Arcanum VI
L'amoureux

. . .

— Судя по вашим словам, день был очень ярким и интересным, — сказал я, глядя на беспорядочно разбросанные пометки в своем блокноте, невольно осознавая, насколько же они бессмысленны. И так всегда — когда пишу на бумаге различные фразы, ключевые слова и сокращения, кажется, что смысл написанного будет предельно ясен, но уже через минуту, когда начинаю перечитывать эти каракули, понимаю лишь то, что ничего не понимаю. В абракадабре куда больше смысла.

— Да, действительно, тот день и вправду оказался интересным и даже по-своему незабываемым. Однако последующие сутки выдались еще куда более интригующими и образовательными, — промолвил Георг и как-то неоднозначно задумался в поисках толи подходящих эпитетов, толи нужного ритма, чтобы его мысль прозвучала выразительнее.

— Наступил, как я понимаю, понедельник, — тихо вставил я, пытаясь подбодрить собеседника, желая чтобы тот так и продолжил свой красноречивый рассказ, не пропуская никаких деталей. — Четвертое сентября?

— Все так и есть. Новый день взошел в месте с восходом солнца. Наступило четвертое число красного месяца. Проснувшись по утру, я заметил, что Айданы в кровати не было… и это не удивительно, поскольку, как бы эта красноволосая девушка ни уставала (а она не уставала, даже несмотря на свое выматывающее гиперактивное поведение), она никогда не тратила более трех или четырех часов на сон. Ее порой так и хотелось назвать "Мисс Вечный Двигатель". Проснувшись на черт его знает сколько времени раньше меня, она тут же примкнула к своему рабочему мольберту и занялась реставрацией "Черного Изящества". Видимо, картина начала пленить ее столь же сильно, как и меня. Вот только ни я, ни она об этом никому не признавались. И все же действия, которые совершались вокруг таинственного полотна, говорили сами за себя. Помню, как Айдана с распущенными ярко-красными волосами полностью обнаженная, сверкая своими татуировками и матовым отражением света, исходящего от ее гладкой кожи, ходила по тесной чердачной студии, в одной руке держа авангардную кружку с чаем, а в другой — ватную палочку, при помощи которой очень аккуратно прикасалась к антикварной картине. Слишком уж красивая сцена для моих глаз! И ведь при этом мой день только начался, думал я тогда, любуясь как совершенством загадочной картины, созданной гением человека, так и красотой женских бедер, сотворенных самой природой. Также не могу не обратить ваше внимание и на самих татуировках, которыми было украшено около сорока процентов ее пленительного тела. Как я уже неоднократно упоминал, Айдана, помимо картин, очень серьезно занималась татуировками — их нанесению и реставрации. И если в истории живописи у нее и были какие-то пробелы в знаниях, то по вопросам о тату никто не мог сравниться с ней по объему информации и даже по опыту. Думаю, это не будет преувеличением, если я вам скажу, что она практически посвятила свою жизнь изучению и совершенствованию данного искусства. И пока она не была обременена реставрацией художественных полотен, она зарабатывала именно механической иглой и татуировочными красками, получая от процесса набивания рисунков непередаваемое удовольствие. Как она сама говорила: "Бью — значил люблю". И хотя Айдана и была, как может показаться, ветряной девушкой, к этому занятию она подходила во многом даже серьезнее, чем к антикварным картинам. Художественные полотна уважались красавицей, но все же были для нее не более чем размалеванными кусками древесины и льна, тогда как человеческая плоть была живой, более деликатной и непредсказуемой, всвязи с чем ценилась ей куда большее. Важно понимать и то, что она не была татуриовщицей из разряда любительниц ширпотребных тату, которые появились в тридцатых и сороковых годах двадцатого века с появлением "old school" татуировок, когда на тело стали наносить дешевые и примитивные рисунки с толстыми контурами и яркими цветами. Китчевые черепа, сердца, орлы, ангелы, кресты, револьверы, ленты, якоря, коктейлчики, сигары и девочки в стиле пин-ап — все это для Айданы было позором ее ремесла. Может во времена моряка Джерри — он же Норман Кейт Коллинс — это было неким новаторством и даже своего рода романтикой для американских мореплавателей, но на телах всех остальных граждан подобное выглядело смешно и неуместно. Люди не понимают, что эти изображения наносились не в качестве эстетической красоты, а в качестве воспоминаний о долгих походах и в качестве заслуги за пройденный путь. Как медали! Поэтому сами рисунки-то и имели столь примитивные очертания, дабы их могли друг другу набить в пути даже самые неопытные мастера. Быстро и понятно. Ну а уж если мастер был опытным, как тот же самый моряк Джерри, который, собственно, и стал родоначальником жанра, то татуировка и прямь была поводом для гордости. Во всех остальных же случаях — это был не более чем детский лепет на коже человека. Да и, по сути, все, кто набивал себе такие "old school" рисунки, не являясь при этом моряками или на крайний случай солдатами, выглядели так, будто и прямь надели капитанские погоны (таковыми не являясь) или же обвесили грудь случайными орденами, к которым не имеют никакого отношения. Даже не подростковая… а детская показуха! И когда Айдану кто-то просил набить что-то подобное, она просто высмеивала дураков и отказывала им в своем профессионализме. Ну а уж если кто-то просил изобразить на себе какой-нибудь иероглиф — китайской или японский — вот тогда красноволосая шутница решалась проучить глупцов иначе: она брала с них деньги и усердно выполняла свой труд, но набивала на их телах слово "дебил", "педераст" или что-то похожее. Клиент все равно не понимал значение символа, но уходил довольный, демонстрируя друзьям свое модное клеймо на коже. Правда всплывала очень редко, в основном лишь тогда, когда эти любители восточной моды приезжали в сам Китай, где подсмеивающиеся над ними местные жители могли соизволить раскрыть им истинное значение этих кандзи. После такого Айдана часто получала рекламации, однако при этом сами пострадавшие не могли ей ничего предъявить, ведь девушка лишь набивала им то, чего они сами хотели увидеть, а то что они необразованны — как говориться, их проблемы. Причем Айдана рисовала настолько красивые эскизы, что, даже зная значение ругательных слов и той глупости, нанесенной на их тела, люди в конце-концов так и оставляли шедевры неизменными. Попросту жаль было избавляться от такой красоты, понимая, что лучше им уж точно никто не нарисует. А тем временем в начале двадцать первого века пошла новая волна татуировок среди молодежи. Сперва было эмо течение, когда мальчики и девочки с милыми челками рисовали себе черно-розовых бабочек и тонкие браслетики с признаниями в любви на щиколотках и на запястьях, а потом пошла чуть более серьезная тема… ну как серьезная?.. такая же несуразная, но, как говорится, с претензией. Теперь татуировки делали уже не подростки, а люди за двадцать. Да и сами мастера приловчились наносить на тела наисложнейшую графику. Многие живописцы могли позавидовать уровню детализации. Но самым интересным было то, что же именно изображали на себе молодые люди. По телевизору в те годы стали очень популярны захватывающие псевдо-исторические телесериалы про викингов, рыцарей, летописцев, магов, колдунов и всяких бородатых демагогов, разглагольствующих о важности своего рода и племени, в связи с чем в моду очень быстро вошли неоязыческие, неонацистские и околооккультные течения. Весь интернет тогда кипел статьями о том, что же на самом деле означали те или иные якобы скандинавские, кельтские, славянские и другие символы. Приписывали им миллионы разных трактовок и значений, утверждая, что это какие-то очень древние и, главное, "духовные" образы, которым поклонялись… причем непосредственно именно их предки. Ну вы поняли… предки славян, кельтов и скандинав, ага! Тот еще дурдом. По факту же, речь шла, как и всегда, об обыкновенной свастике, о ее различных вариациях и о других угловатых рунических рисунках, которые так приглянулись когда-то нацистам, посте того как эти диковинные формы получили популярность в Европе в середине девятнадцатого века. Не раньше. Да, свастика всегда была религиозным символом солнца на территории всего индийского субконтинета, и да!.. она действительно являлась настолько же древней, как и санскрит. Но, как говорится, бумажка является чистой лишь до тех пор пока ею кто-нибудь не подотрется, а посему, какой бы сакральный смысл данный символ ни имел бы у себя на родине, в Европе же он имеет совершенное иное значение. Но неонацистам же надо было как-то толкать свою идеологию, и они под шумок популярных телефильмов стали продвигать моду на якобы историческое язычество, утверждая, что свастика — это очень важный древний символ европейских народов. Разумеется, нет ни одного исторического доказательства данным утверждением… даже сам Гитлер и его Аненербе, подняв вверх дном весь континент, не могли найти подобным гипотезам доказательства, однако же в двадцать первом веке эти доказательства, видите ли, мигом нашлись. Оказывается надо было лишь в интернете поискать! Это вам не музейные архивы, сами понимаете. — Доктор явно стебался. — Конечно, при различных раскопках на территории Европы были найдены кое-какие исторические артефакты, имеющие изображения чем-то схожие со свастикой, но ведь это настолько примитивный символ по своей форме, что было бы просто удивительно, если бы его за всю историю Европы никто ни разу не нарисовал. При этом данных изображений так мало, что приписывать их к предметам некоего народного культа — абсурд. Археологами найдены сотни тысяч разных исторических предметов с самыми разными символами и изображениями, но оказывается, только те ноль целых, ноль-ноль-ноль-ноль-ноль процентов из всех находок представляют из себя неоспоримое доказательство. Да уж. С таким же успехом можно найти где-нибудь в Мексике камень, на котором кто-то высек крест на крест две полоски, и объявить это доказательством того, что Ацтеки поклонялись римским богам, ибо "Х" — это римское число десять. Вы уловили связь?

— Нет.

— Вот я не улавливаю. Однако для людей, увлекающихся неоязычеством и неонацизмом, — это было хорошим поводом набивать на теле провокационные образы. Смельчаки и убежденные адепты сразу изображали себе свастику (и желательно на видном месте, чтоб их уважали и боялись), остальные же, зная, что мама будет ругать, обходились не свастикой, а этакими вариациями на тему. Как бы вроде свастика, а вроде и нет. И свои поймут, и общество не осудит. А если же кто-то начинал предъявлять претензии, то этот неоязычник всегда мог очень пафосно и громогласно объявить окружающих в "неграмотности", сказав, что это не свастика, а солнцеворот, символ рода, солнечный крест, сердце Ику-Турсо и так далее, ибо это не просто четыре изогнутых луча, а четыре изогнутых луча с каким-то дополнительным дизайнерским решением. Ну там… либо лучи повернуты под якобы особым углом, либо они как-то еще замыкаются между собой, либо и вовсе их не четыре, а восемь или еще сколько-то. Это как говорить о том, что крест святого Петра — не крест, ибо он повернут вверх дном, или что лотарингский крест — не крест, так как там добавлена дополнительная черточка. А у православного креста добавлено аж целых две черточки… причем одна наискосок. Но разве он от этого перестал быть христианским образом? Конечно, данные дополнения к символам меняют их смысловую нагрузку, так как меняются и условия, по которым нужно воспринимать изображения. Мы с вами уже говорили об этом. Порой даже малейшая точка может полностью вывернуть какой-либо устоявшийся смысл наизнанку. Вот только у тех неоязыческих рисунков изначально не было никакого смысла. Это были придуманные в двадцать первом веке символы (ну… большая их часть), которым приписывали тысячелетнюю историю и какой-то надуманный сакральный смысл свободного содержания. Каждый мог трактовать их как хочет. Никаких условий для единой и однозначной трактовки там не было… разве что быть свастикой, но при этом казаться чем-то другим. Конечно, помимо все той же свастики, могли встретится и другие символы имеющие реальное историческое происхождение, но ни о каких тысячелетиях там и речи не шло. Максимум начало девятнадцатого века, да и те явно придуманные для декоративный целей без каких-либо смысловых и уж тем более сакральных и духовных подтекстов. Но современная молодежь, впрочем, как и какая-либо другая молодежь в истории, не осознавала явную глупость своих поступков. Ребята от недостатка внимания с гордостью лепили на себя провокационные символы, а потом удивлялись, почему же, оказываясь в машине скорой помощи, парамедики не спешили колоть им обезболивающее. Похожая ситуация была и с оккультными символами. К счастью, на этот раз образы все же имели под собой хоть какое-то культурно-историческое значение… да и к тому же были лишены скандальных идеологических ассоциации, в связи с чем различные пентаграммы, печати Бафомета, Уроборосы и другие изображения были куда более приемлемы в обществе. Однако и тут молодежь проявляла свою необразованность, так как рисунки набивались невпопад. Мол, эстетически выглядит хорошо, а остальное неважно. Радом с герметическими звездами лепили египетский анх, а рядом с сатанинской петаграммой могли запросто изобразить библейские три шестерки, думая, что это хоть как-то уместно. Смысла в тех нательных коллажах и мудбордах не было никакого, но художественная фантазия людей все-таки поражала. Какими бы несуразными ни были рисунки, а их красоту порой трудно было не отметить. Параллельно в моду пришли рисунки в стиле культуры коренных народов Америки. Рисовали яркие перышеки на руках, ловцы снов, гордые лица шаманов и прочее. Сами индейцы-то, конечно, никогда подобную дичь на своих телах не набивали, но современные и самоуверенные молодые люди, не знающие ничего об обычаях упомянутого народа, с удовольствием продолжали разукрашивать кожу именно подобным способом, будучи убежденными, что они каким-то боком соприкасаются с культурным наследием коренных американцев. Краснокожий народ если что-то и рисовал поверх плоти, то только рубцы и прямые линии. Самое сложное по своей форме изображение, которые они могли нарисовать, было либо змеей, либо ящерицей, либо черепахой. Иногда встречалась птица. Татуировки примитивные и односложные. Ни о каких полноценных рисунках и уж тем более декоративных перьях на коже и речи не шло. Подобная культурная традиция никогда не была элементом украшения. Это символ причастности человека к его родовому племени. Этакий способ опознавания: свой — чужой. Также эти нательные полосы говорили о возрасте человека, о его роли в обществе, о семейном положении, и обо всем остальном, что сегодня пишут в ваших документах и о чем вы сами сегодня рассказываете на своих интернет-страничках. Тогда только тело было единственным и неопровержимым доказательством того, что же именно представляла из себя та или иная личность. И не было большего позора для человека, чем нарисовать на себе то, чем он не являлся. Лучше уж было быть никем, не имея татуировок вообще, чем примерять на себя ложные заслуги. Причем этот закон был не только у коренных американцев — он был универсален для всех народов, где татуировки были частью быта. И у племени Маори, и у майя, и у папуасов, и у африканцев, и у египтян. Везде! Поскольку татуировка — это не то, что человек мог сделать себе по собственной воле, а то, чем его награждали. Безусловно, личность могла отказаться от подобной чести, но от подобного обычно не отказывались, ведь эти узоры практически всегда отличили человека среди его соплеменников в выгодную сторону. Какие вообще исторические корни у татуировок? Это же в первую очередь признак силы и храбрости, поскольку тату является наследием обыкновенных шрамов и других повреждений кожи. Люди, имеющие такие естественные кровоподтеки, в каменном веке расценивались как самые уважаемые представители племен, ведь это говорило о том, что они прошли через множество боев и неоднократно были на охоте. Теперь же подобной чести мог удостоиться каждый… даже самый ничего из себя не представляющий юнец. Человек никогда в жизни не дрался, не поймал ни одной птицы и ни разу не вытащил рыбу из воды, а уже носит знаки отличия стойкости и отваги, не задумываясь о каких-либо культурных особенностях этих самых изображений и вообще самого искусства тату. Вот и получалось, что люди уверенно рисовали себе какой-нибудь скандинавский молот Тора на груди, хотя к этой самой Скандинавии никого отношения не имели и, небось, никогда там даже и не были, или же гордо кичились рисунками египетской Нефертити на теле, хотя кто она такая, представляли себе очень смутно. Многие так вообще думали, что это профиль Клеопатры. Да… Также забавно видеть, когда различные умники набивали себе христианские образы: Иисуса Христа, деву Марию, кресты, купала церквей и прочее. Это очень модно среди верующих христиан, да вот только они не понимают, что данный поступок является откровенным богохульством и ересью. В "Библии" на эту тему неоднократно говорится, что ни в коим случае нельзя делать нарезы на теле, и уж тем более в честь умерших. Проще говоря, накололи себе христианский символ — наплевали на христианство. В прочем у Иудеев похожая ситуация. Бог и пророки-то у них, по сути, те же. И изображая на себе их лица, вступаете на тропу запретного идолопоклонничества. Кстати, как же я мог забыть упомянуть о татуировках японского стиля, когда на всю спину наносились свирепые самураи и драконы. Европейская молодежь к подобному особенно тяготела, забывая о том, что в той самой Японии-то как раз татуировки не одобряли. Человек с татуировкой в Японии — значит негодяй, подлец и преступник. Других толкований нет и быть не может. Раньше, как и везде, татуировка у японцев была наградой за храбрые дела. В особенности ею награждали отважных пожарников, которые работали без одежды, лишь в набедренных повязках, из-за чего крупные татуировки по всему телу заменяли им одежду, чтобы они не казались голыми, а также это скрывало увечья от ожогов. Профессия пожарных была (и остается) очень благородной и почетной. Людей с татуировками уважали и выказывали им все возможные почести. Разумеется, хитрые преступники вскоре начали пользоваться подобными привилегиями, делая себе тату-ирецуми, не являясь при этом героями. Прямо как все современное тату общество — вешают на себя то, к чему не имеют никакого отношения, однако при этом требуют к себе уважения. Что ж, они в правде делать со своими телами все, что хотят. А я в праве над ними посмеяться. — Доктор и впрямь посмеялся. — Злоупотребляя значением татуировок преступный синдикат Японии изменил изначальный смысл данных рисунков на коже, и теперь они стали считаться не символом доблести, а наоборот — символом подлости. Только члены Якудзы могли носить татуировки. Для них это стало статусным значением, так как сложные аллегорические образы самураев, тигров, драконов и демонов, пришедших из театра Кабуки, отображали иерархическую ступень человека в его банде. Да и в этом случае ирецуми наносились только на тех местах, которые было легко спрятать под одеждой, зная, что общество это не одобряет. Если в Соединенных Штатах Америки была сегрегация людей по цвету кожи и всюду висели таблички "Цветных не обслуживаем!", то в Японии было тоже самое, только под словами "цветные" имелись в виду "разукрашенные". И западные люди этого не понимали. Они делали себе модное японское тату, а затем приезжали в страну восходящего солнца, в надежде кому-нибудь там понравиться. Особенно забавляли девушки. Все-таки, когда парень набивал себе рисунок на теле, в этом могло быть хоть какое-то преимущество, так как он мог быть теперь признан "своим" в особых компаниях, да и к тому же многим девочкам нравятся плохие мальчики. Но когда девушка украшала себя татуировкой, то в Японии это читалось только одним единственным способом — шлюха. Раньше ведь как было? Проституция находилась под запретом, и боевым самкам приходилось работать при чайных заведениях. Городские стражи знали об этом и частенько могли заглянуть на чаепитие без приглашения. Если они обнаруживали в помещении хоть одну голою девушку, то объявляли заведение публичным домом и закрывали его. В связи с этим дамы начали делать себя татуировки… и желательно покрупнее… на всю спину и грудь. Имея такие рисунки на теле, женщины, если смотреть на них издалека, казались одетыми, и даже когда их кто-то заставал врасплох неожиданным визитом, им уже было куда легче скрыть свою наготу. И ведь Айдана все это знала. Она была живой энциклопедией, знала про значение каждой татуировки каждого народа в каждый временной период. Изучение и практика данного искусства для нее было особой страстью. А началось все с того, что еще ее дед этим занимался. Он был вынужден изучать различные татуировки по долгу службы. Был он, как Айдана называла его по-босяцки, "мусором", и в этом слове по ее мнению не было ничего оскорбительного. Это слово пришло от аббревиатуры МУС — то есть московский уголовный сыск — и именно там когда-то работал ее любимый дедушка. Занимался он тем, что составлял каталог тюремных наколок. Еще в дореволюционной России многие следователи пытались понять и систематизировать значение преступных тату, но все усилия были провальными. Тайны наколок крепко хранились за закрытыми тюремными стенами. О них упоминали только в статье об особых приметах преступников. Однако уже с тридцатых годов двадцатого века советская власть была вынуждена всерьез заняться изучением этих изображений. Конспектировать стали все: каждый символ, каждую деталь и каждую точку на теле. И все равно милиция постоянно проваливалась, внедряя своих оперативников в банды. Преступники всегда понимали: свой перед ними человек или подстава, за дело ли сделана наколка или пустышка. Количество куполов на церквях, количество колец на пальцах, даже опечатки в татуированном тексте — все было неслучайным. По своей культурной и контекстуальной замысловатости криминальные наколки России затмевали все другие традиции татуировок мира. Тюремные рисунки мало того, что самые сложные для чтения и понимания, так они еще постоянно меняют свой смысл из года в год. И вот что удивительно — заключенные, сидящие в разных тюрьмах и в разных городах страны, не имея никакой возможности друг с другом связаться, единогласно и единовременно соглашаются и подстраиваться под все изменения контекста у тех или иных наколок. Складывается даже ощущение, что у преступников единый коллективный разум. Этакая телепатия. И вот Айдана в детстве нашла у деда копию того самого следственного каталога с преступными татуировками и их описаниями и всерьез заинтересовалась идеей нательных изображений, в последствии изучив все, что только можно знать об искусстве тату. И раз уж я говорю о российском криминале, хочется сразу сказать о том, что Айдана ко всему прочему еще и в совершенстве владела босяцким языком, он же феня — это такой своеобразный преступный жаргон. Конечно, красноволосая красавица не имела никакого отношения к воровскому миру, да и вообще была очень культурной и порядочной девушкой, однако время от времени могла позволить себе вставить одно или два жаргонных словечка… и каждый раз к месту. Делала она это не из своенравия и не из показухи, а исключительно ради шутки и элемента неожиданности. Бывает пойдет на какой-нибудь торжественный вечер, оденет элегантное красное платье, возьмет бокал шампанского, стоит такая вся такая роскошная в приличном обществе в центре внимания мужчин и зависти женщин — и давай щеголять феней в самой яркой форме. Вроде говорит на русском, однако никто и слова не понимает, а те, кто понимают — тех еще больше в ступор заводит. Когнитивный диссонанс. И у Айданы все так! Помню, я ей как-то решил подыграть и, пародируя акцент одесских урок, сказал что-то типа "Не дают покоя мне менты позорные!", на что Айдана высокомерно повернулась ко мне с сигареткой в руке и с видом интеллигентной дамы недовольно поправила меня. "Не гоже вору говорить "менты позорные" — заявила она. — Менты могут быть погаными, а позорным же бывает только волк". Таково правило! С тех пор я по-босяцки больше не разговаривал. Его я все равно не знал, да и к тому же за один неправильный глагол и уж тем более прилагательное запросто могли прирезать. Да, язык хоть и был придуман необразованной гопотой, однако имел не меньше тонкостей, хитросплетений и исключений, чем венгерский — самый сложный язык в мире. Кстати с венгерским там было немало сходств и заимствований. Все то же слово "мент" — это австро-венгерское слово, и означало оно плащ, который носили милитаристы. Но, возвращаясь к татуировкам, хочу вам открыто признаться: я восхищался мастерством Айданы. Она освоила все существующие техники нанесения рисунка на кожу, все инструменты, и даже изобрела свой собственный маленький метод, делая наколку обыкновенной спичкой, серой и сажей. Вот только данный метод был не особо аккуратным, а посему редко к нему прибегала. И зная все традиции татуировок мира, Айдана любила пошутить над своими клиентами. Вот придет к ней какой-нибудь сатанист и попросит набить ему традиционную голову Бафомета на плече. Она-то набьет, а потом скажет: "Да, жиганчик, с такой наколочкой быть тебе козлом в кичмане". Тот ни слова не понял, а она, выпроваживая его из студии с готовой татуировкой, поясняет, что рогатая скотина на теле — это знак опущенного, то есть "козла отпущения", этакого любителя попку подставлять. Еще рисунок петуха, свинки, маргаритки — это еще можно как-то оправдать, мол, опустили, но так… по мелкому — штаны прилюдно сняли и все. Но вот скотина рогатая… тут уже все, дружок, приехали! Или набьет сперва юному романтику портрет его любимой девушки, а уж только потом рассказывает, что портрет дамы на груди — символ проститутки. Девочек на столь центральном месте выбивали себе только моряки, и в особенности пираты. Данным изображением они как бы говорили своим собратьям, что "вот вернемся на сушу — заглянем к сей особе всей толпой". И чем ярче и красивее был образ на гордой груди, тем охотнее морячки выполняли свои обязанности. А окажись этот самый "пират" все на той же русской (да и не только русской) зоне, как проституткой станет он сам, поскольку образ женщины на туловище — символ того, что ее носитель, независимо от пола, за щедрое вознаграждение с удовольствием готов снимать перед парнями штаны и заправлять чужую кроватку. А вот нарисовал бы он все ту же девушку где-нибудь на руке, был бы тогда расценен, как уважаемый, чистокровный и убежденный вор, гуляющий по тюрьмам с несовершеннолетия. Разумеется, люди, покидающие мастерскую Айданы, скептически относились к ее post factum высказываниям, но она все равно рассказывала им о значениях того, что они на себе носят, так как знала, что рано или поздно за каждую татуировку могут, как говорится, спросить… и не только ее обладателя, но и ее создателя. Таким образом, нарисовав десяток глупостей на телах людей за деньги этих самых людей, она в какой-то момент решилась больше не браться за идиотские заказы. И если и проявляла интерес разукрасить чью-то кожу, то предварительно узнавала о клиенте все, что только могла, дабы иметь представление, насколько же этот человек заслуживает желаемую им татуировку, и нанося ее, делала такие эскизы, которые не шли в разрез с культурным и смысловым значением всех известных ей тату традиций. И приоритетом было вовсе не следовать этим традициям, соблюдая какие-то правила и каноны, а именно обходить их, при этом не нарушая их и не противореча им, тем самым создавая свое собственное самобытное направление. И я уж молчу о том, что каждая ее работа сама по себе была уникальным произведением искусства. Однако последнее время Айдана редко прикасалась иглой к плоти, так как занималась реставрацией художественных полотен. — Георг выдержал небольшую паузу. — Что ж… в то утро услышав, что я все-таки проснулся, Айдана, стоя у картины и даже не оборачиваясь в мою сторону, тут же заговорила со мной, назвав меня лентяем и соней. Ее тон был недобрым и очень резким. Красавица была явно не в настроении, ведь, как она в последствии заявила, из той лаборатории, куда она отдала образцы краски и лака на экспертизу, уже вторые сутки не было никаких известий. Лично же мне казалось, что в этом не было ничего удивительно. Айдана была у них в субботу… и не думаю, что в выходные дни ее вопросом кто-то бы стал заниматься. Но для Айданы это не было оправданием. Она хотела прочитать заключение экспертизы о "Черном Изяществе" как можно скорее и нервно кидалась на все, что было способно принять на себя удар ее неконтролируемой агрессии. И в основном, конечно, ее боксерской грушей в то утро был я. Удивительно… она простонала всю ночь и теперь вновь была полна энергии для истерики. Вот что значит — неугомонная! К счастью, Айдана, зная о подобных неожиданно стервозных выходках со своей стороны, если на кого-то или на что-то и набрасывалась лавиной бранных слов или лезвиями ногтей, то старалась себя всячески сдерживать, иначе от ее жертв оставались бы только клочья и трупы. И, признаться, не одна только Айдана понервничала в то утро. Мне тоже вскоре пришлось немного побеспокоится, так как, поднявшись с кровати, я взглянул на часы и увидел, что опаздываю на очень важное для меня рандеву.

— Вы к кому-то спешили? — переспросил я, понимая, что Георг наконец-то перейдет к чему-то важному и интригующему. — Какая-то особая встреча?

— Да, — лениво ответил тот, иронично усмехаясь над самим собой в молодости. — Свидание вслепую… основанное лишь на психологическом портрете. — Он выдержал паузу, продолжая дарить мне хитрую улыбку. — Неделю тому назад я при помощи электронной почты договорился о встрече с одним из моих пациентов, которого, к слову сказать, я до этого никогда не видел. Но мы с этим человеком не первый год состояли в активной переписке, целью которой была психоаналитическая терапия. Хотя, если быть откровенным, то это было чем угодно, но только не психоанализом. И в тот сентябрьский день в связи с моим приездом в Санкт-Петербург мы решили наконец встретится… врач и пациент.

— И… и кем был этот ваш пациент? — с придыханием спросил я, почему-то уже заранее догадываясь, какое имя сейчас прозвучит.

— Этим пациентом была Сиела.

Вторая и самая известная жертва "Безумного Художника"… жертва одного из самых шокирующих убийств нашего столетия.

И хотя я заранее предугадал слова доктора, меня от них все равно бросило в жуткую дрожь, при том что Георг Корвус произнес имя этой девушки с таким спокойствием, будто никакого убийства и вовсе не происходило. После услышанного я с ужасом проглотил слюну, ощутив какой-то холодный и тупой дискомфорт, возникший у меня в икрах и одновременно где-то в глубине подсознания, и на несколько секунд попросту замолк, пытаясь собраться с мыслями и восстановить свое участившееся сердцебиение. Нет, моя кровь в тот миг не пополнялась адреналином, и все же организм предчувствовал какую-то необъяснимую… первобытную опасность. И именно оттого, что я до сих пор не был в состоянии понять, в чем именно заключалась эта неуловима угроза и была ли она вообще в компании моего столь гостеприимного собеседника, мне становилось еще более не по себе.

Однако, несмотря на беспочвенный страх перед этим человеком, я все же взял себя в руки и спросил:

— Так… А по какому вопросу вы консультировали Сиелу?

Георг отчетливо услышал мой вопрос, но отвечать явно не спешил, предположительно из-за того, что разглашение тайн пациентов шло в разрез его профессиональной этике. И тогда, не желая принимать столь неудовлетворительный для меня ответ (являющийся молчанием), мне пришлось прибегнуть к своей журналисткой хитрости, которая, если говорить честно, практическим никогда не срабатывала, чаще всего просто ставя меня в очень глупое положение, но я все равно прибегал к этой тактике, когда ничего иного уже не оставалось.

— Прошу вас! — сказал я, пытаясь улыбнуться беззаботной улыбкой доброго кролика из детских мультфильмов. — Вы можете мне полностью доверять. Я обещаю, что секреты ваших пациентов не распространятся дальше этой комнаты.

И чтобы мои полные лицемерия слова показались более искренними, я ненавязчиво, но в меру демонстративно закрыл блокнот и вместе с пишущим средством отложил в сторону на стоящую возле кресла тумбочку. По мере своего не самого выдающегося актерского таланта я ясно дал понять, что не собираюсь записывать слова доктора Корвуса, в которых будет хоть как-то упоминаться история болезни его пациентки или же другие нюансы, попадающие под категорию врачебной конфиденциальности. И я почему-то был уверен, что на моего собеседника не подействует столь очевидный и дешевый трюк, ведь надо быть чрезмерно недалеким и наивным человеком, чтобы поверить журналисту — разносчику сплетен, — что он сохранит разговор в тайне, лишь потому что дал обещание; однако, к моему удивлению, Георг-таки заговорил.

Неужели он действительно был готов мне довериться и поставить свой монументальный авторитет на пьедестал моей скромной и по-своему даже сомнительной репутации? Признаться, я был польщен и поистине признателен такому доверию, однако уже очень скоро эти радужные чувства завышенного самомнения покинули меня.

Как я в последствии понял, доктор Корвус и без того был готов мне все рассказать, однако своей уверенной паузой, проверил насколько далеко я был готов пойти ради того, чтобы вымолить из него правду. И ведь в конце концов не он, а я попался на крючок, поскольку это именно мне пришлось дать обещание… как говориться, слово чести.

"Никогда никому ничего не обещай!" — в моей голове тут же промелькнул третий канон Георга. И мне вновь стало некомфортно в его компании, ведь я спросил себя: "А что, интересно узнать, сделает со мной доктор Корвус — безумной маньяк-убийца и явный социопат, — если я нарушу данное мной слово?"

И в ту секунду я уже пожалел, что вообще поднял этот вопрос и уж тем более подобным образом.

Одно было несомненно: мой собеседник по истине являлся хищным пауком, тогда как я — беспомощным насекомым, которое чем больше пыталось дрыгаться и демонстрировать свою непокорность, тем сильнее и безнадежнее запутывало себя в липкой паутине.

Какая же все-таки тонкая психологическая игра со стороны доктора. Наш разговор шел по моим правилам, поскольку это я выбирал темы для интервью и указывал общее направление, однако при любом раскладе он оставался победителем, постоянно оказываясь на шаг впереди и подчиняя меня своей воле. Настоящий мастер и манипулятор. И ведь при этом, что удивительно, он не был паразитом. Нет. Он был пауком! А паразитом же был я. И уж чего-чего, а с клещами и пиявками, которые думают, что они умнее всех, Георг, как я заметил, расправлялся очень ловко.

— У Сиелы была проблема с самоидентификацией, — заявил он тогда, говоря о второй жертве "Безумного Художника".

— Самоидентификация? — переспросил я и тут же поморщил лоб, почему-то предположив, что речь пойдет о раздвоении личности. — То есть у Сиелы были какие-то проблемы с психикой?

— О нет, ну что вы… С ее психикой был полный порядок. Однако если вы уж так хотите знать правду, то признаюсь вам, что у нее были очень уникальные половые признаки и достаточно редкий набор хромосом и генов, возникших в момент ее зачатия при соединении гамет в зиготу.

— Так… стоп! — промолвил я, поскольку ничего не понял из услышанного. — А вы бы могли более приземленно (и без умной науки) объяснить, что же именно было не так с этой женщиной.

— Что не так? Хм-м… — Георг скрестил руки. — С ней было все так, как надо. Вот только дело в том, что Сиела была не совсем женщиной. Точнее… совсем не женщиной.

— А кем еще она была? — удивился я. — Мужчиной?

Бред какой-то.

И хоть я уже и был готов ко всяким "неожиданным поворотам" в нашей беседе, но это начинало переходить все границы, поскольку противоречило не только здравому смыслу, но и задокументированных фактам.

— Нет. Мужчиной она тем более не являлась, — сказал он, даже бровью не пошевелив.

— А кем же тогда? — мгновенно спросил я, пытаясь понять, во-первых, о чем он говорил, а во-вторых, не пытался ли он пошутить, поскольку доктор Корвус запросто был на такое способен.

Пять минут назад он во всех подробностях, не боясь прослыть вульгарным и пошлым, рассказывал мне о том, как он делал куннилингус Айдане, а теперь так и вообще завел речь непонятно о чем.

— То есть… хотите сказать, что Сиела была транссексаулом, трансвеститом?..

— Гермафродитом, — твердо вставил он, вызывая в моей голове полный бардак, переворачивая все мои знания о деле "Безумного Художника" вверх дном. — Однако лично она все же считала себя именно женщиной и хотела, чтобы и относились к ней, как к таковой.

Не зная, что об этом думать, моя рука автоматически потянулась к блокноту, с целью записать услышанное, но, поймав на себе безразличный к моим действиям взгляд доктора Корвуса, я предпочел все же не нарушать данное ему обещание.

— И должен уточнить, — продолжал он, — у Сиелы была не просто какая-нибудь интерсексуальность, псевдогермафродитизм или же часто встречающаяся деформация клитора. Нет, она была чистейшим гермафродитом с полноценными и хорошо сформированными как мужскими, так и женскими половыми органами. Идеальный образец, будто воистину только что сошедший с божественного пантеона, совмещая в себе красоту Гермеса и Афродиты.

— Но… — скептически затянул я, надеясь оспорить слова собеседника. — Почему же тогда об этой достаточно интересной и важной детали никто никогда не упоминал? Уверен, что патологоанатомы заметили бы наличие пениса, каким бы он ни был, и написали б об этом в своем отчете, составленном при вскрытии ее тела.

— А вы, я так полагаю, прочитали все отчеты?

— Да. Все, до которых смог добраться. И я сильно сомневаюсь, что от меня, могло что-то ускользнуть, — твердо добавил я, напоминая доктору, что перед ним сидел как-никак опытный журналист. — В свое время я очень тщательно изучал дело "Безумного Художника".

— В таком случае вы, наверняка, видели фотографии девушек в морге.

— Безусловно. Мне, в отличии от многих моих коллег, интересующихся этими происшествиями, удалось разглядеть тела жертв… точнее то, что от них оставалось… после вашей милости.

— И вы не задумывались, почему, производя судебные фотографии в морге, следователи предпочли прикрыть гениталии Сиелы, тогда как все остальные девушки остались на секционном столе обнаженными?

Признаться, я никогда об этом не задумывался и даже не обращал внимание на такую деталь. Но восстановив в памяти те жуткие черно-белые фотоснимки, сделанные во время вскрытия (которое, по сути, было не вскрытием, а скорее, наоборот, собиранием трупов по оставшимся от них частям), я и вправду вспомнил, что все тела лежали на столе полностью голыми, тогда как Сиелу по пояс прикрыли белой простыней. Значение такой мелочи я никогда не придавал, поскольку патологоанатомы часто закрывают половые органы усопших, дабы их вид не возбуждал в них развратные некрофильские помысли… и уж тем более когда на столе лежали такие красавицы, однако после того, что рассказал мне Георг, я и сам уже засомневался в истинном предназначении той белой ткани на фотографии и в том, что она могла скрывать под собой.

— Боюсь, что это я настоял на том, чтобы о гермафродитизме Сиелы никто не узнал, — заявил доктор. — Судмедэксперт и главный следователь по делу "Безумного Художника" были согласны с моим требованием, а посему было сделано все возможное, чтобы этот факт так и не покинул стены морга. И, как вы уже заметили, об этом не упомянули ни в официальном деле следствия, ни даже в отчете о вскрытии… а о каких-либо средствах массовой информации и говорить подавно. До сегодняшнего дня о физиологических особенностях Сиелы, кроме очень узкого круга лиц, никому не было известно.

Доктор мельком посмотрел на мой закрытый блокнот, ясно дав мне понять, что теперь эта тайна полувековой давности возложена на мои руки. Я мог ее сберечь, а мог, покинув замок Георга, тут же растрещать о ней всему миру. Сложный выбор, однако… учитывая, что я пришел сюда затем, чтобы донести до своих читателей о всех секретах доктора Корвуса, тогда как параллельно дал обещание кое о чем не упоминать.

— Так… давайте начнем с начала, — решительно сказал я, пытаясь разобраться во всем, что уже было озвучено по поводу Сиелы. — Как давно вы познакомились с Сиелой и как вы узнали о ее… скажем так… состоянии?

— О ее, как вы говорите, "состоянии" я узнал за несколько лет до того, как вообще смог с ней в живую познакомиться. Еще будучи студентом в университете один мой товарищ — студент на хирургическом отделении, у которого я постоянно воровал книги по хирургии, — принес мне очень любопытное дело. Он сообщил, что к нему по интернету вышел на связь некий индивидуум, который, судя по всему, хотел сделать себе операцию по смене пола и задавал очень странные и по-своему даже интересные вопросы о подобных процедурах. Уверен, что если сегодня кто-то напишет такое случайному врачу и даже любознательному интерну, то анонима по ту сторону монитора никто и слушать не станет, приняв его за какого-нибудь очередного озабоченного школьника-виртуала, у которого просто заиграли гормоны, всвязи с чем и пробудилась фантазия. Но на рубеже двадцать первого века, когда всемирная паутина только-только проникала в каждый дом и даже неожиданный спам с извечной рекламой виагры в вашей электронной почте казался чем-то удивительным, любое знакомство по интернету воспринималось очень серьезно и интригующее. При этом надо понимать, что цифровых фотокамер в каждом подручном девайсе тогда еще, разумеется, не было, да и социальные сети, уничтожившие всякую надежду на анонимность в интернете, появились задолго после тех событий, а посему большенство людей использовали тогда лишь забавные картинки вместо аватарок и очень пафосные псевдонимы по типу "Black_Ninja","Red_Queen", "Wise_Bird", "Kamikaze", "Dork" и другие запоминающиеся словечки, сохраняя абсолютную конфиденциальность своей личности. Вы общались с человеком, и в большинстве случаях не имели даже ни малейшего представления о том, кто он такой и как выглядет. И вот что любопытно, если в те годы кто-то и заходил в сеть под своим настоящим именем, называя себя каким-нибудь "Джоном Рэндальфом Смитом", когда как все вокруг были "Громилами", "Ромашками" и "Шимпанзе", то над этим человеком подсмеялись, независимо от тематики сообщества и возрастной категории пользователей. Ведь какой еще был смысл заходить в виртуальное пространство, как не для того, чтобы убежать от реальности и быть там всем, кем захочешь? Сегодня же все перевернулось вверх дном, поскольку правительственные службы и жадные корпорации сделали все возможное, чтобы искоренить идею анонимности в сети, превратив ее поистине во "всемирную паутину", ничем не отличающуюся от концентрационного лагеря. Теперь каждый регистрируется только под настоящим именем, получая серийный номер, по сто раз на день подтверждая свою личность по мобильному телефону, по счету в банке и даже по номеру паспорта. Зайти на какой-нибудь ресурс под прозвищем "Вкусный Сок" или "Шаловливый Зомби" уже невозможно, а даже если вам это и удастся, то теперь смеяться будут именно над вами, ведь все остальные пользователи сидят в интернете под настоящими именами, а вы являетесь для них черной овечкой, которую никто не воспримет всерьез. Безусловно, анонимность в интернете это всегда была очень тонкая тема, ибо опытный специалист во все времена мог вычислить неугодного пользователя, как бы хорошо тот ни скрывался за искусственными именами и прокси-адресами; однако же для обычных людей интернет был поистине свободной территорией. А теперь же в этом виртуальном мире, который создавался как мир без границ, стало куда больше цензуры и преград для самореализации, чем даже в повседневной реальности. К моему счастью, на мою молодость как раз выпало то время, когда глобальная сеть была еще свободной и не была замусоренной смешными видеороликами про котиков да про визжащих подростков, играющих в видео-игры и в погоне за рейтингом критикующих все, до чего могут дотянуться, искренне полагая, что их деятельность является творческим проявлением. Да уж… И хотя я никогда не любил постигать информацию через интернет, да и интернет-общение не признавал, у меня по молодости все же была скромная домашняя страничка и электронная почта с логином "Corvus" и паролем из трех букв. Да, из трех! Вы можете вспомнить то время, когда люди могли зарегестрироваться на крупном международном интернет ресурсе, используя настолько короткий пароль? Уверен, вы уже родились, когда для входа даже на самую никому ненужную страницу вас заставляли придумывать секретный ключ, состоящих как минимум из десяти символов, среди которых должна быть обязательно заглавная буква, две цифры и какой-нибудь "особый знак". Ваша личная информация прям так кому-то нужна! — Георг с умиляющейся улыбкой покачал головой. — Но, боюсь, я отошел от темы, — добавил он. — Важно то, что мой товарищ с хирургического отделения переслал мне свою переписку с неким человеком под псевдонимом "Sky", дабы я составил психологический портрет анонима, у которого, как ему показалось, были явно не все дома. Ознакомившись с делом и написав незнакомцу напрямую, я уже очень скоро понял, что у этого "Sky" не было никаких проблем с психикой, и даже (о чем я изначально подумал) фантазером-онанистом, мечтающем о том, чтобы к нему на территории виртуального пространства относились как к девочке, этот человек тоже не оказался. Дело там было совсем в другом, хотя мой собеседник по ту сторону монитора и не сразу во всем признался. Меня почему-то вмиг заинтересовал этот неоднозначный пациент, ведь, как вы знаете, я очень люблю все странное и необычное. И думаю, вы уже осознали, что это и была…

— Сиела, — невольно вырвалось у меня.

Из всех жертв безумного художника я считал ее самой красивой.

— Да. Сиела, — подтвердил доктор. — Что ж… на момент начала нашей переписки ей было не более семнадцати лет, а посему неудивительно, что, будучи подростком, она боялась так сразу рассказать незнакомцу о своем гермафродитизме. Мне самому пришлось это предположить, внимательно вчитываясь в ее слова (как и подобреет врачу, на которого я учился). И когда, изъясняясь на очень грамотном и богатом английском языке, столь нетипичном для российской молодежи того времени, Сиела наконец подтвердила мою догадку о ее половых признаках, я, дабы лишний раз удостовериться в уникальности ее тела и конечно же в правдивости ее слов, начал задавать ей такие вопросы, касательно гермафродитизма, ответы на которые было трудно найти даже в самых полных и проверенных медицинских справочниках. И да — она уверено ответила на все, что я спросил, оказавшись поистине тем, кем я полагал. Мы переписывались довольно долго и очень формально. И вскоре, как врач и как просто человек, я смог внушить ей определенный уровень доверия, поскольку выяснилось, что я был далеко не единственным врачом, с кем она общалась; и те как только узнавали, что она гермафродит, так сразу желали утолить нестерпимое любопытство, умоляя ее прислать им фотографию или же хотя бы подробное описание ее гениталий. Я же, разумеется, ничего подобного не просил. Мне был куда более интересен сам факт существования таких людей и общения с ними, нежели простое разглядывание их прелестей, как какой-нибудь музейный экспонат. И за все время нашей — я бы сказал — не очень постоянной, но многолетней и довольно внушительной переписки я ни разу не поинтересовался о том, как она выглядит… хотя время от времени по написанным ею словам было очень легко составить ее портрет. Будучи студентом, меня удивляло то, что в наши дни вообще мог существовать подросток с такими половыми признаками. Сам по себе гермафродитизм у человека встречается не так редко, как может на первый взгляд показаться, однако в цивилизованных странах с очень категоричным отношением ко всяким отклонениям от "нормы" подобных людей уже с самых ранних лет обследуют врачи и принудительно подвергают операциям в пользу того или иного пола. Но Сиела вообще не проходила никаких медицинских осмотров или гормональных терапий. Да что я говорю!.. она даже не была вакцинирована ни от одной болезни. Ее медицинская карта была чиста, как холст художника-мечтателя. Удивительно, что она вообще дожила до своего возраста, думал я, невольно восторгаясь ее крепкому иммунитету. А всему виной, как оказалась, была ее старая бабка, с которой она жила. Сиела была нагулянным ребенком, причем от иностранца, который конечно же не выполнил своих обещаний и не забрал русскую самку во Францию… отсюда, кстати говоря, и имя ребенка на французский манер. И, видимо, когда "родила Европа в ночь не то сына, не то дочь", мать Сиелы, не зная, что с этим делать, просто скинула дитя бабке и сгинула в неизвестном направлении ковать и дальше свое, как говориться, "женское счастье". Типичная российская сказка… ой, извиняюсь, былина! И все бы ничего, да вот только старуха оказалась последовательницей старообрядчества, категорически отвергающей современную медицину и прочие достижения колдунов-ученых. Но, к счастью для ребенка, бабка была не совсем конченым человеком, а посему смогла дать внучке более-менее адекватное образование двадцать первого века. И основная проблема в их взаимоотношениях заключалась лишь в том, что Сиелу всегда воспитывали как мальчика… все-таки раз есть тычинка — то особь мужская. В какой-то момент бабка даже надеялась, что ее внук так вообще пойдет служить в церковь в качестве священника. Да и сама Сиела, которую, если говорить правильно, звали тогда Сиель, была убеждена, что она мужчина, и даже думать не думала об обратном. Однако в возрасте двенадцати-тринадцати лет, когда гормоны наконец пробудились, все стало меняться. Ее организм, как спорящие между собой сиамские близнецы, стал противоречить самому себе. С одной стороны, тело сохранило узкий таз и общую стройность, присущую здоровым юношам в переходный период, но при этом выросла естественная грудь достаточно приличных для девушки размеров. Эстроген в ней явно преобладал, однако и тестостерон не сдавался. На то он и тестостерон, чтоб не сдаваться! — ухмыльнулся доктор. — Ее голос мутировал, превратившись в очень низкое контральто… признаться, мой любимый женский диапазон. И если говорить уж совсем коротко и без терминологии, то она превратилась в поистине уникальную особь… однако ей самой от этого было нелегче. Бабка считала Сиелу мальчиком и не признавала подобных метаморфоз, педагоги же игнорировали подростка, ибо у них таких "особенных" по тридцать человек в каждом классе, сверстники тем временем, обзывая ее фамилией любимого шута Анны Ивановны, всячески сторонились Сиелу, тогда как она сама, считая себя уродом и ошибкой природы, просто закрывалась ото всех… и от тотального непонимания со стороны общества и целого списка комплексов страдала приступами депрессии с суицидальными наклонностями. И в семнадцать лет, заканчивая школу и стоя на пороге самостоятельности, она начала искать возможности съехать от занудной бабки и подумывать о том, чтобы все-таки сделать себе операцию и окончательно стать женщиной, коей она уже считала себя к тому времени. Но до совершеннолетия ее по таким вопросам не пускали ни на один прием к врачу. Без подписи родителей или опекуна никаких обследований или консультаций — таково правило врачебной бюрократии. Конечно, многие умники и умницы без труда обходят и этот пунктик, давая большие взятки врачам или же нанимая частных специалистов (большая часть которых — самоучки и шарлатаны), однако, как вы понимаете, юная Сиела не могла себе позволить такую роскошь. И тогда она стала проводить свободное время в компьютерных клубах, гуляя по интернету и общаясь с разными людьми, которые могли бы проконсультировать ее по этим не совсем стандартным вопросам. И, к ее счастью, после долгих поисков она столь случайно наткнулась на меня.

— К счастью ли? — скептически прошептал я, своим замечанием напомнив Георгу о том, что он ее собственноручно зарезал и распотрошил.

— Как уже было сказано ранее, одни специалисты проявляли слишком озабоченно-любопытный интерес к организму Сиелы, а посему тут же теряли всякое доверие с ее стороны, тогда как другие врачи были чрезмерно серьезны… в смысле — в материальном плане… а посему сразу предлагали сделать ей операцию, заявляя, что в ее состоянии это… кхэм… "жизненно необходимо", и конечно же мигом выписывали счет с писком лекарств, даже не разбираясь в сути вопроса. Я же, в свою очередь, хоть и не сразу, но вскоре понял, что из себя представляла она на самом деле, и категорически выступал против каких-либо операций. Мне не хотелось, чтобы такой уникальный организм шел наперекор собственной природы и превращался в очередную биологическую банальность. Общаясь с Сиелой, я, как психоаналитик, настаивал на том, что ей ни в коем случае не следовало стесняться самой себя и комплексовать по поводу своей неповторимости. Я сделал все возможное, чтобы она гордилась собой и чтобы природной экзотичностью вызывала восхищение и зависть как у мужчин, так и у женщин. И на мою радость, Сиела соглашалась с моими суждениями, ведь она появилась на свет именно такой, какой ей предписала быть природа. Странно, но сейчас, вспоминая обо всем этом, понимаю, что в какой-то степени я очень прикипел к этой своей "неофициальной" пациентке, при том что ни разу ее даже не видел. Из-за того, что я редко садился за компьютер, мы общались с ней не так часто, как, возможно, того бы хотелось, и каждый раз, получая от нее новое электронное письмо, я сильно волновался, опасаясь, что за это время она все-таки могла подвергнуть себя той или иной бессмысленной операции или же начать принимать какие-нибудь губительные гормоны. Но, к счастью, ей хватало ума не делать подобного, заявляя мне о том, что она переодически думает об этом, но потом тут же вспоминает мои слова, и навязчивые мысли сразу улетучиваются. В этом плане я стал для нее большими авторитетом. И хотя, как она говорила, ей удалось достичь гармонии с собой, примерив в себе мужское и женское начало, одна очень важная вещь в жизни каждого человека так и не давала ей покоя. Я говорю об инстинкте размножения. Сиела считала себя женщиной, однако при этом осознавала, что не является ей в полной мере, из-за чего постоянно пыталась понять, кто она на самом деле, дабы наконец определиться, какой из полов для нее противоположный… в смысле для процессов спаривания. Лично же я настаивал на том, чтобы она относилась к себе не как к чему-то промежуточному между мужчиной и женщиной — этакий средний пол — а именно как к андрогину, к гермафродиту, к полноценному третьему полу или даже скорее как к "надполу", если будет уместно ввести такой термин. И поскольку Сиела не была ни мужчиной, ни женщиной, то совокупление и с теми и с этими должно было быть для нее естественным и приемлемым как в биологическом, так и в эмоциональном плане. Никакого стыда или гомосексуальных предрассудков в ее случае и быть не могло, ибо для нее каждый пол был противоположным. Единственным исключением в ее случае могло быть только влечение к таким же гермафродитам, как она. Да, думаю, тогда бы это можно было назвать гомосексуальной связью. — Геогр ухмыльнулся, явно начав воображать себе ту причудливую зеркальную позу, при которой два гермафродита могли бы удовлетворять себя сразу через все чувствительные органы одновременно… хотя кого я обманываю?.. Георг лишь просто ухмыльнулся, а воображать начал я. — Что ж… Сиела-таки соглашалась с тем, что она всеядна в постеле, и, имея перед собой такой выбор (не очень богатый, конечно, но все же…), она предпочла искать себе в партнеры мужчин.

— Ну… думаю, партнера-мужчину в любом случае легче найти что для женщины, что для мужчины… нежели партнера-женщину.

— Да. Чаще всего это именно так. И хотя женщины куда более податливы и склоными к сексуальным поступкам и экспериментам, мужчины же значительно менее избирательны в выборе своих партнеров, а посему порой готовы совокупляться с кем угодно и когда угодно, не боясь испачкать руки, лишь бы поставить очередную галочку в списке своих, как им кажется, великих побед. Удивительно то, что физиологически мужчины намного сдержаннее в своих природных сексуальных потребностях. Они если заняты каким-нибудь делом, то запросто могут существовать без секса и даже без мыслей о нем. По факту, мужчинам он биологически даже и не нужен ни в каком виде. А на крайний случай, даже если мужчина — чаще всего бездельник — и не может сдержать в себе первобытный инстинкт охотника и осеменителя (который опять же выработался только благодаря женщинам, ибо всякая добыча предназначается самкам, как, впрочем, и всякое семя… самцам-то оно ни к чему), то в таком случае он всегда может взять волю в кулак и спустить пар своей правой рукой… ну, или левой, если он левша. Женщины же так не могут. Самка без осеменителя звереет в прямом смысле этого слова. И как я всегда говорю, чтобы мужчина из homo sapiens превратился в homo erectus — дайте ему женщину. А для того, чтобы женщина подверглась такой же деградации, то надо, наоборот, лишите ее мужика. Ни мастурбация, ни полная отвлеченность и занятость каким-нибудь делом — нет, женщин ничто не спасает. Если наступило новолуние и заиграли гормоны, то она пока не отыщет самца, не успокоится. Конечно, большенство одиноких женщин не бросаются на первых встречных из месяца в месяц и порой даже годами обходятся без секса, но, как вы уже поняли, они попросту звереют, начиная трахать если не гениталии, то чьи-нибудь мозги. И хороший показатель здравомыслия современного общества заключается в том, что по статистики более восьмидесяти процентов всех педагогов, врачей и, что меня особенно забавляет, юристов — это именно одинокие женщины, под маской фригидности которых скрывается водородная бомба. И, признаться, мне жаль тех мужчин, которые по своему незнанию или неопытности залезают на изголодавшихся женщин, поскольку после столь долгожданной для этих дам ночи мужчина просыпается… ну, если не импотентом, то по крайней мере теперь уже считающим себя таковым, мгновенно обретая и десяток других малоприятных комплексов половой жизни. Иными словами, женщинам по их физиологии секс нужен куда больше, чем мужчинам… однако это именно мужчины готовы заниматься им когда угодно и где угодно, являясь главными инициаторами большинства совокуплений, поскольку физиологически секс-то им может и не нужен, но им нужно удовлетворять свое эго и самоосознание собственной потенции. И забавно, что стоит женщине только сказать или даже просто намекнуть, что мужчина ее хоть сколько-то возбуждает, как тот уже, искренне считая себя альфа-самцом, готов поднимать копье и слепо бежать в бой, даже не задумываясь, что на самом-то деле у той мадам под юбкой может быть так же сухо, как в Сахаре. Но если же мужчина обмолвится или намекнет даме, что она его заводит, то, прошу заметить, она так сразу не спешит задирать юбочку… хотя оно ей, может, и хочется.

— То есть женщинам секс нужен куда больше, чем мужчинам, — сказал я, пытаясь осмыслить услышанное. — Даже более того, он женщинам просто необходим. Мужчинам же он, по факту, бесполезен… разве что для профилактики и удовольствия. И при этом это именно мужчины в большинстве случаях являются главными заинтересованными в сексе, поскольку эго и самоутверждение в конце концов преобладает над физиологией.

— Да, вот такой интересный парадокс, — подтвердил доктор. — И именно благодаря этому, как вы сказали, снять мужчину является куда проще, чем снять женщину. Конечно, мы не говорим о профессиональных проститутках или же о людях, обремененных брачными узами да другими обязательствами.

— Я понимаю.

— И при этом Сиеле и тут не везло, — твердо добавил он. — Даже со столь ведомыми и податливыми мужчинами у нее было полное фиаско. Сиела являлась, бесспорно, очень привлекательной дамой; мужские взгляды постоянно ласкали ее. Стоило ей зайти в какое-нибудь заведение, как обязательно находился какой-нибудь смельчак, который затевал с ней знакомство. Но как только (на любом этапе их общения) она хоть на мгновение пыталась намекнуть о том, что она "чуть больше чем женщина", так сразу со стороны всех мужчин обрывались какие-либо контакты и чаще всего в самой грубой и болезненной форме, в следствии чего Сиела была в постоянной депрессии по этому поводу. И самый эмоциональный случай с ней произошел тогда, когда ее, обозвав грязным извращенцем, отверг парень, которого она в какой-то момент даже полюбила. Вскоре она решилась соблазнять ребят, сохраняя свою тайну, как говорится, до самого конца, а точнее до той секунды, пока с нее не снимут трусики, а там — будь что будет! "Если парень завелся, то его подобным не напугаешь." — думала она… И думала она подобным образом недолго, ибо при первой же попытке мужчина, нащупав под ее юбкой что-то по его мнению инородное, подверг Сиелу жестокому избиению. После такого у нее на долгое время отпало всякое желание близости с кем-либо. И по факту она так и оставалась девственной и нетронутой мужчинами, удовлетворяя лишь саму себя. Когда она мне все это написала, я, помню, предложил ей отправится искать партнеров в какие-нибудь гей-бары или травести-клубы, где самцы обливаются слюнями при виде женщин с "изюминкой" или, как они это называют, с "сюрпризом". Многие готовы даже платить огромные деньги, лишь бы прикоснуться к нечто подобному. Но тут дало о себе знать ее старомодное бабушкино воспитание, поскольку Сиела заявила мне, что ни в коем случае не пойдет по таким местам, ведь хотела, чтобы мужчины относились к ней именно как к женщине, а не как к диковинной секс-игрушке или как к объекту извращения. Что ж, ее можно было понять. Все "уникальные", но пока еще незрелые личности, мечтают о "нормальности". Для самоосознаия своего превосходства над обыденным требуется время и опыт. А семнадцать, восемнадцать и даже двадцать лет — это еще не время и не опыт. Другое дело двадцать пять лет — а точнее тогда, когда мы с ней наконец встретились. Все эти годы мы с Сиелой только переписывались, и за это время, внимая моим советам, она-таки смогла стать поистине зрелой и самодостаточной личностью, больше не бегающей на поводу у собственных гениталий. Конечно, ей еще было далеко до абсолютного самоосвобождения, но она уже делала первые шаги.

— И как прошла ваша встреча? — спросил я.

— Это был четвертый день Красного Сентября, — вздохнул доктор. — Теплый, светлый день. Покинув чердак Айданы и оставив эмоционально неконтролируемую подругу наедине с гнетущей черной картиной, над которой ей предстояла усердная работа, я отправился туда, где и должна была состоятся моя встреча с Сиелой. Я снова принялся шагать по Санкт-Петербургу пешком, вот только если предыдущим днем я в компании доктора Умова гулял по мнимому Санкт-Петербургу (по городу-открытке, по позолоченной ширме — искусственно созданной и поддерживаемой только ради демонстрации российского пафоса и привлечения туристов… да, я говорю об Эрмитаже и о Дворцовой площади, о Крепости Петра и Павла, о Невском проспекте, о вычурных памятниках и фонтанах, о златоглавых церквях, о зеленых площадях, университетах и обо всем остальном, ради чего туда съезжаются люди со всего мира), то в тот ясный день я пошел гулять по настоящему Санкт-Петербургу. А истинное лицо этого города на самом деле не такое уж гордое и сияющее величием, как кажется романтикам и искателям приключений, ибо под маской атлантов скрывается немощность, ржавчина, плесень и гниль. Поворачивая за угол, делая лишний шаг в сторону от намеченного для туристов маршрута, вы мгновенно оказываетесь в мрачных подворотнях, где всюду веет запахом мочи и загнивающих пакетов с мусором, которые уже месяц обещают "завтра" убрать. В место изысканных фресок там лишь обшарпанные стены, оголяющие кирпичи вековой давности, и выцветшие граффити, смысл которых заключается в их абсолютной бессмыслице. Невозможно сделать и шагу, чтоб не наступить на чей-то окурок или не услышать тихий треск от осколков разбитой в том месте когда-то бутылки. Кругом лужи и слякоть, даже когда не проходили дожди. За собаками никто не убирает. А поднимая глаза, наблюдаете вовсе не величественные шпили золотых куполов, а тяжелые трубы ржавых заводов, испускающих в небо черную гарь. Вы можете себе представить белые облака над Санкт-Петербургом? Ха! Это город-мечта… город приключений и романтики, говорят наивные, искренне веря, что там каждый третий либо поэт, либо художник. Да, действительно — художников там немало, и все они, подобно диким псам, грызут друг другу глотки на площадях и людных переходах, каждый отстаивая свою более выгодную и заметную для покупателя точку. С образованными людьми в Санкт-Петербурге тоже все в порядке, поскольку они валяются прямо, как говорится, на дороге у каждой остановки и у каждого входа в метро. И все это товарищи разных возрастов и поколений, среди которых обязательно найдутся бывшие деканы университетов, опытные врачи, доктора теоретических наук и другие представители интеллигенции… и все бездомные, разумеется, поскольку строящиеся каждый день все новые и новые жилые многоэтажки пустуют. Да, Санкт-Петербург — по истине великая столица, вот только является она далеко не Пушкинским "Петра творением", а городом "Преступления и наказания"… в котором истинные преступления остаются безнаказанными, тогда как для наказания сами преступления-то вовсе не требуются. И как бы люди не возносили в небеса высокие шпили, покрытые позолотой, Санкт-Петербург как был, так и останется градом на болоте. И именно в столь бездонных и лишенных всякого лоска и городского лицемерия местах Сиела и назначила мне встречу… за что, признаться, я был ей непомерно благодарен. — Георг вытащил из кармана джентльменский платок со своими инициалами и заторможенно потер себе лоб, продолжая повествование с ностальгией в глазах. — Прийдя по назначенному Сиелой адресу, я, к своему удивлению, обнаружил себя в столовке возле какого-то очередного достаточно уважаемого, но не особо престижного городского университета. Студенческая столовая, из которой попытались сделать модное андерграунд кафе, была переполнена, и мне было очень приятно вновь понаблюдать за местной молодежью. Вчера я видел, так сказать, элиту… золотую молодежь города, способную позволить себе праздник в дорогом заведении, тогда как в этот раз я оказался в окружении истинных представителей санкт-петербургских студентов, не располагающих большими деньгами, а посему и лишенных браваций. Видимо, обед только начался и тесное помещение быстро заполнялось убежавшими на перерыв студентами. Надо понимать, что это было только начало учебного года — первые дни сентября… возможно, тот понедельник был для многих первым днем учебы — и при этом молодежь была уже лишена радости и столь свойственной для юношей и девушек беззаботности в глазах. Ребята, конечно, улыбались, смеялись, знакомились друг с другом, однако с их юных лиц явно спадала всякая игривость и инфантильность, сменяясь холодным и малоприятным осознанием того факта, что самостоятельная студенческая жизнь с возможностью полного самообеспечения в большом городе — это на самом деле не такая уж и простая задача, как они себе воображали, сидя за школьной партой и завтракая с родительского стола. Лица многих юношей ясно давали понять, что они переоценили свои силы, невольно осознавая, что самостоятельность им пока не по зубам. И уже в тот день было видно кто что из себя представлял. Местные, приезжие, приспособляющиеся, пресмыкающиеся, самоуверенные, слабохарактерные, проницательные — все как на ладони. Каждый считал деньги. И это всегда видно, считает ли человек в уме сложное алгебраическое уравнение или же просто свои финансы. Примечательно, что для счета денег вовсе не требуется никаких сложных формул (достаточно и знаний первых двух классов начальной школы), однако именно их вычислению люди придают наибольшее усилие. Но особенно было интересно понаблюдать в том месте за девушками — за тем, как они в первый же учебный день начинали негласную охоту на парней, своими никогда и ничего не упускающими из виду глазами оценивая каждого самца в радиусе десяти метров и конечно же каждую самку, пытаясь понять в какую сторону смотрит ее потенциальная соперница и, главное, почему. Да, это парни волновались, думая о деньгах и о том, как они смогут совмещать работу с учебой, не говоря уже о том, что если они не задержаться в вузе, то их сразу под ручки возьмет и охомутает дурнушка-армия — единственная подруга по жизни, которая принимает мужчину таким, какой он есть. Девушек же подобные вопросы не тревожили. По их кокетливо улыбающимся лицам было заметно, что диплом получать они особо-то и планируют. Их заинтересованность была лишь в том, чтобы из этого сборища "бычков" не прогадать и завести дружбу либо с богатым и перспективным, либо на крайний случай с податливым, которым можно понукать, который будет за нее учиться и работать и который не осмелиться сказать "нет", если "она", не найдя никого получше, сделает ему предложение. Эх… женщины! Как я их люблю!

— Да уж, — прохрипел я, не зная о чем и думать. — Слушая вас, кажется, что вы ненавидите женщин.

— Наоборот! — воскликнул Георг. — Я обожаю женщин! И потому столь внимательно их изучаю. — Он улыбнулся, своим видом ясно намекая, что нельзя что-то и кого-то любить, не изучая объект своей любви и не проникая в его глубинную суть. — Что ж, я пришел туда только ради Сиелы. И, как это часто бывает, я так спешил, что, явившись на место встречи, мне пришлось ждать. Но я не пожалел ни одной потраченной секунды, поскольку с интересом понаблюдал за молодежью; и меня особенно привлекла одна пара. Как оказалось, я был не единственным человеком в том месте, у кого было свидание вслепую. Возле моего столика сидел юноша — явно не первокурсник. Он ждал какую-то девушку, и когда она объявилась, то сразу выяснилось, что и она тоже была, скажем так, далеко не первой свежести. Нет, не поймите! Она была молода, красива — второй, возможно, третий курс… не более — но женской хитрости и опыта ей уже было не занимать. Во-первых, девушка очень эффектно опоздала к оговоренному времени, объяснив это тем, что, мол, ночевала у подруги, а посему бежала с другого конца города, а во-вторых, что мне особенно понравилось, она, не успев придти и познакомиться с молодым человеком, тут же обмолвилась, что как раз из-за того, что не ночевала дома, еще не завтракала, а посему, как выразилась, была бы не против хорошенько пообедать. Юноша же, оценивающе окинул красавицу взглядом, явно обратив внимание на ее скользкий маникюр и скорость жестикуляции, после чего одобрительно приподнял брови и кивнул. Затем он достал кошелек, сказав ей, что пообедать бы и сам не отказался, и, глядя на содержимое кошелька, очень спокойно и ненавязчиво заявил, что пришла б она пораньше, а точнее к оговоренному времени, то обед был бы уже давно заказан и приготовлен. Красавица, обольстительно улыбаясь, лишь пожала плечами и в игривой форме напомнила юноше, что "джентельмену" положено ждать, тогда как "леди" дозволено и опоздать на минутку другую. Ага, дозволено, понимаете ли. И тогда молодой человек, строя из себя простачка и даже не глядя на собеседницу, все также спокойно поинтересовался: "А какого это вообще быть девушкой в современном мире?" И тут она конечно же разошлась, начав рассказывать, что девушкой быть очень сложно, ибо по ее мнению женщин вообще никто не уважает, и что, мол, к слабому полу относятся лишь как к объекту вожделения или же как к бездушным кухаркам. А посему она рада, что появляется очень много феминистических движений, которые борются за, как она утверждала, равноправие полов. Парень тем временем, не желая прерывать ее внушительную речь, ненавязчиво вставил вопрос о том, что же она будет заказывать, и девушка, театрально пожав плечами, лишь сказала: "не знаю" — но потом сразу добавила, что не отказалась бы от чего-нибудь "сытного и теплого". И тогда молодой человек, поднимаясь со стула и не отрывая глаз от содержимого кошелька, снова спросил: "То есть ты феминистка?" "Безусловно! — ответила она. — Я за равноправие!" "Тогда, чтобы не унижать твое достоинство, не стану даже предлагать за тебя платить" — сказал он и пошел к буфетчице покупать еду… ну, только себе, разумеется. Девушка же, мысленно чертыхаясь ему вслед, так ничего себе и не заказала. Обошлась лишь холодной водой из общего графина. Вскоре парень вернулся к столику с подносом полным еды и, с большим аппетитом поедая то одно, то другое, как и подобает студенту, в очень хорошем настроении начал задавать еще какие-то вопросы своей новой знакомой, видимо, обсуждая тему, о которой они на днях говорили друг с другом по интернету. Но теперь ее ответы были уже не настолько красноречивыми, как две минуты назад. Вся ее театральность и кокетливость мигом сошла на нет; она отвечала холодно, коротко и категорично, показывая свое истинное лицо и глядя на парня, как на рогатую скотину, неспособную ее, видите ли, "уважать". Тогда как он в свою очередь смотрел на нее, как на равного себе, ведь он тоже не имел ничего против равноправия. Зачем-то просидев с этим молодым человеком еще минут пять, девушка, даже не взглянув на часы, вскоре заявила, что у нее "оказывается" есть очень срочные дела и что она уже опаздывает. Тот лишь понимающе с ней попрощался и, когда она начала уходить, даже не стал провожать ее взглядом. Признаться, в этот момент мне хотелось подойти к тому столику и пожать парню руку. Но я конечно же не стал этого делать, поскольку от подобных жестов человек может… ну… зазнаться.

— То есть, по-вашему, такое поведение достойно уважения? — задумался я, не представляя, как бы я отреагировал при виде подобной сцены.

— О нет, — категорично пояснил доктор. — Такое поведение, безусловно, не достойно уважения со стороны женщин и даже со стороны слабохарактерных и подкалучных мужчин. Однако только из таких людей могут появиться здравомыслящие философы, писатели, социологи и политические деятели, способные хоть как-то своей волей повлиять на человеческое общество. Изменить мир подвластно лишь тому, кто видит этот мир таким, какой он есть на самом деле. Женщины почему-то уже с самых ранних лет начинают зрить в корень, как только до них доходит, что они являются товаром, на который так падки мальчишки. И это абсолютная норма. А вот для того, чтобы мужчина начал быть проницательным, ему как минимум надо быть эгоистом, нахалом, гнидой, ублюдком и вообще представителем всех существующих ругательств и пейоративов по мнению общества, поскольку, видите ли, "леди кое-что дозволено", а "мужик должен и даже обязан". Да, это еще одно доказательство того, что миром правит баба… причем старая. — Георг развел руками. — Что ж, ладно… возвращаемся к разговору о Сиеле, так как вскоре объявилась и она. И скажу честно, я ее не сразу увидел… точнее, будет правильнее сказать, я обратил на нее внимание в тот же миг, когда она только вошла, но для того, чтобы осознать, что это и была Сиела, мне потребовалось время. Мы никогда не писали друг другу о том, как именно мы выглядели. Опознавательных знаков или предметов, по которым мы могли бы выделить друг друга из толпы у нас тоже не имелось. Я, конечно, знал, что Сиела должна быть привлекательной, стройной, светловолосой красавицей, ссылаясь на всю ту информацию, которая закрадывалась между строк нашей переписки, однако я все равно ожидал увидеть — ну, как бы вам сказать — немного мужеподобную особь. И представьте мое удивление, когда передо мной появился идеал женственности. Пухленькие губки, серебряно-серые глаза, молочно-белые волосы — немного завитые и уложенные под стиль кино-актрис пятидесятых годов двадцатого века — утонченно облегающий ее стройную талию деловой костюм цвета бледной слоновой кости, как бы говоря о невинности и одновременно роковом характере этой дамы; развивающийся при легком ветерке декоративно завязанный нежно-лиловый шарфик из органзы; привлекающая мужской взгляд обувь с высоким каблуком, удлиняющая и приукрашивая ее и без того длинные и стройные ноги, и маленькая сумочка, болтающаяся на золотой цепочке в ее руках, облаченных в изящные полупрозрачные перчатки. Вот именно ради таких женщин гангстеры черно-белой эпохи убивали друг друга. И в ту минуту я с ними был солидарен. Она появилась из ниоткуда, пройдя по пространству так, будто была в замедленном действии. Затем она спиной ко мне села за соседний столик и достала сигарету. Стоит ли говорить, что эта дама была поистине "белой вороной" среди сборища серых студентов, лишенных всякого вкуса и чувства эстетики? Неудивительно, что к ней тут же пожелал подсесть местный красавчик-ловелас, пытаясь завести знакомство, однако она его мигом отшила, сказав, что столик уже занят и что она ждет "кое-кого". И можете себе вообразить — я сидел там, как полный глупец, и, любуясь ей со стороны, завидовал тому, кого она ждала и ради кого она так изыскано приоделась. Дама пришла на десять минут раньше оговоренного срока, а посему я продолжал думать, что Сиела вот-вот должна подойти. Но вскоре все встало на свои места. Она, видимо, тоже устав меня ждать, медленно перекинула свои волосы через плечо, тем самым оголив участок шеи. И именно тогда я обратил внимание на… Нет, кадыка, как вы могли подумать, у нее не было, однако строение шейных позвонков было именно как у мужчины. Усмехнувшись над собственной невнимательностью, я поднялся со стула, уверенно прошелся по кафе и сел за ее столик, глядя ей прямо в глаза. Красавица же, хладнокровно окинув меня взглядом, лишь риторически произнесла: "А я все думала, когда вы уже наконец осмелитесь ко мне подойти." Видимо, она сразу меня распознала (по трости или по костюму), а посему и выбрала именно тот столик, столь демонстративно сев спиной ко мне. Я не стал ей ничего отвечать, а лишь не моргая так и продолжил изучать глубину ее зрачков. "От вас пахнет сексом, — после определенного молчания добавила она, выпуская дым от ментоловой сигареты из своих красных уст. — У вас с ней серьезно или просто секс?" "Просто секс," — я честно признался. "Она красива? — Сиела продолжила свой бесцеремонный расспрос. — Красивее, чем я? Хотя, что я говорю… Конечно, она красотка… У такого, как вы, иначе и быть не может. Мне не стоило сюда приходить…" Она принялась много чего наговаривать, выявляя свою неопытность, которая ни коим образом не сочеталась с ее самоуверенной внешностью раковой дамы. И мне тут же пришлось ее резко оборвать на полуслове, твердо повторив свой прямолинейный ответ: "У нас с ней просто секс." Услышав столь категоричные слова, Сиела замолчала, и не отрываясь от сигареты, продолжила оценивать меня взглядом. Как я полагаю, она надеялась увидеть перед собой немного иное, ведь я был ее лучшим виртуальным другом — ее личным принцем на белом коне и единственным человеком на планете, которому она доверяла и который знал обо всех ее сокровенных тайнах. Я, можно сказать, являлся ее внутренним голосом все эти годы, и теперь она увидела меня воочию. А у человеческого сознания нет более противоречивого и неоднозначного чувства, чем осознание воплощения собственных надежд и желаний. Было заметно, что я Сиеле симпатичен, хотя в некоторой степени я и не соответствовал тому образу, который она могла себе нарисовать, переписываясь со мной. Но после долгого молчания она все же смирилась с моим не совсем обычным обликом и предприняла вторую попытку начать разговор. "Мне нравится это кафе. Оно такое полуподпольное… — заговорила она, — вроде современное, молодежное, но при этом достаточно таинственное, загадочное." "А ты любишь тайны," — констатировал я, из принципа перейдя с ней на "ты", тогда как она же так и продолжила обращаться ко мне в уважительной форме. "Я люблю тайны, — подтвердила она. — Люблю тишину, уединение. Раньше не любила, а теперь люблю." И пока она об этом рассказывала, я под ее белой перчаткой заметил на запястье полосы давно заживших шрамов от наивных и юношеских попыток самоубийства. Да уж… на самом деле, подростковый возраст — это самый жизнелюбивый период жизни человека; никто из подростков не желает смерти — они лишь желают быть услышанными, а посему все свои попытки суицида совершают очень расчетливо (порой даже и не осознавая этого). Таблетки, порезанная горизонтально вена, даже петля на люстре — все это, по факту, показуха, дабы привлечь внимание, поскольку каждый из этих методов не такой уж и опасный. Сделав первый шаг подобным путем, человек всегда может в последнюю минуту "передумать" или же рассчитать время так, чтобы его вовремя нашли и откачали. Разве люди, которые искренне желают умереть, будут оставлять хоть малейший шанс на возвращение к жизни? Нет, истинный самоубийца "попыток" не совершает! — Георг криво ухмыльнулся. — Сиела же к тому времени давно вышла из подросткового возраста, а посему и сама понимала всю нелепость тех шрамов, отчего, дабы не позориться, одевала перчатки. "Я из тех молчаливых задумчивых дурнушек, которые любят сидеть на чердаках с книгой в руках," — сказала она мне. "Ты любишь прятаться. Отчего?" — вопрос сам вырвался тогда из моих уст. "Возможно от шума, от суеты, от людей, от чужих взглядов… — неуверенно говорила красавица. — Люблю одиночество." "Расскажи мне об одиночестве," — потребовал я. И она начала рассказывать мне о том, что истинный поиск себя возможен лишь в одиночестве и в абсолютном уединении, поскольку в обществе или же будучи окруженным друзьями и семьей человек, как ему кажется, находит вовсе не себя, а других людей в себе… ну или же себя в других людях. Признаться, она и сама была не до конца уверена в том, как правильнее донести свою мысль, но все же оставалась убеждена, что истинное "я" достижимо лишь через уединение. В некоторой степени не согласиться с подобной точкой зрения было трудно, хотя я и не совсем понимал, что значит искать себя или же свое истинное "я", поскольку считаю, что "потерять" себя невозможно… хотя, может, я просто слишком счастливый человек в этом плане.

Доктор Корвус поднял брови, своей паузой ясно заявив, что несмотря на свою образованность и разносторонность знаний, опыта и жизненных переживаний, для него чуждо и неизведанно то, что значит быть потерянным. Конечно, он осознавал, что это такое по книгам и по общению с людьми, но сам же, видимо, никогда не испытывал такого состояния.

И я тем временем пытался понять: неужели человек и вправду может быть настолько уверенным в себе? И если да, то можно ли расценивать подобную самоуверенность признаком слабости, сомнения и даже потерянности?

— Сиела много говорила об одиночестве и о поисках себя, и я давно заключил, что у нее, как и у большинства современных людей, попросту не было никаких жизненных целей и амбиций. Но, к счастью, в отличии от того же большинства людей, у нее хотя бы имелось желание ими обзавестись.

— А какие были цели и амбиции у вас? — я резко перебил доктора своим вопросом и все же схватил со стола блокнот с пишущим средством, чтобы записать его последующие слова. Не делать столь важные для меня пометки я больше не мог.

Георг же тем временем призадумался и уверенно ответил:

— Моя цель как была, так и остается неизменной. И, надеюсь, вы не будете возражать, если я сформулирую ее цитатой мсье Парвулеско из замечательного кино-фильма "À bout de souffle".

Невозможно считать себя любителем искусства и не быть знакомым с революционными кино-картинами Жан-Люк Годара, а посему как только доктор произнес это название, так сразу ответ на мой вопрос уже сам прозвучал в моей голове:

"Devenir immortel… et puis mourir."

— Желаю обрести бессмертие… а затем умереть, — доктор Корвус произнес вслух известную цитату.

— И вы все еще к этому стремитесь?

— Безусловно.

— И это даже притом что в некоторой степени вы уже достигли бессмертия, если говорить о вашей мировой славе и о ваших научных достижениях?

— Бессмертия мало не бывает.

— Любопытно, — сказал я, торопливо записав это в блокнот. — А о чем еще вы разговаривали с Сиелой в тот день?

 — Боюсь, я не вспомню всего разговора, однако хорошо помню, что в какой-то момент речь зашла о причинах моего визита в Санкт-Петербург. И тогда я поведал Сиеле о том, что мне надо было уладить множество бюрократических вопросов по поводу квартиры моих родителей, в связи с чем на следующий день я уже запланировал идти в жилищно-эксплуатационную контору моего района… а также речь сама собой зашла и о "Черном Изяществе". Я посмел рассказать своей знакомой о загадочной картине и заявил, что не уеду из Санкт-Петербурга до тех пор, пока полотно не будет полностью отреставрировано и конечно же пока не раскроется его тайна, объяснить которую не мог даже я. Сиела не имела ни малейшего представления, о чем я говорил, но была рада тому факту, что покидать город я пока не собирался. А как только она услышала интригующее название картины — "Черное Изящество" — и узнала, что вокруг этой художественной работы крутится какая-то загадка, так сразу проявила неожиданный интерес к произведению и предложила свою помощь в поисках каких-либо исторических сведений об этом полотне. Поначалу мне казалось, что я не нуждаюсь в ее помощи. Думал, что она будет мне только мешать, поскольку Сиела была не особо эрудированна в искусстве и уж тем более в истории. Ее профиль был сугубо лингвистический. Однако я поспешил в своих выводах, так как в последствии ее помощь оказалась более чем существенной и даже ключевой, причем в тех областях, о которых я на тот момент даже бы и не подумал.

— Боюсь даже представить, — прошептал я.

— Сразу после кафе мы с Сиелой отправились в находящееся неподалеку новое здание Российской национальной библиотеки на Московском проспекте — поистине любопытное сооружение, поражающее своими размерами. В Санкт-Петербурге-то в принципе все здания немаленькие, но от вида этой обители мудрости идеального образца советской архитектуры семидесятых годов двадцатого века начинала даже кружиться голова. Хотя, возможно, всему виной был тот круглый парадный вход, с высокими колонами, задающими вертикальный акцент величественной постройки. На входе нас молча поприветствовали две скульптуры в виде шаров — этакие неофициальные символы северной столицы, поскольку в городе в самых разных местах можно было найти далеко не одну и даже не две скульптуры в форме шара. Самые известные из подобных гранитных монументов были, разумеется, у набережной Невы и на Малой Садовой улице, представляющей из себя крутящийся фонтан, в который люди зачем-то кидали монеты через плечо, что-то при этом приговаривая, в один момент своими действиями попросту сломав сложный механизм крутящегося шара. Но, возвращаясь к рассказу о новом здании Российской национальной библиотеки, хочу также сказать, что я был сильно озадачен и даже смущен десятью аллегорическими памятниками из медной гальванопластики на темно-красных постаментах из гранита, стоящими по периметру внутренней части двора и олицетворяющими своим грозным видом "театр", "архитектуру", "механику", "медицину", "правосудие", "религию", "воздухоплавание", "виноделие", "философию" и "музыку". Мы с Сиелой осмотрели монументы против часовой стрелки, а посему начали с "музыки", представляющей из себя обнаженную Афродиту с очень стройной женственной фигурой, вальяжно держащей на своем плече греческую лиру. Меня, конечно, удивило, что музыку и вдохновение отобразили не через облик Аполлона, но я был не в праве спорить с авторами монументального ансамбля. Памятник "философии" же, как и подобает, предстал в виде нагой и задумчиво скорбящей Афины с острым копьем в руках, снимающей с себя лицемерный шлем греческого воина. Следующим по порядку шло изображение "виноделия", и оно, как не трудно догадаться, было продемонстрировано через фигуру Диониса — вечно пьяного и игриво наслаждающегося спелым виноградом. А сразу на ним можно было увидеть монумент "воздухоплавания", представшем в виде гордого и самоуверенного Икара. Признаться, лично бы я никогда не стал ассоциировать крылья и свободный полет с этим мифологическим героем, поскольку мы же с вами знаем, чем именно закончились все его полеты.

— Он разбился.

— Именно, — подтвердил доктор. — Затем у входа в библиотеку стоял памятник "религии", олицетворением которого по логике и здравому смыслу должна была быть Гера… и, возможно, это она и была, однако по факту изображенная крылатая женщина была больше похожа на Нику, которая ни коем образом не могла символизировать религию (разве что религиозную победу над здравомыслием). А уж на вопрос, каким образом у греческой богини в руках появилась книга с православным крестом на обложке, я, думаю, до конца своих дней так и не найду ответ. И примечательно, что из всех памятников, только религия стыдилась наготы, а посему была облачена в строгую одежду. Следующий монумент, олицетворяющий "правосудие" через образ слепой Фемиды, вроде как тоже был одет, однако под тонкой тканью свисающей с груди беспристрастной девицы явно просвечивалось то, что под ее дорийским хитоном скрывалось обнаженное тело. С обеих рук богини тем временем на тонких нитях опускались две чаши весов, а на самих руках сидели толи крылатые сирены, толи авраамические ангелы, один из которых закрывал руками лицо и уши, а другой прикасался руками к подбородку, возможно, закрывая себе рот… не знаю. В любом случае эти три фигуры с закрытыми глазами, ушами и ртом напомнили мне о трех обезьян из буддийской притчи отрицания зла: "Если я не вижу зла, не слышу о зле и ничего не говорю о зле, то я от него защищен". Ничего не вижу, ничего не слышу и ничего не говорю. Да, интересное, однако, в России правосудие, если его именно таким образом изображают у входа в современную библиотеку. Но это еще полбеды, поскольку следующая в списке статуя была статуей "медицины", и к медицине в России, видимо, тоже имелся особый подход, ведь аллегорический монумент изображал Клеопатру, не совсем понятно каким образом оказавшуюся в круглом пантеоне греческих богов. Ладно бы это был мудрец Асклепий со своим могучим посохом, который вечно обвивает гадюка, но нет… они зачем-то изобразили последнюю царицу эллинистического Египта с чашей, в которую змея выливала свой яд. Каким образом Клеопатра должна символизировать медицину и лекарство, я затрудняюсь ответить, учитывая то, что царица-то в конце концов умерла молодой, да и к тому же от обыкновенной отравы. Видимо, в России только смерть является спасением от болезней… или что еще хотел сказать автор? В любом случае следующий памятник изображал Гермеса со своей вечно крылатой шляпой. Монумент должен был олицетворять "механику", поскольку мифологический герой держал в руках примитивную конструкцию из трех шестеренок, вот только правда заключается в том, что эта конструкция была абсурдной, ведь соединив три шестеренки таким образом, чтобы каждая деталь касалась до двух других, механизм, как бы красиво он ни выглядел, попросту работать не будет. Увы. В какую сторону, по-вашему, будут крутиться шестеренки при подобном раскладе? Они будут попросту взаимоисключать сами себя. И весь этот позор, созданный людьми, которые даже не удосужились изучить детали и изображаемые ими образы, разместили не у преддверия в какое-нибудь государственно-политическое учреждение, типа Дома Правительства, здания Думы или, скажем, Кремля, где бы это было уместно, а у библиотеки, которая должна нести людям просветление. Но о каком просветлении может идти речь, если мы столкнулись с глупостью и противоречием, еще даже не успев внутрь зайти? Там дальше были образы, посвященные "архитектуре" и "театру", но разглядывать их моего терпения уже не хватило, хотя я и посмотрел на них издалека. Первый монумент представлял из себя Аполлона, вальяжно облокотившегося на колонну, держа при себе некий свиток… предположительно с чертежами. Тогда как последняя скульптура в этом божественном Эмпирее десятой сферы абсурда изображала Зевса в бородатой маске театрального трагика, зачем-то желающего пробить своей разящей молнией маску комедианта. Возможно, имелось в виду то, что в России надо быть вечно опечаленным, тогда как всякую радость следует тут же пресекать на корню. Да… странный ансамбль — ничего не скажешь. Мало того, что памятники, символизирующие государственную деятельность и уж тем более религию просто не должны украшать (хотя в данном случае я бы сказал — уродовать) библиотеки и другие общественные обители мудрости, так еще и в столь безграмотной и невежественной форме. Примечательно, что у старого здания Российской национальной библиотеки фасад и символика были более чем уместными, выдержанными и правильными. Каждый образ стоял на своем отведенном месте, выполняя тонкое, ненавязчивое, но достаточно глубокое и возвеличивающее предназначение; все-таки Соколов, Росси, Щедрин, Демут-Малиновский, Собольщиков и другие архитекторы, приложившие руку к созданию и расширению первой в России публичной библиотеки были как-никак образованными людьми. А про "Аполлонов" нового здания национального книгохранилища я такого сказать не могу. К сожалению, не все, что связано с искусством и даже с библиотеками, пропитано мудростью и интеллектом. Порой встречается и откровенная дурь… и частенько ее можно найти именно там, где ее как бы по определению быть не должно. Пусть блеск величия больших построек и авторитетность учреждений (и их учредителей) вас не смущает, поскольку невежество остается невежеством, независимо от того из чьих уст оно доносится или из под чьего пера иль инструмента вышло оно в свет. Ведь помните, что мудрый человек лишь тот, кто способен в любой ситуации распознать абсурд и явное противоречие, в какой бы обложке оно ни было представлено. Конечно, вы можете спросить меня: а как же пост-модернизм в искусстве или же хаотичность понятий, столь востребованная в современной культуре? И я вам отвечу: да, мир хаотичен и наша цивилизация открыта к любой символике и интерпретациям, однако все же существует принципиальная разница между глупостью и безумием, и между бессмыслицей и авангардом. Не стоит подменять понятия, и не стоит выдавать бездарность за стиль.

— С этим я, пожалуй, соглашусь, — сказал я, теперь уже желая и самому увидеть тот неоднозначный ансамбль скульптур, дабы понять, почему Георг так негативно о нем отозвался и был ли он справедлив. Все-таки я не мог так просто поверить, что опытные скульпторы и городские власти действительно могли допустить весь этот озвученный бред и поместить его у преддверия библиотеки.

— Но не будем никого критиковать, — продолжил доктор Корвус. — Все-таки важно ведь не то, что было у порога, а то, что хранилось внутри книгохранилища. По понедельникам многие музеи и библиотеки мира обычно закрыты в связи с генеральной уборкой и профилактикой после активной посещаемости заведений на выходных, и, зная это, мы все равно зашли в одно из самых больших книгохранилищ страны и даже всего мира. В тихом и безлюдном светлом холле нам перегородил путь работающий там мужчина, заявив, что не может нас пустить, однако с удовольствием был бы рад видеть нас завтра. Что ж… на завтра в это время я должен был идти в ЖЭК, а посему мне пришлось настаивать на том, чтобы привратник все же открыл нам двери. И я думаю, что он бы меня так и не пустил, не будь рядом со мной Сиелы — прелестной, статной и сногсшибательной красавицы с роковой внешностью самых ярких голивудских актрис. При виде ее, тот мужчина засмущался, воистину приняв эту даму за какую-то известную актрису или фото-модель, гуляющую в сопровождении не менее видного джентельмена в костюме и с тростью (коим был я). Мужчина острожно спросил меня: "Это случайно не та артистка?.." Он не мог вспомнить имени, хотя какие-то образы явно кружились в его голове, и он нервно щелкал пальцами. Я ничего не ответил, а лишь многозначительно развел руками, как бы говоря и "да", и "нет"… в России это так и называется "да нет — может быть", мол, додумывайте сами. Сиела краем уха, должно быть, услышала его вопрос, а посему решила подыграть и, проявляя свои лингвистические способности, заговорила со мной на чистейшем английском языке, выражая удивление и негодование по поводу того, что тот господин не пускает людей в библиотеку. Мужчина, уловив общий смысл ее слов и воистину поверив в свое же заблуждение по поводу того, что перед ним стоит знаменитость, принялся извиняться и даже кланяться с несвойственной для России японской учтивостью. И, открыв двери, предложил нам устроить индивидуальную экскурсию по библиотеке. С трудом сдерживая смех от этого незапланированного спектакля, в котором сам привратник был как зрителем, так и автором идеи, мы с Сиелой перекинулись еще парой слов на английском, после чего я, как бы являясь ее личным переводчиком и гидом, сказал, что экскурсия нам не нужна, однако мы были бы признательны, если бы он отвел нас к разделу итальянской живописи. Тот удивился, заявив, что мы, наверное, ошиблись адресом, ибо за живописью нам следовало идти в Мраморный дворец или в Государственный Русский музей, в тот же Эрмитаж или в Меншиковский дворец, в Михайловский замок, в академию имени Штиглица, в Строгановскй дворец или в какой-либо другой музей, которыми так богат Санкт-Петербург, не говоря уже о музеях близлежащих городов. В библиотеке же, по его мнению, нам точно было не место. Но мы все же настояли на своем, поскольку нам нужны были вовсе не художественные полотна, а их исторические описания.

— То есть вы хотели найти информацию об итальянской картине в Российском архиве? — с риторическим скептицизмом промолвил я. — Вам не казалось это глупой затеей?

— Да, это явно могло показаться безрассудством, учитывая тот абсурд, который встретил нас у входа в здание, однако, боюсь, вы недооцениваете любовь Российских монархов и других государственных деятелей к западноевропейскому искусству. Все культурные события и достижения, происходящие в Европе внимательно изучались российской знатью, дабы в последствии повторить что-нибудь подобное или хотя бы не хуже (а то и лучше) и в своей стране. При этом все тщательно документировалось и помещалось в архивы. И если для Европы многие направления живописи, архитектуры и моды считались посредственными и даже не требующими к себе никакого внимания, то в России же из всего этого делали культ, поскольку — "западное". И любопытно, что подобный менталитет у россиян существует и по сей день. Страсть к заимствованию не искоренили даже революции: ни деяния большевиков, ни уж тем более перестройка. И более того!.. в период железного занавеса СССР, как никогда, велось тщательное изучение и документирование зарубежной культуры. Наблюдению за западом уделяли куда больше времени и ресурсов, чем развитию собственных направлений. А посему не стоит недооценивать глубину российских архивов и библиотек.

— Знаете, я постоянно слышу заявления о том, что вся историческая культура России позаимствована из других культур: из Скандинавии, Византии, Золотой Орды, Западной Европы и даже Америки. Неужели это правда? Неужели такая огромная территория ничего самобытного так и не смогла предложить нашему миру?

— Ну почему "ничего"? Даже за последний век эта территория предложила немало: автомат Калашникова, ваучер… хотя нет, и это заимствовано… а! бахилы… Да, это большое достижение.

— Ба… что, простите?

— Бахилы, — ответил доктор. — Это такие голубые и очень шумные пакетики, которые одевают в больницах или в других учреждениях поверх обуви.

— Зачем?

— Не знаю. — Он сделал умиляющееся лицо. — Видимо, для санитарии, поскольку, как оказывается, в России куда выгоднее и целесообразнее содержать целые фабрики по производству неперерабатываемого целлофана одноразового использования, загрязняющего окружающую среду, нежели просто нанимать добросовестных уборщиц. — Георг развел руками, и в этот момент я понял, что доктор попросту иронизирует. — Ну а если серьезно, — продолжил он, — то Россия дала миру поистине не мало как в плане культуры, так и в плане науки. Вот только люди этой страны не способны гордится достижениями своих сограждан. Они восхищаются лишь заморской банальностью и восхваляют заимствующих, тогда как своих новаторов готовы гнобить… и гнобят!.. до тех пор пока нечто подобное не сделают на западе, чтобы потом сплагиатить оттуда и заявить, что они тоже могут не хуже. Загадочная русская душа, как говорится. Загадочная русская душа.

Не зная, что ответить, я просто записал услышанное в блокнот.

— Конечно, — сказал доктор, возвращаясь к предыдущей теме, — я не планировал найти в архивах библиотеки подробные сведения о Франческо Захарияи и о его великом "Черном Изяществе", поскольку Захария умер более трех веков до того, как Екатерина Вторая заняла российский престол и помыслила о том, чтобы основать Императорскую публичную библиотеку. Однако надо же было с чего-то начинать поиск! И я был убежден, что кто-нибудь из итальянских художников, приглашенных в северную столицу для преподавания живописи и для украшения стен дворцовых гостиных, обязательно знал или хотя бы слышал о Франческо Захария, а посему в какой-то степени упоминал о нем и приводил его в пример. Я не надеялся, что его будут называть конкретно по имени, но все же в журналах образованных живописцев должны были быть намеки старых легенд о некой таинственной картине и о написавшем ее безумном художнике.

— "Безумном Художнике"… — повторил я с задумчивым придыханием.

— Помню, как привратник провел нас с Сиелой в подвал к интересующим меня архивам, и ворчливая библиотекарша, не совсем понимающая, кто мы и, главное, почему она вынуждена обслуживать нас в тот день и уж тем более без необходимого пропуска, неохотно предоставила каталог, всех имеющихся у них дневников итальянских художников, их журналов, писем и прочих материалов, привезенных туда из старого здания для более надежного и безопасного хранения. Работники библиотеки-то думали, что я привел эту, как говорил привратник, "уважаемую гостью из заграницы" (хотя она была местной, а гостем из заграницы был я) лишь для того, чтобы покичиться перед ней величием российских книгохранилищ. Они думали, что, взглянув на богатый архив, мы тут же уйдем, однако, к их удивлению, мы никуда не торопились, а даже, наоборот, принялись очень внимательно изучать каждое имя по списку. Было любопытно понаблюдать за реакцией тех людей. Видимо, им стало казаться, что я мог быть толи ее продюсером, толи режиссером, толи сценаристом, пытающимся найти какие-то важные сведения для будущей кинокартины. А когда наша умелая "актриса" пару раз назвала меня "доктором", библиотекари уже и вовсе не знали, о чем и думать, предположительно, решив, что я какой-нибудь доктор исторических… а возможно и филологических или же художественных наук. Что ж, признаться, я и правду всегда был силен в этих областях, однако на докторскую степень претендовать бы не стал. — Корвус явно поскромничал в этом плане. Затем он выдержал паузу и продолжил: — Итальянских художников, работавших в Санкт-Петербурге, было просто нескончаемое количество, и мы с Сиелой обсуждали каждого из них, читая каталог и продолжая общаться между собой на английском языке. Ну как обсуждали… Она лишь читала мне список, а я говорил, интересен ли мне этот персонаж или нет. И, признаться, я долгое время сам не знал, что искать. Лишь отбирал тех деятелей искусства, которые в той или иной мере были искусствоведами и которые через свое творчество воплощали сложные символические образы. Больше всего я акцентировался даже ни столько на живописцах, сколько на архитекторах, так как именно они были самыми образованными личностями Санкт-Петербурга в сфере изящных искусств. В первую очередь я был заинтересован рукописными материалами зодчия Карла Росси, поскольку он просто обязан был хоть раз да где-нибудь упомянуть в своих записках о Франческо Захария, ведь согласно той информации, которой я о нем обладал, архитектор частенько искал вдохновение в старых мифах об эксцентричных художниках. Но хранилище Российской национальной библиотеки не располагало ни дневниками Росси, ни его письмами… а библиотекарша так и вовсе, стоило мне назвать это имя, спросила: "А кто это?" Я промолчал, сделав для себя определенный вывод о местном отделе кадров… и принялся искать других интересующих меня творцов ушедшей эпохи. В списке значилось, что в архивах находились ни только чертежи, но еще и полное собрание рукописей Джакомо Кваренги — одно из самых значимых архитекторов Санкт-Петербурга. Узнав об этом, я тут же попросил принести мне его тетради с тысяча семьсот восемьдесят третьего года по тысяча семьсот восемьдесят седьмой, поскольку именно в этот самый плодотворный для автора период был построен Эрмитажный театр, соединенный со зданием Большого Эрмитажа небольшим переходом на уровне второго этажа, который, опираясь на мощную арку, пересекал водный канал. Архитектурное сооружение во многом представляло из себя зеркальное отражение венецианского моста Вздохов, названного в честь предсмертных криков отчаяния умирающих преступников, ведь легендарный арочный мост Венеции соединял Дворец дожей с городской тюрьмой — самым страшным местном города. В Санкт-Петербурге же, переворачивая все вверх дном, подобный мост соединял дворец, наоборот, с самым прекрасным заведением столицы — с театром. Иначе говоря, Джакомо Кваренги и Юрий Фельтен — создатели данного моста — конечно же знали архитектуру Венеции, а посему должны были быть наслышаны и о ее страшных тайнах.

— Автор "Черного Изящества" ведь тоже был из Венеции, — заметил я.

— Да.

— А еще для строительства Санкт-Петербурга приглашались именно те архитекторы, которые могли бы воссоздать "Новую Венецию".

— Верно.

— Мне кажется, я начинаю понимать ход ваших мыслей и что именно вы искали в архиве.

— Что ж… — продолжал доктор. — Стоит также упомянуть, что в этот же период Кваренги работал еще и над санкт-петербургской Академией Наук, которая должна была стать воплощением как чистейшего порядка (снаружи), так и абсолютного хаоса (по содержанию). Такой архитектор был просто обязан знать о Франческо Захария и о его хаотичных работах. Однако в библиотеке тем временем произошел настолько уникальный и курьезный случай, с которым я тогда столкнулся первый и последний раз в своей жизни. Как оказалось, не смотря на то, что в перечне манускриптов говорилось о наличии всех рукописей Джакомо Кваренги, на самом же деле тот подраздел хранилища был пустым. Да. Казалось даже, что все эти солидные списки рукописей и древних книг, которыми так гордилась Российская национальная библиотека, были выдуманы просто так… из воздуха, лишь бы все это красиво выглядело на бумаге, зная, что все равно никто не будет проверять информацию, изучая все углы километровых книгохранилищ и сверяя каждый порядковый номер на ярлычках каждого издания и каждой бумажки. Но… появился… я! — Георг улыбнулся. — Библиотекари были сами удивлены пропажей ценных документов, заверяя нас с Сиеалой, что, согласно учетной записи, все должно было быть на месте. Но на самом же деле тот подраздел являлся полностью опустошенным… и судя по пыли на полках, он был таким уже очень давно. Пытаясь хоть как-то себя оправдать, смотрители архива стали уверять меня, что, видимо, произошла, как они выразились, "классическая ошибка", связанная с тем, что у Российской национальной библиотеки имелось два здания — старое и новое — и что старинные рукописи скорее всего просто хранились по другому адресу. Но, позвонив туда, им четко сообщили, что все рукописи Джакомо Кваренги уже как два года назад были перевезены именно в этот отдел. Куда делись старинные бумаги, не знал никто. А главный охранник помещения так и вовсе развел руками и произнес лишь одно единственное слово: "Мистика".

— Видимо, вы были не единственным, кому хватало наглости воровать книги и рукописи из архивов.

— Видимо, да! — мой собеседник улыбнулся.

— И теперь вы сами столкнулись с последствием подобных действий.

— Можно сказать и так. Однако мне вовсе не нужны были оригиналы тех работ. Я бы удовлетворился и копиями, и репродукциями в каталогах, и даже цифровыми фотоснимками, которые просто обязаны были существовать, если бы те рукописи и правду переступали через порог библиотеки. Но ничего этого не было. Тогда речь сразу зашла о микрофильмировании, которому обязан подвергаться каждый документ, попадающий в архив, независимо от лени и внимательности библиотекарей. Благодаря этому процессу создается точная фотокопия всех печатных и рукописных текстов, запечатленных на негативе микрофильма из специальной серебросодержащей пленки — не менее надежной и цветочувствительной, чем использовали в голивудском кинопроизводстве в конце двадцатого века. Микрофильмирование — самый надежный вариант хранения информации, поскольку, в отличии от цифровых копий, зависимых от электричества и аппаратуры, оригинальный негатив фотопленки уже нельзя изменить или отредактировать. Да и сама пленка способна существовать более пятиста лет, при этом нисколько не искажая информацию. Данный негатив — он же "master copy" — обычно оставался там же, где и оригиналы тех работ, копию которых он в себе содержал. Затем же из этого негатива создавали, как минимум, два или три позитива, которые становились доступны для общественного ознакомления. И именно эти пленки выдавались простым читателям в место редких и неприкосновенных рукописей. Пленку можно было просмотреть, используя проекторы в читальных залах, представляющими из себя обыкновенный фонарик и линзу. Но в той библиотеке, мало того что оригинальные документы пропали, так еще и фотопленки не было, как будто кто-то устроил целый заговор против меня, не желая, чтобы я ознакомился с мыслями Джакомо Кваренги. Работники библиотеки оправдываясь теперь уже ни столько передо мной, сколько друг перед другом, стали утверждать, что запрошенные мной рукописи все же проходили процесс микрофильмирования, ведь административные документы, как им казалось, в отличии от людей, лгать не могли. И тогда я напомнил им о "страховых копиях" пленки. Подобные копии не хранились в библиотеках. Для них существовал отдельный архив, местоположение которого являлось государственной тайной и было известно лишь очень ограниченному кругу лиц. Копии документов, находящиеся там, являлись неприкосновенностью на случай какой-нибудь непредвиденной катастрофы, в результате которой восстановление оригиналов было бы невозможным. И судя по всему для тех библиотекарей пропажа ценнейших рукописей уважаемого архитектора и правда была равносильна катастрофе. Они начали суетиться, куда-то звонить, писать в различные инстанции и сверять страховые серийные номера. Кем же в свою очередь были мы с Сиелой, работники книгохранилища так до сих пор и не знали, но понимали, что мы, возможно, не просто так столь бесхитростно зашли туда и запросили именно те исторические документы, которые исчезли, а посему боялись за свою репутацию, очень вежливо умоляя нас не придавать это дело огласке, кем бы мы ни были на самом деле. Все это шло мне только на руку, ведь теперь я мог от них требовать практически все, что мне было нужно. И тогда я попросил их прислать мне (на мой санкт-петербургский адрес) фотокопию всех рукописей Кваренги, как только они будут восстановлены, разумеется… а также сразу под шумок потребовал достать для меня озвученное в списке досье, посвященное Антонио Ринальди. К счастью, эти бумаги оказались на месте. Что ж… сразу стоит оговориться, как архитектор, Ринальди-то не особо выделялся сложными символическими образами в своих работах, да и среди документов в архиве, связанных с его персоной, было не так уж и много интересных материалов. Однако один документ все же привлек мое внимание — письмо от самого Лоренцо Джованни Винченцо Антонио Ганганелли лично. Видимо, работники библиотеки не знали, что это был автограф самого папы римского Климента Четырнадцатого, так как предпочли хранить исторический документ в разделе архитекторов христианских храмов, нежели в разделе архитекторов всего вселенского христианства. Антонио Ринальди был убежденным католиком и во многом даже презирал ортодоксальных христиан, считая, что их традиции идут по ложному пути, и при этом он с пребольшым удовольствием строил православные соборы на территории Российской Империи, поскольку любая предубежденность очень легко сходит на нет, когда речь заходит о гонорарах. И все же перед закладкой фундамента каждой постройки он отправлял письма в Ватикан, желая получить милость, одобрение и, главное, прощение папы за то, что зодчий позволял себе возводить святыни иноверцев. Разумеется, до рук самого понтифика письма не доходили, и если ответы и были, то только от нижестоящих по иерархии священников, поскольку это в России Ринальди был уважаемой личностью (ибо, во-первых, иностранец… а во-вторых, еще и образованный), тогда как в Европе же он был никем — лишь очередным чертежником, которых в одной только просвещенной Италии насчитывалось столько, что уже не знали как от них избавляться. Но когда после строительства в Санкт-Петербурге Мраморного дворца, Князь-Владимирского собора, колокольной башни Вознесения Господня и других значимых построек, к Антонио Ринальди-таки пришла слава, Ватикан более серьезно начал относиться к столь наивным письмам верующего архитектора. А после возведенного им одного из самых первых католических храмов в России — храм святой Екатерины — уже и сам Климент Четырнадцатый заинтересовался верным послушником. Я не знаю, какое письмо отправлял Ринальди папе римскому, а посему мне приходилось строить свои предположения лишь по той обрывочной информации, которая содержалась в полученном от понтифика ответе. И я заключил следующее: подавлять в себе неприязнь к православным постройкам архитектор еще кое-как мог, ведь как бы там ни было, а ортодоксальная вера признавала Иисуса Христа и богородицу деву Марию, однако когда ему заказали возвести к небу откровенно языческий обелиск возле Большого Екатерининского дворца в честь победы российской армии в Кагульском сражении, у Ринальди началась паника. В своем письме папа римский, мягко говоря, успокаивал праведника, заявляя, что до тех пор пока ему щедро платят и пока он оттачивает свое архитектурное ремесло ему ни в коем случае не стоит отказываться от строительства памятников и соборов (даже если они и богохульны). Да, как писал Вольфганг Амадей Моцарт и отец его, Леопольд, Клемент Четырнадцатый хоть и был чрезвычайно надменным носителем тиары, все же при этом оставался рассудительным и непредвзятым понтификом. Сразу чувствовалось воспитание отца папы римского… отца папы… ха!.. — Георг по-детски ухмыльнулся от собственных слов. — …который, к слову сказать, был врачом и человеком науки. И это письмо, адресованное Антонио Ринальди, в очередной раз подтвердило здравомыслие Клемента Четырнадцатого. Но я взял сей исторический документ вовсе не затем, чтобы составлять чей-то психологический портрет, а затем, чтобы найти упоминание шедевра "Черное Изящество". И черт возьми! Я его нашел! Можете себе вообразить мое ликование, когда, читая неразборчивый почерк, я обнаружил не просто какой-то косвенный намек на черную картину, а полноценную пометку с именем Франческо Захария?! Папа римский так и написал, что, до тех пор пока какой-нибудь архитектор или художник не будет идти столь нечестивым и омерзительным в лице бога путем еретика Франческо Захария, его "spiritum" будет оставаться чистым и добродетельным. Иными словами, даже через три века после смерти автора "Черного Изящества" Ватикан все еще помнил о безумном художнике.

— О "Безумном Художнике"… — Я вновь заострил внимание на этих словах.

— Боюсь, мы с вами все ходим вокруг да около. В смысле… кем же на самом деле был этот Франческо Захария?

— Странно. Я думал, вы знаете, — с удивлением заявил доктор.

— Да. Я знаю. Конечно же знаю… но все-таки хотелось бы услышать эту историю от вас. Кем он был по-вашему?

— Что ж… Если коротко, то Франческо Захария был врачевателем чумы балканского происхождения, который в пятнадцатом веке жил и учился в Венеции. Его борьба с "черной смертью" была настолько фанатичной, что в поисках лекарства он стал одним из первых людей в Европе, кто принялся открыто препарировать трупы, а это, прошу заметить, в ту эпоху считалось богопротивной дикостью и… уж тем более если это совершалось в научных целях. И тогда он начал заниматься живописью, поскольку, как оказалось, только художники смогли перехитрить церковную мораль, уверив священников, что они производят аутопсию зверей и людей вовсе не ради медицины, а ради более точного изображения фигур для алтарных фресок. И благодаря этой — ну, я бы не сказал — лжи (ведь это было правдой… знание анатомии действительно помогало изображать более достоверные пропорции), художникам-таки дозволялось время от времени производить вскрытия умерших тел. Хотя об этом и не афишировали. И в конце концов Франческо Захария так увлекся этим ремеслом, что вскоре и вовсе вспорол животы четырем "живым" женщинам, рисуя при этом не самые благочестивые с точки зрения христианской этике картины. Когда о сомнительной деятельности чумного доктора стало известно властям, его в тысяча четыреста восьмидесятом году единогласно подвергли анафеме, а посему и огню. Классическая история. Там, где есть инквизиция, там всегда пахнет жаренным. Большинство художественных работ Франческо Захария тоже отправились на костер… но, к счастью, не все. И "Черное Изящество" как раз и было одной из тех немногих уцелевших картин.

— То есть в тот день, придя в Российскую национальную библиотеку, вам-таки удалось найти первое более-менее достоверное и задокументированное упоминание об этом художнике.

— Так и есть. Письмо папы римского на целый шаг приблизило меня к разгадке черной картины, и это было только началом моего пути. Я понимал, что если и дальше продолжу, как крот или как книжный червь, рыскать в недрах того книгохранилища, то найду еще пару (если и не десяток) упоминаний о художнике в тех или иных рукописях, однако вся информация в любом случае была бы очень которой, разрозненной и непоследовательной. А посему, как бы забавно это ни звучало, но я решил сразу оттуда позвонить прямиком в Ватикан — в логово мракобесия и при этом несметного источника знаний — и запросить у библиотечного совета Ватикана полное дело Франческо Захария. Я был просто убежден, что в их архивах таковое имелось.

— А я думал, вы считали римско-католическую церковь вашим врагом.

— У меня нет врагов, как впрочем и друзей. Есть только учителя. В любом случае это они провозгласили меня своим недругом. Мне же они безразличны, как впрочем и все другие религиозные конфессии. Над ними порой забавно пошутить для хорошего настроения, а в остальном же… да что с них взять?

— И вы все же им позвонили. Значит, было чего брать!

— Да, действительно. Сперва Ватикан отобрал у всей Европы все, что являлось хоть сколько-то ценным, заперев глубоко в своих секретных архивах, а теперь все человечество было вынужденно стучаться к ним и умолять, чтобы те соизволили приоткрыть свои дверцы. А, как вы знаете, держать двери открытыми они не особо-то и любят. Не зря же у Ватикана ключи на гербе.

— И вы позвонили им прямо из библиотеки? То есть… из библиотеки в другую библиотеку?

— Именно так. Хотя не было никакой разницы, откуда я звонил или чей телефон использовал, поскольку секретные архивы Ватикана в любом случае являлись одним из самых закрытых книгохранилищ на земле. Чтобы туда попасть и уж тем более чтобы достать оттуда хоть копию какого-либо документа, требовались специальные письменные разрешения главного хранителя архива или библиотечного совета. Но я знал, чем искусить тех епископов. Не зря же они, называя меня их самым заклятым врагом, вот уже который год сравнивают с Люцифером и со змием-искусителем! Да, я сделал им такое предложение, от которого они просто не могли отказаться.

— Вы пригрозили их убить? — спросил я, вспомнив известный фильм про итальянскую мафию, где звучали похожие слова.

— Я поступил еще более возмутительно… и при этом беспроигрышно. Как мне было известно, тогдашний префект секретного архива Ватикана имел особую любовь к понтификам эпохи Просвещения, в связи с чем я предложил им равноценный обмен. У меня как-никак на руках в тот момент было письмо известному архитектору от самого папы римского Клемента Четырнадцатого. А отказаться от такого сокровища, как вы понимаете, Ватикан просто не мог.

Я засмеялся в голос, поражаясь наглости собеседника.

— Разумеется, никто при телефонном разговоре никогда не поверит вам на слово, что вы держите в руках настолько ценный исторический документ, — продолжил доктор. — Но, к моему счастью, российские библиотеки, впрочем как и Ватикан, были достаточно консервативными заведениями, а посему на тот момент до сих пор пользовались факсами. Это такие громоздкие шумные машины, которые выполняли роль одновременно офисного сканера, телефона и принтера (на случай если вы не знали). Я думал, что факсы заняли свою полку в музее технологии и антиквариата еще в девяностых годах двадцатого века, однако те библиотеки все еще использовали эти приспособления. И, сказать по правде, для меня это в тот день было, подобно "роялю в кустах". Я прямо там положил письмо папы римского в факс и отправил его черно-белую копию в Ватикан. По ту сторону трубки недоверчивый и очень говорливый итальянский секретарь сразу замолк, увидев пришедший ему документ, затем попросил меня подождать, а потом и вовсе, оставив трубку на столе, куда-то убежал. Сомнений по поводу того, что это не подделка быть просто не могло: печать, почерк, дата, характерные для понтификов водяные знаки на бумаге, которые светились даже при некачественном сканировании, а также прицепленная Российской национальной библиотекой бирка, доказывающая то, что это не просто какой-то случайно найденный документ, не ясно откуда появившийся, а настоящий музейно-архивный экспонат. Когда мужчина на другом конце провода вернулся, он сразу переключил меня к человеку, который был выше его по их сложной церковной иерархической лестнице и который был серьезно готов обдумать мое предложение. В принципе-то я не так уж и много просил — всего лишь копию дела какого-то старого и давно забытого вышедшего из ума художника. И при этом церковь все равно решила со мной поторговаться, открыто сомневаясь в моей порядочности и серьезности… не говоря уже о моей религиозной принадлежности. Их скептицизм мне был понятен: не каждый же день им звонит незнакомец и предлагает столь ценные и интересующие их материалы. Верующие… и все же сомневающиеся! Забавно. И чтобы никому из них ничего не доказывать и, главное, чтобы ускорить весь процесс сделки, я, отказываясь отвечать на их нелепые вопросы по поводу письма, просто заявил, что если архивы Ватикана имеют какие-то предубеждения и сомнения, то я кладу трубку и звоню в Библиотеку Конгресса в Соединенных Штатах Америки. Уж чего-чего, а Вашингтон никогда ни в чем не сомневался. Он был готов скупать любую рукопись и любой документ, даже не задумываясь, оригинал ли это или поделка — поскольку даже самая бессмысленная вещь могла рано или поздно приобрести невообразимую ценность. Пусть уж лучше лишний раз переплатить за бессмыслицу, чем упустить сокровище, которое порой отдают за бесценок, так считало руководство Вашингтона. И именно поэтому Библиотека Конгресса являлась самой большой и самой ценой библиотекой мира, уже давно обогнав столь старомодный, привередливый и вечно во всем сомневающийся Ватикан. А посему, как только я заикнулся о Библиотеки Конгресса, епископ по ту сторону телефона в миг сменил интонацию, став более вежливым, и начал спрашивать меня о том, как и каким образом мы могли бы заключить нашу сделку, чтобы это было удобно обеим сторонам. Я лишь назвал им свой санкт-петербургский адрес и сказал, что наш разговор будет непременно продолжен, как только полная копия ватиканского досье о Францеска Захария окажется у меня на руках.

— То есть… вы мало того, что позволяете себе воровать книги из архивов, так вам еще хватает наглости торговаться рукописями, даже не выходя из библиотек.

— Признаюсь.

— И что… вам это удалось? Вы действительно отправили письмо папы римского в Ватикан?

— По обратному адресу с припиской о том, что после стольких лет письмо так и не дошло до адресата, в связи с чем было возвращено на адрес отправителя — было бы забавно, — сказал доктор. — Но нет. Подлинник документа в тот день так и остался в Российской национальной библиотеке. Через двадцать часов после того телефонного разговора, ко мне на дом действительно пришла копия запрошенного мною дела. Ватикан не поленился отправить самолетом двух своих верных гонцов, чтобы лично вручить мне посылку и чтобы своими глазами оценить подлинник письма Клемента Четырнадцатого… да вот только речи о подлинниках-то и не было никогда. Мы говорили исключительно о равноценном обмене: они мне прислали дешевые фотокопии документов, и я им прислал не менее дешевый факс со сканом интересующего их письма. По факту, каждый получил свое. И все же гонцы из Ватикана стали возмущаться и обвинять меня в непорядочности, заявляя, что я им якобы обещал именно автограф Клемента Четырнадцатого, хотя такого и не было, поскольку я всегда очень внимательно подбираю слова. Но… что ж, раз уж они прилетели в Санкт-Петербург только ради того, чтобы взглянуть на подлинник письма уважаемого понтифика, я их с пребольшым удовольствием направил в Российскую национальную библиотеку, назвав им конкретный архив и папку, где оно хранилось. И знаете, что самое забавное? Как мне потом стало известно, они-таки смогли за довольно относительный бесценок выкупить у России это письмо и вывести его в Ватикан. Иначе говоря, каждый получил ровно столько, сколько он за это заплатил.

— Кроме вас, разумеется. Вы не заплатили ничего, но при этом получили все, чего хотели.

— В этой своеобразной международной и по-своему криминальной сделке я выступил в роли посредника и того, кто смог найти нужный товар. Если бы я хотел урвать себе куш побольше, то уж будьте уверены — я бы его урвал… учитывая, что впоследствии это была далеко не единственная сделка между "хитрым и богатым архивом" и "великой, но продажной библиотекой". С каждого документа, вывезенного за все эти годы, я бы мог брать свой процент. Но я человек скромный. Мне интересна вовсе не материальная ценность рукописей, а информационная.

— А что было дальше? Четвертого сентября? Куда вы отправились после библиотеки? Давайте продолжим последовательность повествования без прыжков во времени.

— Как вам угодно.

— Итак?

— Итак… покидая Российскую национальную библиотеку, Сиела, помню, на минуту забылась и заговорила со мной на чистейшем русском языке, вызвав у сопровождающего нас охранника еще больший конфуз в голове. В последствии он сказал, что вспомнил имя той известной голивудской актрисы, с которой перепутал Сиелу, и как только это произошло, он конечно же понял, что Сиела мало того, что не могла быть той знаменитостью, так еще и вовсе не была на нее похожа. Возможно, какие-то схожие черты лица и фигуры можно было разглядеть, но это все равно были две абсолютно разные личности… разные, но все же одинаково красивые. В любом случае, нас уже не волновало озарение охранника, так как моя основная цель в библиотеке была выполнена, и возвращаться туда я больше не планировал. Все недостающие бумаги, которые я надеялся найти, теперь и так должны были отправить на мой домашний адрес. Ни охранник, ни кто-либо еще препятствовать этому процессу уже не могли, ведь все письменные запросы к тому часу были рассмотрены и утверждены.

Сперва мне показалось странным и даже маловероятным то, что Георгу на пути действительно мог попасться настолько глупый охранник, однако я тут же вспомнил о телохранителе доктора Корвуса, с которым общался сегодня утром, и вопрос отпал сам по себе, поскольку я понял, что на такие должности как раз и идут работать только те, кто обделен интеллектом и проницательностью.

— После гнетущих, пыльных и тихих архивов Российской национальной библиотеки мы с Сиелой вышли на освежающую легким ветром шумную улицу и принялись гулять по просторному Санкт-Петербургу, переодически запрыгивая то в один, то в другой общественный транспорт. Прохожие и в особенности старые бабки с интересом и со свойственным пожилым людям возмущением смотрели на нас, оценивая наши видные и недешевые наряды, туфли и конечно же мою трость. Они явно считали нас какой-то "золотой богемой", которая соизволила оставить свои автомобили в гараже (видимо, из-за ремонта) и снизойти к ним — к простым смертным — дабы из любопытства посмотреть на мир под другим углом, тем самым только занимая их места в автобусах. Зависть и неприязнь в глазах людей особенно заметна, но мы с Сиелой не обращали на это внимание. Мы были погружены сами в себя. — Доктор задумался. — Забавно, ведь в тот день я видел ее впервые, однако мы гуляли по городу так, будто были не просто близкими друзьями, без слов понимающими друг друга, а старыми любовниками, в некоторой степени успевшими друг другу даже и поднадоесть. Да, мы шагали по городу молча… но вовсе не из-за того, что не о чем было говорить, а из-за того, что не хотели нарушать столь чарующее молчание, глядя на то, как темнеющее к вечеру небо над головой медленно окрашивалось в красный цвет. Однако вскоре наше безмолвие было нарушено, так как Сиела спросила меня о картине "Черное Изящество". Удивительно, ведь она никогда даже не видела эту художественную работу, и все же за те сутки смогла заинтересоваться ей не меньше чем я, желая теперь и самой разгадать тайну загадочной картины. Вопрос Сиелы заключался в следующем: если "Черное Изящество" было настолько забытым в наши дни произведением, то откуда же о картине и о ее авторе было известно мне?

— Хороший вопрос, — сказал я. — Ведь это как раз то, о чем и я вас уже собирался спросить.

— Чудесно, — доктор кивнул. — Видите ли, ответ на этот вопрос в некоторой степени является такой же загадкой и для меня. А все началось с того, что перед моим ранее упомянутым первым кругосветным путешествием в те годы, я на пару недель приехал в Будапешт — в дом своих родителей. Как бывший гражданин Евросоюза, мне надо было делать множество виз и документов, чтобы я мог свободно путешествовать по тем странам, где границы были закрыты. Бюрократический процесс — это дело небыстрое, и пока готовились все бумаги, я сидел в своей комнате и разбирал целые пирамиды книг, которые за годы учебы отправлял по почте себе домой. Как выяснилось, не все книги дошли до адресата. Многие посылки так и затерялись где-то на полпути — видимо, на таможне. И я был бы рад, если бы их в конечном счете отправляли обратно или же отдавали в отдел нелегальной транспортировки антиквариата, но нет… как мне известно, все сомнительные посылки просто уничтожались, а вместе с ними уничтожалась и вековая мудрость. И все это лишь потому что какие-то параноики придумали государственные границы. Но, к моему счастью, на таможне были изъяты далеко не самые примечательные труды, тогда как абсолютное большинство книг тем временем все же достигало своего пункта назначения. Среди той непролазной пустыни ветхих томов, которую я в своей комнате безнадежно пытался сортировать по авторам, темам и датам публикации, мне на глаза попалась некая тетрадь, которую я совсем не помнил. В том смысле, что я не мог вспомнить, чтобы я ее где-то находил, чтобы проявлял к ней какой-то интерес и уж тем более чтобы отправлял ее себе домой в какой-то из посылок. Я не имел ни малейшего представления, каким образом эта старая тетрадь, совсем не соответствующая моим коллекционным стандартам, оказалась среди моих вещей. Единственное более-менее разумное объяснение, которое было в голове, — это то, что тетрадь оказалась у меня случайно. Когда я брал книги из масонской библиотеки и отправлял их по почте, тетрадь могла незаметно затаиться где-нибудь среди томов. Такой расклад был очень вероятным, поскольку, вынося из книгохранилищ целые многотомники, я не особо разбирался, что я беру и как — лишь бы все книги были на месте. Ведь коллекция книг не имеет никакой ценности, если у нее пропущен хотя бы один том из серии. В любом случае сам факт тайны появления у меня этой тетради очень привлек мое внимание, и я решил детально ознакомиться с ее содержимым. Сама тетрадь не была особо примечательной — дешевый буклет в мягком переплете начала двадцатого века, облаченный в чуть более солидную кожаную защитную обложку с металической застежкой. Я бы так просто никогда бы и не проявил интерес к подобному предмету, однако внешность обманчива, поскольку содержание тетради впоследствии, можно сказать, изменило мою жизнь.

— Разве не каждая нами прочитанная тетрадь, книга, статья, рукопись или даже газета меняет нашу жизнь?

— Да, верно. Вот только не стоит обольщаться… если какое-нибудь эссе или книга способны перевернуть мир человека, то это по меньшей мере пока еще незрелый и очень слабохарактерный человек. Для серьезной же личности книги и идеи, хранящаяся в них, должны быть либо кирпичами, усиливающими опору самостоятельного мировоззрения, либо взрывными снарядами, подвергающими уже устоявшиеся взгляды сомнению для проверки на стойкость. А посему у людей с сильной волей от знаний крепость их разума только растет, тогда как у тех, кто волей слаб, знания рушат все их прежние взгляды. Им кажется, что с новыми идеями мир переворачиваться, но переворачиваются лишь они сами, шагая теперь уже не вверх, а в противоположную сторону. Будучи ребенком и даже подростком мне тоже думалось, что знания и мысли были способны перевернуть мое мировоззрение вверх дном (и в некоторой степени так и происходило), однако я очень скоро понял, что все эти, как казалось на первый взгляд, никак не переплетающиеся и противоречащие друг другу идеи и мысли были попросту разными кусочками одного пазла, которые до сих пор продолжают столь идеально сходиться друг с другом, вырисовывая совершенство вселенского хаоса — великого и необъятного. Нет и не было такого знания, которое бы перевернуло мой разум, разрушив прежнюю картину мира, поскольку каждая новая идея и мысль, наоборот, только дополняют ее. И все же при этом та тетрадь во многом изменила мою жизнь… нет, она не пошатнула мои взгляды и идеалы и даже не подвергала их сомнению, однако она задала направление для моего дальнейшего пути.

— Я так понимаю, — задумался я, — вы как раз из той тетради узнали о картине "Черное Изящество".

— Именно, — подтвердил доктор. — Как сейчас помню те пожелтевшие листы, исписанные железо-галловыми чернилами. Вовсе не надо было быть специалистом по аналитике почерка, чтобы по направлению линий и угловатости отдельных знаков понять, что автор тех заметок был левшой… да и к тому же женщиной. Признаюсь, это меня удивило и вызвало еще больший интерес к содержанию текста, поскольку безымянная дама была явно знакома с масонством не понаслышке. А, как вы знаете, женщины и масонство — это несовместимые вещи.

— Вещи? — с ухмылкой подметил я, желая указать собеседнику на частый сексизм в его словах, но Георг меня проигнорировал.

— Поначалу, я предположил, что хозяйкой тетради могла быть жена какого-нибудь уважаемого каменщика… или даже дочь. Но, вчитываясь в многослойный текст, я понимал, что автором мог быть только тот, кто знал это братство изнутри — посвященный! Неужели та дама действительно была членом ордена, думал я. Она должно быть скрывала свою половую принадлежность и вступила в братство не совсем стандартны образом, добавив в это "общество с тайнами" еще одну маленькую тайну — себя. Хотя насколько это было возможным, учитывая все их нелепые ритуалы посвящения с постоянным раздеванием, я не знал. Конечно, женщины были… или точнее пытались стать частью братства масонов практически с первого же дня основания ордена, но они никогда не являлись полноправными членами, и скорее даже вызывали посмешище среди братьев, нежели уважение. Для женщин создавались свои околомасонские традиции и правила, смысл которых был дать дамам то, чего они хотят (а точнее лишь фантик), но при этом не дать ничего (в плане содержания). Ну… мужское масонство тоже не особо содержательное — уж если на то пошло, однако женщины и этого никогда не имели. Да, фартучки-то они носили, но лучше б делали это на кухне, — ехидно добавил Георг, как будто специально подыгрывая моему замечанию на тему сексизма. — Забавно и то, что сегодня по миру существует огромное количество женских лож, и каждая "сестрица" убеждена, что она практикует истинное масонство, но настоящие братья-то знают, что по правде это далеко не так. В любом случае та тетрадь вызывала много вопросов. Я бы еще мог понять, если бы нашел ее в библиотеке какой-нибудь женской или, может, даже в смешанной ложе, однако я в подобных псевдомасонских местах никогда не бывал. И если тетрадь и могла откуда-то появиться, то только из мужской — закрытой для посторонних глаз — истинно масонской библиотеки. Разумеется, и там хранилось немало работ, написанных женщинами, но то были либо изданными книгами, либо рукописями монархов. С тетрадями малоизвестных дам я точно не сталкивался. Неужели это и правда была рукопись первой в истории истиной женщины-масона? Что ж, судя по содержанию текста, это было именно так. В свое время я, помню, читал историческую сводку о том, что на рубеже двадцатого века с большим влиянием либеральных идей в Европе и с бесконечными лозунгами в поддержку прав женщин по всему миру многие масонские ложи рассматривали возможность принятия в братство транссексуалов — точнее женщин, которые искренне считали себя мужчинами. Да, в тот период многим дамам было куда легче провозгласить себя мужчинами, нежели бороться за равноправие полов и за статус образованной леди. Вот только был ли это именно подобный случай, я утверждать не стану. Все-таки хозяйка тетради так и остался для меня анонимом. Текст был датирован тысяча девятьсот пятнадцатым и тысяча девятьсот шестнадцатым годом и представлял из себя набор не особо связанных между собой заметок журналиста… я бы сказал — вашего коллеги.

— Моего коллеги? — переспросил я, посмотрев на свой блокнот, понимая, что он по своему содержанию, должно быть, мало чем отличался от той тетради, которую столь красноречиво описал мне Георг.

— Да, тетрадь типичного художественного критика, — продолжил мужчина. — Вас разделяли лишь полтора века. Поначалу-то оставленные заметки являлись не более чем подобием личного дневника. Автор строк писал о том, с кем общался, в каких местах проводил свое время и куда бы еще следовало заглянуть. Интересно было все это читать и осознавать, что абсолютно незнакомый мне человек ходил по тем же самым местам, где когда-то гулял я, и размышлял над теми же вопросами, над которыми и мне приходилось в свое время задумываться. Прошло столько лет, а люди нисколько не изменились. Те же мысли, те же взгляды, те же потребности. И где-то до середины тетради текст был не особо информативен — много повседневных заметок, перемешанных с типично масонским лексиконом и убеждениями о свободе, о равенстве и конечно же о братстве. Однако потом кое-что изменилось… и если бы не почерк, то можно было предположить, что автором и вовсе стал другой человек. В тетради говорилось о поездке в Петроград — так в двадцатом веке называли Санкт-Петербург, пока его не переименовали в Ленинград. Целью визита было знакомство с русским авангардом и посещение так называемой последней футуристической выставки картин "ноль-десять".

— Подождите! — Мои глаза загорелись. — Я, кажется, слышал об этом мероприятии. Именно на нем была достигнута вершина модернистского течения — супрематизм, если я не ошибаюсь.

— Верно. Как раз этому и был посвящен остаток текста в тетради… точнее одной конкретной картине.

— "Черное Изящество"? — удивился я, понимая, что та работа попросту не могла быть на упомянутой выставке, хотя она бы и вписалась по стилю.

— "Черный квадрат", — тут же объяснил мне Георг. — Именно на той выставке Казимир Малевич представил миру самую неоднозначную и самую обсуждаемую картину российского и даже мирового искусства. Однако, согласно строчкам в тетради, анонимная дама утверждала, что в галерее-то обсуждали все что угодно, но только не "Черный квадрат", и если бы не она со своей критикой и анализом, то шедевр бы так и остался неоцененным. Тамошние зеваки говорили, что "Черный квадрат" вовсе не квадрат, да и к тому же не черный (поскольку ни одна из сторон четырехугольника не параллельна ни одной другой, а темный цвет — это просто набор красок, среди которых черного-то и не было вовсе), в связи с чем не проявляли особого интереса к картине, считая ее незаконченной и неудавшейся. Говорили, что автор в спешке, дабы успеть к выставке, попросту замазал старое полотно и повесил то, что получилось. Как говорится, "и так сойдет". В этом плане "Черный круг" и "Черный крест", частью триптиха которого являлся "квадрат", вызывали у критиков куда большее любопытство, так как видели в них глубокий символизм, соответствующий политическим настроениям того времени. "Черный круг" олицетворял старую власть… потухшее солнце прежних светил. К тому же сам круг находился не в центре полотна, не в левой части, а именно справа, как бы намекая на то, что солнце уже сделало свой ход и движется к закату. "Черный крест" же в особом толковании не нуждался. Россия целое тысячелетие жила под гнетом христианства, и "Черный крест" был просто черным крестом — бессмысленным идолом, с которого сошла позолота, обнажив чернь и свою гнилую сущность. В "Черном квадрате" тоже был замечен символизм, однако лишь в связи с тем, что картина на выставке висела в "красном углу" помещения. У восточных славян и практически у всех ортодоксальных христиан в хатах и избах было место, которое называлось "красным углом" — то есть красивым. Чаще всего это было самое видное место в помещении, и оно отличалось тем, что туда ставили свечи, святую воду, пасхальные украшения и прочую религиозную утварь, создавая маленькое подобие церковного алтаря. Там же, что самое важное, красовались иконы: лик богородицы, пророка и других юродивых. Их образы висели не просто где-то в углу на стене, а висели в самом углу в перпендикулярном положении, дабы лик святых было видно из любого конца комнаты. И именно в подобном положении был впервые представлен на выставке "Черный квадрат". Критики-то, конечно, оценили анти-христианский мотив "черной иконы". Искусствовед Александр Бенуа в последствии так и вовсе написал: "Несомненно, это и есть та икона, которую господа футуристы ставят взамен Мадонны". И все же, по словам автора загадочной тетради, тамошним ценителям искусства данный трюк с "красным углом" показался слишком посредственным и дешевым, ведь помести картину в любое другое место — и весь ее столь надуманный символизм тут же пропадал. "Черный квадрат" он и есть черный квадрат. Что может быть скучнее? Однако анонимный автор читаемых мною строк предложил взглянуть на произведение под другим углом, благодаря чему эта мазня (которую и по сей день рисует практически каждый ребенок с красками в руках) и стала мировым шедевром. Во-первых, была предложена идея того, что данное полотно является преднамеренным отказом от художественного содержания и осознанный переход к формализму — к творческому направлению, в основе которого стоит вовсе не контекст и содержание, а баланс, перспективная глубина и динамическое напряжение. Надо понимать, что абстрактное искусство уже в те годы начало себя изживать. Оно образовалось в результате ответной реакции на появление дагерротипа, фотографии и кино, способных запечатлять реальность куда лучше всякого художника; и тогда живописцы, осознавая, что с появлением новых технологий они могут и вовсе исчезнуть за ненадобностью, ушли в абстракцию, дабы создавать то, чего фотографам и реалистам попросту не по силам. На момент появления "Черного квадрата" в мире был расцвет кубизма, однако и он уже достиг своего апогея, начав всем надоедать. Стали появляться и другие направления в абстракции — каждая изощреннее и авангарднее другой, но по факту все это было топтанием на месте. Художники, убегая от реальности, подобно неугомонному Уроборосу, просто кусали себя за хвост. И тогда, поставив жирную точку в искусстве, Малевич и предъявил миру свой "Черный супрематический квадрат" — первое и, я бы сказал, последнее… единственное в своем роде истинное супрематическое произведение, где термин "супрематизм" происходит от латинского "suprem" — "доминирование и превосходство". "Черный квадрат" стал по истине самой доминирующей картиной своего времени, поскольку после подобного шедевра живописи-то уже больше и нечего предложить человечеству. Все, что можно, уже сказано. Мы видели и белый пустой холст, и наброски, и полноценные картины, а теперь увидели еще и такое нагромождение красок, от которого все сливалось в одну непроглядную черную массу. Вершина достигнута. И какие бы еще оттенки ни добавлялись, полотно все равно будет черным. Гроб живописи, так сказать… ведь какую бы картину вы ни писали теперь, она все равно будет являться той или иной степенью "Черного квадрата". Чистое проявление хаоса. Чистое проявление творчества. А во-вторых, прозвучала такая мысль, дополняющая все вышесказанное, что "Черный квадрат" изображал вовсе не какую-то там очередную геометрическую фигуру… нет, он изображал саму идею живописи и ее фундаментализм! Ведь любая — даже самая глубокая картина бессмысленна сама по себе. Как бы ярко ни были нарисованы цветы, ни один шмель не полетит к ним за нектаром, и как бы искусно ни изображалась лисица, даже самые дикие псы не станут на нее рычать, поскольку это только человек со своим ассоциативным мышлением способен придавать смысл изображениям. На самом же деле (за пределами человеческого разума) все эти картины представляет собой не более чем беспорядочно размазанную грязь на поверхности. И поскольку люди-таки могут распознавать эту мазню и придавать ей смысл, отчетливо видя в кружочке и в трех палочках на камне примитивного человечка, а в многослойных разводах пигмента из водорослей и яичного белка целые пантеоны богов, то задается вполне резонный вопрос: чем одно наслоение красок отличается от другого? Люди смотрят на кусок мрамора, но видят при этом вовсе не кривой камень, а красивую женщину, способную их вдохновить, отчетливо различая фактуру волос, кожи, ткани и даже глиняного кувшина в ее руках, а глядя на стопки обработанной и сшитой вместе древесины с кляксами чернил, именуемой книгами и текстом, человек и вовсе открывает перед собой целые миры и бесконечность знаний своих предшественников. Люди удивительные существа, не правда ли? — Георг вздохнул. — Да, все картины и образы бессмысленны, пока на них не смотрит человек. И своим "Черным квадратом" Малевич в очередной раз показал это, ведь каждый видел там только то, чего сам был в состоянии увидеть — ни больше, ни меньше.

— Наблюдатель первичнее объекта наблюдения, — прошептал я, повторив уже звучавшие сегодня слова.

— И после того, как подобные идеи были преподнесены для всеобщего обозрения, критики стали совсем по иному смотреть на "Черный квадрат", заявив, что данное произведение достойно носить звание одной из самых дорогих художественных работ российской живописи. Благодаря озвученным идеям зазнался даже сам Казимир Малевич, превратив себя в хорошо продаваемый и политкорректный бренд, сочиняя попутно целые теоретико-философские опусы, пытаясь придать смысл абсолютной бессмыслице своего творчества. В последствие он стал пародией на самого себя, как минимум, четыре раза повторив свой же собственный "Черный квадрат", в надежде превзойти непревзойденность. К сожалению, многие авторы не знают, когда им следует останавливаться или менять вектор движения. И вскоре, благодаря подобным выходкам, люди стали с большим скептицизмом относиться ко всем художникам и утверждать, что всякое искусство — это откровенное шарлатанство, поскольку творцы, желая повторить успех Малевича, попросту несли (да и до сих пор несут) детский лепет, тем самым заставляя поверить наивных людей в то, чего на самом деле нет. Этакая новая религия — смотри на очередную икону и сам себе воображай что-то высокое и прекрасное. Тех, кто так и не мог увидеть смысла в бессмысленном искусстве, критики стали ненавязчиво обзывать необразованными глупьцами, лишенными всякого вкуса и чувства эстетики. Этакая низшая каста людей, понимаете ли. Быдло и деревенщина, которой не дано понять. Всвязи с чем абсолютное большинство, не желая прослыть дураками и невежами, уподобляясь стадному инстинкту, стали соглашаться с тем, что такое искусство и вправду "великое", называя его венцом человеческой цивилизации. И так появилась новая интеллигенция — то есть то же быдло, только с апломбом интеллектуальности, готовое за любые деньги покупать художественные полотна и другое искусство лишь только по тому, что о нем пишут в каком-то "уважаемом" журнале, по типу вашего. — Доктор игриво посмотрел на меня. — Думаю, работы Маркуса Ротковича идеально иллюстрируют мои слова. Это подобно "эффекту голого короля". Все отчетливо видят, что, как бы высоко король ни задирал свой нос, он-то на самом деле голый, однако людям все равно стыдно об этом сказать вслух, поскольку опасаются, что их засмеют.

— Вам не нравятся картины Ротко? — из принципа спросил я.

— Почему же… у меня висит его картина в спальне, — Георг улыбнулся, а я почему-то постеснялся спросить, какая.

— Но вы все равно признаете, что искусство — это по большей мере шарлатанство.

— Безусловно. Видите ли, Шарль Лятан — это в свое время был такой французский фармацевт, который продавал обыкновенную воду, заявляя, что это чудодейственное лекарство. Можно сказать, что он был первооткрывателем гомеопатии. И вот что удивительно… люди верили ему, покупали его бездействующие препараты и искренне убеждались, что им становится от них лучше.

— Эффект плацебо?

— Да, именно эффект плацебо. Иначе говоря обыкновенное самовнушение. Одни пьют воду из канализации, и им кажется, что эта "сватая" и "заряженная позитивом водица" исцелят рак; другие молятся различным богам, и убеждены, что те и вправду дают им силу и какие-то откровения; а третьи смотрят на неодушевленные предметы, называемые искусством, и чувствуют заряд вдохновения и поток эмоций. Разве это не эффект плацебо? Разве все это не шарлатанство? Не самовнушение доверчивых лиц?

— Действительно, — промолвил я. — Самый настоящий фетишизм.

— И заметьте, — продолжал он, — чем проще и примитивнее то или иное художественное произведение, тем проще приписать ему какой-либо глубокий смысл. Прямо как символ, вырванный из контекста или системы. Простор для фантазии и интерпретаций становится безграничным.

Я тут же вспомнил про причудливую букву "Н" доктора Корвуса.

— На ум сразу приходит "Девятая симфония" Людвига ван Бетховена с ее знаменитым хоралом на текст Фридриха Шиллера "Ода к радости". "Freude, schöner Götterfunken, Tochter aus Elysium! Wir betreten feuertrunken, Himmlische, Dein Heiligtum." — Георг очень игриво и быстро пропел вступительные слова оды, и мне захотелось ему подпеть, продолжив столь чудесную мелодию, но я вовремя себя остановил. — Более примитивной музыки сложно себе представить, — неожиданно добавил он. — Этот мотив, состоящий всего из пяти нот: до, ре, ми, фа, соль — способен сыграть каждый ребенок, и для ее игры даже не требуется сдвигать руку с места. Просто шевелите пятью колбасками… и все! Настолько банальную и скудную мелодию даже глухой был в состоянии написать… и, как мы с вами знаем, ее-таки и написал глухой. Хранит ли в себе этот мотив хоть что-нибудь, кроме простой и базовой считалочки? Нет. Он примитивнее даже самой скудной народной частушки. Для его понимания вовсе не нужно разбираться в музыкальных гармониях и грамотах, в аранжировке и тональной глубине. Это просто забавная пустышка — тот же "Черный квадрат" только в звуках. И подобно тому как Малевич ушел в абстракцию, так и Бетховен после написания своей "Девятой симфонии", достигнув вершины творчества, ушел в экспериментальную для своего времени музыку, став по факту первым в истории джазистом. И именно из-за этого отсутствия глубины и какого-либо смысла "Девятая симфония" (и в особенности ее хорал) была так хорошо приняты публикой. Каждый слышал в этих пяти нотах все, чего сам желал услышать, в связи с чем симфонию стали использовать везде, где возможно, какие только значения ей ни придавая. Она звучала и в качестве революционных призывов Франции в период основания Второй Республики, под эту же мелодию поднимали знамена и солдаты американской гражданской войны, анархисты и коммунисты всего мира пели оду наравне с "Интернационалом", а в Третьем Рейхе под эту симфонию проводили парады, считая ее идеальным образчиком арийского творчества и идей национал-социализма. Сегодня же ода является гимном Европы и олицетворением мира и дружбы, а азиатские страны — и в частности Япония — знаменуют данной симфонией яркие фестивали и праздники (такие как новый год). И каждый отдельно взятый человек и народ убежден, что "Ода к радости" символизирует именно его личные взгляды и убеждения… притом что текст оды был написан всего лишь для очередной масонской пьянки в Дрездене по просьбе Христиана Кернера — очень хитрого капиталиста, близкого друга и конечно же любовника Шиллера, тогда как сама музыка и вовсе писалась маниакально депрессивным человеком с суицидальными наклонностям по заказу представителей российского дворянства. Да, Бетховена спонсировал граф (а позже и князь) Андрей Разумовский и князь Николай Галицин. И из всего этого салата утверждать, что майонез принадлежит только помидору, очень смешно. Люди понимают это, однако так и продолжают во всем видеть лишь то, что сами хотят увидеть. И чем проще и бессмысленнее объект наблюдения, тем больше смысла в нем находит сам наблюдатель. — Георг поднял брови. — Человеческий мозг устроен таким образом, что представители нашего с вами вида во всем хотят видеть абсолютный порядок и логическую последовательность. Люди вечно стремятся к контролю и к доминированию всего, на что способны положить взгляд. Так уж устроен человек. И если перед людьми оказывается какая-то бессмыслица, которая по их мнению все же должна нести в себе какой-то "великий" (или не очень) смысл, то они сами придумывают его себе, дабы успокоить собственный разум нерешенными вопросами. Это как утраченная память и отсутсвие знаний — там, где мы не в состоянии что-то вспомнить, наш мозг заполняет пробелы фальшивыми воспоминаниями (чаще всего потакая нашим предпочтениям), а там где нам не хватает информации, мозг фабрикует предрассудки и мнимые доказательства.

— Люди видят только то, чего сами хотят видеть. Это я понял. Но ведь они сами по себе никогда не станут что-то оценивать и обдумывать, пока им на это не укажут. По крайней мере в большинстве случаях так. — Я ясно дал доктору понять, что в нашем обществе реклама и известность тех или иных вещей играют далеко не последнюю роль. — В мире существует много всякого искусства, представляющего примитивизм идей того же абстрактного экспрессионизма и других направлений, однако общество обсуждает лишь самых разрекламированных: Ганса Гофмана, Джеймса Брукса, Франца Клайна, того же Марка Ротко, Сэма Фрэнсиса, Хелену Франкенталер, Роберта Мазервелла и так далее. Хотя по мне так Барнетт Ньюман превзошел всех последователей этого течения — в том числе и самого Малевича, однако о нем, прошу заметить, вспоминают не так часто, как об остальных.

— К сожалению, вы правы. Реклама и коммерция играют основополагающую роль для понимания и оценивания мирового искусства и идей. Творец может создавать поистине новаторское произведение, но пока какой-нибудь художественный критик, по типу вас, не напишет о том, что это шедевр, человечество так и будет считать творца и его труд очередной банальностью. А критика, это всегда была очень тонким и, главное, прибыльным делом. Вложите свои денежки в певчего соловья, и он сделает вас хоть королем, хоть богом. Общественное мнение покупалось во все времена, впрочем — искусство тоже. Один человек, уважающий музыкальные традиции, может годами сочинять глубочайшую симфонию с самой изысканной аранжировкой, которая только возможна, однако абсолютное большинство людей все равно будет насвистывать примитивный мотивчик "Оды к радости" и с удовольствием слушать какого-нибудь очередного современного рэппера, даже не умеющего читать ноты с листа, но способного на протяжении пяти минут под односложную зацикленную мелодию из четырех тактов твердо вещать о том, как он имел вашу маму. Искусство! Разве нет?

— То есть вы хотите сказать, что творцам надо быть проще, и люди к ним сами потянутся?

— Если вы желаете мгновенной и одноразовой славы, то несомненно. Овцы всегда собираются вокруг того барашка, который блеет на доступном для них уровне. Вот только будь все творцы такими, мы бы до сих пор жили в каменном веке и рисовали палкой на песке, считая сотворение огня чудом. Разве не это уровень толпы? Будь проще и к вам потянутся? Да, потянутся такие же простофили. Но если вы будете сложнее, то простаки от вас отстанут и потянутся те, кто желает двигаться вперед… ну или же не потянутся. Разве самобытного человека это волнует? Забавно, но мы постоянно слышим выкрики о том, что люди жаждут развиваться и потреблять только глубокую и изысканную продукцию, однако когда им дают выбор, они все поголовно хватают примитивизм, оправдывая свой выбор словами "ну… краткость — сестра таланта", "чем проще — тем лучше", "искусство должно развлекать, а не напрягать" и все в таком духе. Проще говоря, "я не хочу думать… отстаньте от меня". Прямо как мой любимый анекдот. Дурак заявляет: "Свободный и независимый человек должен думать своей головой", на что свободный и независимый человек ему отвечает: "Я никому ничего не должен". Так что, как вы понимаете, "Черный супрематический квадрат" Казимира Малевича обязан своим успехом вовсе не собственной "гениальности",* а обыкновенной скудности людей. В любом случае Малевича обсуждали… поднимая на поверхность множество предположений того, что под черным пятном скрывается какая-то куда более интересная картина. Но автора той тетради, которую я тогда читал, было так просто не одурачить, ведь она уже провела свое маленькое расследование и практически сразу выявила плагиат.

— Плагиат? — удивился я.

— Разумеется. Или вы и правду думали, что Малевич был первооткрывателем в своем жанре? Что ж, молодой человек… за двадцать с лишним лет до появления всеми любимого "Черного квадрата" уже была написана подобная картина. Ее автором был очень близкий мне по настроению писатель-масон и черный юморист Альфонс Алле. Его картина была также монохромно черной и носила причудливое название "Философы ловят черную кошку в темной комнате". Достаточно символично, поскольку работа была создана для культового заведения "Черный кот" — первого в истории публичного кабаре и самого излюбленного места среди французских художников и похабников — иначе говоря, философов. При этом это был его далеко не первый черный четырехугольник, так как за несколько лет до этого он написал не менее черное и куда более непроглядное произведение, назвав его "Битвой негров в пещере глубокой ночью". Не совсем толерантно, конечно, но зато свежо. В то время любили пошутить о таких вещах. Модернизм как-никак, уже плавно перетекающий в постмодернизм. Анекдоты сочиняли обо всем, о чем только могли себе позволить. Однако, что бы вы думали? И эти картины были откровенным плагиатом! Ведь мало известный художник той эпохи Пол Билхолд уже нарисовал точно такой же черный прямоугольник, озаглавив его "Ночной дракой негров в подвале". Удивительно схожее название, не находите? Мало того, что искусство примитивное, так еще и собственных мыслей у художников не имелось. Все воровали друг у друга средь белого не дня, нисколько не скрывая помыслов. Но и это оказалось только началом, поскольку до этого в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году даже столь уважаемый мною Гюстав Доре не поленился запятнать свои руки во всей этой черни, нарисовав свой черный квадрат, подписав его следующими строками — "Происхождение российской истории затеряно в туманной античности"… ну или просто "Сумеречная история России", поскольку ее именно так называют искусствоведы. Рисунок очень отчетливо символизировал то, что в России нет истории, поскольку с каждым приходом нового царя, история этих земель переписывалась от самого основания. А уж после революции и перестройки эта художественная работа стала еще более правдивой и актуальной, как никогда. И вы, надеюсь, уже поняли, что Доре тоже был далеко не первым, кто нарисовал черный квадрат, так как он просто повторил идею, которую за десять лет до него написал еще один "новатор" Берталь в своей картине "Вид на Ла-Хог" — она же "Ночной эффект" — она же "Жан Луи-Пети". Из всех уже упомянутых черных полотен эту работу я бы назвал самой нетривиальной и утонченной, поскольку она была не полностью черной, в ней просвечивались беспорядочные блики, создавая иллюзию вечного движения и беспокойства. Это помогало картине еще глубже и точнее символизировать то, что она и должна была, а символизировала она, как писала дама в тетради, тихую и непроглядную ночь после сокрушительного сражения при Ла-Хог. Но самым примечательным было второе значение, посвященное Жану Луи-Пети — выдающемуся хирургу и анатому своего времени, создавшему хирургические инструменты, которые до сих пор применяют врачи.

— И маньяки, — подметил я, прекрасно понимая, о каком хирургическом приборе идет речь и как его в свое время использовал мой собеседник.

— Каким же образов черная картина могла символизировать хирургию, спросите вы. А все очень просто — она олицетворяла пустоту, тьму и хаос внутреннего мира каждого человека… лишь беспросветную материю и больше ничего. Но и эти идеи были далеко не новаторскими, ведь целых две сотни лет назад — в тысяча шестьсот семнадцатом году — известный мистик, врач, философ, иллюминат и масон Роберт Фладд написал "Великую тьму" — тот же черный прямоугольник, отображающий пустоту и бездну человеческого естества. Фладд был поистине уникальным человеком для своего времени, и многие его мысли действительно поражали умы, ведь кому еще, как не ему принадлежат столь примечательные, хотя и во многом сомнительные идеи о микрокосмосе человека, являющимся прямой проекцией макрокосмоса мира. Помню, когда я был подростком, я зачитывался трактатами Фладда.

— Но разве его труды не опровергнуты наукой? — спросил я, поскольку уже неоднократно слышал об этом мистике и представителе герметического учения.

— О, да! Разумеется, — тут же ответил доктор, даже не подумав оправдывать своего коллегу. — Все изыскания Роберта Фладда давно разгромлены научным сообществом, поскольку он мало того, что шел по ложному пути понимания внутреннего устройства человека и вычисления планетарных траекторий, так еще и просто допускал примитивные логические ошибки. Конечно, ни один серьезный врач или физик никогда не будет читать эти труды, поскольку сегодня они покажутся дешевым и необоснованным детским лепетом. В бреднях о пропаганде чакр и в эзотерических сказках про "планету X" можно отыскать куда больше достоверных научных фактов, чем в этих устаревших трактатах безумного мистика… Хотя, нет. Они все одинаково бесполезны. И все же я с огромным удовольствием читал работы Фладда, поскольку если бы ни его критика многих взглядов Иоганна Кеплра и не откровенная конфронтация с ним, в результате которой шел постоянный обмен идей и информаци, то было бы невозможно понять ход мысли современного понимания космоса и солнечной системы. Видите ли, я предпочитаю не просто постигать правду всех вещей такой как она есть, но еще и знать, что привело к этой правде. Ведь согласитесь, что нет ничего более упоительного, чем видеть, как целые системы и философии рождаются из абсолютного ничего, шагая долгим путем, преодолевая физические и идеологические препятствия, своею состоятельностью прокладывая дорогу из пустоты на пьедестал истины. Всегда интересно проследить за подобным маршрутом.

— Да, — прошептал я. — Мне теперь все научные гипотезы и теории будут представляться в виде человеческого зародыша в животе женщины.

— В утробе, — поправил меня знаток анатомии. — Что ж, признаюсь, это удачное сравнение. Одни теории могут рассосаться уже на самой ранней стадии развития, другие — стухнуть на полпути, третьи — сами себя задушить, причем, казалось бы, самым жизнеобеспечивающим органом, тогда все остальные и вовсе получить те или иные увечия в момент своего выхода… так сказать, на стадии реализации. Все-таки не каждой теории суждено сделать свои первые шаги.

— И в чем, по-вашему, был прокол Роберта Фладда? — не без интереса спросил я, хотя для меня все это было равносильно китайской азбуке, ведь я не читал его работ. — Где он допустил ошибку?

— Ну, во-первых, как заключил сам Иоганн Кеплер, парируя критику в свой адрес, Фладд был слишком зациклен на герметизме, в связи с чем и получил столь позорный для ученого во все времена титул "теософа". Думаю, человеку науки уж лучше прослыть бездарем, пустозвоном и даже шарлатаном, нежели опуститься на уровень теософии. Ну и, во-вторых, как мне кажется, у Фладда хоть и были достаточно занимательные идеи по поводу микрокосмоса и макрокосмоса, однако он все же глядел не в ту сторону. Он слишком акцентировался на цикличности и последовательности, кругом видя лишь космос (порядок), тогда как ему следовало бы выйти из своей "герметизации" и узреть вселенский хаос (беспорядок бытия).

— Микрохаос и макрохаос… — в шутку произнес я.

— О, нет, — улыбнулся Георг. — У хаоса не может быть микро или макро степени. У хаоса и вовсе нет степеней или каких-либо критерий. Хаос просто есть. И все. И мне кажется, что Фладд был близок к тому, чтобы осознать это, ведь его картина "Великая тьма", изображающая вечный хаос вселенной, просто так бы не возникла. В любом случае, я считаю, что данное художественное полотно является вершиной философских изысканий Роберта Фладда, однако, как вы уже поняли, и он был далеко не первым в подобных начинаниях.

— Первым был Франческо Захария, — наконец заключил я, давно догадавшись, к чему ведет доктор Корвус и откуда начинается столь неоднозначный исторический путь всех этих загадочных черных картин.

— Именно, — подтвердил он. — Первым был никто иной как Франческо Захария… точнее даже "доктор" Франческо Захария, в тысяча четыреста восьмидесятом году написав свое великое и незабвенное "Черное Изящество", которое, с одной стороны, погубило творца, а, другой стороны, сделало его бессмертным, вдохновив десятки последователей по всему миру… включая, как ни странно, и нас с вами.

— Но… как он мог какого-то вдохновлять, если автор, как вы говорите, был долгое время забыт?

— Франческо Захария не был забыт. На протяжении многих веков о нем, как уже было замечено ранее, помнили и епископы, и понтифики, и короли, и искусствоведы. Однако в связи с жуткими событиями, которые были совершены художником при жизни, о нем и о его работах лишний раз старались не упоминать… и уж тем более в высоком обществе, так как его имя в некотором смысле стало нарицательным и на протяжении веков представляло из себя синонимы слов "еретик" и даже "демон". К примеру, если, называя кого-то именем сэра Ланселота или Казановы, люди сразу подразумевали дамского угодника и сердцееда, то, произнося вслух "Захария", речь шла о самом низменном с точки зрения авраамических религий богохульстве. Так что не удивительно, что данное имя употребляли нечасто, однако при этом оно каждому было очень хорошо известно. И уж если память о Франческо Захария и была подвергнута забвению, то это произошло, как не трудно догадаться, в девятнадцатом веке, когда необразованные простолюдины стали получать равноправие, требовать власть и диктовать всему миру свою моду и уровень образования. В тот период многие личности и сказания, связанные с ними, были забыты, тогда как из самых низов рождались новые герои и новые легенды. Что же касается меня, то и я тоже, как и вся молодежь моего времени, не знал об этом художнике… но лишь до тех пор пока эта странная тетрадь не попала ко мне в руки. И, возможно, я нисколько бы не заинтересовался этой "очередной" черной картиной, хоть она и была первой из подобных, если бы к тетради не прилагалась странная телеграмма очень любопытного содержания. Там сообщалось, что по словам некоего историка Вильгельма Вогур черная картина, предположительно именуемая "Черным Изяществом", в восемнадцатом веке находилась в личный покоях самого Фридриха Второго — короля Пруссии. И согласно мемуарам, описанных приближенными короля, он каждое утро, пока прислуга его одевала (да и без этого) по полчаса неустанно смотрел на полотно, видя в нем нечто такое, чего не видели другие. Все заявляли, что картина пустая, но король утверждал обратное, и перечить ему были, как вы понимаете, не в праве. Декораторы и архитекторы неоднократно предлагали заменить черную бессмыслицу в рамке на нечто более изысканное и подобающее… предлагали даже картины в стиле ню, которые бы хорошо разбавили королевскую спальню и поднимали мужчине настроение перед сном; предлагали и портреты голых юношей, зная о предпочтениях монарха. Подошло бы что угодно, лишь бы убрать эту черную дикость из дворца, портящую своим видом всю эстетику хорошо выдержанного помещения, однако Фридрих Великий желал видеть только это полотно. Придворные поговаривали, что картина сводила его с ума, однако на деле же все было наоборот — она вдохновляла его на подвиги. Стоило ему провести дюжину минут в компании "Черного Изящества", как он открывал для себя такие стратегии манипуляцией людьми, что современное общество до сих пор гадает, как один жалкий старикашка — Старый Фриц, как его называли при жизни — мог иметь столько власти и, главное, мудрости. Что бы в те годы ни происходило, все монархи Европы бежали к нему за советом, и он им их давал, решая проблемы таким образом, чтобы это было выгодно и его друзьям, и его врагам (сразу после чего вражда сама собой пропадала) и, что не менее важно, ему самому. Да!.. вот она гениальность: там где одни видят лишь пустоту в мудрости, гении видят мудрость в даже в пустоте. Каким образом к королю попало "Черное Изящество", однозначно ответить нельзя. Да и как долго оно у него пробыло, тоже сложно сказать. Но более любопытным мне показалось другое, поскольку автор телеграммы, выполняющий частное расследование для владелицы тетради, заявил, что подобная же картина, полностью соответствующая габаритам и описанию "Черного Изящества" была позже найдена в долине Луаре в замке Валансе среди личных вещей Шарля Мориса де Талейрана-Перигора — еще одного человека с незаурядным и утонченным интеллектом. Как могло к нему попасть полотно, и насколько он им дорожил, я не знаю. Но обеих этих личностей, живших в разные эпохи, объединяло очень многие — и в особенности их непредвзятость и здравомыслие. К сожалению, помимо этого, о самой картине больше не было никаких сведений. И судя по всему, именно в те годы полотно и ее автор и были-таки подвергнуты забвению. Телеграмма, отправленная через старинный телеграф, была очень скудна на информацию, ведь за каждую отдельную букву в те годы приходилось платить… а для французского языка это могло быть целым состоянием. Столь причудливая и лишенная всякого смысла французская грамматика в свое время и была придумана письцами, дабы за каждую непроизносимую букву брать с необразованных людей по монетке. Чем больше бессмысленных букв — тем выгоднее для тех, кто их пишет. Это вам не латынь, где можно целые абзацы сокращать то трех слов по три-четыре буквы, сохраняя при этом глубину содержания. Так или иначе сведения, описанные в тетради, вызвали во мне неподдельный интерес к картине "Черное Изящество". Но что это была за картина и где ее искать — не знал тогда ни я, ни уж тем более анонимный автор тех строк, которые вскоре закончились, поскольку в тетради больше не было страниц. И последние слова о таинственной картине, которые там упоминались, были своеобразным вопросом и одновременно ответом на него, будто у автора началось раздвоение личности, и она принялась общаться сама с собой. Вопрос звучал так: "Как же распознать "Черное Изящество" среди сотен других таких же черных картин?" На что тут же следовал прямой ответ: "Данная картина не является одной из сотни… и, увидев ее, ошибиться будет невозможно, так как это не вы, а она заметит вас".

— И в две тысячи шестом году… — начал я, — "Черное Изящество" вас заметило.

Георг же проигнорировал мои слова и не менее задумчиво продолжил свой рассказ:

— Странно, но потом сколько бы я ни искал ту тетрадь, в надежде перечитать то, что меня так вдохновило, я нигде не мог ее найти. Тетрадь куда-то бесследно исчезла, будто ее и вовсе никогда не было. Сперва она каким-то таинственным образом попала ко мне в руки, а потом не менее загадочно испарилась. Но как и куда? — Доктор искренне выразил удивление и развел руками. — Тетрадь в те годы не покидала мою комнату, в которую даже мои родители не заходили. Кто-либо взять ее не мог, а говорить о каком-то сверхестественном вмешательстве смешно. Да вы это и сами понимаете.

Я улыбнулся, почему-то вспомнив о пришельцах.

— Как психоаналитик, я сразу предположил, что облаченной в кожу старой тетради, ее владельца женщины-масона и описанной там картины Франческо Захария могло и вовсе не быть, ведь наш разум, воспоминания и воображение порой очень часто играют с нами злую шутку и обманывают нас, однако… в последствии наведя справки, выяснилось, что художник Захария — это вовсе не плод фантазии (моей или той женщины), а вполне реально существовавший человек. Так же свое подтверждение нашли и другие описанные там вещи. Выдумать их из воздуха таким образом, чтобы они соответствовали историческим фактам, я, как вы понимаете, не мог, а если бы и мог, то все совпадения были бы очень маловероятными и притянутыми за уши, но в моем случае речь шла о точном попадании в десятку.

— То есть та тетрадь все же была реальной, но вы ее просто потеряли, — я спокойно и внятно все расставил на свои места.

— Да, — твердо ответил доктор. — Полагаю, что так. И сказать по правде… те заметки было бы тогда очень кстати показать Эдлен или же Айдане, так как именно благодаря таким сведениям художественные плотная возрастают в цене во время продаж. Но я не переживал об утрате, ведь о достоверности некоторый вещей, озвученных там, все же было трудно ручаться, хоть я и обладал косвенными доказательствами. К примеру, история про Фридриха Второго была, конечно, очень интересной и интригующей, но среди рукописей, принадлежащих его архитекторам и декораторам нигде не упоминалось о каких-либо черных картинах. Откуда историк Вильгельм Вогур брал такую информацию — неизвестно. Тоже самое можно было сказать и о Талейране, ведь не было никаких предпосылок полагать, что среди его вещей было именно "Черное Изящество", а не какая-нибудь другая похожая на нее черная или просто темная картина. Во все это, безусловно, хотелось верить, но…

— …но вера — это не знания.

— Именно. Да и к тому же мною в последствии были найдены и другие не менее интересные сведения о картине… и при этом куда более достоверные. Одно только существование письма папы римского уже могло приписать целый нулик к стоимости "Черного Изящества", независимо оттого, сколько нулей там уже будет накручено на аукционе.

— Удивительно, — сказал я, слегка пересев на кресле поудобнее, взглядом давая собеседнику понять, что желаю услышать продолжение истории.

— Все эти длительные прогулки по городу, поход в библиотеку и сухие разговоры о старинных тетрадях и о древних рукописях утомили Сиелу. Это было видно по ее глазам. Она явно не привыкла к такому объему информации за столь короткое время. Я хоть и смог заинтересовать ее картиной, которую эта девушка никогда даже не видела, она, встречаясь со мной, все же надеялась, что мы будем говорить в первую очередь друг о друге, а не об искусстве или же о каких-то исторических персонах. Что ж, признаюсь — романтик из меня всегда был никудышный, да и говорить друг о друге тем более не имелось никакого смысла, ведь за время нашей многолетней переписки мы смогли разузнать друг о друге все, что только было возможно… ну, по крайней мере с моей стороны это было так… хотя, признаюсь, она-таки смогла удивить меня своей внешностью. В любом случае я понимал, что если наша прогулка и впредь продолжится в таком же монотонном ключе, то Сиела сочтет меня просто занудой. Ее уважение ко мне, возможно, и не пошатнулось бы, однако интерес в таких случаях очень легко может пропасть. Женщины хоть и любят занимательные разговоры с мужчинами, но все же нет ничего более "говорящего" чем дело. И тогда без каких-либо прелюдий и намеков я очень прямолинейно предложил Сиеле отправиться ко мне домой и провести ту ночь вместе. Ее реакция на услышанное была вполне предсказуемой — она была восхищена и одновременно ошарашена моей мужской требовательностью и в определенном смысле даже беспардонностью, которая — по ее мнению — никак не сочеталась с моим внешним видом галантного и обходительного денди. Но, как я уже неоднократно говорил, джентельменом я никогда не являлся и становиться уж тем более не планировал. — Георг скривил губу. — Сиела конечно же хотела переспать со мной, ведь я в те годы был хоть и не идеальным, но достаточно привлекательным молодым человеком, тогда она в свою очередь была двадцати пяти летней девственницей. Здесь вовсе не обязательно быть психоаналитиком, чтобы понимать, что у нее было на уме. И все же, как вы знаете, с этими самками никогда и ничего не бывает так просто…

— Снова дало о себе знать бабушкино воспитание? — ухмыльнулся я, пытаясь вообразить себе Сиелу.

— Если бы! — с улыбкой ответил доктор Корвус. — Старомодное бабушкино воспитание, наоборот, было бы моим беспроигрышным билетом ей под юбку… по крайней мере на один раз уж точно, ведь консервативное мышление обязует безоговорочную покорность перед мужчиной и непременное замужество после постели. Чем старомоднее и строже воспитана девушка, тем скорее и отчаянней она желает прыгнуть в койку к любому более-менее понравившемуся ей мужчине, в надежде уже выйти замуж и наконец освободиться от гнета родителей-консерваторов. Пожалуй, мать Сиелы была идеальным примером всей этой схемы, особенно иллюстрируя, насколько старомодные взгляды о сексе, о детях и о браке отстают от реалией современного мира, порождая все больше и больше наивных матерей-одиночек. Тогда как те девушки, которые воспитанны свободными личностями, о таких глупостях даже не думают — секс и брак для них являются куда более обсуждаемыми и посредственными вещами. Свою невинность они не хранят, подобно фанатикам, но и не разбрасываются своим телом перед каждым, кто способен хоть что-то им пообещать. Нет, свободомыслящие девушки не делают из всего этого культа, не бросаются из крайности в крайность и попросту думают своей головой, благодаря чему и преуспевают как в сексе, так и в замужестве… частенько, правда, меняя мужчин каждый раз на нечто чуть более по их мнению стоящее, — в шутку добавил он. — Но как бы там ни было, с Сиелой была совсем другая история. Тут включилось не бабушкино воспитание, а обыкновенная девичья глупость. Видите ли, Сиела прямо на улице заявила мне, что "уважающая себя леди", как она выразилась, "на первом свидании не целуется и уж тем более не лезет к мужчине в койку". Хах! Это меня позабавило! Вот мне всегда было любопытно узнать, о чем думают девушки, заявляя подобные вещи? Они вообще думают?.. или все же просто, начитавшись бессмысленных девичьих журналов и книжечек по — как им кажется — обольщению, цитируют весь этот бессмысленный пафос, считая, что это хоть сколько-то прибавит им интеллекта? Пожалуй не существует ничего более непривлекательного, чем девушка на свидании, которая хочет казаться умнее и благороднее, чем она есть на самом деле… хотя мужчин это тоже касается. По факту, же не вижу ничего плохого или постыдного в том, что человек может быть необразованным и глупым; сознаваясь в этом, личность ни коими образом себя не унижает — нет, она, наоборот, признает свой недостаток, а посему готова развиваться. Самоунижение происходит именно тогда, когда, будучи явным глупцом, человек пытается строить из себя интеллектуала или же представителя элиты. Получается комедия, да и только! Но вернемся к этим "уважающим себя леди", как они себя называют, и предположим, что все эти негласные запреты на свиданиях являются частью некой культуры. Во-первых, сразу хочется напомнить британскую народную мудрость про тех "леди", что называют себя "леди". И во-вторых, меня всегда терзает вопрос: а на что надеются девушки, заявляя подобные вещи своим кавалерам? На повторную встречу? На уважение и на особое к ним отношение? Смешно, ведь всякого мужчину определяет в первую очередь тестостерон и вечное стремление к победе (иначе зачем еще мы идем на свидания), и подобными девичьими штучками, дамы четко заявляют, что для того, чтобы женщину "уважать", мужчина как бы должен перестать уважать себя и попросту сдаться. Иначе говоря, стать тряпкой! После таких заявлений, пожалуй, только самый слабохарактерный юнец пригласит девушку на повторную встречу. Не думаю, что дамам интересны подобные особи. И тогда чего же они добиваются? Может, они считают это проверкой мужского характера? Возможно. Однако в первую очередь это именно демонстрация своей девичьей глупости и откровенного самоунижения, а уже только потом все остальное. Я понимаю, если, придя на встречу с мужчиной, женщина разочаровалась в увиденном, и у нее попросту пропало всякое желание… она отказала молодому человеку, и точка… но когда глаза, губы, телодвижения и даже запах этой самки ясно говорит о том, что она хочет, но зачем-то сдерживает себя, ссылаясь на какой-то необоснованный принцип, то так и хочется спросить: а не дура ли она? Что же касается Сиелы… она меня как раз явно хотела, да вот только после подобного заявления с ее стороны, теперь уже мне расхотелось.

— Ну наконец-то! — вырвалось у меня. — Наконец-то вы признали какой-то недостаток в своих спутницах, поскольку до этого момента казалось, что в кругу вашего общения были только самые идеальные женщины.

— Они вовсе не идеальны.

— Да, но то, как вы их описываете! — воскликнул я. — Конечно, вы частенько подшучиваете над дамами, вставляете свой многослойный сарказм и не боитесь говорить об их физиологических проблемах, но при этом сами женщины сходят с ваших уст практически совершенными.

— Все мои женщины далеки от совершенства. Взять, к примеру, ту же Сиелу — у нее так вообще имелся пенис. — Георг ухмыльнулся, подыграв моему замечанию о сарказме. — Но вы правы! Я ищу в дамах только те качества, которыми мне хочется восхищаться, и всегда акцентирую только на них.

— И что же вы цените в женщинах?

— Ох, как и каждый мужчина, я ценю в женщинах только две вещи: размер груди и размер второй груди. — Корвус игриво подмигнул мне, как бы требуя от меня, чтобы я это неприменно записал в блокнот. — Однако, к сожалению, — продолжил он, — Сиела хоть и была очень красивой женщиной… очень!.. но этого было недостаточно, чтобы меня заинтересовать. И не будь она особью с уникальными половыми признаками, я бы даже не тратил на нее свое время, как бы обольстительно она ни двигала бедрами. Ведь, если говорить без шуток, то меня привлекает в женщинах индивидуальность, а не тело. Тело есть у всех, красивое — у многих; если же тело некрасивое, то нет ничего сложного в том, чтобы его украсить. А вот обладать неповторимой личностью — это по силам далеко не каждой. И не надо мне сейчас говорить всю эту чушь о том, что каждая дама уже априори "особенная" и что ее надо только "увидеть", "разглядеть" или, как говорят проститутки, "одеть и обеспечить". Увы, но нет! Все люди одинаковы, и чтобы быть хоть сколько-то "особенным" — надо доказать это делом. Уникальными не рождаются, милые дамы и господа. Уникальными становятся… или же не становятся. Как мы знаем, абсолютно большенство людей почему-то предпочитает пренебречь такой возможностью, но при этом каждый так или иначе норовит заявить о своей "уникальности" и "неповторимости", ибо он человек! А это, видите ли, звучит гордо… ну, для человека, конечно. И, возвращаясь к разговору о Сиеле, хочу сказать, что она как раз балансировала на этой тонкой грани. Она обладала всеми качествами для того, чтобы быть самобытной личностью, и при этом благодаря своему скучному окружению и скудному воспитанию запросто могла угодить в водоворот самой банальной человеческой обыденности. Я же считал своим долгом стать хорошим учителем для Сиелы, к тому же она и сама постоянно говорила, что ей нужен верный наставник по жизни. Она, конечно, внимала моим советам и направлениям, переписываясь со мной все эти годы, но все это было лишь теоретически. На практике же Сиела была далека от того, чтобы называться свободной и своенравной дамой, способной из любого мгновения черпать удовольствие и знание. Мне предстояла очень нелегкая задача по перевоспитанию ее характера и нравственного устоя, ведь перевоспитывать куда сложнее, чем просто воспитывать. И, видимо, Сиела сама почувствовала, что во мне после ее столь абсурдного и необоснованного отказа померк прежний энтузиазм к общению, так как она сама начала напрашиваться ко мне, задавая провокационные вопросы и проявляя ранее несвойственную ей настырность. Но уж теперь и я, строя из себя — не побоюсь этого слова — "леди", принялся давать ей очень скользкие, уклончивые и односложные ответы, большая часть из которых была "ну, да", "ну, может быть", "ну, не знаю" и мое любимое "ну, наверное". Ага. Я хотел, чтобы красавица поняла, какого это мужчинам общаться с неприступными девушками на свидании. И, к моему счастью, она очень быстро осознала, какую игру я затеял. Будь она просто женщиной, думаю, она бы так и не раскусила, что именно творится в моей голове, посчитав меня унылым, но поскольку Сиела была наполовину мужчиной — ей не составило большого труда поставить себя на место самца и увидеть, насколько сложное порой бывает общение с женщинами, особенно если они чего-то стесняются или же если им попросту нечего сказать.

— Я вас прекрасно понимаю.

— Еще бы! Вы же мужчина! — улыбнулся Георг. — Так или иначе наша с Сиелой занимательная беседа заметно изменила темп и даже угол направления, как, собственно, и вся наша долгая прогулка. Мы вышли с ней на Невский проспект, по которому я гулял вчера весь день. И, сказать по правде, мне все эти шатания по городу туда-сюда уже начали надоедать. Хотелось поскорее отвести Сиелу к себе домой и снять с нее то невинное и слепящее своим белым цветом изысканное одеяние и летние туфельки, которые, стуча каблучками о городской асфальт, как казалось, так и вбивали мне гвозди в мошонку. Терпеть этого я больше не мог. Я хотел ее изнасиловать прямо там. У всех на виду. На кончике моего языка уже зародились реплики и предложения, при помощи которых я планировал заставить Сиелу пересмотреть свое решение по поводу близости со мной в тот день, однако в последний момент слова показались мне излишними. Просто… мне не хотелось ее "уговаривать". Нет! Мне было куда интереснее создать такое положение вещей, чтобы она сама захотела залезть на меня, позабыв о каких-то там своих девичьих предрассудках и принципах о первых свиданий. И, к счастью, госпожа Фортуна в тот вечер была на моей стороне, хотя я никогда не играл с судьбой в кости. Так уж получилось, что среди безликой толпы людей, гуляющих тогда по Невскому проспекту, мои глаза заметили что-то неестественно-синее, явно выбивающиеся из общей черно-белой массы. Волосы!

— Волосы? Должно быть… Эдлен, — задумался я.

— Да. Это была Эдлен, тоже гуляющая в тот час по Невскому. Если бы не ее яркая краска, она бы просто затерялась среди однотипных прохожих, учитывая, что она всегда носила черное, но из-за столь резких люминесцентных оттенков волос эту девушку было видно даже в самой многолюдной толпе. Не обратить на нее внимание мог только незрячий. И Сиела, разумеется, тоже заметила броскую красавицу, подметив, главное, и то, как смотрел на нее я. А смотрел я на нее вовсе не как на случайную прохожую. Эдлен же нас не видела, к тому же, не успев показаться, ее черно-синяя фигура сразу пропала из виду, зайдя в книжный магазин с большими витринами. Я последовал за ней (хотя маршрут-то я особо не менял), а Сиела тем временем, все же понимая, куда и за кем я направился, сухо и якобы не без интереса спросила: "Это она?.. та, с которой у вас секс?" "Нет," — не менее сухо признался я и зачем-то поведал о том, что эта бледнолицая красавица с заметными волосами уже давно помолвлена с другим человеком.

— Не думаю, что вас это хоть сколько-то останавливает, — подметил я.

— Забавно, — улыбнулся доктор, — ведь именно эти же самые слова сказала мне тогда и Сиела, шагая в метре от меня. Я предложил ей зайти со мной в магазин и познакомить ее с Эдлен, но Сиела с вежливым тоном отказалась, заявив, что она устала и что подождет меня у входа, попутно сверкнув откровенной неприязнью в сторону моей знакомой. Ее отказ был мне понятен — ревность. А я тем временем неспешно зашел в книжный магазин и приблизился к Эдлен, уже в который раз восхищаясь ее несвойственной для львицы гривой. Увидев меня, сапфировая дама вздрогнула, явно не ожидая подобной встречи, после чего грубо спросила: "Вы что?.. следите за мной?" Признаться, этот вопрос был более чем уместным, учитывая, что с моего приезда в Санкт-Петербург мы сталкивались с ней каждый день, да и потом у меня на тот момент уже имелся опыт откровенной слежки за ней в столь пикантный момент, когда она раздевалась. Но нет. Я за ней в тот час не следил. Это была абсолютно случайная встреча. И, дабы не терять драгоценного времени, я решил ей прямо там рассказать обо всем, что смог за сегодня узнать о картине "Черное Изящество", и о том, что мне было известно о полотне и до этого. Я конечно же первым делом поведал о письме Климента Четырнадцатого, адресованном Антонио Ринальди, затем, особо не вдаваясь в подробности, рассказал и о слухах о наличии черного полотна в покоях Фридриха Второго, и о находке схожей работы среди коллекции Талейрана, и о других известных мне на тот момент сведениях о картине, включая косвенное упоминание Франческо Захария в рукописях Пьетро ди Готтардо Гонзаго, о которым я, кажется, забыл вам поведать.

— Кого, простите? — вырвалось у меня, поскольку я и понятия не имел, кто это такой.

— Пьетро ди Готтардо Гонзаго, — повторил доктор. — Это был первый в истории мира театральный художник и декоратор в современном понятии данного слова. Его еще называли Петром Федоровичем Гонзага — на русский манер, так он долгое время работал в Санкт-Петербурге. По молодости юный талант учился живописи — где бы вы думали? В Венеции! Правильно! И он довольно быстро прославился неповторимым и инновационным подходом к оформлению театральных сцен. Его чертежи, как утверждали скептически настроенные современники, были слишком абсурдны и непропорциональны… многие его наброски и вовсе казались невозможными с точки зрения архитектуры и законов физики, однако когда замысел творца воплощался в жизнь и декорации украшали яркие сцены театров, люди попросту не могли не восхищаться талантом оформителя. Он своей цветовой гаммой и мнимой перспективой создавал такие шедевры, что казалось, будто грань между реальностью и театральной иллюзией вовсе исчезала. Благодаря его кисти даже самый обделенный воображением человек погружался в бездонную глубину плоских декораций. "Это не сцена во дворце, а дворец на сцене! Аж кругом голова!" — писали критики, покидая Эрмитажный театр после громких премьер. Неповторимую технику мастера никто не мог объяснить. Даже он сам затруднялся ответить, в чем именно был его успех, хоть он и написал несколько сочинений на тему театрального оформительства. Работы: "Eclaircissement convenable du décorateur théâtral sur l’exercice de sa profession" и изданная на французском языке "Musique des yeux". Очень любопытные трактаты, особенно если вы интересуетесь историей искусств и теорией театра. И если мне не изменяет память, то автор в своих сочинениях постоянно чего-то недоговаривал. Для своих работ он явно черпал вдохновение у какого древнего художника (древнего даже для своего времени), однако не мог в полной мере повторить весь тот вдохновляющий его творческий хаос и парадокс, опасаясь толи за то, что общество его не поймет, толи за то, что воплоти он замысел в полной мере — тонкая мембрана между иллюзией искусства и материальной реальности порвется окончательно. И моим главным вопросом было: что за художник его вдохновлял? Я хоть и догадывался, но чтобы ответить более уверено, мне были необходимы дневники и рукописи прославленного оформителя. И так уж оказалось, что папкам с уникальными чертежами Гонзаго был посвящен чуть ли ни целый раздел архива Российской национальной библиотеки, а вот с остальными материалами все было достаточно скудно — ни дневников, ни писем. Однако все же нашлось очень ценное подобие черновика незаконченного им при жизни трактата о живописи, и этого сумбурного текста было более чем достаточно, чтобы обнаружить краткое упоминания некоего сожженного инквизицией на костре венецианского художника пятнадцатого века, который, как написал Гонзаго, в своих работах воплощал "чистейший мрак", открывая незримые портал между вымыслом и явью. Шла ли речь о Франческо Захария? Я полагаю, что — да…

— По-моему, все совпадало, — осторожно промолвил я.

— Ну… В ту эпоху многие были привязаны к столбу и отправлены на костер побыть шашлыком, запах которого так приятен (если, конечно, жертва попутно не обделывалась). Среди сожженых господ было немало живописцев, однако все же вы правы: только одна личность полностью соответствовала описанному художнику, ведь именно Франческо Захария прославился тем, что созидал упомянутую тьму и хаос в своем неоднозначном творчестве. Сам же Гонзаго, как я полагаю, никогда не видел эти картины и, возможно, даже имени их автора не знал, поскольку не приводил ни конкретных имен, ни точных дат. Он описывал все это, как некую вдохновившую его когда-то легенду, которую он, возможно, слышал, будучи учеником художника Антонио Визентини. И уж кто-кто, а Византини просто не мог не знать Франческо Захария, ибо среди прославивших его венецианских пейзажей он сделал целую серию гравюр, посвященных местам, где жил и, главное, где орудовал автор картины "Черное Изящество". Вот только, увы, никаких материалов по Антонио Визентини в Российской национальной библиотеке не имелось. Для этого мне следовало идти в особняк Румянцева, поскольку именно там в свое время хранилось большое собрание автографов Визентини — в смысле художественных работ, а не рукописей. В любом случае, все совпадало. Затерянный след Франческо Захария был найден. Оставалось только идти по нему до конца.

— Признаться, я поражаюсь тому, как вы искали исторические сведения, блуждая по архивам и изучая первоисточники, — промолвил я с явным восхищением, поскольку даже мне, производя частые журналистские расследования, еще никогда и ничего не приходилось столь преданно и кропотливо искать.

В этот момент я вспомнил себя в юности, так как, пожалуй, только тогда я был готов настолько рьяно и заинтересованно бежать в архивы и добывать информацию, которая хоть сколько-то могла приблизить меня к разгадке так сильно волновавшего меня вопроса о "Безумном Художнике". Я читал рапорты следствия, доставал старые газеты, освещавшие это дело, изучал фотографии с мест преступления, внимал различным сплетням и домыслам, смотрел документальные фильмы на эту тему и даже слушал откровенные бредни любителей все связать со всемирной теорией заговора. Сейчас же, как оказалось, разгадка всех этих запутанных тайн сидела напротив меня, и сам "Безумный Художник" лично рассказывал мне о том, как он в свое время не менее заинтересованно добывал сведения о другом художнике… другом, однако не менее сумасшедшем.

— Да, — продолжал доктор Корвус, — поиск всех этих сведений был достаточно занимательным, однако вы, надеюсь, понимаете, что он был чертовски утомительным. Мы с Сиелой провели в библиотеке почти целый день, и я поведал вам только об удачных находках. Однако параллельно там остались десятки (если и не целая сотня) писем и документов, прочитанных в пустую и не принесших мне даже намека на интересующую меня информацию.

— Могу себе представить.

— Эдлен же тем временем, услышав мой отчет — довольно краткий, поскольку я пробежался только по самым главным пунктам, не вдаваясь в лирические отступления, была поражена и удивлена моей эрудицией. Она явно не ожидала, что я отнесусь к этому делу с такой серьезностью. Думала, что, когда я предлагал свою помощь в сборе информации о художественном полотне, я не более чем пустозвонил, как и каждый первый человек, кто когда-либо предлагал безвозмездную помощь. Но, как оказалось, я уже смог найти куда больше полезной информации, способной повысить начальную стоимость "Черного Изящества" на аукционе, чем она и вся ее фирма… хотя мне с этого не было никакой выгоды.

— Даже странно, что такой человек, как вы, занимался чем-то без выгоды для себя. Хотя, как я понимаю, выгода все-таки была… может, не финансовая, но все же…

— Понимая, что я мало того, что серьезный мужчина, так еще и полезный, Эдлен, заметно меняясь в лице, сняла столь привычные для нее непроглядные очки с матовыми стеклами и начала смотреть на меня своими серо-голубыми — почти белыми — глазами. Ее тон ко мне сразу изменился, так как она принялась извиняться передо мной за прежнее хладнокровие и необоснованную грубость по отношению ко мне. Она объяснила все это тем, что последнее время часто ссорилась со своим женихом, из-за чего эти дни была постоянно напряжена и кидалась на всех подряд без какой-либо на то причины. А мое тщеславие же выдвинуло другое объяснение: неугомонная Айдана — ее лучшая подруга — ведь, наверняка, рассказывала Эдлен обо мне (и скорее всего рассказывала все только самое хорошее), в связи с чем та просто не могла поверить, что настолько идеальные мужчины и вправду могли существовать, а посему, увидев меня, Эдлен включила свой стервозный скептицизм и чисто из принципа смотрела на меня, как на кучу гнилого мусора. Однако теперь, когда она наконец осознала, что я не просто человек слова, но еще и дела, продолжать такую игру уже не могла. Ее лед растаял, и она потекла. — Георг ухмыльнулся. — Да, именно потекла. Через пару дней Эдлен и сама мне в этом призналась. Но в тот вечер мне было совсем не до нее, ведь по ту сторону яркой витрины меня уже ждала другая дама, да и моей целью в те минуты было вовсе не общение с крашеной альбиноской, а пробуждение ревности в сознании Сиелы. Я разговаривал с Эдлен недолго — не более десяти минут. Я не хотел задерживать ее, да и самому задерживаться не видел смысла. Внимательно выслушав меня, Эдлен сказала, что вся найденная мной информация очень полезна и что она ее непременно проверит и доложит Николаю Лебедеву. И когда я с ней попрощался, собираясь уходить, бледнолицая красота с сапфировыми волосами неожиданно остановила меня, схватив за руку, после чего, как-то неловко извиняясь за прикосновение, пригласила на организованное ею мероприятие, которое должно было состояться через пару дней… в четверг.

— В день, когда она умерла, — я напомнил это как себе, так и Георгу.

— Эдлен ведь не просто так работала на Лебедева, — продолжил он. — Она под его руководством была ответственна за организационные работы всего санкт-петербургского филиала фирмы "Caruso". Художественные выставки, аукционы, презентации, банкеты — все это было на ее плечах. Она искала площадки для аренды и занималась приглашением людей. И благодаря хорошим связям и возможностям арендовать практически любое помещение в городе Эдлен, как ненагулявшийся подросток, кем она в определенном смысле и являлась, пряча свое естество под бледной маской хладнокровия, время от времени для собственного удовольствия устраивала яркие костюмированные вечеринки и дискотеки для молодежи в очень примечательных и вычурных местах Санкт-Петербурга. Все это, конечно, не имело никакого отношения к ее работе, однако, как я понимаю, все затраты списывались фирме под предлогом рекламных акций. И именно на подобный вечер Эдлен меня в тот день и пригласила, по-дружески вручив мне глянцевый флаер с неоготическими картинками и маскарадными костюмами на вампирский манер. До сих пор помню название мероприятия — "Красная Месса".

— Символично, — сказал я, зная, чем закончилась та жуткая и кровавая ночь.

— Приняв приглашение, я лишь многозначительно кивнул сапфировой даме и направился к выходу.

— Вы встретились с Эдлен… в книжном магазине? — с легким подозрением спросил я.

— Так точно, — доктор ответил.

— Я надеюсь, вы оттуда по пути не украли никаких книг.

— Хах! — усмехнулся Георг. — Признаться, не припоминаю такого. Скорее всего нет, так как книжные магазины очень редко могут меня чем-то заинтересовать, если это, конечно, не лавка антикварных фолиантов и редких изданий. Вы не подумайте, у меня нет маниакальной тяги к воровству. Я беру только эксклюзивные книги.

Я же тем временем молча сморщил лоб и покачал головой, давая понять, что понимаю его, но ни в коем случае не поддерживаю.

— Скажу честно, встреча с Эдлен в тот вечер оказалось очень плодотворной, поскольку, выйдя обратно на улицу, полные ревности глаза Сиелы уже смотрели на меня не как на верного товарища, кем я был для нее весь этот день и все эти годы, а как на сочную добычу, которую надо было как можно быстрее хватить любой ценой. Сиела даже не соизволила спросить меня, кем была та яркая девушка: подругой, сестрой или, может, коллегой по работе — ну, знаете, как это обычно бывает. Нет, ей было все равно… она лишь искоса через плечо бросила на нее кривой взгляд, пытаясь увидеть синие волосы сквозь витрину, когда мы покидали то место, после чего уже сама стала напрашиваться пойти ко мне домой. — Доктор Корвус развел руками с улыбкой победителя. — Вот и весь ее девичий принцип о первых свиданиях. Там, где существует соперничество, принципов быть попросту не может. И я рад, что Сиела это поняла. Все-таки ей было далеко не тринадцать лет, чтобы быть настолько безнадежной. И хоть она и была нетронутой девственницей, в двадцать пять лет ей уже следовало думать своей головой. И, к счастью, она в этом плане была прилежной ученицей. — Георг сделал паузу, а потом очень пошло добавил: — Так или иначе дверь в ее вагину была открыта, и чтобы войти требовалось только отодвинуть ее пенис в сторонку.

— Значит… вы все же с ней переспали, — заключил я с немного удивлено вопросительной интонацией.

— Да. Мы поднялись ко мне домой и провели ту ночь вместе.

— И как… как это было, позвольте спросить? Я в том смысле, что… вы же говорите, она была гермафродитом.

— Все было так же, как и у всех остальных людей. Она переспала со мной — то есть с мужчиной — а посему открыла в себе женщину.

— И для вас это нормально?

— Что именно? Спать с женщинами?

— Как раз наоборот. Спать с теми, у кого есть… эм… пенис.

— Не вижу никаких препятствий. С такими особями тоже ведь кто-то должен спать. Они такие же люди. Или вы считаете, что Сиеле надо было сделать операцию в ползу одного из двух данных ей природой полов?

— Я этого не говорил.

— Вам, я так понимаю, интересно узнать, не нахожу ли я во всем этом элемента гомосексуальности, ведь у нее как-никак был и мужской орган в том числе, — Георг прочитал мои мысли.

— Да, пожалуй, именно об этом я и хотел вас спросить.

— Нет. В этом нет никакой гомосексуальности, так как для этого ей следовало быть мужчиной, трансвеститом, гормональным транссексуалом до операции или кем угодно. Я в их классификациях не сильно разбираюсь. Сиела же ни коим образом к ним не относилась. Мы с ней были разных полов, а посему у нас был чистейший гетеросексуализм. Да и к тому же я в ней тогда открыл только женскую сторону.

— Но ведь и мужская сторона тоже существовала.

— Вижу, тема гомосексуальности вас не оставляет в покое. Вы уже далеко не первый раз поднимаете этот вопрос.

— Такая уж у меня работа… искать в людях провокационные и скандальные вещи, — промолвил я с легким высокомерием. — Так… и что вы скажете по поводу мужеложства?

— А как вы относитесь к гомосексуалистам? — Георг зачем-то перевел стрелки, требовательно посмотрев на меня.

— Я? Пожалуй, отрицательно. Я, конечно, не имею ничего против того, чем занимаются люди друг с другом при закрытых дверях, но когда они начинают все это пропагандировать или устраивать людные парады с требованиями равноправия, то… нет уж! Держите это от меня подальше.

— Интересно, — задумался доктор. — А как вы относитесь ко мне?

— В смысле? Вы гомосексуалист?

— Нет. Мне просто надо знать, какое у вас ко мне отношение, чтобы я смог более искусно донести до вас свою мысль.

— Ну… к вам я отношусь довольно положительно. Вы мне очень интересны, как личность. В противном случае я бы не брал у вас интервью.

— Удивительно. А как вы тогда относитесь ко всем другим людям на планете, у которых, как и у меня, не совсем стандартная форма тела или же имеются какие-то отклонения от того, что называют нормой?

— Странный вопрос. Нельзя так однозначно говорить обо всех инвалидах, конечно, ведь каждый человек со своими тараканами в голове… но в целом я отношусь к таким людям с уважением и пониманием.

— И если они будут устраивать яркие парады с громкими призывами о равноправии и любви к ближнему своему, то вы их будете также разгонять и требовать, чтобы они держались от вас подальше?

— Что? Нет. Наоборот. Я с удовольствием поддержу этих людей. Вот только мне кажется, что ваше сравнение некорректно. Гомосексуализм и инвалидность — это разные вещи.

— О да. Это, безусловно, разные вещи. Я не спорю. Вот только как вы вообще различаете людей? Чем один человек отличается от любого другого? Чем вообще по-вашему различаются люди.

— Не… не знаю… — признался я. — Мыслями?

— Ну что вы! Мысли-то у всех как раз одинаковые, — ухмыльнулся Георг, — вовремя поесть и вовремя поспать, и что бы сделать такое, чтобы самоутвердиться и развеять скуку бытия. Нет же, я спрашиваю вас о людях, как о животном подвиде. В чем разница между всеми и каждым?

— Да ни в чем… — уже было начал я, но остановился, так как понимал, что разница все же есть.

— Эх, что ж, — устало заговорил доктор, понимая, что у меня нет ответа, — все живые существа отличаются друг от друга органическими веществами и их соединениями, как бы банально это ни звучало. И хотя мы все состоим из одних и тех же химических единиц, их соотношения и пропорции у всех немного разнятся. По большей мере незначительно, но все же. Вот, к примеру, лично я от вас отличаюсь, по меньшей мере, повышенной концентрацией белка в организме, так как он у меня превышает то, что называют медицинской нормой. И именно благодаря переизбытку белка у меня происходит разрушение миелиновой оболочки, что влияет на мои мышечные ткани и делает меня, как вы могли заметить, хромым и горбатым. Вас это отталкивает?

— Нет. Ничуть, — честно сказал я, хотя не обращать внимание на особенности тела моего собеседника было трудно. Его спина, руки, пальцы — все бросалось в глаза. Этот человек был явно другой породы. И, глядя на него, у меня в голове было такое же состояние, будто я привык к виду маленьких и толстых вислоухих котов, а сейчас мне дорогу перебегал худой и вытянутый ушастый сиамец.

— Славно, — улыбнулся доктор Корвус. — А у другого человека запросто может быть преобладание гранул феомеланина, что рано или поздно сделает весь его волосяной покров рыжым. У третьего же, наверняка, найдется наследственная нехватка соматотропина, из-за чего он будет просто не особо высоким. Тогда как четвертый в нашем списке по точно такому же принципу может иметь недостаток или же переизбыток тестостерона или эстрогена, что, прошу заметить, и делает людей гомосексуалистами. Все очень просто. Однако почему-то на одну концентрацию химических элементов в теле человека люди закрывают глаза, а из другой делают сенсацию. Хотя, конечно, если вы фашист или какой-нибудь еще неадекватный фанатик, то вы все это, бесспорно, будуте грести под одну гребенку — что цвет волос, глаз или кожи, который вам не нравится, или же маленький рост или вес, не соответствующий вашим личным представлениям о "сверхчеловеке", форма черепа, сексуальная ориентация и так далее, лишь бы заниматься сегрегацией людей по тем или иным признакам.

— Боюсь, мне сложно с вами согласиться, так как, в отличии от роста или цвета волос, человек сам определяет свои сексуальные предпочтения.

— Ни в коем случае, — отрезал Георг. — Ориентация — это не вопрос выбора, а вопрос гормональных всплесков в теле человека. Любые желая и позывы, которые происходят на протяжении всей жизни, определяются только гормонами и другими биологическими процессами в организме, а вовсе не божьей искрой или же невидимыми нитями судьбы, как думают невежды. Вам следует понять, что и инстинкты, и даже все наши, казалось бы, осознанные и гениальные мысли — это тоже не более чем череда химических соединений в наших телах. Не мы управляем ими, а они — нами… они же и определяют нас, а не наоборот. Ни о каком выборе в вопросах собственного организма и речи быть не может, поскольку каждый является именно тем, кем он является. Вам, как собственно и мне, я так полагаю, нравятся красивые женщины, однако сомневаюсь, что это ваш осознанный выбор. Не думаю, что вы когда-либо садились перед зеркалом и задавались вопросом, кем же вам быть по жизни — гетеро, гомо или би? Нет, вы просто видите девушек и неосознанно идете за ними, даже не задумываясь, что вас к ним влечет и почему ваш личный компас в штанах вечно указывает в их сторону.

— Но ведь это просто естественно.

— Как и гомосексуализм, иначе бы его просто не существовало.

— Я бы не сказал, что гомосексуализм — это естественно, поскольку мужеложство подразумевает… эм… анальный секс, а это, как вы знаете, в природе не приносит никаких плодов.

Георг засмеялся.

— Мой друг, вы меня удивляете. Неужели в двадцать первом веке люди до сих пор занимаются сексом ради, как вы говорите, "плодов". Сегодня людям куда надежнее и безопаснее забеременеть без какого-либо соития в проверенных медицинских центрах, чем через простой и банальный секс — грязный и непредсказуемый. По-моему, мы — люди — уже давно перешли тот рубеж, когда секс перестал быть исключительно для размножения. В первую очередь это способ приятного времяпрепровождения, а размножение, к которому он может привести, — это, по сути, не более чем побочный эффект. Возможно, для многих данный эффект и желанный, не спорю!.. но он все же побочный. Однако мы сейчас говорим о человеческом отношении к этому процессу, но если вспомнить исключительно о природе и о том, что ею предназначено, то вы заметите, что анальный секс природой куда более предусмотрен, чем тот же вагинальный.

— И… как вы можете это доказать? — удивился я, поскольку мне еще никогда не приходилось слышать настолько дерзких заявлений.

— Очень наглядно, — ухмыльнулся доктор, обхватив в воздухе, подобного французскому миму, некий воображаемый предмет в форме огурца или банана. — Ведь сами подумайте, если бы природа на протяжении тысячелетий эволюции не предполагала анального совокупления, разве она стала бы формировать круглое отверстие в эрогенной зоне, идеально соответствующее окружности цилиндрической формы наших пенисов? А вот отверстие женского влагалища тем временем почему-то далеко не круглое. Удивительно, да? И здесь даже не надо быть гением в детских тестах на уровень развития и в головоломках с разными формочками, чтобы понимать, что круглый предмет в первую очередь предназначен для круглого отверстия, а у только потом для овального.

Мое лицо передернуло, ибо если подумать, то все, что сказал доктор было правдой, однако я не мог поверить, что наша природа действительно могла допустить такую непредвиденную ошибку. И тут у меня в голове возник вопрос: если природа позволила быть чему-то, то можно ли тогда это вообще считать ошибкой?

— А также, говоря о том, что естественно и что нет, сразу хочется взглянуть на гомосексуальные связи среди наших братьев меньших. Бурые медведи, коровы, бизоны, дельфины, еноты, косатки и лисы постоянно практикуют однополые спаривания. У оленей, у коз, у овец, у жирафов и у практического большинства отряда парнокопытных гомосексуальность является вполне обычным явлением. Для слонов так и вовсе нет разницы половой принадлежности своего партнера — они лезут на все, что хоть сколько-то соответсвует их размерам и имеет щель под хвостом. И говоря о млекопитающих, нельзя не отметить, что даже столь любимые всеми коты и собаки независимо от породы частенько могут залезть или подставиться представителю своего же пола. С птицами та же история. Серые гуси, сизые чайки, вороны, сипухи, и даже пингвины и альбатросы очень часто образуют однополые союзы. Не удивлюсь даже, если окажется, что куриные яйца, которыми мы с вами сегодня позавтракали, принадлежали гомосексуальным самкам, так как курицы частенько любят потоптать других курочек. Биологически петух им даже не нужен. Яйца они и так понесут. Также нельзя не упомянуть и о легендарной преданности или, как говорят в народе, "любви" черных лебедей, вот только почему-то мало кто вспоминает о том, что в двадцати пяти случаях из ста лебединые песни звучат во имя представителей своего же пола. А о пресмыкающихся рептилиях, о земноводных, о рыбах и уж тем более о насекомых даже говорить не хочу, поскольку если я начну перечислять каждую особь на планете, которой свойственно образовывать однополые связи, то перечисление всего этого списка продлиться до полуночи. Иначе говоря, утверждения о том, что гомосексуализм хоть сколько-то может быть противоестественным, по меньшей мере беспочвенные и несостоятельные, ибо кому как ни самой природе постановлять, что в этом мире естественно, а что нет. Конечно, какие-нибудь религиозные сектанты, ничего не знающие о биологии, но, несомненно, верующие в некую исключительность человеческой особи, сейчас могут попытаться нам возразить, сказав, что люди — это не парнокопытный скот и уж точно не рыбы и не тараканы. И знаете что? Они будут правы. Ведь мы приматы! И это звучит действительно гордо! А еще это означает и то, что однополые связи являются частью нашего стадного инстинкта. Возьмем, к примеру, японских макак, самки которых регулярно устраивают гомосексуальные оргии. Зачем? Да для удовольствия, конечно! Для чего же еще нужны оргии? Или же сразу на ум приходят и чуть более близкие нам с вами по семейству карликовые шимпанзе — они же бонобо — которые тоже спариваются с представителями своего пола в не менее крупных оргиях. Мало того, что это им в удовольствие, так это еще способствует сплоченности всего коллектива. По такому же принципу проводились обряды и другого всем известного примата — человека. На заре первых цивилизаций гомосексуальные соития были обязательной частью инициации во всякое племя, а тех людей, кто не проходил обряд посвящения, как мы знаем, попросту истребляли. Об этом открыто говорят месопотамские тексты, вавилонские, индийские, египетские, даже монгольские и конечно же майя. Так что, знайте, предки-педерасты были у всех и у каждого, даже у самых яростных гомофобов. А во многих культурах подобные традиции так и до сих пор сохранились. Изолированные от цивилизации африканские народы по сей день практикуют такой вид инициации в братство, как впрочем и во многих армиях мира, в абсолютном большинстве тюрем и даже в самых престижных англо-американских колледжах и университетах, где воспитывают политическую и финансовую элиту общества. Гомосексуальные соития проводили и столь прославленные кинематографом греческие спартанцы, называя это "истинно мужским воспитанием", благодаря которому создавалась воинская преданность между солдатами. Такие же забавы были и у римлян, подробности которых столь наглядно отображают древние фрески и амфоры, а также и у кельтов встречались похожие традиции, и у скандинавских викингов, и у варяг, и у всех других народов, прославляющих воинскую силу и делающих культ тела. Заметьте, что культ всегда возводился только вокруг мужских мышц, густой бороды, острого меча и копья (они же фаллические символы) да других присущих только мужчинам вещей. А что же мы видим с женщинами в мировой истории нашего с вами биологического вида? Женщин то и делали, что держали в стороне и закутывали во всякие платки и тряпки, дабы не смущали своим присутствием, ведь женщина — это всего лишь кормящая грудью мать. Ни больше, ни меньше. Скучное создание. Если дама не была царицей, жрицей или какой-либо еще прославленной особой, представляющей из себя знать и абсолютное социальное меньшинство, то к ней все относились просто как к роженице и к кухарке. Варить супы и рожать детей из года в год — вот он женский удел практически во всех культурах. Мужчины лишь из одолжения (чаще всего перед своей семьей, дабы признать потомство) заключали брак с этими женщинами… да, даже слово "брак" звучит как нечто бракованное. При этом, заметьте, слово "мужеложество" существует, а вот слова "женоложество" так до сих пор и не придумали. А посему неудивительно, что это "брак". И если мы еще глубже окунемся в культуру человечества, то увидим, что мужчины уж точно без особого энтузиазма выполняли свой супружеский долг… ага, "долг", будто это служба в армии или же уплата еженедельной дани. Ведь, подумайте сами: много ли поэм, посвященных этим доенным коровам, существует в истории? Возможно, и такие где-нибудь отыщутся у каких-нибудь малоизвестных поэтов-подкаблучников… но все же куда больше слов написано вовсе не о женах, а, как ни странно, о крепкой мужественной верности. Да, есть много сказаний и о проститутках, для которых, прошу заметить, тоже не было никогда разницы, с кем разделять слою ложу — с мужчинами или с женщинами. Однако проститутки — на то и проститутки, что они одноразовые и продажные, а посему вокруг них никогда не было того культа и той доблести, которую создали мужчины во имя — ну, назовем это — мужского товарищества. Я конечно же говорю о таких эпосах, как "Федр" и "Пир" философа Платона, где красноречиво описываются педерастические диалоги, затем "Илиада" великого и незабвенного Гомера, в которой воспевается крепкая связь Ахиллеса и Патрокла; об этой же связи писал и драматург — отец классической трагедии — Эсхил, открыто призывая к подобной любви; здесь же хочется вспомнить и чуть ли ни всю греческую мифологию, где каждый второй бог так или иначе вступал в однополую связь, включая самого владыку греческого пантеона Зевса, вознесшего к себе на Олимп в качестве любовника юношу Ганимеда; не стоит забывать и о нескромном собрании эпиграмм Стратона из Сарда, целиком и полностью посвященных мужеложеству, или же о гомоэротических стихотворениях Гай Валерия Катулла — любимого поэта Юлия Цезаря. Вспомним и "Сатирикон" Нетрония Арбитра, и — для разнообразия — даже самого прославленного поэта арабского мира Абу Нувас аль-Хасан бен Хани аль-Хаками, который тоже подарил миру немало строк о юных мальчиках… как и Антонио Рокко, и даже Эмиль Леопольд Август герцог Саксен-Гота-Альтенбургский. И я уж не говорю о таких гигантах литературы, как Вильям Шекспир, сонеты которого пропитаны педерастией, или же об Оскар Уальде и Алистере Кроули. И это затронута лишь верхушку айсберга… так сказать, ноготком поскоблил. Но, думаю, и этого вполне достаточно, чтобы вы осознали, сколько поэм и произведений самые мудрые и образованные мужчины нашей цивилизации посвятили своим любовникам. А теперь спросите себя: много ли поэм посвящено женам? — Георг вопросительно поднял брови. — Или же матерям?.. матерям своих детей?.. просто детям? Безусловно, и такие произведения существуют, однако они несомненно уступают в количествах и в той чувственности, искренности и страсти, с которой люди описывали однополую любовь. Почему так, спросите вы. Все очень просто. Матери, жены, дети, общество и даже столь милые сердцу любовницы — все это подразумевает ответственность, а посему мужчина, думая о них, уже очень скоро начинает делать одолжение. Нет никакой страсти, самоотдачи, рвения… есть лишь обязанности. Другое дело, когда речь заходит о любви без каких-либо обязательств или моральных приличий… о запретной любви (все-таки гомосексуализм с приходом монотеизма стал осуждаться)… о любви, которая изначально не может быть долгосрочной и не способной принести никаких плодов, — мимолетная иска, страсть, увлечение! Да, именно такие связи человек называет блаженством, именно о них он тоскует и о них же сочиняет стихи. И это ведь касается не только мужчин, но и женщин. Много ли произведений посвящено мужьям? Пожалуй, не так уж и много, если подумать. Да и не найдется такой женщины, которой хватит лицемерия сказать, что ее муж ее полностью удовлетворяет, ведь, как они утверждают, "лишь женщина способна понять организм и ощущения другой женщины". Ну, мне здесь сказать нечего… я женщиной никогда не был (разве что бесполым существом в свои первые недели в утробе), а посему могу лишь уповать на научные данные и на мировую культуру, в которой свободная лесбийская связь воспевалась не менее открыто и не менее искусно, чем связь с мужчинами. Конечно, в данном случае ярких источников чуть поменьше, если сравнивать в эпосами про мужеложство, поскольку женщины на протяжении истории в большинстве своем были необразованны и не могли так свободно писать опусы о своей страсти, но и того, что есть, нам с вами более чем предостаточно, чтобы оценить весь размах женских игр с язычками и пальчиками. Сразу на ум приходит древнегреческая поэтесса Сапфо, просалившая остров Лесбос, благодаря которому и появился термин "лесбиянства". Затем можно вспомнить и персидские легенды об особых связях женщин в придворных гаремах, здесь же нельзя не обмолвиться и о древнекитайских домах для женщин и о мифах, связанных с ними. Или же посмотрим на так называемую "Сапфо Оттоманской Империи" поэтессу Михри-Хатун, принципиально не признающей мужчин, или на мемуары Бенедетты Карлини — небезызвестной монашки и представительницы христианского мистицизма эпохи Возрождения, жившей в паре с сестрой Бартоломеей и открыто призывающей всех католических сестер не стесняться своих истинных чувств. Иначе зачем еще были нужны все эти бесконечные женские монастыри по всей Европе? Та же история была и на Руси, ибо если взглянуть на древние летописи Свято-Спасского женского монастыря — самого первого женского монастыря на Руси — то вы увидите, благодаря какому "позору", как это тогда называли верующие, уходили женщины за те стены и чем они занимались там на самом деле. Вспомним и более поздние времена, когда образование для женщин стало общедоступным, и когда за излишнюю искренность их перестали изолировать и сжигать на кострах, и сразу видим не просто рассвет, а целый взрыв лесбийской словесности. Эмиля Дикинсон, Катрин Бредли — она же Майкл Филд (поскольку стеснялась своей женской натуры), конечно же и Вирджиния Вульф со своей страстью к Виктори Сэквилл-Уэст, и Марина Цветаева, и София Парнок, здесь же и откровенные лесбийские намеки в стихах Анны Ахматовы, если уж продолжать разговор о российских поэтессах. Вспомним и Маурин Даффи, и целый жанр лесбийской прозы "Юри", созданный опять же женщиной Нобуко Есия. И это я говорю лишь о некоторых областях литературы, но если открыть еще и живопись, и театр и вообще весь пласт мировой культуры, то, боюсь, мы с вами попросту утонем с женском соку, и статья вашего журнала будет посвящена вовсе не мне, а тому, как правильно делать столь чудесную позу ножницы.

Я улыбнулся, но промолчал. В юности я очень любил порнофильмы с лесбиянками, и данная поза меня всегда заводила, как, в принципе, и все остальные, в которых не использовались игрушки.

— И с чем же, по-вашему, связанно такое бурное появление женских откровений в девятнадцатом и двадцатом веке? — продолжал доктор. — С падением каких-то придуманных людьми нравов? С аморальным воспитанием (что бы эти ни значило)? Может, с появлением феминизма и каких-то других околополитических направлений? Нет же! Все это существовало всегда, просто теперь женщины научились писать и документировать свои мысли и чувства. Стало ли от этого гомосексуальных особей на планете больше? Ну, разумеется, нет. Процент гомосексуального соотношения людей не зависимо от количества населения никогда не менялся и вероятнее всего никогда не изменится, сколько бы геев не истребляли. Смею даже предположить, что чем больше их кто-то уничтожает, тем больше шансов ему самому стать подобным, ибо природа нашей земли уж найдет способ соблюсти созданный ею же баланс. При этом очень забавно, осознавать, что первые пропагандисты гомофобии всегда были и остаются сектантские жрецы и другие представители монотеистических религий, тогда как статистика, представляющая из себя список уголовных дел по статье гомосексуальной педофилии, как раз показывает, что именно священники со своим обедом безбрачия столь склонны к мальчишеским попкам. Меня эти бородатые дяди всегда удивляли своей непоследовательностью — обед безбрачия дают, а химическую кастрацию не производят. По-моему такая процедура была бы куда эффективнее всяких молитв и обещаний. Но, видимо, эти любящие попы попы (нет, это не тавтология) хитрее, чем кажутся. Они потому и запрещают в миру мужеложество, дабы не делиться со своим сакральным и божественным знанием о райских усладах запретного плода. Так что… патология ли это? Да ни в коем случае! Патология, как раз заключается в этой бессмысленной и необоснованной гомофобии, показывающей насколько у, казалось бы, взрослых и уважаемых людей неправильное понимание мира, что и приводит их к маниакальному побегу от реальности, так как они не хотят признавать факты, веруя, что их мнение и есть истина. И, к счастью, я не единственный здравомыслящий врач на планете, ведь такого заболевания, как "гомосексуализм", попросту не существует в "Международной статистической классификации болезней и проблем, связанных со здоровьем". Однако вот "параноидная шизофрения" и другие типы расстройств, в результате которых люди выдают желаемое за действительное, существуют. И когда вам какие-то самопровозглашенные специалисты (ага, сексологи и телевизионные психоаналитики-шоумены) заявляют о том, что гомосексуализм — это болезнь и что это якобы еще и лечится, то вы имеете полное право призывать этих самозванцев с купленными дипломами к уголовной ответственности или же к более простому и эффективному самосуду, поскольку, в какой бы стране вы ни находились, лечить врачам то, чего нет в "Международной классификации болезней", по меньшей мере, незаконно… как впрочем и игнорировать данный документ.

— Но позвольте, — вставил я. — В самом начале этого разговора вы все-таки сами сравнили гомосексуализм с состоянием вашего здоровья, назвав себя хромым и горбатым. И ведь при этом, как я понимаю, вашего заболевания тоже нет в данном списке, так как у вас даже конкретного диагноза нет.

— Интересное замечание, однако я не припоминаю, чтобы когда-либо называл свой организм больным или хоть сколько-то нездоровым. Да, мое тело имеет множество особенностей, делающих меня в некотором смысле отличительным от абсолютного большинства людей, но это ни коим образом не является болезнью, которую требуется излечить. Как раз наоборот! Я являюсь именно таким, каким мне и следует быть, ведь я таким родился, и жить мне это не мешает. Такая же ситуация и с гомосексуалистами. Они такими рождаются, а не становятся.

— Мне кажется, что в данный момент вы себе противоречите, тоже начав выдавать желаемое за действительное.

— Каким образом, позвольте узнать?

— Вы… — задумался я, подбирая слова, — возможно из-за своей гордости или же из-за чего-то еще, вы не признаете тот факт, что ваще тело имеет отклонения.

— Почему же? Я этого не отрицаю. Мой организм и вправду имеет определенные свойства, делающие меня отличительным от того, что большенство людей считает нормой. Но мои особенности ни коим образом не являются болезнью, или же некой биологической ошибкой или патологией. Определенное состояние только тогда может расцениваться, как болезнь, если речь идет о биологических качествах, не сочетающихся с общим организмом или же вредящим его жизнедеятельности. Мне же мое тело никогда по жизни не мешало… мешали лишь встречающиеся на пути нетолерантные господа, обделенные интеллектом и даже не представляющими, что такое человеческая особь, которую они якобы пытаются представлять. И кто, по-вашему, в подобных случаях ошибка? Я?.. или те фашисты, считающие, что человек обязан соответствовать только их личным представлениям об "Übermensch"? Краснокожие жители, имеющие непривычный для старого мира пигмент кожи?.. или те расисты, устроившие геноцид, поскольку им попросту не нравился цвет кожи, ведь о нем не упоминалось в "Библии"? Обыкновенные женщины, желающие плодится по причине гормональных перепадов?.. или же сжигающие их на кострах фанатики, убежденные, что блуд и нимфомания — это происки дьявола? Или же, опять возвращаясь к нашей теме, простой гомосексуалист, желающий любви?.. или те самопровозглашенные гуру всего и вся, считающие, что человеческую природу, заложенную в генах еще в период эмбрионального развитая, можно переделать? Нет, переделать нельзя. Можно лишь сломать… для начала психику, внушив человеку десятки комплексов неполноценности, а затем и само тело, ибо при подобном прессинге со стороны "всезнающего" общества, где каждый первый "специалист" с особым мнением, личность в скором времени запросто может переволноваться и пойти на суицид. Вылечили, называется! Видимо, "уж лучше мертвый, чем "больной'", думают моралисты, которые потом тут же идут писать петиции против эвтаназии… да, ну и конечно же против абортов, дабы на свете было еще больше тех, кого можно бы было назвать уродом и извращенцем, и коллективно довести до самоубийства. Людям ведь это доставляет удовольствие, я вам скажу. Посмотрите вокруг! Каждый человек убежден, что он эрудированный критик по тому или иному вопросу, и уверен, что именно его мнение решающее. Все то и делают, что ищут недостатки друг в друге. Эти бесконечные радиопередачи в колонках каждого автомобиля, неустанно обсуждающие каких-то знаменитостей; омерзительно безграмотные ток-шоу на телеканалах, где каждый считает своим долгом закрыть рот другому и высказать свое, как ему кажется, особое умозаключение, в надежде, что режиссер передачи включит зрительному залу сигнал "аплодисменты"; в этом списке и интернет комментарии, которые люди зачем-то пишут изо дня в день, искренне думая, что в этом информационном потоке они оставляют свой неисправимый след в истории. И если собрать все интернет сообщения, которые за жизнь пишет самый обычный пользователь, то по объему текста можно накопить несколько томов очень внушительных книжных романов. Вот только в место того, чтобы тратить те же ресурсы и то же время на нечто продуктивное, все тратят жизнь на одноразовые сообщения и смайлики, большая часть из которых — это беспричинная и необоснованная критика окружающих. Если у людей и правда есть, как они утверждают, какие-то стоящие мысли, то пусть сидят и пишут книги на конкретную тему… ну или хотя бы эссе, в котором они могут описать и пояснить свою точку зрения так, чтобы их услышали и поняли те, кому это и правда интересно. Но нет! Ведь они-то и сами знают, что никому они не нужны, и все, что мы имеем, это нескончаемый поток одноразовых выскочек в каждом существующем медиа эфире и за его пределами, которые просто обсуждают все, что нынче достойно обсуждения, лишь для того, чтобы создавать шум. Вся их критика в большинстве случаях представляет из себя не более чем один абзац, ну или на крайний случай предложение или же одно слово — чаше всего непристойное, если человек уж совсем "талант" по критериям Чехова. — Георг брезгливо тряхнул головой, ясно давая понять, что ему обидно за то, что он является одного и того же биологического вида, что и все эти люди.

— Да. Люди любят покритиковать, — сказал я, соглашаясь с критикой Георг Корвуса.

— При это на чем именно основано их мнение, они чаще всего сами толком не знают, — продолжал он. — Им один раз сказал раби, что мужеложество — это неестественно, вот и все повторяют. А что это вообще такое, с чем это едят и каким боком это неестественно, никто, разумеется, даже понятия не имеет, но высказать об этом мнение, понимаете ли, надо! Иначе-то как людям самоутвердиться? Правильно… нужно найти объект издевательства! А кто еще так идеально подходит на роль омега-самца или самки, как не те особи, что не метят в альфы? Да… такие уж мы — homo sapiens! Придумали там какую-то великую общественную мораль, законы и государства, богов и религии, целые системы психологического давления и пропаганду различных фобий. И все это лишь ради того, чтобы человек и дальше жил стадным приматом, слепо соглашаясь с мнением вожаков, попутно издеваясь над собратьями, дабы не подумали, что слабак-то на самом деле — он сам. Вот только оттого, что овечка черная, далеко не значит, что она не приносит молока. Достаточно просто взглянуть на список выдающихся ученых и деятелей искусства, и вы увидите, что гомосексуалисты сделали для развития нашей цивилизации не меньше, чем все остальные. Однако если же вы так сильно призираете геев, то вам, наверное, следует быть последовательными и сразу отказаться и от всех их достижений, а это, как минимум, компьютер, самую первую модель которого изобрел мужеложец Алан Тьюринг, и практически все знания о самом эффективном и безопасном исцелении инфекционных и онкологических заболеваний, так как дендритные клетки, применяющиеся в лечении, открыл гомосексуалист Ральф Стайман. Мало того, что это достижения колдунов-ученых, так еще и открытых геев. Но, как мы видим, гомофобы не спешат отказываться от подобного, ведь знают паразиты, что без современных средств получения информации и без клинически проверенного лечения, они долго не проживут. И при этом всем они не догадываются, насколько гомофобия абсурдна сама по себе, поскольку все ненавистники подобных отношений, в первую очередь, дискредитируют сами себя. Ибо, во-первых, всякая фобия возникает только в результате сильной перевозбудимости от того, что в последствии и становится объектом фобии. Это я вам как врач говорю. То есть всех гомофобов когда-то явно перевозбудили представители своего же пола. Иначе, увы, никак. Большинству из них не хочется в этом признаваться, а отстранение от неоспоримой действительности, как мы знаем, и есть первопричина всех необоснованных агрессий. Если же гомофоб по какой-то причине не соответствует данному описанию, то он попросту симулянт — этакий копикэт, лишь повторяющий действия других, сам не понимая, зачем он это делает. Мол, все побежали и я побежал. Во-вторых, если людям это действительно так противно, то почему же они постоянно все это обсуждают… и то и дело, так и норовят подглядеть и подловить кого-нибудь на гомосексуальном намеке? Даже самые убежденные геи не думают и уж тем более не кричат о теме гомосексуализма так громко и так часто, как это делают гомофобы. Вот, к примеру, у меня есть определенная неприязнь к дыне, вызванная отравлением в детстве. Я не ем данный продукт растительного происхождения и попросту прохожу мимо него. И согласитесь, это было бы глупо, если бы я на нем постоянно заострял внимание, а потом плевался… или же, по причине каких-то своих личных фобий, начал бы призывать людей запрещать дыню и истреблять тех, кому по вкусу данный продукт. Я же все-таки не сектант-мусульманин, запрещающий ветчину, и не параноидный вегетарианец, отказывающийся не просто от мяса, но и от молока. Если вам что-то не нравится, то какой смысл тратить на это свое время — самый ценный в мире ресурс? Однако эти господа-фанатики не просто тратят свое время на ненавистные им вещи, но еще и пристально изучают их, практически посвящая жизнь своим фобиям, как уже упомянутые активисты вегетарианского движения или же политики, делающие себе карьеру исключительно на ненависти к геям. Что ж, тех, кто умудрился прославиться на подобной глупости, я еще могу понять. Все-таки они на этом заработали. А вот про всех остальных ненавистников мяса и других "сосисок", пристально любующихся теми, кто не брезгует брать в рот, я могу сказать лишь то, что ими движет обыкновенная зависть и тайное желание, о котором они бояться признаться даже себе… мол, нормальные люди все это пробуют, тогда как они по каким-то своим личным причинам вынуждены отказываться. Этакий недоступный для них запретный плод. Но какими бы ни были их убеждения, если организм требует "мясную колбасу" и уже вырабатывает внутренний сок, то он ее пока не получит — не успокоится. И чем дольше человек тянет, тем, как мы видим, агрессивнее он становится. И наконец, в-третих, если гомофобы предпочитают исключительно представителей противоположного пола, то они, наоборот, должны быть благодарны гомосексуалистам за то, что те не составляют им конкуренцию на любовном поприще. — Георг покачал головой, умиляясь собственной наивности. — Ну да… что я говорю? Там, где существуют фобии, здравого смысла быть не может. В свою защиту эти ненавистники человеческой природы частенько прикрываются маленькими детьми, заявляя, что детям нужны нормальные (разумеется, по их мнению нормальные) семьи. Забавно, что детей-то никто не спрашивает, что нужно им, решая за них их судьбы. И не надо говорить глупости о том, что дети ничего не понимают. Если за них вечно все решают другие, то да — люди будут недоразвитыми хоть в пять лет, хоть в девяноста пять, но если давать им совершать осознанный выбор с самого детства и относиться к ним, как к самостоятельным личностям, то дети уже с ранних лет будут рассудительными и понимающими людьми. Иначе говоря, здоровое воспитание определяется вовсе не половыми принадлежностями воспитателей, а их здравомыслием. Возможно, кто-то скажет, что однополая семья, к примеру, состоящая из двух мужчин, попросту не сможет воспитать "нормального" мальчика гетеросексуала. Но это ничем не обоснованные и противоречащие фактам заявления, так как гетеросексуализм или гомосексуализм не воспитываются, а, как я уже говорил, закладываются в генах с самого рождения. И если человек не предрасположен к однополым связям, то как бы его ни заставляли, геем он не станет. Скольких юношей мы знаем, которых насиловали в армиях и в тюрьмах, но после звонка они выходили и все равно бежали к своим девушкам. Так что это вам не зомби-вирус из популярных телешоу, который передается от одного "ужаливания". Нет, это куда более сложная тема, ибо речь идет о самой природе человека и всего человечества. Да и потом, — ухмыльнулся доктор, — что такое "нормальная" семья? Если посмотреть на мировую статистику, то мы увидим, что около половины всех детей на протяжении всей мировой истории воспитывались в однополых семьях… в семьях, состоящих из мамы и бабушки.

— Да… — затянул я.

— И как я всегда говорю, пусть уж лучше проходят радужные парады любви, на которых мужчины размахивают резиновыми фаллосами, нежели милитаристские парады цвета хаки, где те же самые мужчины шагают в ногу, демонстрируя окружающим свои пушки — все те же фаллические приспособления. Что тут, что там мальчики меряются приписками. Вот только в первом случае, их орудия приносят жизнь, любовь и удовольствие, а во втором только смерть, боль и разрушение.

— После подобной лекции я просто не могу не спросить вас. Вы точно не гомосексуалист?

— Я с мужчинами не спал, так что решайте сами.

— А думаете об этом?

— Не чаще, чем все остальные люди на земле.

— Ну просто то, как вы защищаете геев…

— А разве для этого обязательно быть одним из них? Я не являюсь ни женщиной, ни представителем негройдой расы, ни даже евреем, но это же не значит, что я не могу говорить об их достоинствах и равноправии.

— Да, с этим я соглашусь.

— Что ж, я рад, что вы придерживаетесь здравого смысла. — Георг с блеском явной пошлости в глазах ухмыльнулся и саркастично добавил: — И чтобы пресечь все ваши сомнения, хочу напомнить вам, что я питаю страсть только ко всему редкому и необычному. Видите ли, анальное отверстие, как впрочем и ротовое, есть у всех людей на земле, тогда как вагина имеется лишь у некоторых. Следовательно, я выбираю именно меньшинство.

Повисла тишина.

— У вас есть еще какие-нибудь вопросы по данной теме?

— Думаю, этого будет достаточно, — осторожно проговорил я, более не желая говорить о гомосексуальности. Своей лекцией он отбил мне всякое желание даже думать об этом.

— Вот и славно, — Георг деликатно потянул за серебренную цепочку в кармане своего пиджака, достав оттуда карманные часы с гравировкой пражских курантов с астрономическими символами на крышечке, удивленно посмотрел на время и вежливо спросил: — Не желаете ли чаю?

— Пожалуй, не откажусь, — сказал я, соглашаясь с той мыслью, что наша беседа нуждается в перерыве.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА