Arcanum IV
L’empereur

Черное Солнце

— Вы не сожалеете, что не прикоснулись к ней тогда? — осмелился спросить я.

— Сожалею ли я? — неожиданно серьезно и строго ответил мне доктор. — Друг мой, я никогда не пользовался услугами психотерапевта и начинать не собираюсь.

Я промолчал, так как был вынужден согласиться с замечанием Георга. В свое оправдание хотелось бы сказать, что профессии журналиста и психотерапевта очень схожи. Те и другие задают вопросы — чаще всего провокационные, пытаясь поднять тему и сковырнуть самые потаенные мысли собеседника. И человек, которому адресуют эти вопросы, должен быть готов на них отвечать, иначе в интервью или в терапии нет никакого смысла. И все же вынужден признать, что фамильярничать или задавать вопросы личного характера лишний раз не следует, учитывая, что доктор Корвус и так был со мной более чем откровенен, рассказывая все то, что уже рассказал. Мне даже казалось, что этими историями он еще никогда ни с кем не делился. Возможно, я был первым, кому он вообще посмел раскрыть эти столь неоднозначные главы своей биографии.

Материал эксклюзивный, однако совсем не годится для нашего журнала. И все же, размышляя над услышанным, я считал своим долгом опубликовать его.

Я взял блокнот поудобнее и с ужасом осознал, что, слушая долгую и гипнотическую речь Георга, я снова забыл за ним записывать. Передо мной была пустая страница. Я даже пометок не делал. Бумага слепила меня своей чистой и нетронутой поверхностью, и в моих мыслях началась паника. Как? Как я мог так сглупить? Доктор был отличным рассказчиком, своим голосом и манерой повествования он мог любого очаровать, но я пришел к нему вовсе не для того чтобы слушать истории, а для того чтобы их записывать и доносить до людей.

Будучи профессионалом и, как минимум, воспитанным человеком, мне следовало сменить тему, вернуться к событиям Красного Сентября или поговорить о научных достижениях Корвуса, ради которых я сюда и пришел, но мое любопытство меня не отпускало. Я не был психоаналитиком — в этом Георг был прав — но я почему-то был убежден, что именно в той "незнакомке", как он ее называл, было спрятано то недостающее звено, способное дать мне ключ ко всем странностям доктора Корвуса.

— Вы ее никогда больше не видели? — спросил я и тут же уточнил: — В смысле… вашу незнакомку.

— Через много лет мы встретились с ней однажды.

— Прошу вас, расскажите, — подхватил я и щелкнул ручкой, в этот раз уже точно надеясь все записать.

Георг лениво откинулся к спинке кресла, выгибая свой позвоночник, который, видимо, уставал от длительного сидения. Затем он немного поморщил лоб, возможно не до конца понимая, чем меня могла заинтересовать рассказанная история, набрал побольше воздуха и заговорил:

— Мы встретились с ней в январе две тысячи третьего года. За это время я успел подрасти, набраться опыту, получить образование. Как-никак, а прошло около девяти лет. Я заканчивал свою интернатуру в Соединенных Штатах Америки, много работал, писал диссертацию, вот-вот должен был получить докторскую степень. Не самое интересное время моей жизни. Помню, у меня тогда не было определенного места жительства. Каждую ночь я проводил в новом месте, спал либо у друзей в дортуаре, либо у девушек, а когда и с тем, и с этим не задавалось, приходилось ночевать в библиотеке учебного заведения или в академических залах. Иногда устраивал себе ночлег в больнице при университете, спал в палатах наравне с больными, а один раз так и вовсе провел ночь холодном в морге. Выдался тогда интересный диалог о жизни и смерти со вскрытым стариком, который не дожил до своего столетия всего каких-то пару дней. Администрация университета постоянно ругалась на меня из-за того, что я не имел постоянного адреса. Мне предлагали комнату в общежитии, предлагали даже солидные скидки, но я отказывался. Мне и моей семье с трудом хватало денег на оплату самого обучения в столь дорогом учебном заведении, и посему позволить себе комнату, как какой-нибудь сынок богатых родителей, я не мог, да и не хотел. И если бы я не был столь многообещающим учеником заведения, чьи научные исследования еще больше поднимали престиж университета "John Hopkins", меня бы там и вовсе не держали. Я это говорю к тому, что узнать наперед, где я буду проводить ту или иную ночь, в те годы было просто невозможно. Мне в поисках ночлега каждый раз приходилось импровизировать на ходу, исходя из обстоятельств. А посему я был очень сильно удивлен тем, что, когда я остался ночевать на полу в комнате одного из моих знакомых, в дверь постучали и потребовали ни кого-нибудь, а именно меня. Как они узнали, что тем утром я буду в той квартире, как они смогли меня вычислить, мне остается только гадать. Я проснулся, подошел к двери. На пороге стоял ухоженный молодой человек, одетый в представительный черный костюм и белые перчатки. Он назвал мое полное имя и, когда удостоверился, что перед ним действительно Георг Корвус, доброжелательно вручил мне конверт с позолоченной сургучной печатью. Передав письмо лично в руки, человек пожелал мне хорошего дня и удалился. Я вскрыл конверт. Там было приглашение на закрытое собрание, которое должно было состояться в Германии через неделю, а также прилагались билеты на самолет туда и обратно, составленные на мое имя, и подтверждение резервации в дорогом отеле. Меня мало того что пригласили на одно из самых ярких мероприятий, которое мне удалось увидеть за жизнь, так еще и полностью оплатили всю поездку по первому классу.

— И… что же это было за мероприятие и почему вас пригласили? — не без удивления спросил я.

— Прозвучит громко, но это было собрание самых уважаемых представителей всех тайных обществ мира… и не только их. Без преувеличения. Были приглашены главы Билдербергской группы, братья масоны высших степеней, представители последователей течения европейских иллюминатов, члены бельгийской и британской монархии, бежавшие из России олигархи, и множество других господ, которые убеждены, что мир крутиться у их ног. В одном месте собирались люди, составляющие тот один процент населения земли, имеющий девяносто девять процентов всего имущества этой земли. Ради какой цели они устроили конклав, я тогда еще не знал. К тому времени я уже давно перестал быть масоном, забыл обо всех подаренных мне титулах и прекратил общение с парижскими братьями, а посему не был в курсе событий, происходящих внутри этих обществ. Однако Жак и другие члены братства все еще ждали моего возвращения в орден… ибо кто еще мог позаботиться о том, чтобы я получил такое важное приглашение?

— И вы поехали? — с придыханием поинтересовался я, опасаясь, что Георг скажет "нет".

— Разумеется. Моя тяга к приключением и обыкновенное любопытство просто не позволили мне пренебречь такой уникальной возможностью. Я понимал, что буду лишнем на подобном празднике жизни, так как никогда не соответствовал этому "внутреннему кругу", но это не было поводом отказываться от приглашения. К тому же на моей памяти это был первый и последний раз, когда представители всех этих орденов, тайных обществ и высших каст собрались вместе. Единичный случай! Пропускать такое было нельзя. — Георг ухмыльнулся. — И хотя я терпеть не могу аэропорты и самолеты, я все же воспользовался билетом и прилетел в Германию. Там доехал до Падерборна, остановился в гостинице, в которой был забронирован номер на мое имя, и провел ночь на уютной кровати. За студенческие годы моя спина давно позабыла, что такое мягкий матрас и комфортный беззаботный сон. Весь следующий день я был свободен. Мне хотелось погулять по городу, так как я в нем до этого никогда не был и хотел изучить незнакомые немецкие улочки, но длительный перелет через океан меня так утомил, что мое тело просто отказывалось покидать комнату отеля. Я весь день пролежал на кровати, переодически заказывая себе в номер еду. Хотелось отоспаться и набрать сил до вечера, так как ближе к ночи — согласно пригласительному письму — за мной должна была подъехать машина. И вскоре долгожданный вечер наступил. Помню, я собрался, одев на себя черный костюм, и вышел в холл дожидаться обещанного транспорта. Как я полагаю, работники гостиницы знали… или по крайней мере догадывались, на какое мероприятие собирались их гости, приехавшие к ним в отель в эти дни, и поэтому смотрели на меня, как на некое божество — с восхищением, почетом и опаской. Я вышел на улицу, дабы избавить себя от их взора и просто подышать зимним воздухом — в Германии он имеет особую плотность. И именно там у входа в гостиницу я встретил ее.

— Незнакомку? — уточнил я.

— Да, — ответил доктор. — Незнакомку! Как только я вышел на заснеженную улицу, оказавшись под приятным вечерним звездным небом в окружении светящих ламп, передо мной проехал длинный черный автомобиль-лимузин. Он уже стал отдаляться от меня, как вдруг неожиданно замедлил ход, развернулся, сделал большой круг по площади и вновь подъехал к отелю. Машина остановилась прямо перед моим лицом. Тонированное пассажирское окно опустилось, и я увидел те самые глаза — большие, порочные, пленительные. Незнакомка была удивлена, увидев меня вновь после стольких лет, спрашивала, что я здесь делаю, куда еду. Я же не был удивлен встречи, так как понимал, что она тоже ехала на то закрытое мероприятие. Вот только я был приглашен туда отдыхать, а она — работать. Мой транспорт опаздывал, а красавица была единственным пассажиром в таком просторном салоне лимузина, а посему, когда она предложила подвести меня, я даже не раздумывая запрыгнул к ней. Безликий водитель надавил на педаль, автомобиль плавно тронулся с места, и мы с незнакомкой снова отправились в неизвестность. Еще одна сюрреалистичная поездка в глубь таинственной ночи. И если в вечер нашего знакомства мы с ней ехали по городу на дешевом такси, и я боялся поднять глаза на эту женщину, то сейчас мы сидели в престижном лимузине на дорогих белых креслах друг напротив друга, и я уверенно смотрел незнакомке прямо во тьму ее бездонных зрачков. Да и была ли она мне незнакомкой после всего этого? Нет. Она была мне близким человеком, с которым было связано множество воспоминаний… старым другом, учителем! Изменилась ли она за эти годы? Да, немного. В целом она осталась прежней, свои привычки не меняла: черная юбка, чулок, шпилька, одна перчатка, строгий макияж, бижутерия, два костыля и никаких протезов. Но ее лицо все же стало немного иным — менее невинным, я бы сказал, — появились на скулах такие черты, о которых мечтает каждая девушка в пятнадцать лет и от которых пытается избавиться каждая дама за тридцать. У этой текстуры нет наименования ни на одном известном мне языке, а посему я называю это отпечатком опыта, боли и зрелости, что незримой паутинкой покрывает лицо. И пока я разглядывал ее, она, сидя напротив со свойственной ей грацией, не менее внимательно разглядывала меня. Женщина расправила руки, подобно крыльям, вальяжно держа их не верхушки спинки кресла, и будь у нее вторая нога, она бы сидела, соблазнительно положив ногу на ногу, но и без этого от нее было трудно отвести взгляд. На протяжение всего пути мы молчали. Слова были излишни, мы понимали друг друга и без них. Водитель куда-то завернул, и автомобиль поехал в гору через мрачный лес. Я не знал, что ждет меня в конце дороги, но понимал, что, покуда мы с этой женщиной вместе, я готов к любым приключениям.

— Незнакомка… — задумчиво произнес я. — Так вам удалось узнать ее настоящее имя?

— Ее имя? — затяжно переспросил доктор и вздохнул. — Да. Она назвала мне его, но боюсь, что я его не запомнил.

Жаль. Мне так хотелось записать в блокноте имя этой женщины, но, как оказалась, писать было нечего. Незнакомка так и осталась незнакомкой, не более чем мутным и безымянным образом у меня в голове.

Конечно, я не верю, что Георг мог так просто забыть ее настоящее имя, учитывая его феноменальную и то, что это было одной из ее основных загадок той женщины, однако запросто могу поверить, что он целенаправленно сделал все возможное, чтобы не помнить этого имени или чтобы внушить себе, что это было просто ее очередным псевдонимом. Думаю, он хотел оставить эту женщину в своих воспоминаниях именно той "незнакомкой" — загадочной, безымянной, совершенной, — с которой он, будучи пятнадцатилетнем юношей, познакомился в ресторане.

С позволения собеседника я приподнялся с кресла, так как мои глаза заметили на полке среди книг одну рамочку с необычным рисунком. И я бы никогда не понял, что там изображено, если бы Георг не рассказал мне эту историю. Картинка (да, именно картинка, а не картина) была небольшой — чуть больше классической открытки, нарисованной углем на плотной пожелтевшей бумаге. Резкими рваный штрихами был изображен размытый черный женский силуэт, стоящий на одной изящной ножке… нет, не на правой и не на левой, а на единственной посередине. Ее вечернее платье облегало стройную талию, но потом расширялась на бедрах из-за своеобразного кринолина, которой постепенно сужался ближе к подолу, создавая иллюзию формы паучьего брюха. А из-за спины этой дамы были нарисованы неоднозначные, кривые и угловатые полосы с заостренными концами, ассоциирующимися с длинными лапками паука. Из-за резкой и грубой техники рисунка, более похожего на невнятный набросок, составленный менее чем за десять секунд, количество полос и конечностей сосчитать было трудно. Но так или иначе, глядя на изображение, было сложно не задаться вопросом: перед нами отвратительный черный паук или все же красивая женщина?

— Мы ехали долго, — продолжал Георг. — Хотя я не считал минут. В ее компании время и вовсе замирало. Я смотрел на нее и пытался понять, чем же она, будучи женщиной-ампути, так меня пленила. И ответ не заставил себя долго ждать, ведь я очень скоро понял одну простую истину: большинство женщин, желая подчеркнуть свою красоту, нагромождают себя различными безделушками, бижутерией, яркой одеждой и косметикой — все это, безусловно, привлекает мужской охотничий взгляд, однако при этом та истинная красота, которую дамы изначально планируют проявить, попросту теряется во всей этой броскости неестественной декорации и даже уходит на последний план. С незнакомкой же, как впрочем и со всеми другими дамами-ампути, происходил обратный эффект. Как бы они ни пытались украсить себя женскими штучками, они все равно остаются чего-то лишенными: руки или ноги — и в контрасте недостатка чего-либо все их преимущества начинают выделяться еще более заметно и цениться куда выше. Да… с женщинами так всегда: пока они здоровы, их никто не ценит, но стоит им заболеть, как неожиданно все окружающие их начинают ценить… и остаток их красоты и конечно же здоровья. Что ж, красота в лишении, как оказывается… прямо как и удовольствие от еды через голод. Но возвращаясь к ампути, стоит еще сказать и о том, что отсутствие той или иной части тела у женщины открывает дверь для мужской фантазии, дабы мы сами могли заполнить пробел. А, прошу заметить, нет ничего более соблазнительного чем то, что мы сами себе вообразили. — Георг скривил губу. — Вот только, к сожалению, все это никак не относится к мужчинам без тех или иных конечностей. Да, это парни могут смотреть на бесхвостую индюшку и воображать ее жар-птицей, дамы же, глядя на калеку и инвалида, будут видеть лишь то, что видят. С воображением у женщин туго. Старая поговорка гласит о том, что, мол, мужчины любят глазами, а женщины — ушами. Чушь собачья! Это женщины любят глазами (хотя способны ли они вообще любить — это вопрос для отдельного разговора), тогда как мужчины же любят исключительно своим либидо. Что вообразили, то и полюбили. Что же касается незнакомки, спросите вы меня, то вот с ее воображением был порядок, но это лишь только по тому, что она была большим исключением, ведь она сама являлась ампути… да и к тому же это была ее работа, требующая высокий уровень профессионализма. Уникальная дама, скажу я вам! И она сидела прямо напротив меня. Да… Вскоре водитель замедлил ход, так как дорога дальше была перекрыта, а у ограждения стояли люди в представительных костюмах. Проверив номера лимузина и удостоверение водителя, они открыли нам дорогу, и, проехав чуть дальше, мы остановились у преддверия замка Вевельсбург. На тесной парковке в ряд стояли и другие автомобили — не менее дорогие и солидные: черные лимузины, ярко-красные спортивные машины, внушительные джипы. Гости, приехавшие на тот бал, иной транспорт не признавали. Как я понимаю, в идеале нас должны были завести во внутренний дворик замка и там высадить, но Вевельсбург значительно меньше, чем может с виду показаться. Мост, ведущий во двор, и уж тем более арка были достаточно узки даже для легковых машин, тогда как заехать туда лимузином являлось еще более тяжелой задачей. И поэтому гости выходили за мостом, и до самого замка их сопровождал почетный эскорт. В ночном небе светила луна и яркие звезды, а улица освещалась живым огнем. По краям дороги стояли живописные сосуды, стилизованные под греческие килики и кратеры, которые извергали яркое пламя. Параллельно через мост тянулась длинная кроваво-красная ковровая дорожка, увенчанная по краям черными свечами, огоньки которых игриво мерцали при дуновении зимнего ветра. К нам подошли какие-то очередные господа и попросили показать им наши пригласительные. Мы им их предъявили, и они, внимательно сверив имена со своим списком и удостоверившись, что при нас нет ни камер, ни мобильных телефонов, почтительно предложили сопроводить нас внутрь. И пока мы с незнакомкой шли по полукруглому мосту, символически поворачивающим влево, я видел, как за нами подъезжали еще какие-то гости, которых также останавливали, чтобы проверить наличие пригласительных открыток. Мы были не первыми прибывшими на бал и далеко не последними. Пройдя через арку, нас завели во внутренний дворик Вевельсбурга, и там нам пришлось с незнакомкой расстаться. Мой сопровождающий повел меня ко главному входу прямиком в северное крыло, тогда как ее дорога вела к рабочему входу для женщин. За все это время мы с ней не нарушали молчания, наслаждаясь чарующей атмосферой безмолвия и таинственности, и лишь когда мы стали расходиться, она с несвойственной для нее добротой в голосе сказала, что была рада меня видеть и что она счастлива, ведь у нее есть такой друг, как я… возможно единственный друг за всю ее жизнь. Между нами произошло все то, что и должно было произойти… ни больше, ни меньше. Будь хоть одна вещь иначе, один жест, одно слово — и наше расставание было бы совершенно другим. С тех пор я ее больше никогда не видел. Да, я знал, что она в ту ночь была где-то рядом на балу, но мы с ней уже так и не пересеклись.

Георг замолчал. Его рассказ о незнакомке на этом заканчивался. Однако мой интерес к озвученным событиям, наоборот, только возрос.

— Так что же это был за бал? — спросил я, не желая менять тему.

— Это было собрание самых богатых и влиятельных представителей западной цивилизации.

— Да, но… а что же именно там происходило? С какой целью все эти люди собрались в одном месте?

— В замке Вевельсбург совершался очень древний оккультный ритуал.

— Ритуал?

— Да. Вы слышали о "Копье Судьбы"? — спросил меня Георг.

Сказать по правде, я не знал, о чем идет речь, однако мой собеседник решил не дожидаться моего ответа и продолжил:

— Ну, конечно, вы должны были слышать об этом предмете, поскольку вы христианин, а, согласно вашей легенде, это то самое оружие, которым и был убит Иисус из Назарета. — Георг сделал паузу, давая мне вспомнить евангельские события. — Долгое время на звание подлинного "Копья Судьбы" претендовало "Венское копье", хранящееся в имперской сокровищнице Хофбургского замка. В январе две тысячи третьего года под руководством доктора Роберта Фезера ценный предмет покинул хранилище для проведения экспертизы на подлинность. И богатые члены оккультных и религиозных сект просто не могли не воспользоваться такой уникальной возможностью — на одну ночь завладеть легендарным копьем для проведения своего обряда. Каждый мечтал прикоснуться к древней реликвии, и в честь этого и были созваны все эти господа.

— Но о каком именно обряде идет речь? Расскажите подробнее, прошу вас! — Мне было действительно любопытно.

— Как вам, наверняка, известно, большенство оккультных направлений и практически каждая религия (ну, за редким исключением, конечно) основаны на концепции дуализма — на балансе и противостоянии противоположностей: свет и тьма, земля и небо, жизнь и смерть и так далее. Об этом знают все с детства. Даже небезызвестная шестиконечная "Звезда Давида" — символ, на котором зиждутся все авраамейские религии, обозначает ни что иное, как две полярности. Треугольник, который, подобно пирамиде, указывает вверх — это символ мужского начала, а перевернутый треугольник, указывающий вниз, — женского. И считается, что, только скрещивая противоположности, можно познать "истину" и то, что называют "божьим замыслом".

— То есть вы хотите сказать, что богатые люди, пришедшие в ту ночь на закрытый и оккультный обряд, пытались познать… бога?

— Именно так. Еще Адольф Гитлер, будучи убежденным христианином, мечтал осуществить этот ритуал воссоединения двух противоположностей в замке Вевельсбург. Для этого он в свое время и основал организацию Ананербе, чтобы со всего мира перевозить в Германию религиозные артефакты, имеющие непоследнее значение в истории мира и в проведении обрядов. "Венское Копье" было одним из таких артефактов. Гитлер завладел им, когда подчинил себе Австрию, и даже заявил, что став обладателем копья, "выполнил самую важную миссию в жизни". Фюрер мечтал соединить две великие святыни западной цивилизации: "Копье Судьбы" — фаллический символ мужского начала — и "Священный Грааль" — символ лона и женского начала. Скрестив их вместе, должен был проявиться лик истинного бога, дающий безграничные знания. Да… — задумался доктор, — чаши и копья — два самых примитивных и первых изобретения, когда-либо созданных человеком. Многие историки утверждают, что Гитлер уже с самых ранних лет был одержим идеями воссоединения "Копья Судьбы" и "Священного Грааля". Говорят, что он в юности часто приходил в музей полюбоваться "Венским Копьем" и пару раз даже терял сознание от вида этого изделия. Звучит, конечно, сомнительно, но, зная фанатичную одержимость фюрера к христианству, я допускаю вероятность, что в этих историях есть доля правды.

— И почему же он тогда, имея столько власти, так и не осуществил этот ритуал?

— Боюсь, что он просто не смог. У него было копье, но не было чащи — того самого "Святого Грааля", якобы наполненного кровью пророка. Ананербе искало данный артефакт по всему миру. Особенно отличился оккультист унтершарфюрер СС Отто Ран, написавший множество исследовательских работ по поискам данного артефакта. Гитлер просил перевозить предметы в Нюрнберг, где они хранились в сокровищнице церкви Святой Екатерины, однако сам обряд должен был состояться непосредственно в Вевельсбурге. По этому поводу уже велась масштабная подготовка. Генрих Гиммлер намеревался сделать замок Вевельсбург главной святыней и центром новой религии Третьего Рейха. Туда должен был переехать комитет немецкого общества по изучению древней германской истории и наследия предков. А также само здание планировалось переделать… точнее доделать таким образом, чтобы оно напоминало форму копья, указывающим на север, и чтобы та самая древняя и уже существующая часть здания стала пикой… наконечником этого орудия! Сложный архитектурный ансамбль, направленный на то, чтобы подчеркнуть величие основного крыла замка, где находился зал обергруппенфюреров — легендарный "Зал Грааля" — еще одно символическое соприкосновение чащи и копья! Чертежи и макеты уже были одобрены самим фюрером, надо было только приступить к воплощению замысла, но великий архитектор, тиран и диктатор предпочел развязать войну.

— Война была частью ритуала? — скептически спросил я. — Хотели принести в жертву людей?

— Да, война — это ритуал и многовековая традиция всего человечества, приносящая в жертву даже не столько самих людей, сколько их здравомыслие.

— А вы не могли бы мне подробнее рассказать, что же именно происходило на том закрытом собрании? — Мне хотелось записать каждое слово.

— Как я уже говорил, там совершался древний обряд. Он уже начался, и лакей провел меня через внутренний дворик замка, который был продолговатой треугольной формы, и я оказался у главного входа — у широкой двойной двери, над которой возвышался треугольный фронтон. И, по сути, вся архитектура Вевельсбурга была воплощена таким образом, чтобы всюду виднелись треугольники, переплетающиеся друг с другом. У входа мне выдали черную монашескую мантию из мягкого шелка. Я накинул ее себе на плечи и прикрыл капюшоном голову, превратившись в подобие безликой тени. И перед тем как войти в замок, прочитал высеченную на камне надпись, венчающую дверь: "Domus mea domus orationis vocabitur" — мой дом будет называться домом молитвы — классические слова, украшающие преддверия древних храмов. Я переступил через порог и оказался в основном зале… в "Зале Грааля", вдохновленный мифами Артуровского цикла про рыцарей "Круглого стола", в связи с чем зал был идеально круглой формы. В помещении было двенадцать колонн, соединяющихся арками, а в самом сердце зала напольной мозаикой был выложен оккультный символ "Черного солнца" — сложная двенадцатиконечная свастика, вписанная в окружность, символизирующая великую бездну. Здесь и проходила основная часть обряда. Люди, одетые в такие же черные мантии и прячущие свои довольно известные лица под капюшонами, окружили изображенный на полу символ и с напевом громко читали призывы к великим богам с просьбой даровать им мудрость. И пока одни голосили и размахивали руками, с задержкой в одну секунду повторяя слова и движения верховного жреца, облаченного в красное, другие гости стояли по периметру и в ожидании чуда наблюдали за церемонией. Держа в руке то самое копье, жрец символично пронзал воздух, поднимая оружие прямо над "Черным солнцем", и ритуальные песнопения продолжались. Кругом царил мрак. Всюду стояли канделябры с черными дурманящими свечами, но от их огней светлее не становилось. По стенам мерцали силуэты и блики, и порой было сложно понять, где человек, а где его тень. Послушав какофонию голосов, эхо которого пролетало по всему замку, я направился в подвальное помещение, располагающееся прямо под "Залом Грааля". В том месте проходила параллельная и не менее важная часть обряда. Уходящее под землю пространство было таким же круглым, как и зал над ним. Каменные стены, тяжелый спертый воздух, монотонный ритм хорала, жуткая тьма — все это создавало атмосферу таинственности, которая не могла не очаровывать присутствующих. В центре крипты прямо под тем самым местом, где этажом выше изображалось "Черное солнце", было круглое углубление в земле, напоминающее античный терм с тремя ступеньками. А в самом сердце этого бассейна было еще одна яма, из которой горело яркое пламя. Я не знаю точно, какие химикаты они там намешали, но огонь был черным… и при этом от него все равно исходил свет — немного голубоватый с темно-фиолетовым оттенком. Самый необычный алтарь, который мне только приходилось видеть. Традиционно все алтари расположены на возвышенности, ибо стремятся вознести жрецов над простыми смертными, тогда как этот алтарь, наоборот, уходил вниз, углубляясь в земле, символизируя преисподнюю. Вокруг черного пламени также стояли ряды черных капюшонов и взывали к своим богам, глядя на то, как дурманящий дым от огня соприкасается со свастикой, выточенной в центре потолка, соединяя мрачный склеп с "Черным солнцем" в "Зале Грааля". Замок был создал для этого ритуала! И в ту ночь Вевельсбург исполнял свое предназначение. Задерживаться в подвале я не стал. Мне хотелось обойти весь замок, и я принялся прогуливаться по коридорам, с интересом осматривая роскошные помещения, украшенные таинственными темно-красными шторами, которые могли скрывать за собой что угодно. Гости, облаченные в плащи, были всюду. Многие, не дождавшись окончания церемонии, уже сидели за красиво сервированными столами, жадно ели устрицы руками и пили красное вино, требуя лакеев приносить им еще и еще. Другие тем временем деликатно брали под руку женщин, привезенных туда с самых разных элитных модельных агенств, и уводили красавиц в отдельные комнаты, предназначенные в ту ночь для страстных оргий. Еще одно скрещение противоположностей — соединение мужского и женского начала. Каждый познавал бога по-своему. А остальные господа, не желающие принимать участие в ритуальных таинствах, просто собирались в кучки по четыре-пять человек и открыто общались между собой на самые разные насущные темы текущего дня, зная, что в этих кругах не бывает лишних ушей. Это там… при простолюдинах им надо было держать лицо, здесь же все снимали с себя маски. Они ели, пили, истерически смеялись и совокуплялись на глазах друг друга, не боясь за свою репутацию. Для такого количества людей и уж тем более для "таких" людей замок Вевельсбург был достаточно тесным. Залов было не так много, а комнат для уединения еще меньше, всвязи с чем многие оргии проходили прямо у всех на глазах, но это никого не смущало, ведь оргии — это одна из древнейших ритуальных традиций человечества. А к традициям, прошу заметить, в ту ночь относились с особым почетом. — Геогр неожиданно начертил кривую улыбку на лице, видимо, что-то вспомнив. — Поначалу мне казалось, что… послышалось кое-что, — продолжил он, — но потом, гуляя из зала в зал, я стал отчетливо замечать, как люди постоянно упоминали что-то или кого-то по имени "Дэвил". Я думал, что речь идет о дьяволе — он же devil — так как многие господа говорили, что пришли сюда только ради "Дэвила", что "Дэвил" их пригласил, что были рады его сегодня увидеть и наконец познакомиться с ним. Слышать все это было довольно странно, ведь люди, пришедшие на бал, явно хотели почтить авраамического бога — ветхозаветного или нового, темного или светлого — какого угодно, но точно не дьявола. И все же гости продолжали говорить о неком "Дэвиле", так или иначе восхваляя его. При этом звучала самая разная речь: французская, английская, немецкая, русская и даже еврейская. Каждый говорил на своем языке, и все друг друга понимали. Это были как-никак образованные люди… представители разных религий, групп и культов, объединенные одной целью — постичь таинства их верховного бога.

— Но позвольте! — я перебил Георга, не успевая записывать за ним. — Это был замок, полностью посвященный символике Третьего Рейха… замок, в котором сходилась вся идеология нацисткой Германии, возвышающая немецкого человека и унижающая все остальные народности. И все же в ту ночь там собрались люди со всего мира: и русские, и англичане, и даже евреи — для того чтобы провести обряд, о котором мечтал Адольф Гитлер. Как такое возможно? Почему эти люди осмелились на это? Где их гордость за себя и за свой народ, если позволите?

Доктор высокомерно ухмыльнулся, ясно дав мне понять, что я, видимо, был слишком большого мнения о тех господах.

— Во-первых, — начал он, — символика Третьего Рейха, как вам наверняка известно, существовала за долго до рождения фюрера и появления Национал-социалистической немецкой рабочей партии. Это древние символы, позаимствованные из Индии и частично Скандинавии. Просто надо понимать, что на стыке девятнадцатого и двадцатого века была особая мода на такую диковинную символику, привезенную из разных культур, ведь, не зная истории, каждый мог толковать символы по-своему. И если раньше среди политических деятелей была мода на сложные гербы с узорчатыми щитами, львами и птицами, демонстрирующими могущество и власть, то в девятнадцатом веке в целях пропаганды люди стали использовать более упрошенные образы для продвижения своих лозунгов. Ведь чем проще символ, тем он лучше запоминается, а следовательно его всегда могут скопировать и с чем-то ассоциировать даже самые необразованные люди. Именно яркие символы прославили в те годы все эти бесконечные националистические и коммунистические движения, а не наоборот. Люди шли за картинкой, а не за ее содержанием. И во-вторых, говоря о тех "джентельменах", пришедших на бал, хочется напомнить вам, что у них не было никакой национальной гордости. Их интересовало только одно — власть! И ради нее они были готовы продать и свой народ, и свое братство, и даже собственную мать, а если потребуется, то и детей. Эти господа были тщеславны и жадны, но уж точно не глупы, чтобы не понимать, что национальная гордость — это искусственный барьер, созданный пастухами, дабы им было легче сортировать овец. Нет, они не делили себя на черные и белые фигурки шахматной доски. Им все это было неважно, ведь каждый из них был убежден, что он тот самый единственный король, вокруг которого крутится партия. И вынужден признать, что, по сути, так оно и было. — Георг сделал паузу. — Глядя на этих гостей, я ощущал себя лишним. Да, я был пешкой среди королей. И хотя, может, я и стоял в шаге оттого, чтобы самому стать ферзем, в ту ночь я все еще оставался маленькой фигуркой. И, гуляя из зала в зал по Вевельсбургу, вскоре выяснилось, что оказывается все это время там была и вторая пешка, которая одним ходом могла поставить мат всем собравшимся в том месте королям. Обойдя весь замок по кругу, я обнаружил дверь на втором этаже, в которую почему-то никто не заходил. Открыв ее, я оказался в очень уютной и тихой комнате и даже удивился тому, что смог найти уединение и спрятаться ото всех этих безликих и однообразных гостей в черных плащах. Однако, как оказалось, и в том в помещении я был не один. В углу сидел мужчина — очень тучный, немолодой… лет за шестьдесят. На нем не было ритуальной мантии — лишь яркая рубашка в красный цветочек, которую обычно одевают люди на пляж. Мужчина удобно расположился на мягком пуфике и, тихо подсмеиваясь, смотрел в мониторы, расставленные вдоль стены. Экранов, стоящих друг на друге, там было более двух десятков, и они отображали все, что в те минуты происходило в стенах замка. Как выяснилось, по Вевельстбургу были всюду расставлены скрытые камеры, и этот человек записывал на видео каждое событие, произошедшее в ту ночь. И теперь вопросов о том, кто был организатором бала и ради какой цели все это затевалось — у меня больше не возникало.

— То есть… это была ловушка, чтобы собрать компромат на богатых людей. Дорогой ритуал и бесценное копье были лишь приманкой для более крупной рыбы, — догадался я, представляя себя насколько бы сенсационной получилась газетная статья, если бы там смог побывать какой-нибудь журналист и уж тем более заполучить весь тот видеоматериал.

— Мне казалось, что мужчина в летней гавайской рубашке прогонит меня из комнаты и позовет охрану, ведь я раскрыл его тайну… но нет! Он оказался очень приветливым и открытым человеком с замечательным чувством юмора, — продолжал доктор. — Он сам предложил мне сесть рядом и полюбоваться представлением и первым затеял со мной разговор, ни с того ни с сего начав рассказывать мне различные шутки о гостях, пришедших в тот вечер на бал. Мужчина не был пьян, однако у него было очень радужное настроение. Он смотрел в мониторы и, не стесняясь грубых словечек и явной пошлости, называл всех этих известных банкиров, бизнесменов, политиков, юристов и даже членов королевских семей полоумными баранами, игриво указывая мне пальцем то на один экран, то на другой. Для него все это было шуткой, и ему хотелось, чтобы кто-то в те минуты разделил с ним его веселие. И этим "кем-то" оказался я. При этом он совсем не боялся, что о тайной съемке кто-то узнает. У него и без того на всех и каждого имелось по досье, благодаря которым его неприкосновенность была уже давно гарантирована. И если бы с ним хоть что-нибудь случилось… даже малейший несчастный случай, то весь этот сандальный материал был бы в миг опубликован во всех средствах массовой информации. Настоящий кукловод! Манипулятор! Дьявол во плоти! И да, это и был тот самый Дэвил, о котором упоминали гости. Весь праздник проходил за его счет. Он был организатором. Все билеты, транспорт, выпивка, лучшие девушки: модели и актрисы, привезенные туда в качестве эскорт-красавиц — все было с его кармана. Он ни цента ни жалел, так как эта ночь во сто крат себя окупала. Одна обнаженная задница политика, участвующая в оргии на весь монитор, могла вернуть ему все затраты, а этих мониторов у него была почти целая стена, и на каждом из них что-то происходило. Любуясь прямой трансляцией порнографии параллельно с божественной литургией, я разговорился с этим Дэвилом, и у нас состоялся довольно интересный и долгий диалог. В первую очередь мне было любопытно узнать, как он дошел до такой жизни, ведь он, по сути, стал королем королей. Он держал в узде тех, которые держали в узде целый мир. И Дэвил, постоянно подшучивая то над собой, то над другими, коротко и бегло мне все рассказал. Во-первых, меня удивило то, что он был рожден в Советском Союзе и что "Дэвил" оказалось вовсе не прозвищем, а его настоящим именем, которое ему дали родители при рождении. Это была аббревиатура (а к аббревиатурам в СССР была особая любовь), и означала она следующие: дитя эпохи Владимира Ильича Ленина. И во-вторых, как выяснилось, Дэвил был атеистом. У него уже в двадцать три года был четкий план, как можно было стать миллиардером, организовывая вокруг себя богатых масонов, оккультистов, сектантов и прочих религиозных фанатиков, желающих пощекотать себе нервы таинственными ритуалами и содомитскими оргиями. Идея родилась после прочтения советских пропагандистских книг, разоблачающих сектантские аферы священников, служивших в России при императорах. И поскольку в СССР религиозные проповеди и уж тем более денежные махинации карались законом (не говоря уж о тайных организациях), Дэвил в шестидесятых годах бежал в Штаты, где и основал свою империю. Он начал с вербовки наивных американских студентов, которые в своих кампусах то и делают, что спят и видят, как они вступят в какое-нибудь элитное тайное братство. Затем он плавно перешел на более богатую молодежь, возглавив такие организации, как "Череп и кости", "Волчья голова", "Свиток и ключ" и множество других небезызвестных детских утренников, о которых так любят посплетничать любители теорий заговоров. Позже, когда в его секте уже был достаточно солидный список имен, Дэвил направился к вашингтонским масонам, а оттуда прямиком в Билдербергскую конференцию и выше. Все те страшилки, которые вы могли слышать, про тайное правительство, про новый мировой порядок, про глобализацию и порабощение человечества — все это целенаправлено раздувалось в СМИ по замыслу самого Дэвила. Он лично финансировал яркие сенсации и громкие скандалы вокруг некоторых культов и групп, создавая десятки мистификаций, дабы простым гражданам все эти тайные общества казались еще более могущественными и пугающими, чем они есть на самом деле. А, прошу заметить, что именно на внушении страха и на демонстрации безграничной власти и основан каждый божественный пантеон. Наивные люди смотрели на эти ничего из себя не представляющие организации с восхищением и трепетом, тогда как богатые бизнесмены, сенаторы и прочие — были готовы платить Дэвилу сколько угодно, лишь бы стать частью этого олимпа и ощутить себя богоподобным. Да, — ухмыльнулся Георг, — никакой мистики или мирового заговора там и в помине не было. Дэвил просто делал деньги на глупости далеко не глупых людей. Все остальное же было не более чем яркой ширмой — катапетасмой, скрывающей гниль за позолоченным иконостасом. Конечно, эти тайные братства для богачей, не знающих куда девать свои деньги, существовали задолго до Дэвила. Еще Джузеппе Бальзамо подобными авантюрами делал себе имя и состояние, однако именно Дэвил монополизировал все эти культы и возвел их в абсолют. И пока мы с ним разговаривали, скрытые камеры Вевельсбурга смогли запечатлеть самый важный компромат той ночи. В подземной крипте, где горел черный огонь, верховный жрец, дирижирующий ритуалом при помощи "Венского копья", поместил обнаженную девушку прямо поверх жгучего пламени. Девушка по собственной воле дала себя раздеть и, как истинный фанатик, безоговорочно украсила своим телом древний алтарь, после чего жрец, прочитав призыв к своему "великому и единственному" богу, проткнул ей грудь острым копьем, а затем демонстративно вытащил окровавленное сердце, как это делали легендарные жрецы племени майя. Иначе говоря, все эти благородные леди и джентельмены, явившиеся на бал — и даже те, которые в ту минуту вовсе не были в подвале, — стали соучастниками ритуального убийства. А от такого даже на самом продажном суде вас уже никакие деньги не спасут. Засняв скандальный материал, Дэвил радостно захлопал в ладони, затем с улыбкой победителя вытащил из кармана рубашки две крупные сигары и, будучи воспитанным человеком, предложил мне одну, после чего громко и великодушно пукнул. Я отказался от подарка, сказав, что не курю. Он же покачал головой, ясно давая понять, что такому молодому человеку не стоит отказывать себе я удовольствиях, и затем признался, что он тоже не был курильщиком, однако время от времени все же мог достать дорогую сигару и, как настоящий "босс", показушно закурить ее у всех на виду. — Георг задумался. — Признаться, я никогда не понимал мужчин, которые любят похвастаться сигарой. По-моему, в этом нет ничего достойного, что мужчина сует себе в рот толстый продолговатый предмет. Уверен, Фрейд бы это оценил. Хотя, что я говорю… Он тоже был любителем "этакого".

— Зигмунд Фрейд был гомосексуалистом?

— Что? Я говорю о сигарах. А вы о чем?

Я промолчал, лишь удивленно подняв брови, ощущая неуютную тишину. Вот уже в который раз мне было сложно понять, когда мой собеседник шутил, а когда был серьезен.

— Кстати о гомосексуалистах, — Георг неожиданно улыбнулся. — Как выяснилось, Дэвил как раз оказался одним из них. И тот факт, что он вообще со мной тогда заговорил и предложил мне полюбоваться страстными оргиями, которые заполняли половину всех мониторов, — все это было лишь хитрым способом меня соблазнить. Он, видимо, надеялся, что яркие картинки с экранов меня возбудят и что после его рассказа я уже не посмею ему отказать. Ведь кто откажется от близости с настолько богатым и влиятельным человеком? Причем этот старый развратник, ставящей раком весь мир, предпочитал, чтобы в постеле раком ставили именно его. Ничего другого он не признавал. И вы можете называть меня дураком, но я все же сказал ему: "Нет". И из любопытства, помню, спросил его тогда, что же хорошего в том, что, будучи мужчиной, он выбирал в сексе пассивную роль. На этот вопрос Дэвил лишь похлопал меня по плечу, как бы намекая, что я еще слишком молод и неопытен, после чего подмигнул мне и заявил: "А вы почешите у себя пальцем в ухе, а потом спросите себя, какой части тела было приятнее: пальцу или все же уху?"

— Да, аргумент воистину железный, — не без улыбки сказал я и торопливо записал услышанное, после чего, пока тема была еще актуальна, спросил: — А вообще… как вы относитесь к гомосексуалистам?

— Я к ним не отношусь, — ответил Георг.

— Да… но как по-вашему?.. Это вообще нормально или нет? Правильно-неправильно?

— Нет ничего правильного или неправильного. В этом мире либо что-то существует, либо не существует.

— Ладно, — произнес я и поставил в блокноте прочерк. — Так получается, что у этого Дэвила на вас был компромат, ведь, наверняка, если пересмотреть тот видеоматериал, то в замке среди гостей можно было где-нибудь в толпе отыскать и ваше лицо.

— Думаю, да.

— Вы не боялись, что он мог начать вас шантажировать?

— Начнем с того, что ради меня одного никто бы стал потрошить этот золотой улей. Все те люди были в одной лодке. Утонет один — утонут все. И даже если бы видеозаписи и были бы каким-то образом опубликованы, то среди всех тех господ с мировыми именами на такого маленького человека, как я, никто бы даже внимание не обратил. Если кого-то и могли шантажировать, то сразу королей, а статисты были никому не нужны. И во-вторых, я с самого начала подозревал, что дело там будет нечистым. Когда получаешь бесплатное приглашение на сыр, надо быть готовым оказаться в мышеловке. Я это понимал и, отправляясь на бал, делал вполне осознанный выбор.

— Вот мне одно непонятно. Вы сказали, что для того, чтобы провести тот оккультный обряд, требовалось "Копье Судьбы" и "Священный Грааль". Копье-то нашлось, а что насчет грааля?

— Ах, видите ли, уже к концу девятнадцатого века люди начали потихоньку думать своей головой, научились читать и более-менее подвергать сомнению те вещи, которые их предки считали неоспоримыми. Глупости, переходящие из поколения в поколение, как часть традиции и семейных ценностей, стали забываться. И все больше и больше образованных людей понимали, что никакого "Святого Грааля", воскрешения Иисуса и других евангельских событий никогда не было и быть не могло. Однако человек пока еще не настолько разумное создание, чтобы так просто уйти от своей привязанности к предрассудкам, и на основе отрицания этих библейских мифов в двадцатом веке родилась новая религия — конспирологическая, провозглашающая то, что у Иисуса якобы было потомство и что "Святой Грааль" — это вовсе не чаша, которая вобрала в себя кровь пророка, как думали богослужители, а мирская женщина, продолжившая его родословную.

— Да, я слышал такую теорию.

— Так вот по предположению лидеров всех этих тайных обществ, девушка, которую они в ту ночь принесли в жертву на алтаре, и была прямой наследницей Иисуса. Ее убийством они вновь скрестили судьбоносное копье и сосуд, хранящий кровь их пророка.

Я проглотил слюну, не зная, что и сказать. Но потом собрался с мыслями и спросил:

— Так, совершив ритуал, удалось ли им увидеть лик бога, постичь его мудрость… или чего они там хотели-то?

— Разумеется, нет, — Георг ухмыльнулся.

— И как вы думаете: почему?

— Ну как… Во-первых, нет и никогда не было никакого бога. Во-вторых, согласно всем собранным мной историческим материалам, евангельского Иисуса тоже не существовало, а уж говорить о его потомках и подавно. И в-третьих, как позже показала сама экспертиза, даже "Копье Судьбы" оказалось подделкой. Нет, "Венское копье" было бесспорно очень древним и ценным артефактом, который несколько сотен лет переходил из рук в руки среди известных исторических лиц, однако предмет все же был изготовлен через шесть веков после легендарных событий, описанных в евангелиях… а посему являлся очередным религиозно-историческим обманом.

Георг развел руками. А я поморщил лоб, отказываясь верить, что христианство, да и все другие религии, — это не более чем набор хорошо сфабрикованных мистификаций, созданных такими жадными и высокомерными атеистами, как Дэвил, ради забавы, власти и обыкновенного заработка. И мне не хотелось в это верить не потому, что я не мог представить себе жизнь без бога (как раз в такое поверить легко), нет, мне просто не хотелось жить в мире, в котором было так много лжи.

— Значит получается, что все те гости, пришедшие на ритуал, покидали замок разочарованными, — задумчиво произнес я. — Они ведь так и не постигли мудрость, ради которой проводили обряд.

— Были ли они разочарованы? — переспросил доктор. — Не думаю. Они покидали бал так же, как и какие-либо другие верующие покидают святые места после ритуальных молитв. Разочарованы ли они, что боги вот уже в который раз игнорируют их просьбы? Нет, ведь самовнушение религиозных людей намного сильнее здравого смысла. Тоже самое было и с теми господами на балу. Они не постигли таинства, ради которых пришли, но из-за яркой театрализованной литургии, психодрамы, оргий и зрелищного жертвоприношения они об этом даже не думали. Гости были убеждены, что чего-то да познали, открыли в себе что-то новое… чего же именно, они, конечно, не могли объяснить ни себе, ни уж тем более окружающим, но в том, что они "прозрели" и стали за эту ночь "другими", переубедить их было нельзя. Да… самовнушение — основа всех заблуждений и психических расстройств. И все-таки, как бы иронично это ни звучало и уж тем более из моих уст, однако я в ту ночь и правда во многом прозрел.

— Да? — я улыбнулся. — И в чем же?

Георг деловито сложил на груди руки.

— Когда основная часть церемонии завершилась, все больше и больше гостей стали искать себе партнеров и уединяться в разных комнатах, вкушая плотские услады. Для этих целей туда были приглашены самые красивые актрисы и модели, делающие карьеру через постель. И, будучи молодым человеком, я тогда не отказал себе в удовольствии с ними позабавиться. С позволения Дэвила я уединился с одной достаточно небезызвестной моделью, прославившейся в свое время очень вызывающими рекламами нижнего белья, которые можно было увидеть практически в каждом журнале.

Я молча кивнул, имея довольно хорошее преставление, о каких рекламах идет речь. Пожалуй, я слишком долго проработал с газетами и журналами, чтобы не знать, что попросту не существует таких печатных изданий, которые бы в той или иной мере не рекламировали нижнее белье или чью-то задницу.

— И именно тогда, когда я остался со столь желанной красавицей наедине, я понял насколько же мне была отвратительная моя жизнь. Постараюсь вам объяснить мое прозрение. Я родился в небогатой семье, но и не в особо бедной. Стабильный средний класс. Однако при этом я жил так, будто был королем, элитой, представителем высшего сословия. Я получал от жизни все, чего хотел, и получал все самое лучшее. Но вовсе не потому, что я все это как-то заслуживал, а потому, что был прозорливым, хитрым и приспосабливающимся. Я умел появляться в нужное время в нужном месте и всегда заводил себе правильных знакомых, которые могли протолкнуть меня куда угодно. Благодаря моим связям, мне открывались любые двери. И в ту ночь, оставшись наедине с одной из самых красивых моделей того времени — с женщиной, которая никогда бы не посмотрела на меня, не будь я в компании Дэвила, — я осознал, насколько же паразитический образ жизни я тогда вел. Я был постельным клопом, пиявкой, умеющей вовремя присосаться, или же просто гиеной, которая пожимает заслуги львов, когда как самой поймать добычу ей не по силам. Без всех этих влиятельных друзей-покровителей я один сам по себе в конце концов-то ничего из себя не представлял. Я был никем. Просто молодой горбатый инвалид-красавчик с тростью, у которого за плечами нет ничего… ну разве что образование в уважаемом университете "John Hopkins", куда я, возможно, и не смог бы никогда перевестись, не будь я связан с масонским братством. Странно, я никогда не любил таких людей — пресмыкающихся подлиз, умеющих вовремя улыбнуться и подсластить другим, чтобы своим лицемерием добиться желаемого, однако сам того не заметил, как уже давно стал один из них. Таких подхалимов — пустышек, вылезающих за счет других — видно сразу, и при этом мне никто ни разу не поставил это в укор. За все то время не нашлось ни одного человека, которому бы хватило смелости сказать мне о том, каким паразитом я был. И думая над этим, я осознал простую истину. Мне никто не указал на эту пресмыкающуюся природу моего поведения, ибо я стал таким же, как и все, кто меня окружал. Все эти представители "элиты" и сами жили так долго в откровенном лицемерии друг перед другом, что уже просто не представляли иного поведения как со своей стороны, так и со стороны других. И даже более того — они открыто смеялись над чудаками, неумеющими держать лицо и неспособными вовремя промолчать и прогнуться. Одни господа получали свой высокий статус в наследство, и их уже с детства учили искусственным улыбкам, дабы продолжить наследие отцов. Тогда как другие — добившиеся статуса собственным усилием — были, по сути, такими же пустышками и паразитами, умеющими вовремя наклониться и присосаться к сладкому месту. А посему в тех кругах попросту не было людей, способных посмотреть на это "высшее общество" со стороны и беспристрастно заявить о степени его прихлебательства. Нет, конечно, там должны были быть люди, осознающие уровень своего лицемерия — уверен, тот же Дэвил был одним из таких — однако сознаться в этом было, как минимум, себе дороже. И если там кто-нибудь и посмел бы упрекнуть кого-то в конформизме и приспособленчестве, то это был бы в первую очередь упрек самому себе. Можете называть меня наивным, но я довольно долго не замечал всего этого. Мне потребовалось подняться на самую вершину айсберга, чтобы разуметь насколько у него глубокое дно. И именно тогда я понял, что больше не хочу иметь с этими людьми ничего общего. Мне было противно быть одним из них, но еще больше мне было противно осознавать, насколько я был ослеплен престижем и дарами, которые предлагало мне это общество. Каждый человек стремится к признанию. Я же, по сути, дошел до самых высоких и уважаемых людей в нашем мире. Но нужно ли мне их признание… или чье-либо еще? И признаю ли авторитет этих людей я? — Георг выдержал паузу, так и не ответив на эти вопросы. — Под утро, когда черный ритуал, наконец, завершился и гости стали садиться в свои дорогие автомобили и разъезжаться, я тоже покинул стены Вевельсбурга и оказался на окутанной зимнем туманом улице. Примерно такой же серый туман кружил и у меня голове. Раньше у меня — молодого человека — была какая-то цель, мечта, какие-никакие воздушные замки в небе, а теперь просто туман… густой и непроглядный. Покинув величественный дворец, я перешел через мостик над пропастью и оказался на парковке. Кто-то окликнул мое имя. Голос был до боли знакомым. Я оглянулся и сквозь неприятную серую мглу увидел Жака, моего старого товарища и сокурсника. Он собирался садиться в свой лимузин, как неожиданно заметил меня. Мы с ним разговорились. Он стал много рассказывать о себе, пытаясь по-дружески поделиться всем, что произошло с ним за эти несколько лет, которые мы с ним не виделись. Как выяснилось, он уже давно забросил учебу в университете, так и не поучив диплом, ведь он ему был, по сути, и не нужен. Его отец и без того смог пристроить Жака на хорошую работу под своим крылом. Личный офис, секретарша-любовница, зарплата по высшей ставке, казенная машина и квартира в центре Парижа. И, как я и предполагал, это была именно инициатива Жака, чтобы мне вручили приглашение на закрытый конклав, ибо он искренне надеялся встретить меня здесь. Он много спрашивал обо мне, хотел узнать, как я провел эти годы. Но рассказать ему было нечего. Учеба — да и только. Но ему этого было мало. Жак все еще считал меня своим другом и хотел услышать подробности. Вскоре он предложил меня подвести, предложил сесть в его машину, чтобы мы смогли с ним по пути пообщаться и все друг другу рассказать. Предложение было заманчивым. В салоне лимузина, дверцу которой Жак держал открытой, сидели три ухоженные, гламурные и явно доступные красавицы. Они что-то обсуждали между собой, игриво смеялись и постоянно просили Жака — да и меня — поскорее сесть к ним и уехать. Отказаться было трудно, учитывая, насколько мерзким, холодным и мокрым было то утро, тогда как из салона — помимо знойного женского смеха — доносилось еще и тепло от машинного обогревателя. Я смотрел на открытую пассажирскую дверь лимузина, мотор которого уже был заведен, и понимал, что если я сейчас сяду в этот дорогой автомобиль, то я до конца своей жизни так и останусь тем самым паразитом. Я сказал Жаку, что тоже был рад его видеть, поблагодарил его… нет, вовсе не за приглашение на бал, а именно за эту встречу, которая поставила меня перед выбором, после чего уверенно сказал ему, что я с ним не поеду, ибо нам не по пути. Он так и не понял, почему я отказался от его предложения… уехал. А я пошел пешком по пустой туманной дороге.

— И что было с вами потом? — спросил я.

— Я вернулся в университет. Получил диплом доктора медицины. К моему удивлению моя, как мне кажется, довольно посредственная диссертация стала одной из самых обсуждаемых диссертаций того года. Ее провозгласили инновационной, дерзкой и спорной. Мне до сих пор пишут профессора и студенты различных медицинских вузов с вопросами по той теме. Это было мгновенное признание. С такой репутацией передо мной открывалось много уникальных возможностей. И чтобы окончательно закрепить статус врача, я начал свою психиатрическую практику. И, как я вам уже говорил, меня интересовали только самые редкие стадии безумия, из-за чего мне часто приходилось работать с извращенцами, маньяками и преступниками. Я их понимал, как никто другой, так как мне всегда было достаточно просто взглянуть на человека, чтобы начать говорить с ним на его языке, его словами, его мыслями. Порой пациент даже и не нужен, чтобы узнать о нем все, что мне требовалось. Достаточно сказать, в чем он одет, как пострижен, поскольку опытный аналитик и по такой информации может запросто определить, что у человека на уме. Благодаря моей работе полиция смогла предотвратить два тщательно спланированных убийства и поймать двух маньяков, свихнувшихся на политической и расовой почве. Моя карьера шла ввысь. Обо мне говорили. Многие университеты и академии приглашали меня давать лекции, но я отказывался. Меня хоть и можно назвать тщеславным малым, но стоять на трибуне перед аудиторией — это не мое. Быть пастырем и проповедовать мне никогда не хотелось. К тому же я всегда считал, что люди должны самообразовываться, а не уповать на лекторов, надеясь, что те их образуют. В этом плане у всех университетов мира очень много трещин. Так или иначе я не могу сказать, что те годы моей жизни были какими-то интересными. Сплошная рутина. Работа-работа-работа! И даже в свободное от работы время я все равно посвящал себя изучению и совершенствованию своей специальности. Моим единственным хобби в те дни, помимо чтения, было изучением медицинских карт различных знаменитостей, имевших те или иные психические расстройства. Читать их было одним удовольствием, особенно если речь шла о художниках, музыкантах и актерах, потерявших рассудок не от чрезмерного потребления алкоголя и наркотиков, что в Америке частенько случается со знаменитостями, а от погружения в творчество… от погружения в бездну собственного "я". Но больше всего меня тогда, помню, привлек профиль Бетти Пейдж — одной из самых ярких женщин двадцатого века и бесспорно моей самой любимой фотомодели. Сумев достать историю ее болезни, я просто не мог себе позволить не ознакомиться со столь любопытным случаем. Думаю, это не будет ни для кого откровением, если я скажу, что у Бетти была хроническая параноидная шизофрения, возникшая в результате генетической предрасположенности и религиозной фанатичности. Она всюду слышала несуществующие голоса и, как она утверждала, даже общалась с самим господом богом. В свое время таких людей провозглашали святыми пророками, а затем в более "цивилизованные" времена подобных "пророков" сжигали на кострах, называя ведьмами. А сегодня так и вовсе не знают, что с ними делать, а посему просто изолируют от общества. Лечащий врач Бетти постановил, что результат ее психического состояния возник в первую очередь из-за жестокого обращения со стороны ее родителей. Детская травма была слишком удобным ответом как для врачей, так и для самой Бетти. Столь односложные заключения на столь безграничное явление, как психика человека, лично меня никогда не устраивали, а посему я решил более детально изучить такой феномен, как "Бетти Пейдж". По сути, ее медицинский профиль ничем не отличался от большинства других людей, имевших шизофрению по причине чрезмерной религиозности, и все-таки я занялся ее делом и даже разработал теоретический метод, как можно окончательно изгнать "голос бога" из ее головы. Нет, это был не ритуал экзорцизма, а вполне серьезный психиатрический трактат. Я отправил его по почте лечащему врачу Бетти и почему-то был уверен, что письмо попросту затеряется в мусоре среди миллионов других писем, которые писали ей поклонники, желая хоть как-то соприкоснуться с Бетти либо напрямую. либо через бывших мужей, родственников, коллег, знакомых и даже врачей, однако, к моему удивлению, мой труд все же достиг своего адресата. Ответ пришел не сразу — где-то через полгода. Сложно было выразить мое удивление, когда я вскрыл конверт и увидел письмо благодарности, написанное рукой самой Бетти очень плотным почерком светло-голубыми чернилами на толстых листах. Она писала о том, что ее терапевт рассказал ей о моем методе, разработанном лично для нее, и что он даже смог применить его на ней, после чего у нее вот уже который месяц не было нервных перевозбуждений. Ей было удивительно видеть то, что я, в отличии от всех остальных людей, которые отправляли письма, надеясь, что они дойдут до нее или до ее знакомых, не заявлял о том, как она меня вдохновила или возбудила. Я не просил ни автографа, ни фотографий, я не предлагал даже своей помощи, как это делали многие, спрашивая, чем они ей могут помочь, открывая различные фан-клубы и группы поддержки. Нет, я лишь беспристрастно изучил ее болезнь и безвозмездно предъявил метод лечения, который, к слову сказать, ее врач мог либо проигнорировать, либо оспорить, если бы посчитал нужным. В своем письме Бетти восхищалась еще и тем, что я отнесся к ней не как к культовой модели — девочке с обложки, от которой все вечно чего-то хотят — а как к человеку, которого мало кто замечал под ее блистательной челкой. И при этом в знак благодарности она все равно выслала мне плакат и дюжину открыток со своими игриво откровенными фотоснимками и именными автографами. А также в письме был и запечатанный от глаз Бетти отчет ее врача, адресованный мне напрямую, в котором врач прилагал подробное описание своих наблюдений, касательно моего метода, и предложение встретиться с пациентом лично. Отказаться от такого соблазна я не мог. И на следующих выходных я уже был в Калифорнии. Встреча должна была быть сугубо конфидециальной, ни о каких совместных фотографиях на память и речи быть не могло. Бетти в последние годы страшилась фотокамер, как чумы, поскольку хотела, чтобы мир запомнил ее именно той пленительной красавицей, которой она была ровно полвека назад. Для того, чтобы идолу быть богоподобным, он должен оставаться непоколебимым до самого конца и твердо стоять на ногах даже если под ним не будет основы, однако люди — не божественные статуи… они склонны к старению и к переменам, из-за чего порой одного неудачного снимка, слова, взгляда, а в ее профессии и микро-морщинки достаточно, чтобы идол сокрушился в прах. Бетти, должно быть, понимала это, а посему вовремя соскочила с олимпа, оставшись в нашей памяти вечно молодой и совершенной. С тех пор она больше никогда не фотографировалась для публике и лишний раз даже не показывалась на людях. В этом плане она поступила очень мудро. Там где многие, достигая пика своей славы, так и продолжают неугомонно прыгать и кривляться, опасаясь, что если они лишний раз не покажутся в обществе, то о них забудут, в конце-концов превращаясь в жалкое посмешище и пародию на самих себя, Бетти Пейдж же, достигнув вершины, просто бесследно испарилась в никуда, навсегда распрощавшись со светом ярких софитов и оставив весь мир в недоумении, тем самым воистину став незабываемой. Идеальная модель — идеальная карьера! Но… когда я с ней встретился, она, конечно, была уже далеко не той юной куколкой, за которой в свое время был готов приударить каждый мужчина на земле, однако при этом она так и продолжала следовать своей теперь уже никогда нестареющей моде: идеально обрезанная и уложенная челка, красная помадка и даже каблучки. Уверен, женщины могли бы позавидовать ей еще и оттого, как хорошо она сохранилась к своим годам. Ей на момент нашей встречи было восемьдесят один год.

Доктору Корвусу же в данный момент было восемьдесят девять лет, и я думал о том, что в свои тридцать три года уже завидую ему, глядя на то, как сохранился он.

— Однако, стоит признаться, что наш с ней разговор был недолгим. Сразу, как я вошел в помещение, Бетти начала улыбаться мне, не веря тому, что такой молодой человек мог быть настолько хорошим специалистом. В присутствие ее доверенного врача мы с ней начали разговор, подробности которого я вынужден оставить в тайне по причине врачебной этике и конфиденциальности. И вскоре после очередного заданного ей вопроса я заметил, как ее чарующая улыбка на лице, которая, как казалось, так и сошла с обложки пин-ап журнала, начала сменятся на пронзающий дерзкий хищный взгляд, присущий самке гепарда, вот-вот готовой наброситься на беззащитную добычу. И она-таки набросилась! Начала непристойно ругаться, указывать мне на дверь и требовать, чтобы я больше никогда не попадался ей на глаза. Что ж, я не был удивлен подобной реакцией. Однако ее врача это сильно удивило, учитывая, что я вел себя более чем профессионально и не задавал ей ничего такого, что могло бы вывести ее из себя. И когда он спросил, почему она столь категорично хочет, чтобы я исчез, Бетти, с опаской глядя на меня, заявила о том, что я — сам дьявол!

— Она не ошиблась, — заключил я.

— Не стану скромничать, я был польщен подобным заявлением, учитывая это в контексте ее религиозной одержимости. Да и к тому же кто, как не она, была самый яркой и искусительной дьяволицей столетия… и она отметила меня, как равного себе! — Георг улыбнулся. — Конечно, после такого я больше не мог ей помогать. Однако с ее личным врачом мы продолжили переписку, и он не раз спрашивал моего совета касательно Бетти, при том что знал пациента куда лучше, чем я. И вот что забавно… у меня ведь так и остались открытки и письма благодарности, в которых Бетти столь лестно говорила о том, как она рада моей бескорыстной помощи, тогда как на самом деле возненавидела меня на пятой же минуте нашего знакомства. И ведь если эти письма попадут в руки общественности, люди так и будут думать до скончания времен, что мы с ней были друзьями, тогда как на самом деле… но об этом уже нет никаких свидетельств. — Мужчина игриво развел руками, ясно давая понять насколько мало информации имеем мы об истории, пытаясь составлять картину прошлого из архивов, личных дневников и переписок. — Пожалуй, это был самый яркий момент, произошедший со мной в те годы. В остальном же я занимался скучными делами. Да и это дело было не особо примечательном, не будь оно посвящено известной диве, сделавшей себе имя и славу своей милой попкой и вульгарным кривляньем на камеру. Одним достаточно родиться красивыми, чтобы их боготворили, другим же надо было усердно работать. И я работал! Однако, параллельно, понимал, что был еще достаточно молод, чтобы погружаться в унылую рутину и в бесконечную погоню за карьерой и репутацией. Я слишком своенравная личность для повседневности, а посему, и года не проработав по специальности, прекратил свою психиатрическую практику. Знакомые говорили, что подобным поступком я совершаю самую большую глупость в своей жизни, утверждали, что в наши дни нет ничего важнее карьеры, денег и признания в обществе. Мне много чего говорили. Каждый считал своим долгом дать мне какой-то "ценный" совет, наставить на путь истины, будучи уверенным, что это именно он живет праведной жизнью! А я в свою очередь смотрел на всех этих людей и даже знать не знал, кто они такие, что меня с ними связывает и, главное, почему я трачу на них свое время. И тогда я собрал всех своих знакомых за большим столом и накормил их собственным ядом. Тех, которые смогли переварить, я назвал друзьями. Остальные же исчезли из моей жизни навсегда.

Я с удивлением опустил пишущее средство, пытаясь понять глубину аллегорических слов доктора Корвуса. Но времени на осмысление он мне не дал, так как его рассказ был еще закончен.

— И сразу после этого, — продолжал он, — я отправился в уже упомянутое мной ранее кругосветное путешествие. Стоило мне прекратить работу и уехать из большого города, как обо мне и о моей так называемой "репутации" все тут же забыли. Да, — ухмыльнулся Георг, — репутация — это мыльный пузырь, пустышка, надутая воздухом, способная лопнуть от малейшего вздоха. Весь последующий год я провел в непрерывном движении. Я путешествовал по миру без единого цента в кармане, ночевал, где получится, и питался тем, что попадется; и с различными попутчиками объехал все страны северного полушария, изучая культуры, основы редких языков, традиции, историю, кулинарию и конечно же медицину. Я общался с колумбийскими шаманами, познавая рецепты их травяных настоек и лечебных зелий, создаваемых из самых ядовитых лягушек на земле; курил дурманящую трубку мира и участвовал в сакральных ритуалах коренных американцев, живущих в резервациях, видел, как они призывали дождь с грозой и делали операции детям, используя в качестве хирургических инструментов кости летучих мышей и степных бизонов; встречался с африканскими людоедами и узнал у них древнюю племенную тайну, как из человеческого тела можно изготовить парализующий яд, более опасный, чем яд гадюки. Я умирал от невыносимой жары по среди Сахары, отважившись проскакать ее на коне с юга на север в одиночку без проводника. И уже в том же году отправился в самое сердце Гренландии, где снова чуть было не умер, но только на сей раз от холода. Меня предупреждали, что зимой туда лучше не соваться, но глупца, жаждущего приключений, никакие предостережения и запреты не в силах остановить. Мы с моим попутчиком попали тогда в белую мглу и ради самозащиты были вынуждены застрелить из ружья серого волка. На Шри-Ланке я чуть было не утонул, в Непале соскочил с высокого обрыва, а в монгольской степи был неоднократно ужален ядовитыми скорпионами. Земля — опасное место для человека, я вам скажу. И все же нет ничего опаснее на земле, чем сам человек.

— С этим я, пожалуй, соглашусь, — тихо вставил я. — А какие края вам запомнились больше всего? Какую часть земли или, может, страну вы назвали бы самой интересной или культурно насыщенной?

— Признаться, меня всегда привлекали те части света, в которых проявляется весь абсурд и непостоянность человеческой мысли. На ум сразу приходят старые югославские бункеры на территории Хорватии между городами Ровинь и Пулой. Строили сложные многоуровневые военные сооружения, дабы не пускать к себе итальянцев и немцев, всюду провозглашая строгий порядок и абсолютную самообеспеченность народа, однако не прошло и половины века, как все эти бетонные блоки с железными прутьями, куда более монументальными чем даже башни Карфагена, поросли сорняком за ненадобностью. И теперь на всех этих сохранившейся фундаментах местные предприниматели строят десятки игривых капиталистических ресторанов и отелей, уже мечтая, чтобы внуки тех самых немцев и итальянцев посещали эти места и оставляли там денежку, поскольку ни о каком даже гипотетическом самообеспечении народа давно и речи не идет. Экономика региона поставила ставку на один лишь туризм. И таких примеров полно, однако мне бы не хотелось выделять что-то одно, так как у каждого уголка нашей безугольной планеты есть своя маленькая история, углубившись в которую можно отыскать и парадоксальный абсурд, и невообразимую красоту, и мифическую многогранность, и другие самые разные отголоски человеческой деятельности. Даже в, казалось бы, наипростейших и неприметных лугах и чащах когда-то все равно проходили люди, рассказывали друг другу какие-то свои истории у костра, возможно даже танцевали праздничные хороводы, пили продукты брожения, занимались любовью или же проливали горячую кровь в героических схватках во имя своих великих или безумных идей, ради которых, как им казалось, умирать было и вовсе нестрашно. Просто есть места и связанные с ними сказания, которые более-менее известны общей массе людей, как, к примеру, Великая Китайская стена, к которой съезжаются со всего мира, чтобы, облокотившись на зубцы, пописать с ее извилистых вершин и повспоминать о баталиях прошлого, или же священные холмы Иерусалима по которым когда-то ходили пророки известных басен, или Тадж Махал, построенный в знак любви и преданности к женщине, пирамиды Гизы, в которых нет ничего удивительного, за исключением тех фантазий, которые они вызывают, когда о них начинают говорить и уж тем более писать трактаты с якобы научно-исторической подоплекой, тот же Собор Парижской Богоматери, знаменитый лишь тем, что знаменит, Собор Святой Софии, Та Приум, Кааба, Полунарува, не менее сакральный Диснейлэнд, Бродвей и прилегающий к нему Уолл-стрит с неприступным храмом золотого тельца, да другие излюбленные туристические точки. Тогда как параллельно существуют края, значительно менее известные и, возможно, не столь перенасыщенные историей и культурными аспектами, однако при этом не менее глубокие, многослойные и, просто говоря, интересные. Вот шагаете вы по старой мощеной улице ничем не примечательного узбекистанского поселка, подминаете глаза и видите давно выгоревшую табличку с наименованием перекрестка, названном в честь Сарай-мульк ханым, третьей жены Тимура ибн Тарагай Барласа, и если вас есть хоть капелька метафизического восприятия мира, то вы тут же невольно начинаете думать о происхождении этой улицы и о том, почему она удостоилась имени любимой женщины великого эмира Тимура Тамерлана, при том что Катта ханым — старшая госпожа — никогда при жизни в том поселке-то и не появлялась. В любом случае вы понимаете, что улицы образовались далеко не сами по себе, и тот факт, что у них вообще есть названия, говорит о том, что и здесь стояла какая-то своя давно забытая человеческая логика… глубокая или посредственная — неважно, важно лишь то, что она была. И оглядываясь по сторонам, даже не особо разбираясь в хитросплетениях тимуридской истории и обычаях, вы уже очень скоро находите культурный смысл и этой местности, в которой, как казалось на первый взгляд, культурой-то и вовсе не пахло. Вы осознаете, что имя третьей жены Тамерлана перекресток получил потому, что если посчитать по пальцем, то это именно третий перекресток от центральной площади поселения, да и к тому же, что куда более примечательно, все дороги от этого перекрестка (за исключением той, что шла до площади) ведут в никуда… в тупик… а это очень символично, поскольку Сарай-мульк ханым так и не смогла подарить великому завоевателю детей. И таким образом эти ничем не примечательные и давно забытые даже местными жителями улочки начинают восприниматься совершенно по иному, так они на самом-то деле хранят очень тонкую печать оборвавшейся родословной и целый рассказ о трагедии старшей госпожи. И говоря беспристрастно, лично я не вижу разницы, чем те три заросшие сорняком деревенские улочки отличаются по своей сюжетно-тематической и метафизической масштабности от истории связанной с тем же Тадж Махалом или же каким-либо другим памятником культуры, основанном на трагедии прославленных монархов. Просто одни места разрекламированы и превращены в площадку для паломничества зевающих туристов, тогда как другие остаются неизвестными, причем настолько, что если вернуться к упомянутому мной перекрестку, то вы его не найдите даже на самой патриотичной карте Узбекистана. Однако ведь это не значит, что оно обделено смыслом! Напротив! Смысл есть везде и во всем… надо лишь знать куда смотреть и уметь читать между строк. Позволю себе также напомнить вам про Байкал — самое большое и глубокое озеро на планете. Вот что об этом крупнейшем хранилище пресной воды тектонического происхождения только ни говорили!.. слагали самые разные мифы, начиная от первобытных шаманских сказаний, в которых Байкал был представлен в образе очень строгого языческого божества, заканчивая мистификациями нового столетия, говорящих нам о том, что водохранилище возникло в результате вмешательства разумной формы жизни из космоса и что на самом дне озера так до сих пор и остались какие-то пирамидальные постройки внеземной цивилизации. Хотя позже стали утверждать, что эти пирамиды были не в водах Байкала, а в самом сердце Ладожского озера, затем их якобы обнаружили и в злосчастном Бермудском треугольнике и даже к юго-западу от острова Ньюфаундленд недалеко от геолокации, где потерпел крушение океанский лайнер "Титаник", тогда как на самом деле упоминаемые подводные монолиты (которые по мне так даже отдаленно не похожи на пирамиды) находятся вблизи японского острова Йонагуни, и в их появлении уж точно нет ничего инопланетного или сверхъестественного. Но речь вовсе не об этом, а том, что озеро Байкал привлекало к себе внимание и, подобно черной дыре, вбирало в себя этот нескончаемый поток суеверий. И уже казалось, что в этой каше культурного наслоения мифов и домыслов больше ничего существенного со дна-то не достать, однако… нет! Пока весь мир бегал по периметру побережья, надеясь поймать на удочку древнее божество или же зеленого человечка, улавливая лишь "зеленых чертиков", чуть более образованные товарищи приложили немного усилий и раскопали не просто очередную историю, связанную с озером, а целую культурную жемчужину самобытной страны, расположенной аж за восемь тысяч километров от самого Байкала. Как выяснилось, в достаточно неприметном бурятском селе Баргузин все эти годы находилась могила величайшего поэта Венгерского Королевства Петефи Шандора.

— Это тот, который своими стихами призвал венгерский народ к революции?

— Да. Настоящий поэт! Ведь, согласитесь, если ваши стихи не вдохновили революцию, то вы не поэт.

— Соглашусь, — саркастично кивнул я. — Но какое отношение венгр имел к озеру Байкал?

— В том-то и была загадка. Это для многих стало большим откровением, поскольку официально венгерский поэт был убил в сражении при Сегешваре, когда еще в тысяча восемьсот сорок девятом году русско-австрийские войска генерала Александра Лидерса нанесли сокрушительный удар венгерско-польской повстанческой армии Юзефа Бема. А это, прошу заметить, было почти за полтора века до обнаружения могилы писателя, да еще и на другом континенте. Вся Венгрия была убеждена, что их национальный герой Петефи Шандор так и остался лежать в братском захоронении солдат после кровавого сражения, но на самом же деле в место светилы венгерского красноречия похоронили тогда генерал-майора русской императорской армии Григория Скарятина, на которого Петефи Шандор был очень похож. То есть венгры все это время возносили цветы не своему герою, а, наоборот, врагу. Сам же поэт после того сражения оказался в российском плену и был, как это водиться по законам России, послан в Сибирь, где был вынужден отказаться от своего мадьярского имени и начать называть себя на славянский манер — Александр Петрович. В родной стране поэта считали давно почившим этот мир, а на деле же он здравствовал и, что куда более важно, сочинял свои стихи, большая часть из которых, к сожалению, до Венгрии так и не дошла, оставшись навсегда лежать на дне озера Байкал или где-то в его окрестностях.

— Удивительно, — восхитился я, пытаясь вообразить себе эти расстояния. — Где Венгрия и где Байкал! Это же почти четверть всего земного шара.

— Для мировой культуры не существует расстояний. В этом хаосе бытия все переплетено незримыми нитями цивилизации или же по крайней мере ее отголосками. При этом, продолжая разговор об исторических и мифических наслоениях, хочу напомнить вам, что вскоре особая делегация экспертов изучила могилу в селе Баргузин, возведенную на имя Александра Петровича, и постановила, что на самом-то деле поэта там нет и никогда не было, так как останки захороненного тела принадлежали некой особе женского пола. Был ли поэт переодетой женщиной — сильно сомневаюсь, хоть он судя по портретам и описаниям и правда был очень женственным юношей. Однако потом — уже после распада СССР, разумеется,— власти неожиданно заявили, что пол-то у трупа был все-таки мужским, но ученые в последний момент якобы специально подделали данные из политических соображений, дабы скелет прославленного гения, чьи стихи призывали к национальной независимости, так и не был отправлен в Венгрию, у которой в восемьдесят девятом году были и без того напряженные отношения с распадающимся Советским Союзом. Звучит интересно… — добавил Георг с легким сарказмом, — да, и особенно с тем фактом, что через двадцать с лишним лет после проведенных раскопок ученые решили провести повторную и якобы независимую экспертизу найденых останков. Во-первых, тут же из абсолютной неизвестности объявились дальние родственники поэта как из Венгрии, так теперь уже и из Бурятии; провели тест на родство по дезоксирибонуклеиновой кислоте и обнаружили не просто большую вероятность биологического сходства ДНК, а доселе невиданные науке стопроцентные показатели, которые получить попросту невозможно, даже если взять кровь у себя самого. А во-вторых, объявили, что скелет соответствовал аж целым двадцати семи антропологическим признакам того, что это именно Петефи Шандор и никто иной… хотя и не ясно, на какой образец ориентировались эти антропологи, делая подобные заявления. При этом обычно и двух-трех признаков достаточно, чтобы признать тело, а тут, понимаете ли, двадцать семь. Тот еще фарс! Нарисовали красивую бумажку, и скелет, который, судя по экспедиционным фотографиям, действительно женский, был молниеносно без суда и следствия отправлен на "родину". Кому же принадлежало то тело на самом деле, уже не имеет значения, поскольку политическая программа выполнена. Все довольны. Мощи очередного святого запущенны в ход. Дело закрыто. Так где же тогда похоронен сам поэт, спросите вы. Что ж… как ни странно, в России, но чуть дальше — в Амурской области… на безымянном крошечном островке извилистой реки Нюкжа в сторону таких запустелых и маленьких поселений как Дюгабуль и Ункур. Абсолютно дикие места, где в радиусе нескольких сотен километров нет ничего — ни людей, ни уж тем более какого-либо намека на цивилизацию. Хотя нет! Дорога там все-таки была… еще со времен империи. И когда я по ней проходил, тамошние проводники — почти дикие аборигены, последние из старцев, все еще помнящие предания своих дедов (а, возможно, и прадедов) — указали мне на речной остров, где и был на самом деле похоронен поэт. Многие из тех людей даже и не знали, что такое Венгрия и где она находится, не говоря уже о том, чем так прославился этот таинственный чужестранец, однако память о его имени продолжала витать в воздухе и жить своей жизнью независимо от невежества поселенцев. И примечательно, в тех краях всюду росла лишь дикая лиственница, делающая тропы почти непроходимыми, однако на том тихом островке с могилой стихоплета, будто исключение из правил, процветал сосновый кедр. Стоит напомнить вам, что это было и остается самым неприметным и забытыми местом на земле, не имеющим никаких обозначений на картах, однако и у него, как видите, имелась своя маленькая неповторимая история. Да… практически у каждого отрезка нашей с вами голубой планеты существует двойное дно, под которым, если приложить немного усилия и конечно же знаний, можно найти очень любопытные исторические очерки, порой даже и не относящиеся к этой местности и даже к проживавшем там народам. Однако при этом те края, которые культура и человеческое внимание по какой-то причине обошли стороной, являются на мой взгляд не менее интересными и любопытными, так как они остаются чистыми, девственными и неоскверненными человеческой мыслью. Этакий пустой холст, открытый для любых интерпретаций. А согласитесь, что подобных мест с каждым днем становится все меньше и меньше, из-за чего они обретают интерес еще и оттого, что они настолько редки.

— Порой даже сложно поверить, что такие чистые места еще существуют.

— На мой вкус они примечательны именно тем вопросом (или точнее отсутствием на него однозначного ответа): почему в этих краях так и не появилась культура, а если же она когда-то и появлялась, то почему она там не прижилась? Что в тех местах такого особенного, что они отвергают этот вездесущих вирус человеческой цивилизации? Или же почему люди сами не заносят туда плоды своей жизнедеятельности? Подобные кусочки земли порой вызывают куда больше метафизических размышлений, чем те, которые уже ограниченны клеймом своего культурного наследия. И все-таки, возвращаясь к вашему вопросу о том, какие края мне запомнились больше всего, хочу сказать, что суть-то вовсе не в том, где вы находитесь, а в том, какой опыт вы способны оттуда подчеркнуть. Да… как вы уже поняли, я путешествовал не затем, чтобы ставить "херъ" на странах из списка "мест, где я еще не отметился", а все-таки затем, чтобы взглянуть на наш необъятный мир под всеми возможными ракурсами. А посему мне особенно запомнились опасные и экстремальные точки, доводящие меня до предела возможностей и терпения. Проще говоря, я специально искал себе самые неблагоприятные приключения на голову. И прежде всего, конечно, вспоминаются невыносимо тяжкие дни, проведенные в пустынях, потому что мне всегда нравилось быть одному. Люблю уединение. Вот только следует сказать, что, отправляясь в центр океана из золотого песка, вы оказываетесь далеко не один! Напротив! Вы оказываетесь лицом к лицу не просто с пустыней — живым и дышащим существом — но еще и со своей собственной немощностью, готовой сдаться в любой момент и погубить вас, если ее не заставить взять себя в руки и не идти дальше… вперед! И, признаюсь, такие походы выглядят далеко не так красиво и героично, как в старых кино-фильмах про легионеров и исследователей, когда показывают протагониста на фоне зрелищного песчаного заката под эпохальную оркестровую музыку или стилизованных под местный колорит завывающий плач женщины, сменяя живописные кадры при помощи медленного эффекта увядания. Нет, все совершенно иначе! Вы не в силах перемотать скучную сцену или сменить кадр, когда вам захочется, ведь в пустыни существует только один единственный пейзаж — пески! Нескончаемые пески! И чтобы преодолеть их надо идти!.. идти!.. идти! Малейшее промедление может стоить вам жизни, и особенно если никто не знает, где вы находитесь, и у вас нет никаких средств связи с людьми. Вы сами по себе. Крошечный человек в абсолютной тишине… в тишине, от которой начинается головная боль и галлюцинации не менее часто, чем от невыносимой жары. Единственное, что вы слышите, помимо ежесекундных шагов своей лошади и монотонного шума в ушах тональностью в один килогерц, — это тихий, но постоянный и вездесущий шепот сыпучих песков. О да, пески находятся в постоянном движении, хаотично меняя формы ландшафта, даже когда нет ни малейшего ветра… даже когда штиль. Лишь оказываясь в подобных местах, вы осознаете всю низменность человеческой природы, ведь, как биологический вид, мы — люди — ни коим образом не приспособлены к существованию на этой планете. Наша кожа слишком чувствительна к перепадам температуры, к влаге и к сухости; наша шерсть (которую люди зачем-то называют волосами, видимо, чтобы как-то выделять себя среди всех остальных млекопитающих) ни коим образом не способствует сохранению тепла; когти (да именно когти) у нас совсем не острые и легко ломаются; клыки тупые, передние и нижние конечности слабые, не адаптированные ни для быстрого бега, ни для прыжков и ни для плавания; наши глаза хоть и далеки оттого, чтобы считаться примитивными, они все же очень слабо различают движения и скорость; наш сух тоже не совершенен, ведь большую часть известных нам звуковых частот мы попросту не слышим, а про нюх и другие необходимые для выживания качества я даже говорить не хочу. Мы чрезмерно слабые создания в этом царстве зверей. В иерархии биологической формы жизни я бы поставил человека на пьедестал куда-нибудь рядом с коалой, пандой или ленивцем. Отнюдь, не самые низшие ступени, но и далеко не венец творения природы. И осознавая собственную никчемность, находясь в пустыне или в какой-нибудь другой экстремальной для человека местности, невольно понимаешь, какие же мы — все те же люди — при всем этом еще и великие создания! Отправляясь в пекло непроходимых песков, мы берем с собой искусственную тень и сосуды с запасами воды, а странствуя по заснеженным ледникам дальнего севера мы облачаемся в согревающие нас шкуры. Уже за ранее зная, что тропа будет долгой и утомительной, мы приручаем лошадей, верблюдов или псов, которые, по сути, преодолевают весь путь за нас, а странствуя по горам, запасаемся крюками и канатами. Мы покорили самые высокие вершины, и наиглубочайшие впадины, и необъятные моря. Позволяем себе выбираться даже в открытый космос. И ведь все это в нашей власти! Мы можем ступать везде, где пожелаем! Кому еще из известных вам биологических видов такое по силам? Конечно, можно сказать, что многие бактерии, вирусы и разновидности плесени не менее вездесущи, чем человек, способные также объять всю планету, существуя в самых разных уголках земли (и даже за ее пределами). Однако между ними и нами есть одна очень маленькая, но все же принципиально важная разница, делающая человека на порядок выше всех этих бактерий; видите ли, они приспособляются, тогда как мы приспособляем! — Георг многозначительно улыбнулся. — И это все притом, насколько мы физически слабы! Да… Интеллект — вот она величайшая сила мироздания! И нам-таки удалось отнять этот "огонь у богов". Какой бы перед нами ни стояла бы задача, мы рано или поздно находим для нее решение и преодолеваем любые препятствия на своем пути. Слава интеллекту! — игриво добавил он. — Слава интеллекту… И вот, что меня всегда восхищало и удивляло (хотя, конечно, понимая весь тот парадокс, по которому устроен человеческий разум, здесь нет ничего удивительно): с одной стороны, куда ни посмотри, мы всюду видим лишь проявления откровенной глупости человека: эти бесконечные рекламные плакаты, политические распри, бессмысленный расизм и нетерпимость, постоянные священные войны за самые абсурдные идеи, нескончаемая погоня за деньгами, да прочий идиотизм, перечислять который попросту нет желания; тогда как, с другой стороны, опять же, куда ни глянь, все, на что вы можете положить взгляд, и даже то, что подвластно только теоретическому понимаю, — все это было создано никем иным, как этим же самым человеком!.. а если и не создано им, то, как минимум, по несколько раз просчитано и досконально изучено. Определение своего местоположения по звездам, корабельные паруса, машинный двигатель, управляемый термоядерный синтез, пенициллин, цифровые технологии — человек ко всему приложил руку.

— Да, — согласился я. — Видимо, ум и глупость — неразлучные явления.

— Пожалуй. Хотя, скорее, это одно из другого вытекающие явления. Вот только не решусь вам однозначно сказать, что первичнее: разум или все же глупость?

Я улыбнулся, поддерживая это по своему забавное, противоречивое и явно риторическое замечание. И пока моя рука записывала услышанные слова в блокнот, я, чтобы не было паузы в беседе, сразу спросил:

— А в каких местах, люди, как вам кажется, проявляют свою истинную сущность?

— Странный, однако, вопрос, скажу я вам, ведь, по факту, люди везде одинаковые. В любой точке мира, где есть уже хотя бы два человека, работают негласные и никем неписаные, но все же универсальные законы общества, отражающие нашу природу стадного инстинкта. Где бы вы ни были, на каком языке бы ни говорили и во что бы ни верили — у всех людей одни и те же потребности, мысли и амбиции. Ни один культурный барьер не способен отделить человека от его собственной сущности. Конечно, у некоторых народов куда более прямые и понятные методы утоления своих желаний — идут напролом и с помощью силы берут, все, что посмеют. У других же народов все немного запутаннее, поскольку в ход вступает какая-нибудь хитрая бюрократия, скользкий капитал или же просто авторитет. Но все это, разумеется, лишь ширма, под которой скрывается та самая звериная природа человека, которая у всех и у каждого одинаковая. А это, прошу заметить, всеядный зверь! Ему только дайте волю, и он съест все вокруг! — Георг саркастично оскалил клыки. — И отвечая на поставленный вами вопрос, не могу не вспомнить время, проведенное в наигрязнейших трущобах Индии… в этаких деревнях, представляющих из себя одну большую мусорную свалку с таким огромным количеством гниющих отходов и зловонных людей всех видов и возрастов, что те поселения, полные крыс и липких жуков, воспринимались одним большим ульем или, скорее, муравейником. Кругом была лишь грязь и нищета. О гигиене можно было и вовсе забыть. Люди пили ту же воду, в которой только что стирали простыни и мочились. А с едой так еще хуже дела обстояли. И при этом никто там даже не думал улучшить свой уровень жизни. Местных и так все устраивало, ведь с ними были их боги. О да, говоря христианским языком, то был самый настоящий сад Эдема, где вечно стояло тепло, где люди жили практически голыми, читали молитвы небесам и ели только то, что всевышний послал (в том случае это были лишь нескончаемые помои), и где они непрерывно совокуплялись друг с другом, каждый день рожали визжащих детей у всех на виду и умирали на радость насекомым и птицам, любящим насытится падалью. Человеческий рай в наиярчайшем проявлении!.. ведь люди-то в конце концов всегда и везде выглядят именно подобным образом, за какими бы ширмами и бетонными блоками они ни скрывались! Да что я говорю?.. у тех общин даже ширм не было, а посему вся их желчь, жадность и откровенное лицемерие были попросту ничем не прикрыты. Люди в открытую заявляли мне, что при любом удобном случае они готовы свернуть мне шею, дабы выдался шанс поковыряться у меня в карманах. Что тут еще скажешь? Обыкновенные люди. Все, как везде. Так или иначе, думаю, моя смерть была бы для них напрасной, ведь я, отправляясь в поездку, принципиально не брал с собой никаких денег. Мне хотелось научиться жить без них. И вот что примечательно, каким бы убежденным идеалистом вы бы ни были, в миг, когда наступает голод, вы почему-то тут же вспоминаете о всех прелестях цивилизации и о том, какую именно силу имеют эти крашенные бумажки и какие удовольствия за них можно приобрести. Да, деньги — это наркотик. Без них у вас мгновенно начинается ломка. И самое сложное — ее приоделось!.. и в первую очередь в своей собственной голове. Из-за безденежья мне тогда часто приходилось спать на улице под дождем и пару раз даже воровать у местных торговцев просроченную еду с червяками, чтобы хоть чем-то насыщать свой желудок. И за все это время, будучи бездомным бродягой, я, как ни странно, практически и не вспоминал о своем доме, о друзьях, о дорогих банкетах, на которых частенько бывал, не вспоминал и о своем уютном личном офисе, в котором я, будучи психиатром, грел задом кресло еще каких-то пару месяцев назад, да и вообще вся та прежняя жизнь казалась мне давно забытым сном из прошлого… причем даже неким приторно-сладким кошмаром, от которого мне все же надо было проснуться рано или поздно, ведь реальная жизнь — это далеко не беззаботное существование в асфальтовых джунглях, где время от времени вас может потревожить лишь вопрос о том, как оплатить счет за электричество и за горячую воду. Конечно, в некотором смысле я немного лукавлю, так как на той индийской свалке я задержался недолго, да и к тому же, в отличии от всех остальных гниющих и голодающих, у меня были родители и теплый кров, в который я мог в любой момент вернуться. Местные жители сразу поняли, что мне среди них не место, как бы я ни пытался строить из себя простака, одевая самые грязные и изношенные одежды. И вопрос стоял далеко не в цвете моей кожи или в качестве зубов, а все-таки в манерах, поскольку я как-никак всегда был более-менее интеллигентным человеком, а это никакой грязью не замазать. Меня постоянно спрашивали, зачем же я тратил свое время в тех вонючих и заразных краях, если мог жить "по-человечески". Однако я никогда не понимал этого вопроса, ведь разве та жизнь не была такой же "человеческой", как и все остальные? Чем жизнь какого-нибудь очередного богатенького испанского принца, которому было достаточно лишь родиться в нужное время и в нужном месте, чтобы получить мировую славу, отличается от жизни всеми забытого нищего странника, просящего милостыню в переходе? Или же чем жизнь столетнего миллионера-плейбоя отличается от жизни брошенного полумесячного ребенка, умирающего в канализации от голода. Конечно, для людей… или точнее для их тщеславия и самоутверждения все эти жизни разительно отличаются друг от друга, и даже более того — каждый убежден, что именно его жизнь особенна и приоритетнее всех остальных. Однако же на самом деле, глядя на мир глазами бесконечной и безразличной к нам вселенной, отчетливо видно, что все эти люди-то одинаково ничтожны, ведь их жизни-то в конце концов ничем не отличаются от жизней клонированных цыплят, выращенных для мясорубки на консервных заводах, и даже оседающих на водорослях подводных бактерий, которые образовываются и уже через секунду распадаются. Тоже жизнь! — Доктор скривил губу. — Разумеется, наверняка, найдется какой-нибудь умник с завышенным самомнением, который, в безнадежной попытке оспорить мои слова, заявит, что сравнивать человека с рододендроном или с каким-нибудь одуванчиком ни в коем случае нельзя, ведь человек обладает центральной нервной системой, а посему является куда более сложным и, видимо, от этого еще и более приоритетным существом на планете, и что, даже в отличии от всех остальных млекопитающих, которые тоже обладают нервной системой, болевыми ощущениями и определенной степенью свободой воли, человек все равно является значительно более важной формой жизни, так как в добавок ко всему обладает интеллектом. И подобное заявление будет отчасти верным, ибо интеллект, как уже было неоднократно сказано, действительно возвышает человеческую особь над остальными животными, однако… все же и здесь без оговорок не обойтись, поскольку когда люди утверждают, что интеллект возвеличивает человека, то они, как минимум, занимаются бахвальством и нарцисизмом, почему-то всегда забывая о том, что далеко не каждый человек обладают этим самым интеллектом. Сразу вспоминается старая британская поговорка: "Если леди называет себя "леди", то она ею не является". Тоже самое и с интеллектом. Чем больше мы им бравируем — тем меньше мы им пользуемся. Да, мой друг, оттого, что вы являетесь представителем вида "человек разумный" — это еще совсем не значит, что вы воистину человек разумный. Что ж… как биологический вид, мы все, безусловно, предрасположены к умственной деятельности, но не у всех хватает сил и воли развивать в себе это качество. А посему большинство людей проживают целые жизни, думая, что они действительно "думают", и лишь только потому что они "Homo Sapiens". Но нет! Интеллект — это не то, с чем рождаются, интеллект — это то, что приобретается… усиленным трудом и рвением. И при этом даже имея возможность ухватить за хвост этого дракона здравомыслия и оседлать его, далеко не значит, что мы — люди — более ценная форма жизни на земле, поскольку природа не жалует нас ничуть не больше и не меньше, чем всех остальных сотворенных ею животных, посылая на нас эпидемии, наводнения, лавины и пожары.

— Всякая жизнь равноправна… — шепотом вырвалось у меня, пока я рассуждал над услышанным.

— …и одинаково ничтожна, — тут же дополнил доктор. — Мы все — будь то непогрешимый папа римский или дождевой червяк — одинаково жаждем существовать, питаться, развиваться и плодиться. И в конце концов все без исключения умираем, превращаясь даже не в прах, а в абсолютное ничто… в пустоту! Смерть — великий уравнитель. И мне — столь горделивому и самовлюбленному молодому человеку — в те годы надо было это понять, причем не только теоретически, но еще и физически ощутить собственную тщетность всем своим естеством. Для этого-то я по и отправился гулять по тем местам, так как на свалках из человеческой плоти и мусора загнивало не только тело, но и мысли. — Георг задумался. — При этом в той пропасти я был далеко не единственным цивилизованным человеком. Там частенько встречались довольно образованные и когда-то даже уважаемые личности (только, в отличии от меня, они оказывались на помойке не по собственной воле), а также в тех краях практически всегда гуляли туристы из Европы и Америки, приезжающие туда, как в некий зоопарк, поглазеть на "удивительную" жизнь своих "братьев меньших". Приезжие, большую часть которых представляли этакие хиппи-студенты (чаще всего творческого направления), конечно, понимали, что они смотрят на людей, но, судя по их глазам, было видно, что они смотрят на них, как на каких-то "других" людей… настолько других и отдаленных, что то были и не люди вовсе. Они ехали туда не из солидарности к бедным, а ради самоутверждения, дабы показать самим себе (а позже и друзьям), что им эти люди якобы небезразличны и что они готовы разделить с ними хлеб и кров. Тогда как на деле туда если и приезжали, то лишь ради дешевых проституток и конечно же наркотиков. И, конечно, все эти красивые и цивилизованные мальчики и девочки подолгу там не задерживались, ведь уже на второй или третий день подцепляли себе тяжкое несварение и мчались в родные города поближе к родителям лечиться. На эту тему у местных жителей были даже целые анекдоты. Мол, туристы — все поголовно — приходят гордые и прямые, как булава Вишну, глядя на всех сверху вниз, а уходят с полусогнутыми коленями и с изогнутыми спинками, теперь уже глядя на все снизу вверх. Вот оно — истинное смирение и очищение… через самый сакральный орган человека — я бы сказал "через желудок", но местные говорили "через бинди" или просто "через третий глаз".

— Но вы, как я понимаю, тоже там надолго не задержались, — с нотками сарказма сказал я, пытаясь подколоть собеседника. Однако о своем желудке говорить он не стал.

— Признаюсь, мне очень хотелось пробыть там чуть дольше, — искренне ответил доктор, — поскольку те места восхищали своим культурным и историческим перенасыщением, но все же я не стал злоупотреблять гостеприимством местных людей, ибо уходить надо вовремя. Видите ли, — лениво затянул он, — у меня есть одно очень противоречивое свойство, которое как помогает мне по жизни, так и препятствует: стоит мне начать с кем-нибудь разговор… о чем угодно… и люди тут же начинают тянутся ко мне. И это происходит по самым разным причинам. Одни начинают постоянно хотеть от меня услышать какое-то особое мнение по интересующих им вопросом…

В этот момент я почувствовал себя немного неловко.

— …другие же тянутся о мне, как к некоему гуру или к учителю, воспринимая на веру все мои высказывания и умозаключения (включая даже те, в которых я и сам сомневаюсь), а третьи так и вовсе идут ко мне из ненависти, фанатично желая оспорить сказанные мной слова и доказать (ни столько мне, сколько себе самим), что я могу быть в чем-то неправ. Люди почему-то не могут меня не замечать. И каждый считает своим долгом выкрикнуть какой-то комментарий в мой адрес. Я, конечно, понимаю, что у меня достаточно заметная внешность по всем показателям, но почему у этих людей не хватает самодостаточности сделать свои выводы молча и уверенно пройти мимо, я не знаю. Вот и тогда в Индии со мной произошла та же история. Многие пожилые женщины, понимающие, что я, будучи небедным и неглупым человеком, нахожусь в тех краях и разделяю их участь исключительно по собственной воле, стали чуть ли не молиться на меня, как на некоего пророка. Видимо, своим поведением, я напоминал им Сиддхартха Гаутаму или же какого-нибудь другого фольклорного персонажа. Вскоре так и вовсе понеслись слухи о том, что я исцеляю смертельно больных и воообще способен воскресить умерших, видимо, лишь потому что я где-то имел неосторожность обмолвиться о своем медицинском образовании. Параллельно прошел слух и о том, что я якобы умею читать мысли собеседников, так как те люди явно никогда не слышали о тонких психологических приемах холодного чтения. А кто-то даже предположил, что из-за того что я неместный и прилетел к ним из далека, то я могу быть и вовсе посланником небес. Одни бабки шли ко мне, в надежде хотя бы просто постоять рядом со мной и прикоснуться к моим рукам, тогда как другие старухи — из тех, что были чуть более консервативных взглядов — открыто помышляли о том, чтобы прирезать меня… любо на сакральном алтаре Шивы, либо где-нибудь в тихой подворотне. У каждого были свои предпочтения. И если бы не такое фанатичное отношение ко мне, то я бы, безусловно, задержался тех краях еще на пару месяцев. Но у меня есть правило: как только вам начинают приписывать то, чем вы не являетесь, — это означает, что пора уходить.

— Еще один канон? — с интересом подметил я, вспомнив о девяти правилах доктора Корвуса.

— Апокриф, — игриво ответил Георг. — И я уверен, — он сразу продолжил, — стоило мне покинуть те места, как о "посланном с неба пророке" все тут же забыли. Очередная пыль истории. Время летит так быстро, что вы даже не успеваете замечать, как она оседает.

Георг замолчал, очень театрально дав нам обоим ощутить тишину, с которой мгновения сменяют друг друга. И как только мои уши свыклись с затишьем, по мрачным коридорам дворца донесся неожиданный и тревожный бой викторианских часов.

Было сложно понять, который час они побили, так как я и вовсе не следил за временем, однако этот сигнал напомнил мне не только о быстротечности времени, но и о том, что мне уже давно следовало бы вернуться к столь важному для меня разговору о "Безумном Художнике". Уже в те секунды я был готов сменить нашу тему обсуждения, но пришлось долго ждать, пока громкие часы, заглушающие все вокруг, завершат свой утомительно долгий бой. Казалось, будто во дворце в те минуты гудели сразу все механические приборы, сливаясь в разрозненную какофонию, создаваемую бесчисленными шестеренками, заводными пружинами и звонкими молоточками. Что было причиной такого громкого механического оркестра, я не знал, однако догадывался, что часы, по-видимому, вещали о том, что наступил полдень.

— Итак, — наконец, заговорил я, когда во дворце возобновились тишина и покой. — Мы могли бы вернуться к событиям Красного Сентября?

— Да, как вам угодно, — безэмоционально ответил доктор. — К тому же моя поездка в Санкт-Петербург состоялась практически сразу, как я закончил это свое кругосветное путешествие. С моего лица к тому времени до сир пор сходил загар.

— Вот и славно, — вздохнул я, открывая новую страницу блокнота. — Значит так, вы рассказали мне все, что происходило с вами первого числа того печально известного месяца. А что, позвольте узнать, произошло на следующий день?

— Утро второго сентября две тысячи шестого года я провел в мастерской Айданы, — очень спокойно и выдержано заговорил доктор Корвус, стараясь вспомнить все, что было с ним в тот давно минувший день. — Сказать по правде, я не припоминаю ничего особо примечательного. Даже вечно возбужденная и парадоксальная в своих словах и поступках Айдана вела себя в то утро более чем адекватно. И, пожалуй, только это "нормальное" поведение с ее стороны и можно было бы назвать чем-то особенным и любопытным. Мы, как сейчас помню, попивая заваренный еще вчера вечером зеленый чай из неравномерных и треснутых кружек, не без интереса обсуждали искусство и в частности живопись, поскольку это была как-никак излюбленная тема моей красноволосой подруги. Цветовая палитра, глубина изображений, рельефы, формы, текстуры, пропорции, контраст — все эти вещи просто сводили Айдану с ума. Она могла говорить об эстетических особенностях каждого художественного произведения часами. Причем, что удивительно, она хоть и работала со старыми и антикварными картинами, однако на самом же деле очень смутно разбиралась в каких-то конкретных живописцах и в общей истории искусств. Она, конечно, знала названия всех существующих художественных направлений и школ и могла даже по пунктам назвать, в чем особенность каждого из этих течений (все-таки у Айданы было художественное образование), но самой определить, какая картина к чему относилось, ей удавалось очень редко. Максимум, на что ее хватало — так это различать классическую живопись от пост-дадаиского модерна. Думаю, было бы странно, если бы ей и такая задача была не по зубам, ведь с подобным способен справиться и пятилетний ребенок, которому пару раз показали картинки и объяснили, в чем разница. А уж говорить о том, чтобы Айдана могла на глаз оценивать стоимость или хотя бы примерную эпоху написания полотен, даже говорить не приходится. Для нее, как она заявляла, совсем не было разницы между, к примеру, пятнадцатым или восемнадцатым веком. "Что то, что это — старинная классика!" — говорила красавица, воспринимая историю мира, как некую временную параболу на системе координат "x" и "y"… с постоянным ускорением и сжатием, считая что чем дальше что-то уходит в прошлое, тем ближе оно к другим историческим событиям и фактам, превращаясь в этакую кашу, в которой кажется, что все события минувших дней были где-то рядом.

— Да, — согласился я. — Мне это знакомо. Частенько приохотится сталкиваться с людьми, которые кладут самые разные исторические события в одну большую корзину, утверждая, что они как-то переплетены, лишь только по тому что могли происходить в одном и том же столетии или в одной стране. Ну вот, знаете… — я невольно улыбнулся, кое-что вспомнив, — тут недавно пошла мода на очередное возрождение этаких якобы древних языческих культов, как это делали в Соединенных Штатах в пятидесятых и шестидесятых годах двадцатого века, когда люди провозглашали себя темными и светлыми колдунами и ведьмами, детьми духа природы и посланниками богини луны и все в этом роде, гадая по сапфировым рунам, одевая на себя различные талисманы и устраивая хороводы в лесу. Ну вы слышали… все эти викки, неоязычники и любители египетских кошек.

— О да, — понимающе ответил доктор, после чего позволил себе ехидное замечание: — Это особенно модно среди никогда не бывающих на природе тучных и непривлекательных (а посему и "свободных и независимых") женщин, работающих кассирами в универмагах, операторами связи на технической поддержке или же какими-нибудь другими клерками, где так требуются их "духовные" навыки и особое "магическое чутье" при общении с клиентами. Безусловно, и я с такими знаком.

— Так вот буквально на днях общался с такими… кхэм, дамами, и они мне в три голоса пытались доказать, что царица Клеопатра имела какое-то отношение к египетским пирамидам, хотя если подумать, то Клеопатра скорее жила ближе к отправке Юрия Гагарина в космос, нежели к строительству тех самых пирамид, с которыми ее ассоциируют.

— Да, — Корвус кивнул. — Вот он — наглядный пример того, как люди воспринимают историю мира и временные отрезки. Все это можно сравнить с оптической перспективой: чем дальше от вас какие-то вещи, тем ближе они друг к другу кажутся. Так же и с историей. Но, возвращаясь к моей любимой Айдане с рубиновыми волосами, хочу сказать, что она, к счастью, была далеко не такой дурой, которых вы сейчас привели мне в качестве примера. Отнюдь! Айдана была очень проницательной и здравомыслящей дамой. Да, может, она и не особо разбиралась в художниках, в каких-то конкретных эпохах и направлениях живописи, однако она, как никто другой, улавливала художественный замысел, символизм и эстетический подтекст каждого полотна. Уж чего-чего, а эстетической глубины понимания искусства ей было не занимать. Айдана очень чутко умела читать между строк. Признаться, я и сам в свое время многому у нее учился, так как она указывала на такие детали, которые я мог с легкостью упустить из виду. И вот что интересно: она, в отличии от большинства ценителей живописи, наслаждалась произведениями искусства в абсолютном отрыве от каких-либо исторических или культурных факторов. Обычно же картины оценивают вовсе не по качеству их непосредственного исполнения или по смысловой нагрузке, а по тому шумовому фону, который остается где-то далеко за рамкой, ведь, в первую очередь, люди смотрят на имя автора (известно ли они им или нет), затем на дату написания, позже интересуются, в какой галерее или в чьей частной коллекции находится работа, тут же спрашивая и о ее цене, и о каких-нибудь любопытных событиях, которые могли бы быть предпосылками написания картины или же, наоборот, которые произошли под влиянием полотна. И лишь собрав весь этот информационный мусор, искусствоведы соизволяют поднять глаза на само произведение и подумать, может ли им там вообще что-нибудь понравиться. Айдана же взирала на картины с детской непредвзятостью. Ее ничуть не интересовало, кто автор, в каком году выполнена работа и что о ней поговаривают лидеры мнений. Она не замечала даже рамки, а созерцала лишь сами произведения, оценивая их такими, какие они есть — ни больше, ни меньше. И ей, что совсем не удивительно, зная характер Айданы, практически всегда удавалось найти, чем можно восхититься в художественных работах, поскольку она мгновенно улавливала и индивидуальный стиль автора, и его настроение на момент создание картины, и даже мысли творческого начала, по которым он выбрал именно этот сюжет. Даже в самых банальных пейзажах и портретах она видела творческую красоту, и — что самое важное — ей хватало словарного запаса и красноречия объяснить эту красоту тем, кто обделен эстетическим вкусом. Глядя на мазки, нанесенные художниками, она с легкостью могла назвать причины написания картин, поскольку отчетливо различала, какую работу делали для удовольствия и внутреннего утверждения, какую для ученичества и совершенствования техники, а какую на заказ или для продажи. И лично я не припоминаю случаев, чтобы она когда-нибудь ошибалась, так как в последствии, изучая личные дневники, письма и жизнеописания тех художников, чьих имен Айдана даже не знала, все ее — казалось бы — столь субъективные догадки в конце концов оказывались объективными фактами.

— То есть можно сказать, что Айдана была прирожденным графологом, но только в сфере изящных искусств.

— Я бы лучше сказал — почерковедом, — поправил меня доктор, —поскольку мне, как человеку науки, не особо хочется говорить о псевдонаучных понятиях, коим графология является… хотя ее и используют в медицине при диагностировании определенных заболеваний. Но в целом вы правы! — Мужчина кивнул. — Айдана распознавала каждую руку… а эта рука, прошу заметить, везде уникальна. И даже если полотна писал один и тот же мастер с уже, как может показаться, выработанным и отточенным индивидуальным стилем, все его картины все равно несут на себе свой неповторимый и характерный почерк. Конечно, автор может принципиально сохранять персональный стиль от произведения к произведению, но почерк — это то, что неподвластно желанию творца, какой бы твердой ни была его воля, ибо манера письма мало того что зависит от настроения и минутных мыслей автора, так еще и от материала, на котором он пишет, от размеров полотна и от слоя нанесенного грунта, от используемых кисточек, от табуретки под мягким местом созидателя и даже от его обуви, если он работает стоя, не говоря уже обо всех остальных влияющих факторов, которые сопровождают творческий процесс. А поскольку серьезные картины пишутся далеко не один день (а если точнее, то, как минимум, месяцами и годами), то этот самый авторский почерк может даже частенько варьироваться и внутри одного произведения, ведь первые мазки наносились, к примеру, жизнерадостным человеком, а последние — унывающим невротиком, которому лишь бы уже поскорее закончить работу и отделаться. Айдана все это видела… видела, даже когда над картиной трудилось сразу несколько авторов, улавливая индивидуальную манеру каждого из них. И именно благодаря такому утонченному взгляду на картины и умению подмечать самые неприметные нюансы, на которые никто иной бы даже внимание не обратил, Айдана и была удостоена чести быть высокооплачиваемым художественным реставратором, справляясь с этой обязанностью на порядок лучше большинства своих коллег.

— Да, это очень интересная профессия.

— Обычно, перед тем как приступить к работе над какой-то картиной, профессиональные реставраторы очень детально изучают творчество восстанавливаемого ими автора, пытаясь понять его стиль и технику, из-за чего в последствии сам процесс реставрации превращается в банальное и лишенное какой-либо творческой искры подражание… если и не сказать — в пародию. Конечно, в защиту большинства реставраторов, с кем я был лично знаком, хочется добавить, что все они подходили к своим обязанностям достаточно ответственно и делали очень достойную работу, и все же разница между сохранившейся оригинальной частью картин и отреставрированными заплатками была всегда слишком очевидна, как бы кто ни пытался имитировать манеру авторского письма. Айдана же никому не подражала и никого не имитировала, ибо, а отличии от других реставраторов, ее разум не был замутнен мыслями о художниках и о каких-то их особых стилях, об эпохах и присущим им методах работы. Нет, Айдана не имитировала авторов, Айдана сама становилась автором, вселяя в себя его личный опыт и переживания на неком трансцендентном уровне, как бы удивительно это ни звучало из моих уст. Да, именно! — Доктор сверкнул глазами. — Она была убеждена, что творческий порыв — это самое сакральное магическое состояние, в которое только способен погрузить себя человек, и если этот человек, будучи в подобном порыве, созидает какое-нибудь произведение искусства, то оно становится ключом и вратами к тому, чтобы иметь возможность в любой момент вернуться в то самое состояние.

— И вы согласны с этим утверждением? — поинтересовался я, понимая, насколько сомнительно и антинаучно все это звучит.

— Отчасти, — признался Георг, — ведь это я в свое время поделился с Айданой подобными идеями. — Он усмехнулся. — И, сказать по правде, я был тогда немного удивлен тем фактом, что она запомнила эти мысли не ради того, чтобы где ни попадя произносить их вслух ради красного словца, а затем, чтобы найти им реальное практическое применение. И она его нашла! Да, Айдана могла смотреть на художественные полотна и поистине ощущать единство с авторами. Разумеется, на подобное в той или иной степени способен каждый человек с более-менее развитым творческим началом и метафизическим восприятием реальности, но у Айданы же все эти качества были доведены просто до совершенства. Когда она бралась реставрировать какое-нибудь полотно, она на время работы даже не замечала, как менялась в характере, подобно тому, как опытный театральный актер перевоплощается в совершено иную личность, выходя на свет софитов из-за кулис. Если, к примеру, автор картины был левшой, то Айдана неосознанно брала кисти в левую руку, если же он был правшой, то, соответственно, и инструменты оказывались у нее в правой руке. Если же художником являлась женщина, то и вела она себя более-менее по-женски — с такими же причудами и истериками, но если художниками были мужчины (а в большинстве случаях это и были мужчины), то Айдану неожиданно начинали привлекать в сексуальном плане красивые девушки, а между тем появлялась и присущая неконтролируемым самцам агрессия и жажда великих свершений. Константин Алексеев — он же Станиславский — может всему этому "верить" или "не верить", но его система техники перевоплощения (или как ее называют на западе — "метод") попросту блекла по сравнению с тем, через какие трансформации и даже через какой — позволю себе сказать — метемпсихоз проходила моя рубиновая подруга. Отчасти такие постоянные метаморфозы и были одной из причин ее не всегда адекватного и вечно гиперактивного поведения. Но, пожалуй, пока не будем говорить об этом… а поговорим о том, что именно благодаря всем вышеупомянутым качествам она и обладала столь уникальной возможностью и талантом так реставрировать художественные полотна, что ни один искусствовед был не в силах различить оригинальную часть картины от восстановленной. Но, соблюдая профессиональную этику и дорожа репутацией, Айдана в конце концов была вынуждена ограничивать себя в своем мастерстве, намерено оставляя тонкую грань, при детальном рассмотрении которой все-таки можно было распознать, где подлинные краски, а где свежие. Это проявлялось в том, что мазки на обновленных участках произведения наносились очень характерными и тонкими штрихами, похожими на рябь или же на песочную мозаику, как того и требовали международные правила реставрации старинных полотен.

— Да. Я об этом слышал.

— Причем, рас уж мы говорим о восстановлении картин, то, думаю, будет уместно сказать и о философии, которой придерживалась Айдана, выполняя порученную ей работу. Видите ли, у каждого реставратора — даже у самого опытного профессионала с твердой этической позицией по отношению к искусству — имеется один извечный нерешенный вопрос о том, как должна выглядеть обновленная картина. Одни склоняются к тому, что произведения должны сиять броскостью и насыщенностью цветов так, будто они только вчера сошли с авторского мольберта, ведь затемнения красок и лака, различные пятна и другие следы старения не являются частью первоначального замысла художника, а посему их следует устранять. "Рас уж картину подвергают реставрации, то и пусть она будет как новая!" — говорят приверженцы методики восстановления полотен в их первоначальное состояние… или хотя бы близкое к нему. Для этого используются специальные масла, которые проникают под слой лака и придают пигментам их былую насыщенность. Тогда как другие лекари старины рассматривают обратную точку зрения по поводу реставрации картин, соглашаясь с той мыслью, что художественные полотна — это не забальзамированные трупы, а живые дышащие существа, которые видоизменяются и стареют в ногу со временем, выходя за границы авторской воли и замысла. Прямо как с людьми, когда их авторы — то есть родители — хотят, чтобы их карапузы оставались вечно маленькими и послушными, однако так не бывает, и рано или поздно все детишки вырастают, обзаводятся шрамами и начинают жить своей собственной жизнью. И поскольку привержены подобного отношения к живописи считают, что все изменения, которым подвергается картина, становятся неотъемлемой частью характера самого произведения, то и общая реставрация сводится совсем не к тому, чтобы вернуть работе свежеть и молодость, а к тому, чтобы защитить ее от дальнейшей старости. Но к какой бы категории реставраторов вы ни принадлежали, имея твердую позицию и обоснованные доводы в ее защиту, рано или поздно на руки попадается такая картина, которая путает все карты и побуждает искушение хоть разок, но все же перейти на другую сторону. Вернуть все как было или оставить все как есть — извечная дилемма реставраторов. К счастью, они редко встают перед подобным вопросом, так как обычно за них это решают владельцы картин… вот только в этих случаях они оказываются перед еще более тяжелым выбором: принять чек и пойти против своих убеждений или же отвергнуть предложение, но остаться верным себе?

— И на чьей вы стороне? — полюбопытствовал я.

— Я не реставратор картин, — ответил Георг. — Я психиатр. И если расценивать человеческую психику как произведение искусства, то мне ни в коим случае не импонирует идея того, чтобы возвращаться к первоначальному состоянию чего-либо, поскольку это явная деградация. Всему следует изменяться и двигаться вперед… даже если это прямое движение по направлению к смерти и к небытию. Так что в этом плане мне нравятся произведения искусства (как, впрочем, и психика) не такими, какими им якобы следует быть, а такими, какими они в конце концов оказываются. Да… — неожиданно задумался доктор, начав размышлять над собственными словами. — Пожалуй, все так и есть. Искусство интересно не тем, чем оно является, а тем, чем оно становится. И, как вы уже, наверное, догадались по моей резиденции, я в первую очередь предпочитаю ветхие предметы, хранящие на себе отпечаток времени. Никакой искусственной броскости! И это касается не только картин, но и одежды, автомобилей, книг… да, и особенно книг! Для меня нет ничего более упоительного, чем держать ветхий томик в руках и ощущать шелест и прикосновения стариной пожелтевшей бумаги, осознавая, что до меня эти страницы перелистывали десятки других людей, интересовавшихся тем же, чем интересуюсь сейчас я … среди них могли быть и шарлатаны, и гении, и убийцы, и матери… и кто угодно. Это создает особое ощущение единства не только с автором произведения, но и со всеми эпохами сразу, разделяющими вас и его. Вот и Айдана тоже не особо любила свежесть и сочность цветов в старинном искусстве, хотя и была сама по себе очень яркой и красочной личностью, будто только что спрыгнула к вам навстречу с безумного пин-ап плаката. Реставрируя художественные полотна, она придерживалась лишь того кредо, что картины должны выглядеть естественными и, как она выражалась, искренними. Да, безусловно, всякое искусство является искусственным, но оно не должно быть лицемерным, ибо именно искусство является единственным и пока еще не замутненным зеркалом, в котором отражается вся безграничность нашего бытия. И если мы с вами потеряем искренность искусства, то боюсь, что мы больше никогда не сможем увидеть себя со стороны такими, какие мы есть на самом дела, и беспристрастно сделать выводы. И в связи с этим для Айданы не существовало более подлого проявления человеческого лицемерия, чем восстановление яркости и свежести давно увядших оттенков многовековых произведений. Она считала, что подобная практика только губит искусство, к тому же мы жили в то самое время, когда пошел тренд на безвкусные ремейки классических фильмов, на разукрашивание черно-белых лент и фотографий, на оцифрованные переиздания в трехмерном звучании старых рок-групп, которые записывали свои шедевры еще до изобретения стерео звука, и прочее топтание на месте. Вернуть картине ее броскость, расценивалось Айданой куда большим актом вандализма, чем все эти ремейки и переиздания, так как в отличии от картины, у тех фильмов и музыки все-таки еще оставались нетронутые копии с оригиналом (хоть с каждым разом их и становилось все труднее найти). В случае с живописью ни о каких копиях и речь быть не могло. Ценился только авторский холст или доска. И придавать картинам их утраченную яркость, казалось Айдане неестественно мерзким, пошлым, вульгарным и даже сравнивала этот жест с безвкусными девяностодевятилетними старухами, которые в надежде показаться моложе и привлекательнее наносят на свою сухую кожу цвета паутины броский макияж, присущий юным проституткам, недоставшим совершеннолетия. Подобные вещи выглядят, как минимум, смешно и, попросту говоря, гнусно и дешево. Да и к тому же, когда речь заходит о том, чтобы восстанавливать яркость цветовой палитры, почему-то мало кто вспоминает тот неоспоримый факт, что нет и не может быть никаких свидетельств и документаций того, как именно эти старинные  картины выглядели в своем первоначальном состоянии. Оттенки мало того, что всегда воспринимаются разными при том или ином освещении, так еще и от угла обозрения каждый цвет переливается по-своему. А уж говорить о том, насколько неточно человеческие глаза улавливают краски, тем более не вижу смысла. Вы же знаете, что у вас два зрачка, и каждый из них реагирует на свет иначе, формируя два различных друг от друга созерцания мира, которое в вашей голове сливаются едино, подобно инь-ян, и образуют уже третью — более совершенную, как нам кажется, — картину восприятия. То, насколько ваши глазные яблоки видят оттенки по-разному, думаю, вы и так наблюдаете каждый день по утру… особенно, когда вы залеживаете один глаз о подушку. А теперь подумайте о том, сколько на свете вообще существует зрачков! И все они смотрят на художественное полотно, создавая целый калейдоскоп различных и противоречащих друг другу восприятий. А посему истинное совершенство авторских картин запечатлено не в каких-то одних очах, а в бесконечном многообразии точек зрения. К тому же не стоит забывать, что среди этих нескончаемых глаз, уставившихся на полотно, встречаются еще и дальтоники, которые тоже по-своему получают эстетическое наслаждение от искусства, и при этом нет никаких оснований полагать, что их восприятие мира может быть хоть сколько-то ошибочным, ведь на примере истории искусств существовало немало живописцев-дальтоников, которые своим творчеством задавали целые направления в культуре. Сразу на ум приходят такие мастера, как Шарль Марион, Эдгар Дэга, Илья Репин, Николо Бамбини, Борис Кустодиев, Джон Констебль, Михаил Врубель, и даже полагают, что и сам Винсент Ван Гог был дальтоником… хотя что бедному Ван Гогу уже только ни приписывают! Видите ли, ему уже постановили слабоумие, шизофрению, маниакально-депрессивный психоз, эпилептические припадки, синдром Меньера, всевозможные заболевания желудка и кожи, а сейчас еще и дальтоником нарекли. Ну а про то, что именем Ван Гога обозначили целый медицинский синдром, присущий психически нестабильным людям, которые наносят себе тяжкие увечия в порыве неконтролируемых истерик (притом что Ван Гог никогда не отрезал себе уши), я и заикаться не буду. Так уж устроены люди. Они готовы наговаривать на человека все что угодно, запирать его в психиатрических лечебницах и доводить до самоубийства, лишь бы не признавать, что он может быть просто… гением. Конечно, если мы уж говорим о личностях с такой особенностью, как дальтонизм (которая, к слову сказать, носит наименование в честь Джона Дальтона — выдающегося химика, в свое время тоже страдавшего цветовой слепотой), то эти люди, безусловно, имеют немного ограниченное восприятие мира, однако при этом нет никаких доказательств того, что и мы с вами — как, впрочем, и все остальное человечество — созерцаем все цвета, которые способна предложить нам наша вселенная. Вот лично мне всегда казалось, что даже самый детализированный цветовой спектр с наитончайшими оттенками и с переходами от цвета к цвету неимоверно ограничен в своей палитре. А посему должны были существовать еще какие-то тона!

Должны были?

Он это так сказал, будто и прямь ему удалось увидеть несуществующий до этого цвет.

— Да, — задумался я, вообразив себе яркую радугу, пытаясь сосчитать все ее оттенки, невольно осознав, что в ней не хватает черного, белого и всей гаммы серых тонов между ними. — Мне же с детства было любопытно следующее… — неуверенно вырвалось из уст. — Когда я был маленьким — годам где-то к семи-восьми — я был в музее бабочек, видел, как они плодятся, вьют коконы и вылупливаются из них. Очень незабываемое зрелище. И там в залах всюду были расставлены телевизоры, наглядно показывающие посетителям то, как все эти бабочки видят мир. И если не ошибаюсь и память мне не изменяет, то бабочки и вовсе не распознают множества цветов, однако при этом так улавливают ультрафиолетовые оттенки, что замечают даже невидимую человеком часть спектра, из-за чего, как сказал тогда экскурсовод, бабочки воспринимают мир в определенном смысле даже ярче и красочнее чем каждый из нас. И с тех самых пор я постоянно спрашиваю себя: если я вижу реальность один образом, различные насекомые и животные видят все иначе, а подобные мне люди — но только дальтоники — воспринимают все и вовсе каким-то понятным только им образом, то какой же тогда наш мир на самом деле? Как же выглядит реальность вне каких-либо глаз?

— Интересный вопрос, — сказал доктор. — И как ни странно, но и на него уже имеется давно продуманный специалистами ответ. Согласно научной точке зрения, весь нам мир совсем не имеет цвета. Он монохромный. И в этом плане восприятие дальтоников куда более приближено к реальности, нежели наше с вами. Единственное, что во вселенной имеет значение, — попадает ли свет на объект или нет. Сам же свет, как вы понимаете, бесцветен. И это уже только наши рецепторы глаз придают данным волнам (или все же частицам) какие-то цветовые оттенки. Проще говоря, вселенная без наблюдается и вовсе никак не выглядит. Я даже склоняюсь к той мысли, что без того, кто способен осязать, вселенной бы даже и не существовало.

Повисла тишина. И в эти мгновения мне невольно захотелось закрыть глаза, чтобы в миг затишья увидеть, как бескомпромиссная реальность пропадает в никуда.

А открыв очи, передо мной появится все та же вселенная или это будет уже совершенной иной — переродившийся — мир?

— И, — вскоре продолжил доктор Корвус, — возвращаясь к разговору о прекрасной Айдане и подитоживая все вышесказанное, хочу пояснить вам, что она сразу на корню пресекала любые разговоры о том, чтобы восстанавливать полотна, возвращая им их былой блеск и свежесть. Она если и бралась за реставрацию чего-либо, то только в том случае, покуда требовалось сохранить и даже подчеркнуть каждый шрам и каждую морщинку художественного произведения. По факту, она прикасалась своими инструментами только к тем пятнам и повреждениям, которые образовались в виду человеческой глупости или же пренебрежительного отношения к картине (ну, как я и сказал, в виду глупости), тогда как те трещинки и затемнения, что появились естественным путем по причине обыкновенного старения материалов, она ни в коим образом не трогала, разве что подмывала и делала все возможное, чтобы замедлить дальнейшие разрушения. Таким образом, когда картины покидали мастерскую Айданы, они выглядели не так, будто их только вчера написали и они еще даже высохнуть не успели, а так, будто произведения-то и вовсе не реставрировались, а просто очень хорошо смогли сохраниться сами по себе, продолжая хранить отпечаток времени и долгого многолетнего пути.

— Пожалуй, мне тоже такой подход больше нравится.

— В принципе, когда речь заходила о том, чтобы возвращать полотнам броскость и первоначальный вид, то подобные заказы обычно поступают от музеев или же церковных учреждений, поскольку как те, так и эти делают деньги на своих охающих от восхищения прихожанах, и в их интересах поддерживать сияние и даже не столько привлекательность, сколько соблазнительность всех своих изображений, дабы люди почаще приходили на них поглазеть. Также подобный тип реставрации частенько заказывают лишенные какого-либо вкуса богатые олигархи и, в частности, их жены, покупающие яркие полотна для своих столовых не потому, что они им нравятся, а потому, что они дорогие, старинные и, как говорят в России, "нарядные". И именно клиентов подобного типа у Николая Лебедева было больше всего. Благо, в России немало музеев, церквей и олигархов!.. хотя называть церкви и олигархов благом все же не стоит. — Георг выдержал паузу, дабы у меня хватило времени записать эти слова. — И при этом, — продолжил он, — несмотря на определенный спрос на яркие работы, Лебедев, поставляя Айдане картины, давал ей полное право самой решать, как и каким образом ей следует приводить в порядок эти полотна, так как благодаря ее непревзойденному чутью по отношению к искусству он и без того зарабатывал на ней хорошие деньги. Лебедев считал Айдану своим лучшим реставратором, и это было заслужено. Понимая уровень ее мастерства, он был готов платить ей любые деньги, лишний раз скрывая ее от глаз своих коллег, дабы она даже не думала искать себе другого работодателя. Но каким бы уникальным и проницательным ни был взгляд Айданы на художественные полотна, понять "Черное Изящество" она пока была не в силах.

— Нет, ну серьезно… — вырвалось у меня. — Что такого особенного было в той картине? Чем же так выделялось "Черное Изящество"?

— Как минимум тем, что таинственное полотно не отражало свет. На холсте изображалась абсолютная тьма, глядя на которую казалось, что если протянуть руку и сделать попытку прикоснуться к поверхности, то вы провалитесь в рамку, как в некий портал, и окажитесь в самом сердце бездны, где настолько темно, что не сможете увидеть даже собственных рук. И если б не шершавые пятна от сажи, то загадочная картина бы и правда воспринималась окном в никуда. В то утро мы, помню, долго разглядывали этот шедевр. А ближе к полудню в художественную мастерскую на чердаке поднялись Николай Лебедев и Эдлен. Николай дал Айдане официальное разрешение приступать к реставрации этой картины. Он хотел, чтобы полотно было перевезено в офис их аукционной фирмы, но Айдана настойчиво заявила, что не будет работать нигде, кроме как в своей студии. Работодатель пошел на уступок, но потребовал ее подписать десяток документов, отвечающих за гарантии, за технику безопасности и за прочие бюрократические нюансы. Он также настоял на том, чтобы на чердаке поставили сигнализацию и сменили замки на более прочные и надежные, так как опасался за то, что картину могут украсть. Он, как я понимаю, не был глупцом и не раскрывал кому попало адрес своего доверенного реставратора, но ради осторожности все равно предпринимал защитные меры. Я бы на его месте поступал также. И пока Николай разговаривал с Айданой, обсуждая детали работы, Эдлен молча стояла в стороне. Я точно не знаю, куда был направлен ее взор, так как на ее лице вновь были одеты те огромное солнечные очки, но я догадывался, что она все это время смотрела на меня. Я же делал вид, что не замечаю эту женщины, хотя не замечать ее было сложно, поскольку в тот день Эдлен была и вовсе не похожа на ту, которой она запомнилась мне прошлым вечером. В целом она не изменилась — все такая же красивая в строгом и скользком представительном костюме и в очках, способных оттолкнуть неподготовленного наблюдателя. Однако ее волосы вновь говорили сами за себя. Нет, на сей раз они не были электрик-синими, как вчера… они были светло-бирюзовыми, плавно переливающимися в темно-зеленый. Когда она успела перекраситься, мне оставалось только гадать. И я все думал, для кого Эдлен это сделала: для Николая, чтобы в очередной раз насолить ему, или все же для меня, дабы я был не в силах ее проигнорировать. Как бы там ни было, а каждый последующий день ее волосы были совершенно разных оттенков, и каждый раз они были не менее яркими и вызывающими. Эдлен умела привлечь к себе внимание. — Георг мечтательно закатил глаза и улыбнулся. — Они с Айданой были лучшими подругами. Между ними вряд ли были какие-то девичьи секреты, а посему Эдлен хорошо было известно, что мы с Айданой хоть и спали вместе, при этом не имели друг перед другом никаких обязательств. Эдлен знала о постоянной перевозбудимости своей подруги, вызванной маниакальным синдромом и легкой стадией нимфомании, всвязи с чем понимала, что секс для Айданы — это не более чем дружеское рукопожатие. И поскольку у меня и Айданы не было серьезных романтических отношений, Эдлен видела во мне добычу. А я хоть и старался делать вид, что не замечаю ее, на самом же деле через замедленные жесты, микро-мимику и выдержанную манеру произносить слова делал все возможное, чтобы еще больше разыграть ее женский аппетит. Затем я в очередной раз заявил Лебедеву, что был бы рад ему безвозмездно помочь с поиском информации о загадочной картине и о ее авторе. Я объяснял свою заинтересованность тем, что мне хотелось быть хоть как-то причастным к этому шедевру. Николай был рад моему энтузиазму и сказал, что если мне удастся найти хоть что-нибудь существенное по неизвестной картине, то чтобы я все немедленно передавал Эдлен, ведь чем больше исторических документов окружает художественное полотно, тем дороже оно возрастает в цене.

— Любопытное замечание. — Я кончиком ручки почесал себе висок.

— Эдлен явно была не готова к той перспективе, что ей предстояло видеть меня каждый раз, когда я находил какую-нибудь информацию, а если быть точнее, то каждый раз, когда мне того хотелось. Такие дамы обычно сами являются охотниками, это они назначают свидания и устанавливают правила игры, а посему Эдлен было трудно принять мысль о том, что она сама столь очевидно угождала в мои сети. Когда Айдана подписала все необходимые бумаги касательно работы с картиной, Николай и Эдлен не стали задерживаться в тесной мастерской. И как только они ушли, помню, Айдана повернулась ко мне и своим как всегда игривым голосом сказала: "А ты видел, как она на тебя смотрит?" О, нет. Я не видел, но я это понял, и в первую очередь по ее молчанию.

В этот момент Георг Корвус замолчал и сам.

— И? — сказал я, желая, чтобы мой собеседник продолжил.

— И это все. С Эдлен в тот день мы больше не виделись. Айдана не сразу, но все же начала работу над картиной, уже окончательно проявив спрятанную под слоем сажи надпись, оставленную художником, и детально изучила все остальные углы торцевой стороны полотна. Кроме четырехзначного числа, указывающим год, и названия города — никаких надписей на картине больше не обнаружилось, хотя Айдана и понимала, что ее работа только начиналась. "Тысяча четыреста восьмидесятый год. Венеция. Одна тысяча четыреста восьмидесятый год. Венеция" — безостановочно повторяла она. Первым делом ей предстояло определить подлинность картины. Помню, как она достала старинную готическую шкатулку, в которой хранились инструменты для тонких работ, вытащила оттуда лупу, пинцет и скальпель, которым очень аккуратно принялась снимать с картины крошечный кусочек лака и краски, дабы сдать его в лабораторию на экспертизу. Опытный реставратор способен определить подлинник и уж тем более антиквариат и на глаз, но проблема в том, что глаза порой могут ошибаться и уж тем более, когда речь заходит об искусстве. А посему Айдана должна была проверить картину более надежным и неоспоримым способом. Ей нужен был документ из лаборатории, заверяющий, что картина была действительно написана в пятнадцатом веке. Но перед тем, как поместить крошечный кусочек лака и краски в прозрачный пластиковый пакет, девушка начала сама разглядывать черную материю через дешевый и достаточно примитивный микроскоп у себя в студии, заявив мне, что ей еще не доводилось видеть настолько странный материал. Это была однозначно масленная краска, покрытая лаком, однако в их соединении, как утверждала Айдана, было явно что-то "другим". Возможно это было связано с тем, что она впервые разглядывала настолько старую краску. Девятнадцатый век, восемнадцатый — это для нее уже было обыденность. Но вот пятнадцатый… Как бы там ни было, а экспертиза, должна была все расставить на свои места. Однако Айдана — неугомонная и вечно психически возбужденная — не могла так долго ждать лабораторные результаты, и начала делать необоснованные предположения о картине прямо на ходу. Ей очень хотелось, чтобы автором полотна был сам Леонардо да Винчи, как она уже успела предположить ранее (все-таки эпоха совпадала). И, будучи заинтересованной в своей теории, она начала находить множество, как ей казалось, убедительных доказательств правдивости ее слов. Во-первых, картина была написана на холсте, как и "Мадонна Бенуа", созданная да Винчи в том же году. Во-вторых, считается, что та самая "Мадонна Бенуа" — это незаконченное произведение… а это уже свидетельствовало о том, что великий художник параллельно работал еще над чем-то, но, как мы знаем, ни о каких других картинах да Винчи того периода миру не известно… разве что еще более незаконченная картина-набросок "Поклонение Волхвов". Следовательно — автор вполне мог работать над этой таинственной черной картиной. И наконец, странный состав краски!.. ведь Леонардо да Винчи всегда славился своими экспериментальными красками и уникальными примесями к ним, чтобы масло высыхало именно в том темпе, как того хотел сам художник. Все эти притянутые за уши догадки из уст красноволосой девушки были нелепыми и лишенными всякой логики, но Айдане уж очень хотелось в это верить. И по пути в лабораторию, она уговорила меня пойти с ней в Государственный Эрмитаж, где ранее упомянутая картина флорентийского художника и находилась. Более того, — резко добавил Георг, по-видимому, вспомнив что-то важное, — я бы даже сказал, что та самая "Мадонна Бенуа" — она же "Мадонна с цветком" — это самое спорное произведение да Винчи, поскольку автор, который всегда писал на досках, вряд ли бы взял в руки холст… а взяв один раз, уж точно не стал бы останавливаться на одной картине. Эксперты и авторитеты мира искусств хоть и признают подлинность шедевра и авторство Леонардо да Винчи, все равно допускают вероятность того, что "Мадонна Бенуа" может быть… ну, если не подделкой, то по крайней мере копией, перенесенной с доски на холст, или даже вовсе не работой юного да Винчи. Слишком уж туманная и сомнительная история у полотна.

— Ого, — удивился я, так как впервые слышал об этом.

Я буквально недавно собирал тонны материала и готовил статьи для нашего журнала, прошлый выпуск которого был полностью посвящен творчеству Леонардо, однако такая важная информация все же ускользнула от меня и от моих коллег.

— Лично же я не видел ни единого сходства между "Черным Изяществом" и "Мадонной Бенуа", — продолжал доктор. — Другая кисть, другая техника, стиль, жанр… даже слой нанесенной краски — и тот отличался. Человек, написавший тьму "Черного Изящества", никогда бы не соизволил рисовать светлые христианские образы. А то, что обе картины написаны в одно время — и обе на холсте — ничего не говорит. И, придя в Эрмитаж, Айдана сама в этом убедилась. Я был даже удивлен: как ей вообще пришло на ум имя да Винчи, глядя на "Черное Изящество"? По мне, эта картина шла в противовес всему, что пытался донести Леонардо в своих работах. Два разных полюса. Огонь и вода. Земля и небо… А может просто две стороны одной медали?.. — задумчиво добавил Георг. — Да. Медали под названием "гениальность". "Черное Изящество" было абсолютным антиподом красоты и искусства в целом. Одна картина, способная пойти в противовес всем достижениям человеческой цивилизации. — Он улыбнулся, давая мне понять, что забегает вперед. — Что ж, была суббота. Полдень. Несмотря на выходные и достаточно хорошую погоду для прогулок, Государственный Эрмитаж в тот день был практически пустым. Пять-шесть посетителей на весь дворец. Наверняка, их было куда больше, но мы их не встречали. И из-за отсутствия толпы и массовки, присущим подобным музеям, величественные залы Эрмитажа воспринимались еще более грандиозными и просторными. Необъятные каменные колонны, мраморные лестницы, стены, покрытые золотыми узорами лучших мастеров мира, императорская мебель, скульптуры, украшающие своими видом каждый второй метр дворца, бесчисленное количество зеркал, ковров и конечно же картин величайших живописцев в истории. Я могу долго рассказывать вам о красоте Эрмитажа, но есть вещи, которые лучше увидеть собственными глазами, поскольку их невозможно описать словами в полной мере. И это не вопрос словарного запаса. Нет. Это вопрос мастерства талантливых скульпторов, архитекторов и живописцев, ибо изобразительное искусство для того и существует, чтобы передавать то, чего невозможно донести словами.

— То есть, по-вашему, хорошая живопись — это та, которую невозможно описать? — спросил я.

Георг поморщил лоб, не совсем уловив суть моего вопроса.

— А разве существуют картины, содержание которых можно донести словами? — он задал мне встречный вопрос.

— Ну, да, — я ответил с уверенностью. — В отличии от современного пост-модернизма и экспериментального искусства, классику очень даже легко и просто описать простым и понятным языком.

— Любопытно, — Георг ухмыльнулся. — Тогда, продолжая говорить о том же Леонардо да Винчи, вы бы могли мне прямо сейчас донести суть его, пожалуй, самой известной работы — "Джоконды"?

— Ну, конечно, — начал я. — Портрет "Джоконды" изображает флорентийскую женщину, сидящую в кресле, взгляд которой… в общем, ее улыбка… она… — И тут я был вынужден остановиться.

Как бы я ни старался подбирать красноречивые прилагательные и ломать голову над сложными эпитетами и сравнениями, то, что изобразил художник, языком было не передать. И даже сделав жалкую попытку описать картину, каждый все равно вообразит озвученные слова по-своему.

В этот момент я понял, насколько бессмысленной была моя работа все эти годы. Я изо дня в день писал статьи о художественных полотнах и только сейчас осознал абсурд и неразумность этого занятия. Картины существует для того, чтобы на них смотреть, а не для того, чтобы о них читать. Каким бы красноречивым ни был автор слова, одно изображение — пускай даже самое примитивное — может вместить в себя столько же смысла, сколько и полноценный роман. В этом и заключалось превосходство изобразительного искусства над литературой. Превосходство… и одновременно недостаток, так как образы визуального искусства ограничены своей формой, рамкой, палитрой и другими физическими характеристиками. Слово же не имеет границ, поскольку оно нематериально, а посему пребывает в постоянной изменчивости и многообразии.

Картины пишутся тогда, когда нет больше слов. А слова пишутся тогда, когда не достаточно красок. Два разных формата, призванных доносить до людей мысли авторов. Сразу вспомнилась и музыка, которая передает то, что не по силу ни словам, ни краскам.

Удивительно.

— Да, — сказал я с виноватой улыбкой. — Вынужден признать, что описать картину — не так просто, как кажется.

Георг лишь многозначительно развел руками и продолжил свой рассказ:

— Мы с Айданой долго гуляли по Эрмитажу. "Мадонну Литта" нашли практически сразу, а "Мадонну Бенуа" нам пришлось искать более двух часов. Зимний дворец слишком огромен, чтобы так просто ходить по нему кругами, к тому же такое обилие музейных картин, статуй и красоты выматывает. Вы быстро устаете и более не воспринимаете величественное благолепие вокруг себя. Все искусство сливается, кажется единым — одним большим массивом. Однако, признаюсь, меня хоть и вымотал императорский музей, но я не пожалел ни об одной проведенной там секунде. Все-таки это храм красоты, лестницы которого соответствовали подъемам на Афинский Акрополь. Дам и где еще можно найти такое уникальное собрание испанской живописи, французской, старонидерландской, голландской, фламандской, английской?! А уж про мебель, гобелены и различные декоративные механизмы даже говорить не хочу. Одни только часы "Павлин", созданные Джеймсом Коксом и Фридрихом Юри, можно было разглядывать полдня и не переставать восхищаться каждой шестеренкой в виде перышка и листочка. Это мало того, что самый крупный работающий автомат восемнадцатого века, дошедший до наших дней практически без изменений, так еще и выполненный из позолоченной меди с такой ювелирной виртуозностью, что когда изображенные птици просыпались для своего торжественного ритуала, они и впрямь казались как живые; и при этом каждый узор и движение несли в себе определенный смысл, олицетворяя цикличность бытия. В сложном ансамбле механизмов первой оживала серебряная сова — символ ночи и мудрости, говоря нам о том, что в начале всего предшествует тьма и великая сила знаний. Следом в движение приходил золотой павлин — символ света и беззаботного дурачества. Он склонял голову, распускал роскошный пернатый хвост, похожий на лучи солнца, и медленно поворачивался к нам задом, показывая обратную часть своих золотых перьев, которые на самом-то деле посеребренные. Его разворот олицетворял то, как день вновь сменяется на ночь. И когда тьма окончательно торжествовала над светом, просыпался петух и при помощи спрятанной в нем органной трубочки громко кукарекал, вещая о том, что приближается рассвет, замыкая круговорот смены дня и ночи в бесконечную петлю. И удивительно то, что если достаточно внимательно разглядывать медных птиц, то можно было заметить, что все три фигуры выполнены из разных материалов и в разных техниках чеканки со своими собственными — независимыми друг от друга — механизмами. На момент изготовления часов каждая из птиц существовали сами по себе, однако их все же смогли столь умело приспособить в один сложный символический терцет. Эх, Эрмитаж! Сколько же в нем собрано шедевров! К примеру, моя любимая и, пожалуй, самая меланхоличная скульптура Микеланджело "Скорчившийся мальчик", в тисках которой запечатлена вся боль Флоренции в период, когда испанцы напали на этот великий город, воспитавший в своих объятиях стольких художников, поэтов и мыслителей. Или же вспоминаю монументальную и не менее трагичную работу Лоренцо Лоренцетто "Мертвый мальчик на дельфине", созданную по сюжету античного предания. Вы, наверняка, слышали эту удивительную историю про ребенка, который купался в открытом море со своим преданным другом-дельфином; однажды непредсказуемое море разбушевалось и мальчик утонул. Дельфин вынес на себе мертвое тело ко встревоженным людям, и, считая себя виновным в смерти друга, животное больше не вернулось в море и умерло рядом, задохнувшись без воды на суше. Красивый сюжет о преданности и смерти, запечатленный в рельефах мраморной скульптуры. Также, говоря об Эрмитаже, нельзя не упомянуть об уникальном собрании работ Антонио Канова. Среди них мне особенно понравились "Три грации", попками которых я просто не мог не полюбоваться. — Георг мечтательно причмокнул. — Не менее шаловливыми и причудливыми я нашел и картины Джорджо Барбарелли да Кастельфранко (более известного как Джорджоне) и Рембрандта (он же Рембрандт Харменс ван Рейн). Джорджоне написал манерой краской ветхозаветную второканоническую героиню Юдифь в очень ярком одеянии с мечем в руках. Данный персонаж примечателен тем, что олицетворяет самую страшную и свирепую силу человечества — силу женского обольщения. По легенде, великий ассирийский воин Олоферн был непобедимым. Перед ним падали самые, казалось бы, несокрушимые крепости. Но все это было до тех пор пока он не осадил скромный городок Ветилуи. Старейшие мудрецы уже были готовы сдать врагу свой родной город, однако Юдифь решила поступить иначе. Облачившись в игривые наряды, по-женски приукрасившись и умащавшись благовониями, красавица отправилась в лагерь завоевателя, предложив себя ему в качестве служанки и наложницы. Олоферн, ослепленный женской красотой, ослабил бдительность, даже не задумываясь о намерениях дамы, и когда он уснул, Юдифь обезглавила непобедимого полководца его же собственным мечем. И примечательно то, написав образ героини в полный рост, Джорджоне, изображая отрубленную голову в ногах женщины, изобразил свое лицо — мертвое, но столь похотливо улыбающиеся. Смею предположить, что художник был тем еще развратником, предпочитающим валятся в ногах опасных и властвующих над ним красавиц, поражающих его его же мужскими орудиями. А посему неудивительно, что из всех ветхозаветных проституток он выбрал именно Юдифь. Наверняка, он бы сегодня пользовался услугами госпожи… хотя сомневаюсь, что в те года что-то было иначе. А говоря о Рембрандте, который написал Данаю из древнегреческого мифа, тоже нельзя не заикнуться об особых изысках сексуальных предпочтений прославленного художника. Сюжет Данаи сам по себе очень прост… причем настолько, что стал прототипом христианских мотивов о непорочном зачатии. История гласила о том, что царь древнегреческого города Аргоса узнал о небесном пророчестве, согласно которому ему будет сужено погибнуть от рук сына своей дочери Данаи — то есть от рук собственного внука. Не желая такого расклада, царь заточил непорочную дочь в подземелье, дабы к ней никогда не смог прикоснуться мужчина. Но Зевс — как бы, по факту, автор всех пророчеств — зная, что слово надо держать, коль уж написан им сценарий (иначе же какой он бог, ведающий миром?!), тайно проник в темницу Данаи и осквернил ее золотым дожнем, после чего она зачала ему сына. Все, кто хоть сколько-то разбираются в брачных играх, знают, что понятие "золотой дождь" — это особый вид сексуальных утех, когда кто-то на кого-то мочеиспускается. Данная забава довольно расспрошена в миру, а посему нет ничего удивительного в том, что так много художников прибегало именно к этому сюжету о Данаи: Тициан, Тинторетто, Артемизия Джентилески, Орацио Джентилески, Жак Бланшар, Джованни Баттиста Тьеполо, Джон Уотерхауз, Каролюс-Дюран, Густав Климт, наконец, и множество других умелых живописцев. И заметьте, что все эти мастера, жившие в христианских странах, писали на своих полотнах вовсе не излюбленную Деву Марию с ее зачатием полубога, а писали именно языческую Данаю с золотым дождем ей прямо на лицо. Согласитесь, этот сюжет куда интереснее! Христиане хоть и позаимствовали историю, однако самую примечательную деталь почему-то оставили далеко за кадром. Но вернемся к Рембрандту, который тоже не постеснялся изобразить красавицу Данаю, и отчетливо увидим то, что его сюжет немного отличается от заявленного канона, так как на полотне золотого дождя-то и нет. Искусствоведы долгое время даже полагали, что это и не Даная вовсе. Высказывались предположения, что на шедевре представлена Агарь, Лия, Рахиль, Далила или же Вирсавия. Кто-то и вовсе считал, что это ожидающая к себе жениха Сарра. Но спорить с автором никто не желал, сойдясь на мысли, что гениальный художник, попросту, заменил вульгарный дождь на золотое свечение, тем самым подчеркивая целомудренность героини. А между тем оставался нерешенным еще один очень примечательный момент. Видите ли, когда Рембрандт писал женщин и уж тем более обнаженную натуру, он почти всегда изображал свою любимую супругу Саскии ван Эйленбюрх, однако в Данае было очень сложно найти сходства с возлюбленной мастера. И это было немного странно, учитывая, что картина создавалась не для продажи, а для украшения его личной спальни. И целых три столетия шедевр хранил в себе причудливую тайну, до тех пор пока в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году в Эрмитаж не пришел некий посетитель с малопрогредиентной шизофренией. Спросив работников музея, какая из картин наиболее ценная, неадекватный товарищ вылил на "Данаю" серную кислоту и даже предпринял попытку порезать холст ножом. В связи с этим инцидентом мировой шедевр был испорчен. Эксперты считали, что полотно уже и не восстановить. Но, к счастью, работники музея вовремя связались с ленинградскими химиками, которые смогли дать совет, как остановить разрушительные действия кислоты и предотвратить дальнейшее разложение красок. Картина попала в руки реставраторов, и когда они принялись проводить все необходимые для работы процедуры, включая рентгеноскопию, то выяснилось, что на самом-то деле золотого дождь на изображении изначально присутствовал, но автор его зачем-то благополучно закрасил. Да и лицо самой Данаи соответствовало супруги художника, но, видимо, после ее смерти он, будучи в интимных отношениях с мадам Гертье Диркс, перерисовал героиню, дабы она совместила себе черты обеих дам. Ох уж этот Рембрандт! Что ж, вопрос по поводу лица супруги автора решен. Но зачем же было дождь убирать? — Георг шутливо поднял брови, явно желая, чтобы я сам попытался на это ответить.

— Может, его любовница, в отличии от жены, не дозволяла на себя мочиться?

— Элементарно, Ватсон! — доктор просто не мог не улыбнуться в этот момент, как, впрочем, и я. — К счастью, картину-таки смогли восстановить, и мне выпало удовольствие ею насладиться. Но как бы там ни было, а пришли мы в Эрмитаж ради "Мадонны Бенуа" и, не увидев сей шедевр, покидать дворец мы с Айданой не собирались. Пожилые и, главное, вечно сонные работницы музея пытались нас направить к картине да Винчи, однако постоянно давали какие-то невнятные и противоречивые указания, гоняя нас по кругу с этажа на этаж. И куда бы мы ни пошли, "Мадонны Бенуа" нигде не было. Даже туристическая брошюрка с подробной картой музея, с яркими стрелочками и описаниями галлерей нам никак не помогла, поскольку вскоре выяснилось, что художественное полото было и вовсе на время убрано с постоянной выставки. Тогда нам пришлось идти к администрации музея и просить, чтобы нас пустили в картинное хранилище. До главного администратора мы так и не достучались, однако попали к его заместителю, который, что удивительно, знал, что Айдана работала на уважаемого Николая Лебедева и даже видел ее вчера вечером на банкете, а посему с удовольствием согласился лично сопроводить нас в закрытое хранилище Зимнего дворца… разумеется, при условии, "если мы будем себя хорошо вести" — как он выразился. Видимо, он был наслышан о вспыльчивом и неугомонном характере красноволосой и обольстительной бестии, способной учудить что-нибудь безумное в самый на то неподходящий момент. Я-то мог себя "хорошо вести", — подметил Георг, — а вот ручаться за Айдану я бы не стал. Что ж, помню, как мужчина открыл толстым ключом тайную дверцу в императорском кабинете, и мы столь неожиданно оказались в подсобке дворца, представляющей из себя лабиринт служебных коридоров. Признаться, в таких музеях и уж тем более в настолько исторически значимых дворцах меня всегда очаровывали все эти невидимые проходы и служебные помещения, скрытые от глаз обыкновенных посетителей. Мало кто это понимает, а ведь истинная история государств пишется не в расписных залах с узорчатой мебелью, а именно там — за кулисами… по ту сторону позолоченных декорации. История мира — это театр. То, что мы видим на дворцовой сцене в свете ярких софитов — всего лишь мираж, мечта, иллюзия, созданная, с целью ослепить непосвященного, дабы он не видел хитрых кукловодов и их нити, к которым привязаны как марионетки-актеры, играющие королей, так и сами зрители. — Доктор Корвус театрально крутанул трость в своей руке. — В закрытом хранилище Эрмитажа было много произведений искусства, причем многие картинны мы буквально несколько минут назад видели висящими в императорских залах. Какие из тех полотен были копиями, а какие оригиналом, думаю, не трудно догадаться. Когда Айдана увидела подлинник "Мадонны Бенуа" собственными глазами, все ее необоснованные предположения по поводу того, что у нее на чердаке могла храниться работа да Винчи, тут же развеялись. Как я и говорил, между теми картинами не было ничего общего, ни одной точки соприкосновения, даже сами холсты были натянуты по-разному. Иллюзии Айданы с треском разлетелись на куски. И я ее понимал. Каждый художник и уж тем более реставратор мечтает прикоснуться к "великому" и оставить в нем слой маленький след. Девушка уже было понадеялась, что ей, наконец, попало в руки что-то воистину стоящее, но она поставила ставку не на того гения. И тогда, словно дикая кошка, она начала кидаться на мое плечо, нервно царапать меня ногтями и перечислять имена других художников той эпохи, которые жили в Венеции: Якопо Сансовино, братья Беллини, Джорджо Барбарелли да Кастальфранко, Тициан Вечеллио и всех остальных не менее известных живописцев, приходящих ей на ум. Однако и в этот раз все было мимо. Айдана называла представителей классики и традиционной живописи, тогда как ей следовало глядеть шире. "Тогда кто? Кто еще мог в тысяча четыреста восьмидесятом году нарисовать в Венеции шедевр?" — говорила она, отказываясь верить в то, что она взялась реставрировать работу какого-то неизвестно дилетанта, которых, к слову сказать, в то время было достаточно много. И именно в тот час я, наконец, раскрыл Айдане все карты. "Картина, находящаяся в твоей мастерской, — уверенно сказал я ей, — это "Черное Изящество". Magnum opus Франческо Захария".

— И как она отреагировала на такое заявление?

— Никак. Айдана даже не знала, кто это такой. И это не удивительно, поскольку в университетах, в вузах, в художественных академиях и в других учебных заведениях не рассказывают о том, что в свое время было отвергнуто, не понято и уж тем более забыто. О таких гениях, как Захария, не пишут в учебниках и не читают лекции, ибо стараются прославлять только успешных исторических личностей, перемусоливая изо дня в день одни и те же имена снова и снова, не желая смотреть по сторонам. Тот же Рембрандт, да Винчи, Дали и Ван Гог уже лезут изо всех щелей, хотя помимо них было и сотни других не менее виртуозных мастеров, но о них не вспоминают. И так в любой сфере деятельности. В конце концов людям становится известно лишь то, что известно всем, и ничего более. А если вы знаете только то, что знают другие, то вы не знаете ничего и, как человек, лишаетесь всякой ценности. Тогда как тот, кто обладает уникальным набором знаний, доступных лишь ему одному, становиться незаменимым, ибо истинное знание — редкость.

— А вы, значит, знали, что Айдана реставрировала работу Франческо Захария, — скептически заметил я.

— Да, — ответил Георг. — Однако вынужден признать, что доказать свое умозаключение я на тот момент никак не мог. Я даже не был уверен, что картина была действительно того периода, как гласила надпись на ее торцевой стороне, а посему ждал заключение экспертизы не менее волнительно, чем Айдана. Но если судить по тому, что мне уже удалось увидеть: неповторимый черный цвет полотна, поглощающий в себе всякий свет, и сгоревший дотла дом, где холст был обнаружен, — то сомнений по поводу того, что это именно "Черное Изящество", у меня особо не возникало. Мне лишь требовалось найти хоть какой-нибудь исторический документ, способный закрепить мое слово, дабы оно стало чуть более весомым, чем простое предположение. И надо понимать, что это сегодня о Франческо Захария и о его шедевре знают во всем мире, ставя его на ровне с такими гигантами, как Марк Ротко и Казимир Малевич. Однако в две тысячи шестом году о нем еще никто не знал. Он был давно забытой личностью, представляющей из себя осевшую пыль истории, найти которую можно было только в старых архивах и книгохранилищах.

— Получается, что если бы не вы, то о "Черном Изяществе" никто бы и не знал? — спросил я, пытаясь разобраться в ситуации.

— Мы с Айданой, безусловно, внесли свою лепту, однако главная заслуга принадлежит Николаю Лебедеву. Это он мастер пиара.

Георг Корвус явно поскромничал. И я в своем блокноте так и записал: "Тщеславный человек не обделен скромностью".

— И раз уж я оказался в тот день в служебных подвалах Эрмитажа, — продолжал он, — я просто не мог не позволить себе полюбоваться маленьким злом, обитающим в подземных лабиринтах императорского дворца.

— Маленьким злом? — переспросил я.

— Да, — с ухмылкой ответил доктор. — Я говорю об эрмитажных котах, украшающих своим присутствием ни только неподвижные картины великих живописцев, но и в многослойные подвалы музея. Как ни странно, но именно кошки всегда являлись главным (хотя и не официальным) символом всего Эрмитажа. Во-первых, если уж говорить о картинах, то этих животных можно найти чуть ли ни на четверти всех полотен, выставленных в галерее. И это не считая скульптур, посвященных котам. Во-вторых, что не менее важно — когтистые хищники в стенах дворца всегда обладали, пожалуй, самой неоднозначной символикой, так как олицетворяли не просто чистейшее "зло", а его повседневность и, как ни странно, неизбежность. На картинах, отражавших быт людей, коты практически всегда что-то воровали со стола, загрызали утят или совершали какой-нибудь еще естественный для природы, но нежелательный для человека поступок. Тогда как в тех случаях, где коты ничего из этого не делали, их образы все равно символизировали ехидство бытия, поскольку уже люди начинали совершать по отношению к ним различные паскудства — либо дразнили животных забавы ради, либо прогоняли. А говоря о полотнах, описывающих не быт, а мифологию с множеством сложных символических образов, кошки так и вовсе вставали на пьедестал самого Сатаны и змия-искусителя, отображая несчастья, болезни и потусторонние силы. Сразу вспоминается монументальная картина Хендрика Гольциуса "Адам и Ева", висящая в центральных залах дворца, наглядно показывающая то, как за Адамом — символом чистоты и света — спал верный добродушный пес, тогда как за Евой — проклятой искусительницей — из самой тьмы подкрадывался… кто бы вы думали?.. змий? нет… хищный кот! Так вот, мой друг! У лукавого много лиц, и кот — одна из его первых по выбору масок, ну… разумеется, после змеи, рогатой скотины и конечно же человека. И в-третий, продолжая разговор о столь милых моему интеллекту котах, надо понимать, что к этим пушистым созданиям в Эрмитаже было особое отношение практически с самого основания фундамента. Коты неоднократно упоминались в личных дневниках прославленных архитекторов, так как любопытные мурчащие ушастики (или все же "ужастики") частенько мешали строительству дворца, однако при этом — по указу императрицы Елизаветы Первой — прогонять котов со стройки строго запрещалось. Бывали случаи, когда батракам доставалось плетью лишь за то, что они просто говорили "кыш". А при Екатерине Второй коты так и вовсе получили чуть ли не официальный придворный статус. Существовала даже целая иерархия котов… по сути, ничем не отличающаяся от иерархии людей феодального государства. Были дворовые коты (этакие простолюдины… мужики… эм, точнее кошаки), и были комнатные кошечки (своего рода неприкосновенная элита, имеющая столь же богоподобный статус, что и коты Древнего Египта). Обязанностью дворовых котов, как ни трудно догадаться, была банальная ловля мышей и прочих вредителей, тогда как комнатным котам надо было быть лишь причудливым и изысканным украшением императорских покоев. Чаше всего этим украшением становились экзотичные и породистые создания, которых дарили монархам заморские послы и различные гости в знак уважения и доброй воли. Привилегированные мурчащие твари имели право расхаживать по залам и гадить где хвост пожелает, метя территорию столь же усердно, как императоры метят земли своими гербами. А уж сколько дворцовых гобеленов было испорчено шерстью и когтями! Ах! — Георг вздохнул, иронично жалея человеческий труд. — Но вскоре, как мы с вами знаем, кошачий рай закончился. Российская революция с социалистическими идеями поровняла не только людей, но и других животных, выкинув этих нежных благоухающих котят с царских кресел на холодную улицу ловить мышей как все. Пролетариат, сами понимаете. Но, к сожалению, коты не выжили — ни комнатные, ни даже дворовые. Во время блокады Ленинграда всех подвальных и уличных обитателей Эрмитажа попросту съели. В те тяжелые военные годы люди выживали как могли. И в некоторой степени это именно коты совершили героический подвиг, своей смертью подарив людям шанс на спасение… хотя бедных животных никто и не спрашивал, хотели ли они помогать приматам в их межвидовых разборках. Их просто отлавливали (как они — мышей) и ели. В любом случае власти Советского Союза по достоинству оценили вклад ушастой армии в победу, а посему после войны привезли аж целых два вагона котят, чтобы те плодились и впредь сторожили преддверия Эрмитажа. Это чем-то даже напоминает традицию с воронами Лондонского Тауэра. Пока коты обитают в Зимнем дворце, Россия крепко стоит на четырех лапах и мурчит! Я не знаю точно, сколько усатых смотрителей нынче зимует в подвалах музея, но когда я туда спустился, мне сказали, что их там было около семидесяти. И хотя в пост-советское время у людей снова появились иерархические ступени (ну и в СССР они, конечно, тоже были, но все же), среди местных котов столь значимых разделений больше не наблюдалось. Каждый из них был на городской службе, оберегая дворец от грызунов, насекомых и ящериц. "Эрмиты" — так работники галереи называли своих младших коллег. При этом котов никогда не держали насильно. Все двери всегда были открыты, но хитрые создания не желали покидать свои посты, ведь в благодарность за свое (скажем так) присутствие они получали личную миску, крышу над головой и, главное, уважение. За каждым усатым героем велся учет — не менее внимательный, чем за музейными экспонатами. У котов были имена, ветеринарные карты с прививками и паспорта. Ко всему этому в кошачих подвалах был и полный контроль над санитарией. Единственными изъянами во всем этом было то, что котов больше не пускали в музейные залы (где на мой вкус им самое место), и то, что за котами присматривали исключительно волонтеры, поскольку в бухгалтерии Эрмитажа не существовало статьи о расходах на содержание кошачьего приюта. И хотя те подземелья дворца были самыми обыденными подвалами с довольно гнетущими коридорами, канализационными трубами и техническими проводками, не имеющими никакого отношения к тому величию и богатству, котором сияли императорские покои этажом выше, я все равно смог получить эстетическое удовольствие, так как, по сути, оказался в музее кошек. Да, именно в музее, а не на выставке или зоопарке. Этакий подпольный музей под музеем, где находилось не холодное искусство, а теплое мурчащее естество — котята разных видов и разных возрастов. Маленькое чудо.

— Маленькое зло, — в шутки дополнил я, повторив слова доктора Корвуса, записав это словосочетание себе в блокнот и нарисовав рядом усики, хвост и пару треугольных ушей.

— Ну а после длительной прогулки по Эрмитажу, — продолжал он, — я, будучи уставшим, отправился в сторону квартиры своих родителей, ради которой я и прибыл той осенью в Санкт-Петербург. Ни я, ни члены моей семьи не были там уже более пятнадцати лет, а посему надо было проверить ее состояние, к тому же это было чердачным помещением, и в том месте просто не могло не плесневеть и не заливать дождем, не говоря уже о накапливающееся пыли и грязи. Нам постоянно писали жалобы и звонили прямиком в Будапешт с просьбой приехать в Санкт-Петербург, уладить все бюрократические вопросы касательно жилплощади, заменить все трубы, стандарты который менялись из года в год, поставить новые счетчики, дать какие-то согласия, без которых жильцы дома не могли приступать к реставрации крыши, и сделать все остальное, что было необходимым согласно требованиям Жилищно-коммунального хозяйства. Но моим родителям на это постоянно не хватало ни времени, ни желания, а посему поехал я. Человеку, который провел более года в непрерывных путешествиях, не составляло особо труда посетить еще один город. И в тот день, помню, как, покинув стены Эрмитажа, я пешком прошел по Дворцовому мосту, затем обошел Биржевую площадь и пересек Малую Неву, оказавшись в Петроградском районе — самом мрачном месте Санкт-Петербурга — на мой взгляд. Не смотря на центр и широкие проспекты города, там сложно не испытывать гнетущее чувство клаустрофобии. Серые старые постройки, хранящие в себе тревогу и груз двадцатого века. Там до сих пор можно обнаружить следы блокады Ленинграда, а в переулках и подъездах все еще ясно звучит эхо девяностых. Я долго шагал по городу, упираясь на свою верную трость, и к тому моменту, когда я, наконец, достиг Лахтинской улицы, небо над головой потемнело. Казалось будто кто-то пролил кровь над облаками, и темная жидкость впитывалась в небесную вату. Красный Сентябрь брал свое. Дойдя до двадцать четвертого дома, я отворил ключом тугую дверь и вошел большое шестиэтажное здание, построенное в начале двадцатого века по проекту архитектора Александра Лишневского. Само по себе это сооружение — грязное и холодное — было вполне обычным: коричневато-бежевый цвет, стиль модерн, ничем не отличающийся от близстоящих домов, однако уникальным оно было из-за его неповторимого треугольного фронтона под самой крышей, тимпан которого был украшен лепным изображением демона с широко раскинутыми крыльями, иронично смотрящим сверху вниз на проходящих под ним людей. Этот образ был вдохновлен Федором Шаляпиным и его феноменальным перевоплощением в Мефистофеля. И из-за этого местные жители в шутку называли данное здание "обителью Сатаны" или просто "домом с Мефистофелем". Но это еще не все, так как прямо над демоническим ликом — под самой пикой — возвышалась еще более таинственная фигура — фигура театрализованного ворона, олицетворяющего метафизический образ великой мудрости и тьмы.

И лишь когда Георг это сказал, я, наконец, смог разглядеть набалдашник его столь элегантной трости, с которой, как казалось, доктор никогда не расставался. Серебряная ручка трости изображала голову очень гордого ворона с острым клювом, а в глазу пернатого создания был какой-то сверкающий камень. Возможно, кровавый рубин.

Я уже видел подобный образ. Такая же фигура украшала капот автомобиля, на котором личный водитель Георга и привез меня в этот дворец.

Видимо, ворон был что-то типа личного герба семьи Корвусов.

— И именно там наверху, — продолжал доктор, — под столь примечательной крышей в центре Санкт-Петербурга и находилась квартира моих предков, оберегаемая символом мудрости и лично Сатаной. Правда… — неохотно затянул он, — через несколько лет моя мать продала квартиру, поскольку заниматься ею было невыгодно. И сразу после продажи прямо напротив "дома с Мефистофелем" христиане приступили к строительству своей очередной церкви… будто их и без того было в городе мало. И когда они построили купол и увидели, что с высоты их колокольни им прямо в лицо улыбается бес, они, как я полагаю, "взбесились" сами… и от своего слепого фанатизма поднялись на крышу жилого дома и без спроса и разрешения совершили откровенный акт вандализма, уничтожив яркий образ Мефистофеля отбойными молотками, превратив произведение искусства в строительную пыль. Возможно, христиане думали, что своим поступком они очистили город от демонической скверны, но я вынужден их огорчить. До тех пор, пока сущность запечатлена в камне, она неподвижна, а стоит камень разбить, и сущность тут же высвобождается на волю. Да, — улыбнулся Георг, — демон исчез, превратившись в легенду, а ворон остался. Зайдя в подъезд, я неторопливо прошелся по холлу с отвратительно зелеными стенами, заглянул в почтовый ящик, вытащив оттуда кипу макулатуры, затем по старинным ступенькам поднялся на самый верхний этаж и ключом отворил несколько замков, чтобы оказаться в квартире. Однако, называть то место "квартирой" было достаточно некорректно, поскольку мрачное пространство больше напоминало заброшенный склад старинных вещей. Все помещение представляло из себя одну большую комнату — широкий зал, заваленный антикварной мебелью: столы, накинутые друг на друга стулья, какие-то узорчатые шкафы и множество разбитых зеркал в резных овальных обрамлениях. Все это старье принесли туда еще в период второй мировой войны и с тех пор не трогали. В военный период это было обычной практикой: загромождать чердаки особо важных с культурной точки зрения домов на случай воздушной атаки, ведь чем плотнее будет чердак, тем меньше вероятность, что пущенный с неба снаряд его пробьет. "Пусть уж лучше взорвется крыша, чем все здание" — говорили бабки в эпоху блокады. И уж чего-чего, а эти герои знали цену вещам и уж тем более искусству. К счастью, здание осталось не запятнано войной… однако не прошло и века, как сами жители запятнали его религиозным вандализмом.

— Я не понимаю, — сказал я. — Ну строили христиане свою церковь напротив… Памятник-то зачем разрушать? Они же, наоборот, могли это как-нибудь интересно обыграть, поставив прямо напротив демона какого-нибудь ангела в такой же позе для противовеса и сравнения.

— Монотеизм ничего не ставит в сравнение и тем более не ставит себя в противовес чему-то. Монотеистическое мышление все возводит в абсолют, а посему уничтожает все, что противоречит слову жрецам и священным писаниям.

— В таком случае им следует уничтожить половину Санкт-Петербурга, ведь город на каждом шагу украшен идолами греческих богов… или теми же атлантами и египетскими сфинксами.

— Вот увидите: еще уничтожат! Ни одни, так другие.

— И что вы об этом думаете?

— Боюсь, мне нечего вам ответить. У меня хоть и есть диплом психиатра, но я работаю с интеллектом, а не с его отсутствием. — Георг игриво поднял руки, давая мне понять, что сдается. — После войны нагроможденное испорченной мебелью помещение оставалось нетронутым около сорока лет, — продолжил он. — Затем в восьмидесятых годах мои родители смогли стать владельцами этого места, но не прожили там и дня, поскольку тут же мигрировали в Будапешт, и квартира снова осталась пустой. В начале девяностых годах, когда меня оперировали в городе Пушкин, моя мама периодически посещала то место, даже старалась навести там порядок, но все было галопом и по большей мере безрезультатным. И теперь после стольких лет, это одинокое пространство вновь приняло в себя человека. Зайдя внутрь, мне пришлось тут же открыть окна настежь, поскольку из-за едкого запаха плесени и тумана из пыли дышать было нечем. Старый паркет давно прогнил и поднялся. Света в помещении не было. Либо отключили, либо перегоревшие пробки никто никогда не заменял. Но несмотря на ночь, там все равно было светло благодаря ясным лучам растущей луны на красном небосклоне. Мое тело к тому времени очень устало, ведь с приездом в Санкт-Петербург я еще ни разу по-нормальному не отдыхал, однако мой разум был пока еще бодр. Спать не хотелось. И я долго стоял у открытого окна, находясь под каменным крылом хитрого демона, любуясь с ним на пару ночным Санкт-Петербургом. Город тонул в черно-красных оттенках сентября, украшаясь крошечными змеевиками зеленоватых огоньков уличных фонарей, тускло светящих в ночи. Моим глазам открылась истина этого города… истина, которую убийством тех четырех девушек я и решил тогда проявить. Надеюсь, мы еще дойдем до этого, если вам будет интересно. Что ж, не имея больше сил стоять на ногах, я среди пыльного завала мебели расчистил себе путь к старому роялю с серебряными струнами, половина которых отсутствовала, пододвинул к инструменту скрипучий табурет, аккуратно открыл крышку, обнажив кривые пожелтевшие клавиши, и бросил на них свои не менее кривые жилистые пальцы, начав играть шестнадцатый опус Эдварда Грига — концерт для фортепиано ля минор. Многие клавиши выдавали настолько фальшивые тона, что от их звучания невольно вздрагивала шея, а какие-то клавиши так и вовсе оставались немыми, но меня это не тревожило. Я играл медленно, любуясь луной сквозь открытые окна, наслаждаясь каждым движением колышущихся штор, и размышлял над тем, что мне предстояло совершить в этом городе, и… я понимаю, что возможно это являлось лишь игрой моего воображения, но казалось, будто в те минуты весь Санкт-Петербург аккомпанировал мне. Где-то в глубине городской суеты я слышал валторну, трубу и тромбон, мимолетные звуки флейты, гобои, фагота и даже кларнета. Виолончели и альты тоже были рядом, просачиваясь сквозь бетонные блоки обшарпанных стен. Скрип открытого окна в ночи был подобен скрипке, а рабочая бригада на соседнем проспекте заменяла литавры, тогда как отголосками эха пролетающего над городом самолета звучал уверенный контрабас. Мы были едины с этим городом, говорили с ним на одном языке, полушепотом раскрывая друг другу свои самые сокровенные тайны. И так — миг за мигом — я не заметил, как пробила полночь.

Георг замолчал.

А я в эту секунду услышал до боли знакомый мне звук, доносящийся откуда-то по ту сторону широких стен Château Venrique. Звук повторялся снова и снова, доходя до нас лишь глухим и тихим эхом, которое было бы и вовсе не разобрать, не будь во дворце гробовой тишины. Это бил далекий колокол какой-то пражской церкви, и судя по количеству ударов, он извещал о том, что наступил полдень.

Меня это сильно удивило, поскольку около двадцати минут назад, о наступившем полудне гудели все часы во дворце доктора Корвуса. Не может же полдень быть дважды в день. И я бы еще понял, если бы между сигналами прошел час. Все-таки Георг мог не переводить часы на летнее и зимнее время. Но нет! Разница во времени была около тридцати трех минут, причем стрелки доктора Корвуса определенно спешили. Не думаю, что это Прага отставала. Все-таки этот город помешан на часах и на пунктуальности.

Неужели мой собеседник настолько эксцентричен, что даже живет по собственному временному поясу? И как же выглядят его часы? Не удивлюсь, если окажется, что на них тринадцать чисел. Может у него даже и свой собственный календарь имеется? Интересно, он вообще признает, что сейчас две тысяча шестьдесят восьмой год от рождества Христова… ну, или на крайний случай тысяча четыреста сорок шестой год после переселения Мухаммада из Мекки в Медину? Хотя что я говорю… ведь ни Иисус Христос, ни Мухаммад, ни Моисей, ни другие пророки или мессии для него не являются авторитетом.

А кто же тогда является?

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА