угодно. А стук колес, соприкасающихся со стыками рельс, — непередаваемая симфония. С самолетами все совсем не так. Монотонный шум и ни на секунду не смолкающий гул. Нет того внутреннего уединения, нет человеческого фактора. Все одноразовое, стерильное, пластмассовое, люди холодные, хотя и стараются вам улыбаться. Сколько раз бы я ни летал самолетом — и эконом классном, и ВИП классом — я никогда ни с кем не разговаривал, какой бы человек ни сидел рядом со мной. При этом я также видел множество людей, которые явно знали, кто я, и желали со мной завести беседу, но сдерживали себя, видимо считая, что это будет неуместным. Тогда как в поездах — неважно какой человек сидел рядом — он обязательно заговаривал со мной, а я с ним. Однако той ночью в моем купе, кроме меня, никого больше не было. И если я с кем-то и общался, то только с Иоганном Христианом Рейлем, вот уже в который раз перечитав собрание его работ. К моему счастью, строки в книге закончились как раз тогда, когда мы подъезжали к вокзалу. Было бы жаль, если бы пришлось закрыть книгу раньше. И я невольно думал о том, что еще каких-то два века назад люди путешествовали в тесных каретах. Уставшая лошадь, сломанное колесо, неудачное распределение запасов продовольствия и прочие нюансы стоили людям в пути целые жизни, не говоря уж о том, что дорога из страны в страну могла занимать по несколько недель, а иногда даже и месяцев. Сейчас же благодаря научному прогрессу участь путешествующих значительно облегчилась, а для многих так даже стала неким хобби и своего рода приятным времяпрепровождением.

— А для кого-то работой, — подметил я, напомнив собеседнику о том, что мне ради этого интервью пришлось прилететь сюда из другой страны.

— Я никогда не питал страсть к путешествиям, — говорил доктор, — и всегда считал себя усидчивым человеком, предпочитающим познавать мир через книги. Однако несмотря на это к своим двадцати семи годам я успел объездить полмира и, что самое важное, всюду завести множество интересных и, главное, полезных знакомств. Тот год был достаточно утомительным, так как я устроил себе кругосветное путешествие. Экватор к тому времени я еще не пересекал, однако все северное полушарие уже было мною протоптано. Конечно, во многих странах я не задерживался и более трех дней, а страны центральной Африки от Гамбии до Бенина пришлось проехать практически не останавливаясь. Единственная страна северного полушария, в которую я так и не смог тогда попасть, была Южной Кореей, ведь, чтобы побывать в Корейской Народно-Демократической Республике, мне пришлось выбирать — ехать в Северную Корею или в Южную. Посетив одно из этих государств, въезд во второе уже был строго запрещен, — Корвус недовольно покачал головой. — А вот приезжать в Санкт-Петербург мне в том году совсем не хотелось. Но там была квартира моих родителей, которая пустовала более пятнадцати лет, и мне нужно было ее проверить.

Доктор, шагая по коридору, куда-то завернул, и я, следуя за ним, окончательно потерялся в бездонных лабиринтах château.

— Помню, когда поезд остановился, — мужчина продолжал свой рассказ, — я сразу покинул купе и через запотевшее окно, покрытое крошечными каплями дождя с обратной стороны, принялся рассматривать окутанный туманом вокзал, оказавшийся в тот поздний час безлюдным. Стрелки на больших часах показывали полночь. Наступил первый день осени. Красный Сентябрь вступил в силу.

Как только он это сказал, во дворце откуда-то из-за спины раздался пугающий бой старинных часов.

Я приподнял глаза и увидел на стене коридора огромное художественное полотно, изображающее городской пейзаж. По Адмиралтейской игле и по разведенным мостам я сразу догадался, что это Санкт-Петербург. Картина была выполнена в импрессионистском стиле в тяжелых черно-красных тонах. Художник написал ночное небо в карминовых оттенках так, будто кровавые тучи вот-вот были готовы обрушиться на город своим леденящим ливнем, тогда как все здания, крыши и купола изображались черными силуэтами, из-за чего они чем-то напоминали картонный театр теней. Также по всему городу горели одинокие огоньки уличных фонарей, и их свет из-за неизвестного мне пигмента казался люминесцентно-зеленым, как тревожный и пронизывающий взгляд Люцифера Франца Фон Штука.

Картина с изображением Санкт-Петербурга одновременно пугала и завораживала. Я не знаю, кто ее написал, но Красный Сентябрь я представлял себе именно так — красным, туманным и зловещим.

— На выходе из вагона проводница спросила меня, бывал ли я уже в Санкт-Петербурге. Она на протяжении всего пути ходила возле моего купе, но ко мне так ни разу не постучалась. И судя по тому, как та женщина оценивала меня своим взглядом и произносила слова, она явно считала меня каким-то далеко небедным иностранцем, к коим в России всегда относились с особым почтением. Россияне называют это "щедрой и загадочной русской душой", а я называю это обыкновенным подхалимством. Но, разумеется, все это только в том случае, если иностранец с запада, а не с востока или, уж избавьте, с юга. — Георг улыбнулся.

А я просто не мог это не записать.

Вопросы о национальностях всегда вызывают скандал и тонны обсуждений, особенно если это касается евреев, так как, чтобы вы о них ни сказали, вас все равно обвинят в антисемитизме, ну и конечно же русских, так как эта нация уверена в своей исторической непогрешимости и в том, что все их беды лишь из-за того, что им завидуют и хотят поработить, а все те, кто не согласен с этим суждением, — просто русофобы.

— Конечно, я бывал до этого в Санкт-Петербурге. У меня как-никак есть даже советская медаль "Рожденному в Ленинграде". Но проводница смотрела на меня так, будто я был с другой планеты… видимо, из-за моего наряда, ведь я уже тогда носил строгие костюмы, выполненные по английскому фасону конца девятнадцатого века. Белая рубашка с высоким воротником и кружевными рукавами, облегающий жилет, скрывающийся под пиджаком, брюки с зауженным кроем и слегка остроносые лакированные штиблеты, тоже выполненные на заказ, белый шарф, цилиндр. Да, возможно, такая одежда в эпоху джинсов и футболок с дешевыми принтами многим кажется странной и старомодной, но я все же считаю, что классика не подвластна старению. Да и к тому же люди до сих пор так и не придумали более совершенного и утонченного мужского фасона.

Что ж, подумал я, более "совершенной" и "утонченной" одежды, может, еще и не придумали, но более комфортная одежда-то существует уже очень давно.

— А когда я спустился на перрон, проводница так вообще спросила, где мой багаж, притом что она видела у меня трость и саквояж. — Доктор, поражаясь человеческой глупости, приподнял брови и покачал головой. — Как мне известно, люди, отправляясь в путь, берут с собой сразу по несколько чемоданов, которые… да даже вообразить страшно, чем могут быть забиты. Я же всегда путешествовал налегке. Одного небольшого саквояжа более чем достаточно, а посему, услышав вопрос проводницы, я развел руками, молча продемонстрировав, что весь мой багаж при мне и что лишний мне не нужен. Она же на это только в очередной раз не без удивления скривила лицо.

Мужчина удивлял меня своей памятью. Я не мог вспомнить, как выглядела стюардесса, которая, словно маятник, мелькала передо мной в самолете пару часов назад, тогда как этот человек, несмотря на свой возраст, помнил события шестидесяти летней давности в самых мельчайших подробностях.

— Когда я, наконец, покинул стены Витебского вокзала и оказался на Загородном проспекте, — продолжал он, — я повернул направо и начал прогуливаться по ночному городу. На выходе мне дважды предложили взять такси, но я в этом не видел необходимости, так как идти было недалеко, да я никуда и не торопился. Надо было только дойти до перекрестка, повернуть налево и перейти через мост на другой берег Фонтанки.

Я не сильно разбирался в географии Санкт-Петербурга и поэтому спросил:

— Вы направились в ранее упомянутую вами квартиру ваших родителей?

— О нет, — ответил доктор. — Я шел к своей близкой знакомой, которая жила на Гороховой улице и которая с радостью ждала меня к себе в гости. Если бы не она, то я бы тогда отложил всю эту поездку в Санкт-Петербург, как уже неоднократно делал до этого. Это она настояла, чтобы я приехал. Мы не виделись с ней несколько лет, однако все это время активно переписывались. — Корвус сделал короткую паузу: — Как вы, наверное, догадались, речь идет о последней жертве.

Я так и понял.

Сказать мне было нечего, и я в предвкушении проглотил слюну.

— Первая мысль, которая посетила меня, оказавшись в городе, — продолжал он, — была о том, что мне совсем не понравился местный воздух, и вопрос стоял вовсе не в свежести или в запахе, а в общей атмосфере. Мне, как человеку, который прожил большую часть жизни в Европе, воздух Санкт-Петербурга казался донельзя тяжелым и невыносимо напряженным, плотным. Находясь под открытым небом, расслабиться было практически невозможно. И если улицы Парижа мне по своей атмосфере так и вспоминаются легкими и беззаботными, закоулки Амстердама — игривыми и дружелюбными, а площади Берлина — улыбчивыми и спокойными, то Санкт-Петербург же ассоциировался только с чем-то громоздким и неподъемно тяжелым. Однако все-таки была одна вещь, которая разбавляла все краски, отодвигая это мое не самое благоприятное восприятие города на второй план. — Мужчина мечтательно поднял глаза. — Лето закончилось всего каких-то пять минут назад, и несмотря на легкий туман и почти незаметный моросящий дождь наступившей осени, погода стояла отличная, и мимо меня одна за другой в довольно легких нарядах, по-видимому, возвращаясь домой с вечеринок, проходили местные девушки. И черт побери! Как же они радовали мой глаз! Сказать то, что они были красивы, — это ничего не сказать! Но важно было совсем другое, а точнее то, как они преподносили себя окружающим! — Георг улыбнулся. — Уже начиная с тринадцати лет, если и не раньше, практически каждая из них пользовалась косметикой, и за какие-то пару недель методом проб и ошибок доводили свое мастерство преображения до совершенства. Помимо этого, независимо от погоды и состояния дорог, они всегда ходили на высоких каблуках, а это просто не могло не радовать… по крайней мере меня, ибо я всегда ценил женские ножки.

Я не отказал себе в удовольствии записать это в блокнот.

— А также ко всему прочему стоит сказать, что те девушки обладали отменным чувством эстетического вкуса, так как могли даже самые невзрачные наряды совмещать таким образом, что на их телах всякая одежда казалась необыкновенно красивой и модной. Данное умение передавалось им, как я полагаю, от матерей, живших в советское время, когда был дефицит товаров, и женщинам приходилось выделяться из толпы, имея только то, что у них есть. Хотя стоит признать, что сегодня, с переизбытком всевозможных брэндов и ширпотреба, девушки давно утратили то утонченное чувство эстетики, но как бы там ни было, а до той безвкусицы европейских дам им еще далеко опускаться. Однако все к этому идет. В Европе женщины не только не могут себя красиво преподносить, но еще и в принципе нет симпатичных и ярких девушек, как таковых. А если и есть, то это явный плод советской иммиграции. С чем это связанно? Да, как ни странно, с тем, что в Европе всех красивых женщин сожгла святая инквизиция еще в семнадцатом веке, и им теперь просто неоткуда браться. Однако с мужчинами все обстоит совершенно иначе. — Доктор поправил свой манжет. — Я, сам являясь мужчиной и как-никак представителем традиционной сексуальной ориентации, все-таки не могу оценивать сильный пол так, как оценивают нас женщины, но, по-моему, славянские мужчины вовсе не заслуживают той красоты, которую дарят им славянские девушки. Конечно, говоря о девушках, я сильно обобщаю, но даже если и встречаются малопривлекательные дамы, то они вдвойне лезут из кожи вон, желая казаться лучше, чем они есть на самом деле. А вот что делают мужчины, чтобы радовать женский глаз? Как ни прискорбно, но ответ — абсолютно ничего. И это заметно! А посему я уже давно не имею ничего против того, что современные женщины стали беспощадными капиталистками, умело продающими свою красоту, и даже думать не думают встречаться с парнями (какими бы красавцами они ни были), если у них нет ни квартиры, ни машины, ни стабильного заработка, ни всего остального, что необходимо, согласно современным критериям так называемого успеха. Ради мужской солидарности я, конечно, должен сказать, что женщины совсем обнаглели. Но если смотреть беспристрастно и особенно на местных мужей, то думаю, что… мужская солидарность солидарностью, но будь я сам женщиной, то был бы не только лесбиянкой, но еще и бескомпромиссной феминисткой.

Слова Георга заставили меня улыбнуться, ибо все мужчины так говорят. "Будь я женщиной — был бы лесбиянкой-феминисткой" — это типичное клише всех парней. И именно поэтому женщины — это женщины, а мужчины — это мужчины.



Однако, к сожалению, половины из сказанного я так и не смог записать, потому что пока решал, что из услышанного является существенным, а что нет, время уходило, и я уже был не в состоянии угнаться за основной мыслью.

— Гуляя под красным ночным небом, — продолжал доктор, — я перешел Фонтанку по освещаемому городскими фонарями мосту и приблизился к зеленому дореволюционному трехэтажному зданию с белыми колоннами. Дом Яковлевых — так его называли местные жители, поскольку в восемнадцатом веке здание принадлежало знатной купеческой семье Яковлевых. Скрипучая дверь, ведущая внутрь оказалась открытой. Чтобы не звонить в домофон (а пользоваться ими я никогда любил), я без спроса и сопровождения проник на территорию, затем, ссылаясь на описание, полученное неделю назад по электронной почте, я прошел вглубь помещения, оказавшись в широкой и загадочной Ротонде, столь неожиданно украшающей мрачное пространство бирюзовыми колонами, где я и поднялся по крученой и неудобной лестнице на третий этаж. — Доктор Корвус приостановился на несколько секунд и задумался. — Подъезды жилых домов Санкт-Петербурга мне всегда казались страшнее самых мрачных темниц и подвалов с камерами пыток. Особенно это касалось старых построек. Лестничные площадки этого города всегда вызывали страх неизвестности и тотальной обреченности. Даже самый крепкий и бесстрашный мужчина, оказываясь в этих стенах, не мог не испытывать чувство клаустрофобии и параноидальной тревоги. Зная, что вы в подъезде один, у вас все равно, подобно занозе в мозгу, присутствует ощущение того, что кто-то может накинуться из-за угла. Как бы ярко ни горела лампочка в коридоре, кажется, что она вот-вот погаснет. А гнетущая гробовая тишина стен нагоняет такой ужас, что невольно задумываетесь о том, что вас здесь никто не услышит, даже если кричать изо всех сил и стучаться в каждую дверь. Человек будет стоять прямо у порога с другой стороны, возможно даже видеть вас через глазок, но на мольбу о помощи дверь вам никто не откроет. — Мужчина криво улыбнулся. — Девяностые года двадцатого века навсегда отложили свой отпечаток на подъезды Санкт-Петербурга. Почти каждый день эти коридоры украшались кровавыми лужами и белыми контурами лежачих тел. Но потом всегда приходила седая старуха, но не с косой, а со шваброй (что еще страшнее) и до блеска вымывала там все то, что нарисовали бандиты и милиционеры. И когда вы уже говорите себе, что бояться нечего, так как то неспокойное время прошло, где-то этажом выше обязательно хлопнет тяжелая дверь, заставив вас в ужасе вздрогнуть, и затем вы услышите медленное и тревожное эхо чьих-то шагов. Понятное дело, что это просто сосед выносит мусор или идет выгулять собаку, но дрожь в спине вас так и не отпускает. И ведь в таких домах живут люди целыми семьями. Осознавая это, навсегда перестаете удивляться тому, откуда берется человеческая жестокость.

Странно, думал я. Георг рассказывал о подъездах Санкт-Петербурга, а мне почему-то казалось, будто он говорил о запутанной паутине коридоров Château Venrique, по которым мы шагали. Эти стены нагоняли на меня точно такой же дискомфорт и тревогу, которую столь красноречиво описал этот человек.

И как только я об этом подумал, мой собеседник, словно прочитав мои мысли, резко остановился у очередной картины в золотистой узорчатой раме, висящей на стене. А я, не ожидая этого, уткнувшись в свой блокнот, продолжил идти дальше по коридору. Горбатый мужчина, глядя мне в след, деликатно кашлянул, тем самым привлекая мое внимание, и если бы он этого не сделал, я бы так и шел вперед, не замечая ничего вокруг себя.

Когда же я, наконец, оглянулся и с виноватой улыбкой вернулся к Георгу, он, словно ничего и не было, продолжил свое занимательное повествование:

— Итак, я оказался в подъезде "доходного дома" — доходного, потому что раньше богатые купцы и владельцы постройки сдавали там квартиры и имели с этого неплохой заработок. И сразу хочу пояснить вам о том, что  Ротонда, расположенная в самом сердце здания, которое в свою очередь располагалось в сердце Санкт-Петербурга, в эпоху перестройки, когда идеи революции и непослушания пронизывали воздух, землю и грунтовые воды Ленинграда, была очень знаменитой и даже по-своему культовой площадкой, в шутку называемой "Центром мироздания". Там неоднократно, даже несмотря на достаточно тесное помещение, проводились подпольные рок-концерты. В этих стенах звучала лучшая музыка того времени, и этим бирюзовым колонам свое почтение выражали наиярчайшие личности северной столицы. Однако эпоха длинных завитых волос, больших очков и тертых джинсовых брюк давно прошла, а вместе с ней канула и слава Ротонды, ведь с новым политическим режимом больше не было никаких предрассудков по поводу тех или иных кружков по интересам и музыкальных направлений, и смысла в закрытых подпольных тусовках больше не имелось. Рок-концерты стали общедоступными, и проводились они теперь на больших и открытых площадках, на которые чтобы попасть человеку больше не надо было быть интересной и неповторимой личностью. Новое время — новые ценности… или точнее их отсутсвие. О Ротонде забыли. О ней лишь вспоминали архитекторы города, так как не знать о столь нетипичном для Санкт-Петербурга холле было для местных архитекторов ниже всякого достоинства, и, пожалуй, еще любители хорошей ретро-музыки время от времени могли обмолвиться об этой лестничной площадке с определенной долей ностальгии, понимая, что им уже никогда не послушать живой музыки на тех крученых ступеньках. Тогда как новая молодежь и вовсе не знала, что такое Ротонда, где она находилась и, главное, чем же она была так примечательна. Новые поколения быстро забывают интересы и предпочтения своих предшественников. Однако же сама Ротонда за те двадцать с лишним лет тишины и спокойствия ничего не забыла. Ее невозмутимые таинственные стены так и продолжали хранить на себе, подобно татуировкам на теле человека, различные надписи и символы, оставленные вандалами при помощи газовых баллончиков с краской или же простых разноцветных фломастеров. Все стены были исписаны посланиями из ушедшего и теперь уже прошлого века. На тяжелых колоннах можно было увидеть и символику практически всех модных на тот период культов и религий: перевернутые кресты апостола Петра, кривые пентаграммы, не менее кривые звезды Давида, ладони джайнизма, знаки "Ом" на санскрите, различные свастики, отражающие как просветление индуизма, так и обыкновенный нацизм, пацифики всех цветов радуги и множество других значков, олицетворяющих толи какую-то очередную секту и идеологию, толи давно распавшиеся музыкальные коллективы. На стенах и на потолках встречались и анонимные признания в любви и красноречивые признания в откровенной ненависти, кругом были раскинуты и пошлые стишки, и призывы к политическим переворотам, и бессмысленный мат ради мата (как бы демонстрирующий "разнообразие" словарного запаса у автора), и даже полноценные рисунки мужских гениталий в перемешку с пышными и категорически неверными с точки зрения анатомии женскими грудями. В этом плане, к сожалению, у вандалов во все времена были проблемы с фантазией… я бы порекомендовал им поучиться у Микеланджело как правильно расписывать стены, ну или хотя бы у Ричарда Хэмбелтона или же, если совсем нет воображения и вкуса, то у Бэнски. но… что я говорю?! Люди, которые малюют граффити в подъездах, — они все поголовно убеждены, что это в первую очередь у них должны учиться окружающие, ведь каждый из них, как вы понимаете, рисует свою собственную "Тайную вечерю" или же что их "тонкая" писанина останется на века и будет вскоре расцениваться философами, подобно иероглифам Розеттского камня. Увы, не будет! И в качестве примера сразу хочется вспомнить об оставленных там на каждой колонне и ступеньке телефонных номерах, так и кричащих вам в лицо, чтобы вы взяли свой телефон и немедленно сделали звонок. Вот только, введя эти номера, вы позвоните в пустоту… никто по ту сторону неизвестности так и не поднимет трубку, поскольку номера устарели еще в прошлом веке, операторы связи сменились, и тех городских кодов уже давно не существует. Просто набор случайных чисел, не имеющих никого практического, культурного и даже математического значения. И все же одна надпись, венчающая Ротонду и заставившая меня немного задуматься о том, как вандалам вообще удалось до туда дотянуться, довольно позабавила меня, ведь прямо над круглой колоннадой черным цветом кто-то не поленился процитировать "Божественную Комедию" Данте Алигьери, написав слова, украшающие преддверия бездонного Ада, "Забудь надежду, всяк сюда входящий". Цитата была не совсем точной, ведь в русском переводе Дмитрия Мина, который, видимо, и пытались запечатлеть, говориться "Оставь надежду…", но смысл от этого не поменялся. Жаль только, что этим писарям на стенах не хватило желания и знаний написать эту же строфу в оригинале — "Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate".

— И вы, войдя туда, оставили свою надежду? — в шутки спросил я.

— Пожалуй, — доктор ответил очень серьезно и незаметно кивнул. — Сделав шаг вперед, я и впрямь ощутил себя героем произведения Данте… представив себя именно в том образе, как иллюстрировал эту сцену из "Ада" Уильям Блейк, поскольку его арка в царство тьмы с кручеными подъемами вверх идеально повторяла санкт-петербургскую Ротонду с округленной лестницей, идущей вверх по дуге часовой стрелки или же просто солнца и луны на небосклоне. Забавно, — с легким весельем продолжил Георг. — Все эти годы жители Санкт-Петербурга и вовсе не вспоминали Ротонду, однако после совершенного мною там убийства, культовое место вновь ожило и заиграло совершенно новыми красками. После моего уезда лестничная площадка превратилась в уголок для паломничества — этакая "священная гора" и мечеть аль-Акса новой эры, куда со всего мира стали съезжаться оккультитсты, желающие прикоснуться к шестью таинственным колоннам, художники и поэты, безнадежно ищущие вдохновение для темного искусства, скандальные репортеры, надеющиеся заполучить очередную громкую сенсацию о "Безумном Художнике" иле же о чем-то паранормальном, и прочие любопытствующие зеваки. Ротонда никогда не отмечалась на картах туристических путеводителей, однако после происшествий Красного Сентября о ее месторасположении теперь знал практически каждый, кто любил посещать злачные места больших городов. И всякий, кто там побывал, как вы знаете, "оставлял надежду" на здравомыслие и выносил оттуда все новые и новые легенды и небылицы, связанные с этой мрачной лестничной площадкой. Одни в последствии стали поговаривать, что этот холл построили масоны для проведения своих тайных ритуалов, ссылаясь на то, что цветовая гамма убранства соответствовала старинным ложам и символике свободных каменщиков; другие же принялись утверждать, что в этом помещении вызывали Сатану, искренне веря, что, на самом деле в круглом зале колонн вовсе не шесть, как может показаться, а пять, так как одна из колонн якобы мнимая и не отбрасывает тени. А пятиконечные формы, как вы знаете, почти всегда символизируют мистический пенткаль.

— Ну, есть еще и другая версия, — игриво добавил я, поскольку мне были хорошо знакомы все эти городские легенды связанные с санкт-петербургской Ротондой, ведь изучая дело "Безумного Художника" игнорировать байки об этом месте было невозможно. — Многие считают, что колонн на лестничной площадке вовсе не шесть и даже не пять, а наоборот, аж целых семь, так как в определенный час и с определенного ракурса можно наблюдать и седьмую тень от некой, видимо, несуществующей или же незримой колонны.

— Да, чего только ни стали рассказывать об этом злосчастном коридоре! — Георг улыбнулся. — Фантазия людей безгранична!.. и особенно если это касается того, чего они не понимают или того, в чем априори нет никакого смысла. Одни стали на полном серьезе искать великие "истины" об этом месте в истории городской постройки, поговаривая, что, дескать, еще в девятнадцатом веке там вдоль стен были решетки с кабалистическими символами, но в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году их убрали по, как это обычно водится, неизвестным причинам. Также стали поговаривать, что оказывается под Ротондой все это время находился тайный подвал, который замуровали… мол, "от греха подальше". Хотя, как мы с вами знаем, оттого, что что-то закрыли и замуровали, "дальше" оно от этого не становиться. — Георг на секунду нарисовал саркастичную ухмылку. — Другие же вундеркинды разглядели на чертежах здания еще один таинственный проход в загадочную Ротонду, который шел прямиком со стороны набережной — с южной части здания, как и подобает языческому храму. В пользу этого заявления говорило замурованное окно на самой центральной и видной точке фасаде здания. Затем прошел слух, что в этом дома некогда снимал каморку известный бандит и дегенерат Леонид Пантелкин — более известный как петроградский налетчик или же просто Ленька. А вскоре и вовсе постсоветские экстрасенсы по своей неграмотности в один голос заявили, что и сам Григорий Распутин там в тайне арендовал комнату, в которой и промышлял колдовством и проводил с юными девицами обряды анального крещения. Что ж, это правда — Распутин действительно жил на Гороховой улице, вот только его дом, который, прошу заметить, тоже имел похожее на ротонду округленное строение в виде расписного эркера, располагался чуть дальше по улице за рекой. Так что экстрасенсы, как всегда, и здесь могли просто все попутать. Я, кстати говоря, в тот вечер прошел мимо дома Распутина, но не стал останавливаться у его парадных дверей. И при этом, продолжая разговор о Ротонде, хочется обратить ваше внимание, что какими бы абсурдными или нелепыми были те или иные мифы, все они, как ни странно, были не так уж и далеко от истины. Да и к тому же, вспоминая оккультное истории, стоит напомнить вам, что это неоднозначное здание в свое время действительно принадлежало небезызвестному масона графу Андрею Зубову, да и, по правде говоря, само расположение Ротонды тоже было выбрано далеко не случайно.

— Мне всегда нравилась байка про то, что если идти по округленным ступенькам вверх с закрытыми глазами, то до конца лестничной площадки вы никогда не дойдете. Лестница будет бесконечной! — Я невольно ухмыльнулся от собственных слов. — Да… я поражаюсь фантазией людей! А еще был очень распространенный миф про то, что если, стоя в самом центре зала помолиться, то можно сойти с ума. Также поговаривали, что время там идет в каком-то совершенно ином ритме, и что в стенах Ротонды можно очень быстро постареть.

— После Красного Сентября об этом месте действительно стали слагать самые разные легенды, причем преподнося их таким образом, что они казались далеко не вчера придуманными. Большинства из этих мифов я даже и не знаю, ведь все они зародились уже задолго после моего уезда из Санкт-Петербурга. Но кое-какие сказания конечно же дошли и до моих ушей. К примеру, как мне стало известно, когда Ротонда вновь обрела известность и туда стали приходить репортеры, снимающие видео-материал для телевидения, жилищно-коммунальное хозяйство позаботилось о том, чтобы избавиться от всех непристойных надписей на стенах и полностью покрасить помещение. Зал был обновлен и все монументальные шедевры анонимных вандалов навсегда запрятались под слоем свежей краски. Однако чистые стены стали еще больше привлекать молодежь, желающую малевать в подъездах, так как в совокупности с мистическими историями тамошние простолюдины стали полагать, что если написать свои желания на стенах Ротонды, то они обязательно сбудутся. И благодаря этому мифу, вдохновленному "комнатой" из кинофильма Андрея Тарковского "Сталкер", по мрачным коридорам Дома Яковлевых пошла новая волна паломников и вандалов, пишущих на стенах все, что только могло взбрести им в голову. И когда одна половина суеверных горожан писала записки со своими желаниям на могиле Ксении Петербургской, искренне веря, что трупы способны читать и что-то предпринимать по этому поводу, вторая половина этих же граждан, явно вышедшая из первой по причине разочарования в христианской лжи, бежала в Ротонду и в письменной форме также излагала там свои проблемы и желания. Проще говоря, Ротонда воистину превратилась в этакий новый пантеон человеческих страстей… в пантеон, взращенный на крови и на моем наследии.

Повисла тишина.

— Стоит признать, — в полголоса добавил он, — место было и вправду уникальным… зловещим, тихим. И когда я там проходил, оно все еще осталось забытым. Шепот стен указывал мне путь. И я прошел по этим не самым радужным коридорам и отыскал нужную мне лестницу, ведущую на чердак. Согласно пожарному плану эвакуации здания, увиденном мною в холле, ни четвертого этажа, ни даже чердака в том доме не было, однако лестница туда все же вела, а на стене висела очень солидная мраморная табличка с позолоченной надписью "Lost story" — затерянная история. Именно туда я и пошел. Возможно, создатели таблички по незнанию английского языка все попутали, и имелось ввиду "Loft storey" — чердачный этаж, но было, что было.

"Затерянная история" — с улыбкой записал я, так как мемуары доктора Корвуса идеально подходили под это определение.

— И я, надеюсь, вы понимаете, о каком именно чердаке идет речь, — риторически промолвил Корвус.

— Да, — я в полголоса ответил.

Речь шла о частной художественной студии прямо над таинственной Ротондой, где и было совершено самое жуткое убийство нашего столетия.

— Айдана… — после небольшой паузы очень воздушно и мечтательно затянул Георг, указав мне взглядом на картину в коридоре, возле которой мы остановились.

Я посмотрел на живописное полотно снизу вверх и увидел привлекательную красноволосую женщину, окутанную тревожно-красными жгучими кнутами разрушительного пламени. Длинная бордовая ткань, которой она прикрывала свое полуобнаженное тело, развивалась, подобно игривым ленточкам или флагу на сильном ветру, визуально сливаясь с красным обволакивающим огнем, с ее длинными волосами и даже с красным небом ночного города. Женщина находилась на крыше какого-то здания — так мне казалось, видимо, из-за неоднозначных черно-серых шпилей на дальнем плане, ассоциирующихся со ржавыми решетками крыш и пиками высоких куполов. Было сложно описать точный сюжет картины. Казалось, что героиня заживо сгорала в огне, однако она не сопротивлялась этому и не кричала в агонии, а даже, наоборот, я бы сказал, что она находилась в умиротворении и спокойствии, как бы смирившись со своей судьбой. Характерная черта этого изображения заключалось в том, что женщина стояла в полный рост, однако складывалось впечатление, будто она лежала на поверхности или же парила в невесомости. Ее рот был слегка приоткрыт, а глаза… глаза — пустые. Я так и не понял, был ли это броский черно-красный макияж, который потек по ее лицу, или же передо мной была пугающая тьма бездонных окровавленных глазниц, ослепленной и теперь уже мертвой героини.

Картина вызывала противоречивые чувства. Она проявляла отталкивающий эффект, но при этом ее хотелось разглядывать и разглядывать.

— Это портрет Айданы? — осторожно спросил я. Огненная жрица и вправду была похожа на последнюю жертву "Безумного Художника".

Георг заторможено кивнул и, продолжая любоваться пылающей женщиной, добавил:

— Молодая, стройная… такую, как она, еще каких-то полутора века назад бы даже не задумываясь провозгласили ведьмой со всеми вытекающими из этого последствиями. Но ни один костер инквизиции не смог бы сравниться с яркостью и блеском ее длинных и всегда распущенных красных волос. Достаточно было просто поднять на эту девушку взгляд, чтобы навсегда утонуть в ее голубых очах. Я знал немало мужчин, которые по неосторожности и по своей наивности смотрели на эту рыжую бестию дольше дозволенного, думая, что смогут устоять перед чарами ее красоты, но в конце-концов оступались и падали в бездну ее зрачков, разбивая собственные сердца и надежды. И я бы солгал, сказав вам, что я не был одним из них. — Георг иронично улыбнулся и задумчиво вздохнул.

А я, слушая это, смотрел на пугающую пустоту глаз изображенной женщины на холсте, и мне становилось как-то не по себе. Тревога и дрожь овладевали моим разумом и телом. Мне было интересно узнать имя автора этой неоднозначной картины, но я не стал перебивать доктора.

— Айдана жила и работала на том чердаке в центре города. Помню, как она, одетая наспех в порванные джинсы задом наперед и в заляпанную краской белую мужскую майку явно не по размеру, из которой постоянно вываливалась грудь, вышла ко мне. Вся ее бледная бархатная кожа была усыпана игривыми татуировками, каждая из которых рассказывала маленький сюжет из той или иной мифологии. Я на это сразу обратил внимание, ведь когда я видел ее последний раз, на ней этих причудливых изображений еще не было. Татуировки были относительно свежим. Поприветствовав меня у порога крепким объятием, Айдана распахнула входную дверь пошире и впустила меня в свою тесную каморку… настолько тесную, что мне даже пришлось приклонить голову, чтобы туда пройти, притом что я и так достаточно невысокий мужчина. Зайдя внутрь, моим глазам открылся довольно странный интерьер. Это вовсе не было пространством для жилья. Чердак был мастерской, которую все-таки попытались обустроить под небольшую квартиру. Всюду лежали пустые деревянные и узорчатые рамки, сырые недорисованные картины и эскизы к ним, использованные по многу раз кисточки, закрученные тюбики масленой краски, в которых уже давно не было никакого содержимого, но из них все равно старались что-то выдавить. Я также увидел два мольберта: один большой и явно сломанный, а другой поменьше в куда более приличном состоянии, и множество других вещей, которые мгновенно говорили о том, что, во-первых, там проживала творческая личность, а во-вторых, девушка. Признаться, Айдана устроилась очень удобно, поскольку чуть ниже прямо за стенкой в соседнем здании находился областной колледж культуры и искусства, где она переодически давала лекции и откуда частенько воровала кисточки и краски для собственных нужд.

Я хорошо представлял себе то место и особенно чердак с Ротондой, так как неоднократно видел фотографии, сделанные судмедэкспертами и различными журналистами после произошедшего там убийства.

— И о чем вы с ней в тот вечер разговаривали? — я спросил не без интереса.

— Не вечер. Ночь! — уточнил доктор. — Был первый час ночи. И началось с того, что Айдана, увидев меня, заявила, что хотела встретить меня на вокзале, но ожидала моего прибытия еще только через час. Я же не стал ей на это ничего отвечать. Она хорошо знала, в котором часу приходит мой поезд, но, оправдывая свою забывчивость, видимо, хотела сказать, что живет по иному временному поясу, однако просчиталась, так как для того, чтобы сравнять часы с Будапештом, откуда я выехал, и даже с Киевом, где я делал пересадку, стрелки надо было крутить совсем в другую сторону.

Сказать по правде, временные пояса для меня тоже всегда были головной болью. Я никогда не знал, куда поворачивать стрелки, и путался даже тогда, когда весь мир переходил на летнее или на зимнее время.

Доктор посмотрел на меня, гостеприимно улыбнулся и продолжил неторопливую прогуливаться по длинному коридору. А я, перед тем как последовать за ним, в очередной раз окинул взглядом окутанную огнем красноволосую женщину на картине.

— В комнате Айданы был, как всегда, хаос, — продолжил Георг. — Она прямо на моих глазах начала бегать по помещению, пытаясь прибраться, тем самым создавая еще больший творческий беспорядок. Лениво держа руки в карманах, она босыми ногами просто раскидывала вещи по углам. Затем, понимая, что я устал после долгой дороги, предложила мне сесть, достав из-под очередного завала вещей раскладной табурет. Я, помню, оставил трость с пиджаком на крючке в том месте, которое там можно было назвать прихожей, прошел в глубь помещения и сел на предложенное мне место, удобно разместив саквояж у себя на коленях. А Айдана принялась заваривать чай и разливать кипяток по заляпанным масленой краской стаканам. Толи она когда-то хотела разрисовать эти стаканы, толи ставила в них грязные кисточки, толи просто хваталась за них испачканными в краске руками — я не знаю, но их запросто можно было выставлять в музей авангардного искусства, и ими бы восхищались. При этом мне она приготовила чай в огромной кружке из-под пива, а себе в изысканной и миниатюрной чашечке, будто была Алисой на безумном чаепитие Льюиса Кэрролла. — Доктор улыбнулся. — В этом, пожалуй, и заключалась вся Айдана. Яркая, красивая, парадоксальная, при этом далеко неглупая, находчивая и проницательная. Она легко могла говорить разные глупости и небылицы на любые темы, однако проходило время и все то, что на первый взгляд казалось, будто было сказано в шутку, приобретало такую мудрость, что восприятие мира переворачивалось вверх дном. Где бы Айдана ни жила, в ее комнатах всегда был непроходимый бардак, похожий на свалку, но при этом она точно знала, где и какая вещь находится. И несмотря на все это, она была перфекционисткой как в работе, так и в отношениях с людьми. Она никогда не тратила время на предсказуемых и неинтересных людей, и если, как по ее мнению, кто-то из ее знакомых переставал развиваться, как личность, она, не церемонясь, прерывала с этим человеком любые отношения. Друзей Айдана выбирала очень аккуратно.

— Недостаточно аккуратно, — вставил я с легким упреком, ведь мой собеседник ее в конце концов убил.

Глядя на Георга, мне в тот момент вспомнилась библейская история про предательство Иуды, так как даже Иисус был невнимателен при выборе друзей. Однако я тут же поймал себя на мысли, что уж кто-кто, а сам Иуда-то умел разбираться в людях, поскольку у него-то друзья были безупречными… ну, по крайней мере так утверждают священники, поскольку лично я бы не отважился называть апостолов такими уж непогрешимыми.

Доктор не стал отвечать на мое дерзкое замечание. Он выдержал короткую паузу, как бы давай понять, что услышал меня, после чего спокойно продолжил повествование все с той же гостеприимной интонацией:

— В ту ночь я подарил Айдане васи — высококачественную японскую бумагу, изготовленную вручную умелыми мастерами страны восходящего солнца. Я приобрел васи, когда был в Японии, надеясь самому нарисовать изысканное кайга, но после нескольких не самых удачных попыток владения кистью понял, что к тому времени я пока еще не обладал мастерством живописи в той степени, которой бы мне хотелось. И с выбором подарка я не прогадал, так как даже вообразить не мог, настолько Айдана ему обрадуется. Сразу как я достал из саквояжа компактный тубус, она догадалась, что в нем, и начала прыгать от радости. По ее глазам было видно, что если бы не гость, коим я являлся, она бы прямо в тот же миг достала чернила и начала что-то рисовать. — Георг резко замолчал, а потом криво посмотрел на меня и спросил: — Надеюсь, я вас не утомляю подробностями? Вы же, наверное, хотели поговорить совсем о другом.

Да, конечно, когда я договаривался об этом интервью, я готовил список вопросов совершенно по другим темам, но сейчас какие-либо иные предметы обсуждения мне уже были не интересны.

— Нет, почему же… — взволнованно сказал я, опасаясь, что доктор может закрыть столь интригующую для меня тему "Безумного Художника". — Продолжайте! И прошу вас, не упускайте ничего.

— Что ж, как вам известно, Айдана была первоклассным художником и реставратором. Она могла без особого труда при помощи иглы переделать любую, даже самую неудавшуюся татуировку на теле человека, превратив ее в настоящий шедевр, а реставрировать художественные полотна для нее было еще проще. И именно этим она и зарабатывала себе на жизнь — делала людям татуировки в салоне и приводила старые испорченные временем и человеческой глупостью картины в более или менее презентабельный вид, чтобы они потом выставлялись на аукционе. Весь чердак Айданы, по сути, являлся ее мастерской и складом для картин, которые ей периодически приносили для реставрации. К сожалению, все те полотна, столь беспорядочно разбросанные у нее по чердаку, были в настолько плачевном состоянии, что я даже не решался к ним прикасаться. Каждое изображение было покрыто плесенью, где-то виднелись пятна сажи, а какие-то холсты так и вовсе были проедены насекомыми. Конечно, после того, как прошла эпоха Энди Вархоу и поп-арта, современные авангардисты и такое бы с удовольствием повесили себе на стену, ведь сегодня многие художники специально пытаются придавать полотнам подобный вид, целенаправленно рисуя грязью или же закапывая картины на полгода в земле, оправдывая свои действия словами "Это искусство!" или "Я художник — я так вижу!", подменяя понятия и называя бездарность "художественным стилем"; но все-таки те полотна, хранящиеся у Айданы, были из другой эпохи и представляли собой классическую живопись.

— Там было что-нибудь ценное? — поинтересовался я, понимая, что на чердаке, наверное, было целое хранилище антиквариата.

— Айдана уверяла меня, что ничего ценного там не было. Эксперты за пару дней до этого все просмотрели и сказали, что картины легче выкинуть, чем заниматься ими. Выгоды от них никакой, учитывая их плачевное состояние. Труды неизвестных студентов и дилетантов. "Великих имен точно нет" — говорила Айдана, доставая какие-то полотна и ради шутки демонстрируя их мне. Помню, она показала одну из самых больших и мутных картин, где через толстый слой плесени и въевшихся в грунт водорослей виднелось что-то ассоциирующиеся с морскими волнами. Работа была замечательной, но эксперты так и заявили, что "поскольку это не Айвазовский, то можно даже и не тратить время". "Забавно, — подшутила тогда красноволосая подруга, — картина о море, и именно море ее и погубило". А затем я узнал, что оказывается это полотно выловили моряки вместе с рыбой. Такая вот скумбрия.

— Ого! — воскликнул я. — А это уже целая история! Аукционеры ведь как продают искусство? Коллекционерам вовсе неважно, что это за работа, какого она качества и в каком состоянии. Главное, чтобы вокруг нее был ажиотаж, какая-нибудь любопытная история, легенда! Только тогда она становится желанной и обретает цену.

— Верно, — ответил доктор. — И сказать по правде, там почти у каждой картины была своя маленькая история. К примеру, среди работ там в углу стоял небольшой портрет дамы с веером, на котором было видно все, кроме, как ни странно, самого лица, будто его специально кто-то очень небрежно вырезал ножом. — Георг улыбнулся. — "Я, конечно, не эксперт по психологии, — заявила мне тогда Айдана, указав на то изображение, — но, по-моему, такое с портретом будут делать только из зависти к чьей-то красоте".

— А ведь она права, — вырвалось у меня, когда я попытался вообразить себе ту картину.

— Да? — шутливо подхватил Георг. — А я бы сказал, что она просто разбила ему сердце. Ха!

— Действительно, — я невольно улыбнулся.

— Затем, помню, мы посмеялись над работой какого-то неизвестного живописца, которую мы по вполне понятным причинам назвали "Пока смерть не разлучит нас". Картина была написана на доске и изображала пышную каталонскую свадьбу, на которой все присутствующие были одеты в свои праздничные традиционные костюмы. В самом центре шедевра стояли молодожены, причем автор картины даже подписал их имена, как это было заведено в Европе пятнадцатого века. Жених и невеста очень романтично тянули друг к другу свои руки, как бы уже вот-вот готовясь соприкоснуться. И глядя на это изображение, так и хотелось спросить: что же их разлучило-то в конце концов — смерть или какая-нибудь другая чуть более сговорчивая сила мироздания?.. поскольку доска треснула, и молния тонкой полосы, разделяющая картину пополам, прошлась прямо между молодой парой.

— Удивительно, — невольно сказал я.

— Да. Был и другой любопытный случай. Какой-то явный экспериментатор написал картину не на холсте и не на доске, как обычно, а на обрамленном в красивую рамку зеркале. Рама несмотря на время сохранилась очень хорошо, однако вот зеркало давно разбилось — причем в мелкие, острые и неприятные на ощупь крошки, из-за чего Айдане приходилось собирать рисунок, подобно витражу, мозаике или просто сложному пазлу. Она уже сложила и аккуратно склеила половину произведения, и при этом так до сих пор и не знала, что же оно изображало на самом деле и были ли у нее на руках все кусочки этой художественной головоломки. Судя по всему, живописец рисовал некий горный заснеженный пейзаж… и, видимо, в зеркальном отражении, просто обводя кисточкой то, что он видел на гладкой поверхности своего зеркала. Однако из-за того, что самый центр изображения пока так и не был сложен, там, в принципе, могло таиться все что угодно. К тому же ближе к пустующему центру произведения на уже собранном белом снегу проскальзывали неоднозначные черно-красные — почти коричневые — точки, подобные тому, какие способны оставить старинные чернильные ручки, если их встряхнуть над белым листом. Было ли эти пятна частью общего рисунка или же мелкими брызгами запекавшейся крови человека, который поранился, разбивая сей шедевр, мне сложно вам однозначно ответить. Пожалуй, оставлю эту загадку на глубину вашего воображения.

— Интрига, — вслух подумал я, размышляя над услышанным.

— Кстати, о брызгах… Еще помню, как Айдана брезгливо продемонстрировала мне какой-то очередной китчевый и довольно вульгарный портрет некой дамы в стиле ню, который, как она заявила, был случайно обнаружен пару месяцев назад в одном из тайников Храма Спаса-на-Крови во время реставрации помещения. Полотно было в идеальном состоянии, если, конечно, не считать мелких полупрозрачных пятен, которые, как показала экспертиза, были далеко не воском и даже не мирой. — Доктор игриво поднял брови.

— И что же тогда было не так с той картиной? — поинтересовался я, совсем не понимая, о чем идет речь.

— Что не так? — Георг ухмыльнулся. — Боюсь, что плохая репутация! Не думаю, что кто-либо пожелал бы повесить в своей столовой объект онанизма какого-то батюшки. Все-таки не каждая история украшает художественное полотно.

Я молча записал услышанное. А доктор Корвус, медленно меняясь в лице, явно становясь чуть более серьезным и хладнокровным, неторопливо продолжил свой рассказ тоном ниже:

— И именно тогда… когда Айдана передвигала художественные полотна в углу чердака, я краем глаза заметил нечто черное… явно выделяющееся среди всех остальных картин…

— О чем вы говорите? — с подозрением спросил я, понимая, что с этого момента Георгу стало совсем не до шуток. Он хотел сказать что-то очень важное, но пока не спешил.

— Я говорю о картине. Да… — Мужчина задумчиво вздохнул. — Картина.

— Очередная картина?

— О нет, не очередная. Особенная!

Не зная, что сказать дальше, я молчал, желая, чтобы Георг сам продолжил свою мысль без каких-либо наводящих вопросов.

— Как я понимаю, вам ведь интересна не только ретроспектива всех событий Красного Сентября, но еще и причины случившегося, ведь так? — сухо спросил меня доктор.

— Да, разумеется, — ответил я.

История Раскольникова бессмысленна и даже абсурдна, если убрать из нее все монологи, объясняющие мотивы совершенных поступков.

Я ждал продолжения мемуаров Георга, но доктор так и притих. И тогда мне все-таки пришлось его спросить напрямую:

— Так что же это была за картина?

— О, мой друг, это была не просто картина. Это было "Черное Изящество".

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА