Arcanum IX
L'ermite

Красная Месса

— Первым делом я позвонил Айдане. И наш с ней разговор был недолгим… не продлился и двух минут, ибо, во-первых, она оказалась вне дома — галопом мчалась за автобусом, еле удерживая мобильник в руках, а во-вторых, у нее было отнюдь не самое радужное настроение… и тому была моя вина. Нимфоманка вчера хотела провести со мной ночь, а я, видите ли, столь холодно отказал ей в подобном удовольствии. Такой рубиновой красотке обычно было трудно в чем-либо отказать… и не думаю, что кто-либо вообще на такое был способен, а я вот осмелился и теперь пожимал плоды, чувствуя, как ее острые когти впиваются мне в шею прямо через телефон. Никаких упреков по поводу вчерашнего с ее стороны не было. Напротив. Айдана подбирала очень учтивые слова и даже в какой-то момент назвала меня "галантным" мужчиной, однако ее сухой тон и пулеметная скорость, с которой она разбрасывалась эпитетами, говорили сами за себя. Диагноз один: недотрах. Я был даже рад тому, что нас в тот момент разделяла телефонная линия, в противном случае она бы меня убила.

— Было бы интересно. Не "Безумный Художник" убил Айдану, а Айдана — "Безумного Художника". Наверняка, где-то в параллельной вселенной все так и было.

— Разговор с ней не задавался с самого начала, а посему я, чтобы не провоцировать ее дальше, попросил сообщить мне, где бы я мог найти Эдлен. И к моему счастью, Айдана соизволила поделиться со мной подобной информацией, ведь как бы моя красноголовая подруга ни злилась, а здравомыслие она никогда не теряла. Эмоции, конечно, влияли на ее поступки… порой и на самые безумные, однако на ее благоразумии это никак не отражалось. Она не контролировала свое тело, но не свой разум. Именно за это я Айдану и любил. Чтобы бы они ни делала, она всегда отдавала себе отчет.

— Значит в среду… шестого сентября… вы отправились к Эдлен?

— Так точно. Эту бледнолицую красотку с вечно крашенными волосами мне предстояло искать в Санкт-Петербургском Государственном Университете Кино и Телевидения. Признаюсь вам, то было очень своеобразным учебным заведением… и далеко не в лестном значении озвученных слов. Исторически это был второй в мире, после ВГИКа, институт обучающий фотографии и кинотехники. Учебное заведение было настолько хорошим, что в девяностых годах двадцатого века даже обошло своего предшественника, получив гордый статус университета. И когда я там был в две тысячи шестом году, оно все еще считалось университетом и как-то даже старалось соответствовать данному званию. Однако уже в следующем году из-за раздалбайства руководства туда были наняты настолько некомпетентные педагоги и дилетанты в сфере искусств, что учебное заведение в миг потеряло свою репутацию, которую, как жук-навозник, столь кропотливо и старательно накатывало все эти годы. А вскоре они так и вовсе украсили фасад здания фресками христианских образов, из-за чего учреждение лишили и университетского звания. Справедливо, ведь там, где царствует религиозное мракобесие — нет места знаниям. Я понимаю, что до революции те стены принадлежали синоду и там находилась церковно-приходская школа, но это не повод так деградировать… тем более в двадцать первом веке. Хотя что я говорю? Это же Россия! Советские товарищи развивали учреждение, доведя его до уровня мирового признания, все-таки звание "университета" говорит о всеобщим авторитете. Однако теперь через сто лет все было вновь превращено в обычную церковную школу. Да знаю… заведение все еще называется "институтом кинематографии"… причем "государственным", но это ни коим образом не делает ему чести. Институтом, как вы понимаете, может называться что угодно: и школа, и семинария, и секта псевдоученых, и кружок по интересам, и даже бордель. В нашем же случае это государственное учреждение превратилось в самое обычное общество скрытых алкоголиков, прикрывающихся гордым именем искусства и существующих за счет денег наивных студентов, думающих, что их там могут чему-то научить. Просто так уж вышло, что ровно через год после событий Красного Сентября мой самый близкий друг — сценарист-режиссер — поступал в тот университет и лично ощутил на себе все тяготы православного фашизма, ставшего нормой для пост-перестроечной России и для всех государственных учреждений той страны. Так что я очень многое узнал о данном университете… хоть и post factum.

— А вы ни могли бы быть поточнее?

— Если говорить кратко и не вдаваясь во все хитросплетения, то мой друг был инвалидом… то есть "негодным" или, как он сам себя в шутку называл, "негодником" и "негодяем". Причем он, как и я, тоже являлся неизведанным наукой зверем… без диагноза. У нас с ним, разумеется, различные отклонения от медицинской нормы, и все же точки соприкосновения имелись. Собственно, в больнице мы с ним когда-то и познакомились еще будучи совсем маленькими детьми. Он хотел стать кинорежиссером, а посему и пошел поступать в Санкт-Петербургский Государственный Университет Кино и Телевидения. У него уже было образование — парижский диплом… и теперь он хотел повысить квалификацию, получив профессорскую степень в сфере искусств. Но, когда он только перешагнул порог, чтобы сдать документы и пройти вступительные экзамены, ему сразу заявили, что учится он там не будет по причине его инвалидности, которая выражалась лишь в том, что у него было нарушена опорно-двигательная система, и он сидел на коляске. То есть если вы в инвалидном кресле, то по мнению тех учителей вы и не личность вовсе и никакие права человека на вас не распространяются. Такова была личная причуда администраторов университета, поддерживаемая общественным мнением. Им, видите ли, не понравилась внешность моего друга. Ростом не вышел. Причем, военкомат Санкт-Петербурга выписывал ему каждый день повестки и был с удовольствием готов зачислить его в строй, несмотря на инвалидность первой группы и третьей степени, а вот университет — такое же государственное учреждение, да и к тому же еще и платное — не хотел его принимать. Ну да… портянки стирать — не учиться. Там они не удосужились даже проверить, действительная ли вообще была инвалидность и необходимость в коляске, ведь это мог быть просто временный образ творческого эксцентрика. Но инвалидность-инвалидностью, а мой друг был тем еще настырным малым. Перед ним закрывали все двери, а он продолжал лезть… в окна! И в конечном счете так и поместил свои документы на стол комиссии. Его имени все равно никто не спрашивал, а посему его заявление прошло в общем потоке. Затем похожую схему он провел и с экзаменами. Его не пускали в аудиторию, и он писал вступительные работы, сидя у порога, а потом, когда все сдавали листки, нагло заезжал на своей коляске в помещение и, пока его не выкинули из зала, смешивал педагогу все экзаменационные папки, чтобы его работа слилась с общей стопкой. Таким образом те профессора (если они хоть сколько то были достойны этого титула) уже оценивали моего друга не по внешности, а по навыкам и эрудиции, не зная кому какая работа принадлежит. И таким незамысловатым и абсолютно идиотским образом этот университет вопреки своим же фашистским принципам был вынужден принять инвалида, ведь его балы оказывались безупречными. Да вот только теперь он уже и сам не хотел там учится, так как в первый же учебный день выяснилось, что педагоги бездарны и сами-то толком ничего не знают о таком многослойном искусстве как кинематограф. Да, у университета еще оставалась хорошая репутация из-за того, что там преподавало много известных лиц, к тому же заведение активно сотрудничало с уважаемой в свое время студией "Ленфильм". То есть все имеющиеся там заслуги — это заслуги советской эпохи; теперь же ни университет, ни студия не могли предложить ничего. И на первой же паре "учитель"… пардон, "профессор"… с громким именем благодаря партийному папе, во весь голос рассказывал студентам о важности свободы выражения, украшая свою речь антисоветской пропагандой (абсолютно бессмысленной в своей сути, ибо того режима давно не существовало) и сказками про то, как ему якобы вставляли палки в колеса и не давали делать то искусство, которое он хотел. Обиженный "гений" рассказывал про то, как он в юности с товарищами, показывая "кузькину мать" родине, смотрел нелегальные копии голивудских фильмов и проклинал цензуру своей страны. Но вот ведь в чем парадокс… хотя это вполне очевидная закономерность, которую мало кто осознает — в Советском Союзе-то кинематограф был великолепный, во многом превосходя большую часть Голливуда и уж тем более современной России. Пока существовал "кровавый режим", все эти режиссеры делали хорошее кино с глубокой идеей и посылом. Это уже другой вопрос, кто и как сегодня относится к этим идеям… важно лишь то, что идеи были, и каждый зритель чему-то мог научится. И именно поэтому творцы той эпохи с такой ненавистью вспоминали советскую цензуру, ведь партия (какие бы биполярные перегибы у нее ни были) в своей неизменной концепции стремилась образовать людей, а посему перед тем как выдавать народные деньги на очередное "великое" произведение искусства, спрашивала "уважаемого творца", какое послание он хочет донести до зрителя и в чем польза от его нетленной работы. "Кровавый режим" редактировал авторов, исправлял их ошибки и призывал к личностному росту, а деятелям искусство это не нравилось. Советская власть, видите ли, считала недостаточным просто вываливать на народ какие-то свои личные переживания, измазанные богатством своего "уникального внутреннего мира" и комплексов, тогда как творцы же были уверены, что они сами по себе настолько непогрешимы и гениальны, что им все обязаны предоставлять лучшие условия для творчества, не требуя контроля качества, и ждать, когда на этих самопровозглашенных пророков снизойдет вдохновение и они соизволят творить. И поскольку этого не происходило, авторы во всем обвиняли режим, якобы подавляющий все лучшее и свободное. А если режим никогда и не собирался подавлять творцов и даже вовсе не знал об их существовании со всей их великой, но непонятной гениальностью, то тогда обвиняли целый народ, мол, общество совка не доросло до их мессианских путей, жалуясь на то, что процветали, как всегда, только бездари и номенклатурщики. В общем виноваты все, но только не сами авторы с их идейной пустотой. И когда партия просила придать творчеству хоть какой-то глубины, наполнить идеями и ценностями, авторы обижались на весь режим, как маленькие дети обижаются на маму, когда та их просит не гулять допоздна, выносить мусор и чистить зубы перед сном, ведь они все поголовно грамотные и никто им не праве указывать… даже если эти "никто" обеспечивали их постоянной работой и уж точно никогда не жалели средств на производственный бюджет. В каком-то смысле это тоже самое, что сейчас будет возмущаться какой-нибудь физик-теоретик, за то что он работал над космической программой странны, когда ему, оказывается, хотелось играть в крестики-нолики. Есть полезные для общества вещи, а есть чистый онанизм. И я не говорю, что онанизм — это вредно. Напротив. Это очень полезно для любого человека, а посему и для всего общества. Однако как ни крути, а массовая оргия куда полезнее массового онанизма. Это я вам как врач говорю. Но творческие люди думают иначе. Практически все авторы в той или иной мере страдают нарциссизмом. А всякий нарциссизм — это онанизм. Они настолько убеждены в своей гениальности, что им нет и не может быть равных. Что там какие-то кумиры и авторитеты?! Да авторы сами на себя дрочат! И даже когда они осознанно воруют чьи-то идеи за неимением своих собственных, эти творцы все равно убеждены, что это именно они гении, ведь они преподнесут мысль так, что никто (якобы) даже никогда не догадается откуда у него ноги растут на самом деле.

— О да. Пабло Пикассо говорил: "Хорошие художники копируют, великие художники воруют". Чужая идея плюс чужая идея — ровно моя идея.

— Причем этот нарциссизм рождается не просто так. Общество само внушает творцам убежденность в их великолепие. Подумаете сами, кто хвалит электрика на киносъемке за то, что он правильно подключил провода, или же маляра за то, что стена в кадре покрашена. Никто. Вы об этом даже не задумываетесь, ведь это просто люди, которые выполнили свою работу и ушли домой. Хотя и в подобной работе есть свои трудности, и к ним зачастую тоже требуется творческий подход. Но этих людей никто не замечает. Их имена даже в бесконечном списке финальных титров не всегда появляются. Хотя, согласитесь, что каким бы превосходным ни был бы фильм и его режиссер, а без электричества на площадке и с плохо покрашенными декорациями многие работы были бы уже не так хороши. Но нет… все хвалят только режиссера-постановщика!.. тем самым и повышая у него и у подобных творцов чувство собственной важности. Конечно, иногда могут вспомнить и о сценаристах, и об операторах, композиторах, костюмерах и арт-дизайнерах… и вполне заслуженно, но это все. Список-то не особо большой.

— То есть все хвалят художника, но никто не вспоминает дровосека, что вырубил дерево, и того столяра, что сколотил доски… ну или ту ткачиху, которая соткала ткань для холста.

— Именно! И этим самым общество создало разделение профессий… их престижа и восприятия. Ибо теперь есть профессии, в которых можно прославиться, и есть профессии, в которых ваше имя вряд ли кто запомнит, как бы старательно вы ни работали. Те, кто обделен тщеславием, идут работать туда, где нет места славе. Становятся врачами, слесарями, чертежниками, сантехниками, механиками и так далее. Абсолютно безвестные профессии… незаметные, однако имеющие первостепенную роль в создании общественных благ. Конечно, и там можно прославится, но это лишь один шанс на миллион, да и к тому же для этого надо реально быть выдающимся. Тогда как те, кто склонен к эгоистичному нарциссизму — то есть к онанизму — спуская на вопросы об общественном благополучии, поголовно выбирают именно те профессии, где есть куда больше шансов на славу: спорт, шоу-бизнес, творчество, политика, журналистика и все тому подобное. Особого ума для всего этого не требуется. Надо лишь уметь появится в нужное время и в нужном месте, и велика вероятность, что ваше имя выстрелит, независимо от имеющего таланта.

— Это да.

— Общественная польза от всех этих профессий, как мы видим, очень минимальна, однако именно о них пишут все газеты и журналы. Целый пантеон божков, состоящий из абсолютно бесполезных, но очень тщеславных людей. И это кумиры человечества и образцы для подражания. Да… пустые люди подражают пустым людям. Будто два зеркала направлены друг на друга, и их бесконечные отражения уходят в непроглядную и искаженную даль. В этом и есть вся сущность славы! Слава — это нескончаемое отражение пустоты. Тираж икон, под которыми нет ничего, ведь человек и его образ — это совершенно разные вещи. Особенно это заметно тогда, когда о человеке начинает писать желтая пресса, выдумывая факты на ходу, создавая виртуозный имидж, ни коим образом не сочетающийся с настоящей личностью, или когда человек умирает, но его имя продолжают раскручивать снова и снова, превращая в надутый брэнд и придавая ему все новые и новые значения. Любопытно то, что понятие славы в том виде, в котором оно существует сегодня, появилось относительно недавно. Я бы сказал где-то в девятнадцатом веке. Раньше, если посмотреть на цивилизацию, то слава была только у очень редких людей… к примеру, у монархов. Их символику чеканили на монетах, и все люди знали своих правителей. Ну как знали… им было известно лишь имя пахана и всякие там символы власти. Однако кто эти монархи на самом деле, что это за люди, как они живут и о чем думают — об этом имели представление только самые приближенные ко двору личности. Остальной же народ оставался в неведении. Вот и вся слава.

— О да. А сейчас не успел родиться новый принц, как во всех СМИ уже рассказывают и, главное, показывают, в каких он подгузниках и сколько раз за день покакал. Да здравствует король!

— Естественно, кроме монархов, были и другие люди, которые могли получить широкую известность, к примеру, полководцы, командующие армиями, или же различные представители духовенства с большой паствой, но как бы там ни было, а если посчитать (с учетом населения и образа жизни тех лет), то об этих светилах знали от силы пара тысяч… ну, допустим даже десяток тысяч человек. По современным меркам это совсем ничего. Сегодня у самых унылых тринадцатилетних школьников, играющих в видео-игры с онлайн трансляцией по миллиону верных поклонников, и это все еще считается мало… а раньше, если человека знала хотя бы сотня людей, то он уже являлся местной знаменитостью. Вот так изменился мир. Сегодня каждый способен стать популярнее самого папы римского. Изучив многие летописи прошедших эпох, я могу вам сказать, что в прошлом все своенравные молодые люди если о чем-то и мечтали, то только о том, чтобы как можно скорее покинуть родной дом и отправиться в неизведанное приключение. Для девушек, ясно дело, был лишь один проверенный и понятный метод — выйти замуж и под мужниным крылом смотаться из родительского гнезда на все четыре стороны. А вот с юношами все было куда интереснее! Каждый желал о своем эпосе… о своем великом и мужественном походе!.. о своей собственной одиссее! Мальчишки добровольно записывались в армию, желая, чтобы их отправили на самую дальнюю границу, или же шли в моряки, дабы покорять невообразимые горизонты. Отправиться в путь — вот она главная мечта всех наших прадедов! Но теперь мечта людей изменилась. Согласно мировым опросам, абсолютное большинство подростков уже не думает о том, чтобы открывать неизведанное и совершать какие-то подвиги… да что там говорить!.. люди даже в космос расхотели летать. Нет. Молодежь ныне интересует только одно — стать знаменитостью! И не важно, что им для этого надо сделать: начать свой видеоблог, создать музыкальную группу, пойти кривляться на телевидении, учудить громкий скандал, сняться в порно, убить кого-нибудь — да что угодно! Главное, чтобы они были на слуху и чтобы их обсуждали. Слава убила романтику приключений!.. и теперь мечты измеряются в количестве поклонников и последователей. И ладно бы если в погоне за популярностью молодежь делала что-то действительно свежее, раздвигая границы человеческих возможностей… так нет же, все лишь копируют своих кумиров, в надежде, что когда-нибудь будут копировать и их. Бесконечные копии друг друга без оригинала, где каждый убежден в своей неповторимости. При этом вся обретаемая слава — она, как дырявое колесо — пока вы дуете в насос, колесо кажется пригодным, но стоит хоть на минуту ослабить напор, и оно тут же сдувается. Также и с современными знаменитостями. Молодые люди что-то там суетятся в погоне за синей птицей и даже умудряются ее поймать, но как только замедляют шаг, про них все тут же забывают, ведь на смену приходит не менее шустрый молодняк. И я еще понимаю, когда юноши машут палкой, пытаясь усидеть на коне, раз за разом сменяя друг друга… все-таки молодая кровь!.. но когда это делают старики, для которых погоня за известностью превратилась в своеобразную иглу наркомана, становится уже совсем смешно.

— Скорее уж, грустно.

— И как раз все те педагоги, режиссеры и сценаристы в Санкт-Петербургском Государственном Университете Кино и Телевидения были из ряда таких стариков. Их время давно прошло, но сморщенные огурцы продолжали верить, что они еще ядреные и свежие, пытаясь удивлять студентов байками про свой молодой бунтарский дух. Как я уже говорил равнее, "господа-товарищи" с известными именами благодаря своим пресмыкающимся отцам только и делали, что вспоминали советскую власть, рассказывая, как их там притесняли. Да только это полная чушь. Все подобные разговоры появились только в эпоху перестройки. Тогда на подобные изречения пошла хорошо организованная мода. Мол, хотите показать свою значимость, расскажите о том, как вас кто-то куда-то якобы не пускал. Особенно забавно, когда это говорили известные актеры, певцы и композиторы. Да если бы их действительно хотели притеснить, то давно притеснили бы так, что о них никто никогда бы не знал (как это реально делали с теми, чьи имена мы уже никогда не узнаем), но нет… все эти выскочки в открытую выступали на государственных сценах и никто из них не был без репертуара и работы. А теперь, видите ли, их "не пускали". Смешно. Да те, кто действительно считали, что им в той стране не развернуться, давно мигрировали. И не надо мне говорить, что это было сложно. Судя по статистике мигрантов… и особенно среди творческого населения, это было вполне простым и решаемым явлением. Но нет… сегодня вас хотят убедить в обратном, рассказывая все те небылицы про известных авторов и про то, как им не давали уезжать и развиваться. Все учебники пишут о том, что Владимира Высоцкого недолюбливала советская власть и что с ним поступали не справедливо, а на деле же он мотался за границу когда хотел, выступал с концертами где хотел, издавал сборники стихов сколько хотел и даже ездил на престижной иномарке, когда весь народ не мог купить отечественное авто. Да, притесняли его оказывается. Кто бы мог подумать?! И так практически у каждого артиста. У всех были свои маленькие, но все же привилегии, о которых другие граждани даже надеятся не могли. В общем эти фигляры с завышенной самооценкой шли на театральные сцены и на телевидение и тут же жаловались оттуда, что их туда не пускают. Не удивительно, что зрители считали всех этих звезд "жидами". Типичное для них поведение — выставить себя жертвой, чтобы потом выйти победителем. Особенно забавно было видеть претензии деятелей культуры, которые скулили по поводу того, что их зарплаты в Советском Союзе были не больше зарплат электриков, слесарей, шахтеров и всех остальных, будто творцы и прямь считали себя высшей кастой, а свою работу чем-то великим и сакральным, без чего мир не мог обойтись. Вот такое вот самомнение. Их один раз похвалили (видимо, по неосторожности), и теперь они были убеждены, что их искусство — высшая благодать, а они сами — пророки нового времени. Конечно, творцы ориентировались на запад, а там, как мы знаем, шоу-бизнес работал по совершенно иным правилам. Из режиссеров, актеров, музыкантов и прочих артистов надували мыльные пузыри, основанные на чистой коммерции, после чего уже продавали не талант и мастерство исполнения, я просто громкие имена, как брэнд. Таким образом на западе всякий бездарь мог стать (и становился) звездой. Никакого таланта. Достаточно лишь подставить задницу нужному продюсеру, и на завтра вы просыпаетесь мировой знаменитостью и иконой для подражания. Мерлин Монро, Одри Хэпберн, Боб Дилан, Джим Моррисон, Энди Уорхол, Рой Лихтенштейн, Федерико Феллини, Майк Николс и даже Альфред Хичкок и многие другие. Яркие образы, полные претенциозности, заложившие направление культуры для всех последующих поколений, но при этом если приглядеться, то вы не найдете там ничего существенного. Хичкок далеко не так умен, как восхваляют его критики, а Марлен Дитрих не так уникальна в своем стиле, как пишут журналы… даже для своего времени. Культура оказывается совершенно пустой. Красивые и развлекательные образы, под слоем которых нет глубины. Только фантик без конфетки… как и вся современная капиталистическая культура, где всем правит только хорошая реклама. Не важно какой там продукт на самом деле — важно лишь то, что он популярен и что вы его купили. Советская власть понимала опасность такого подхода к созданию народных кумиров, однако и понимала необходимость существования икон и примеров для подражания, так как без них было невозможно создать функционирующее общество, а посему партия старалась держать деятелей культуры приземленными, дабы они не зажарились в лучах славы и не считали свою работу более важной и ценной, чем работа таксиста, кочегара или машиниста метро. Партия также требовала контроля качества и чего-то большего, чем просто яркие эмоции и подростковые переживания, способные провоцировать гормоны и спектр всех чувств, но не способные пошевелить и одной извилины в голове. Нужны были идеи… свежие идеи!.. но не в форме, а именно в содержании. И поскольку авторы с этой задачей справлялись далеко не всегда, они чувствовали себя ущемленными и ущербными. На западе, видите ли, он — такой бездарь… то есть, пардон, талантище — был бы уже звездой, а на родине "не дают проявить себя". Государственные бюджеты, огромный штаб, показ по всем кинотеатрам самой большой страны в истории… нет, "не дают проявить себя", видите ли. Цензура и все тут! Точка. Можно снимать фильмы на любую тему: высотники, спортсмены, сметчики, школьники, космонавты… снимайте про что угодно, только политику не трогайте! Все четко и понятно. Однако нет… этим выскочкам обязательно надо вставить свой социально-политический комментарий или анекдот, ведь это так важно рассказать зрителю о том, что автор думает о том или ином режиме, даже если это его ни коим боком не касается. Дело принципа! В общем чистый инфантилизм. Сами трогали говно, а потом удивлялись, почему оно воняет. В Соединенных Штатах, как им казалось, нет цензуры, а посему и в Союзе ее быть не должно. Что ж… действительно, в Штатах цензуры не было… в смысле политической… однако была коммерческая. Каким бы вы гениям ни были с самой выдающейся в мире идеей, если продюсеры посчитают, что ваша работа не продастся, то никто просто не выдаст вам бюджета. Тут уж без шансов. Коммерция превыше всего. Ну… вы, конечно, можете снять все самостоятельно за свои деньги, и никто вас не остановит, но в конечном счете вам все равно придется проходить систему рейтинга американской киноассоциации, ибо без нее вас не проиграет ни один кинотеатр на континенте. И от того какой рейтинг вам поставят, будет зависеть, со сколькими прокатчиками вы сможете договориться и сколько денег у вас получится заработать. Не… никакой цензуры. Все согласно первой поправки конституции США. Однако на деле, правда куда сложнее и строже, ибо в капиталистическом мире финансы и есть цензура. Знаете, когда Джордж Лукас снимал свои легендарные "Звездные войны", он, будучи молодым творцом, плевал на все правила и делал такое кино, которое он хотел. Режиссер не скрывал того, откуда он воровал идеи, так как был настолько уверен в себе и в своей работе, игнорируя мнения и наставления коллег. Казалось, что такого гения и самодура уже ничем не остановить, но, когда время дошло до американской киноассоциации, все изменилось, и автор показал истинное лицо. В фильме, когда по сюжету герой возвращается домой и видит трупы своих родных, Лукас показал ближнем планом обугленные тела, на что комиссия заявила, что она не имеет ничего против этого, однако будет вынуждена поставить фильму возрастное ограничение, из-за чего продавать билеты детям было бы запрещено, да и вообще большая часть кинотеатров просто бы не стала пускать фильм в прокат. Иначе говоря, потенциальная прибыль сокращалась в разы. То есть дилемма: утолить свои авторские амбиции или же продать задницу? И, как мы знаем, переговоры оказались недолгими. Режиссер в миг вырезал все, что потребовали. Никакой цензуры! Нет. Чисто бизнес. Но ведь, по сути, это такая же цензура. И еще вопрос: что страшнее? Вы сравните темы, которые поднимали фильмы и книги в Советском Союзе, и темы, поднимаемые в Штатах, и увидите, что в СССР, несмотря на открытую и бескомпромиссную цензуру, было куда больше творческой свободы и разнообразия мировоззрений. Рассказывались самые разные истории про людей любый возрастов и любых профессий. В какую область ни посмотрите, а об этом уже сняли фильм. Инженеры, строители, трактористы, швеи, дворники, бездельники и преступники — каждый был удостоен своей картиной. Какие-то истории, естественно, были лучше, чем другие, но, главное, они были, и замысел в них заключался не в том, чтобы рассказать, как человек справляется с профессиональными трудности, а в том, чтобы показать самих людей людьми… со своими мировоззрениями, слабостями и достоинствами. Тогда как в Соединенных Штатах с учетом свободы и вседозволенности неожиданно оказывается, что область творческого исследования была куда уже и примитивнее, так как в приоритете были только те темы, на которые шел спрос. В моду вошли байкеры — снимали про байкеров. Что не фильм, то дорожное приключение. Затем появились хиппи и рокеры — стали снимать только про них. Позже пришел диско — каждый третий фильм про танцы. Да, у Штатов было очень большое разнообразие в субкультурах… то есть в ярких этикетках. Большое многообразие форм, но содержание-то всегда и везде оставалось одно и тоже. Какое наполнение ни возьмете, тема везде неизменна — человек стремится к успеху… ну или на крайний случай просто стремится кому-то что-то доказать. В большинстве случаях то, что он доказывает и каким образом, не имеет никакого смысла, но тот факт, что к концу истории он обязательно добьется своего, делает его праведным героем. Нет, вовсе не человеком с какими-то своими изъянами, а именно героем и идолом, в праведности поступков которого зрителю сомневаться не стоит. И если у героя и есть какие-то слабости и недостатки, то именно они и приведут его к желанной победе. То есть, стремитесь к победе любой ценой, ибо победителей не судят. Вот он — универсальный сценарий всего Голивуда и англосаксонского мира. Скучно и однообразно, на мой взгляд. С европейским кинематографом в то время дела обстояли чуточку лучше, разнообразие смыслов было пошире, однако и там чувствовалось определенное американское влияние, когда главный герой самый умный, но его никто не понимает, тогда как все остальные вокруг него либо дураки, либо неправы. Классика. Это еще при Достоевском стало клише. Но вот советским деятеля культуры эта тема уж очень зашла (в плане их взглядов на мир, а не в плане их творчества), так как они были убеждены, что вот именно они молодцы, а власть и страна, созданная руками их отцов, состоят лишь из одних придурков. Доказать они этого, конечно, не могли… таланта не хватало, да и просто боялись… ведь зачем рубить сук, на котором сидят? Но как только в рядах партии начали побеждать антикоммунистические и антисоветские силы, вся эта творческая "элита", вспомнив о многочисленных обидах, с радостью начала доказывать свою правоту. Каждый начал хулить прежний режим, рассказывая одни и те же истории про цензуру, про черные списки и запреты. И даже в этом вопросе авторы не могли проявить свою креативность. Казалось, будто все зачитывали один и тот же текст. Причем чем бездарнее был творец, тем активнее он давал интервью и рассказывал о тяготах уходящих лет, мол, пожалейте великомученика и пригласите на еще какую-нибудь телепередачу… ведь, согласитесь, серьезный автор (и уж тем более получив столь долгожданную свободу) не стал бы тратить время на пустые разговоры и оправдания, а шел бы творить и доказывать свою правоту делом. Но каждый продвигал свое имя как мог. Чем больше кто-то порочил Советский Союз, тем популярнее он становился. Дескать, ишь какой храбрец!.. только вот раньше почему-то молчал, пока гласность не объявили. А так да… храбрец! Проще говоря, в перестройку пошла целая мода на все антисоветское, и никто из творцов не хотел отставать. Каждый считал должным внести в этот кипиш свои пять копеек. И признаться, в то время это действительно казалось чем-то новым, дерзким и неслыханным. Свежий глоток воздуха для культуры целой страны! До этого ведь никто так открыто не гнобил советскую власть. Даже фашисты в войну и американский враг в период "Карибского кризиса" не позволяли себе такой антисоветской дерзости. Оказывается, что и Солженицын сглаживал углы касательно "кровавого режима", если сравнивать его с той чернухой, что полилась на красный флаг с начала перестройки. Авторы, получившие в СССР бесплатное образование, теперь применяли все свои знания и навыки для того, чтобы уничтожить все то, чему еще вчера стоя пели гимн. И многие на этом поле воистину смогли проявить свой талант. Светилам творческой мысли казалось, что как только исчезнет руководящая роль партии со своей вездесущей цензурой, они смогут, наконец, так самовыразиться, что мир содрогнется от их гениальности. И в этой уверенности выражалась вся инфантильность этих оторванных от реальности людей. Советская власть вскоре пала, и авторы получили столь желанную для них свободу слова и самовыражения. И вот уже сколько лет прошло, а я все так и жду, когда же литература и кинематограф новой России подарят нам хоть один шедевр или хотя бы что-то такое, о чем можно бы было на минутку задуматься. Но увы, все творческие поделки оказывались на уровне того безграмотного позора, что мы видели у входа в Российскую национальную библиотеку на Московском проспекте. То здание и те статуи идеально олицетворяли направление и философию культуры тех лет. Кроме как чувства глубокого стыда и омерзения, ничего больше российское творчество не вызывало. Пожалуй один только Алексей Балабанов пытался хоть как-то расширить горизонты искусства и привнести своими работами что-то неожиданное… в частности своей картиной "Про уродов и людей". Произведение, конечно, тоже вызывает лишь стыд и омерзение, но по крайней мере на сей раз это было в положительном и художественном смысле. Остальные же творцы не справлялись даже с подобной задачей. Многие пытались, многие даже получали за свои потуги очень престижные американские награды, из-за чего у авторов еще сильнее играла звездная болезнь, ведь они искренне считали себя признанными гениями мирового уровня, веря, что их творчество на западе кому-то нужно, даже не догадываясь, что призы им выдавали не за талант, а из-за выгодной для определенных лиц политической акции. И для своего времени все эти авторы действительно были героями. Да. С этом не поспорить. Но нужда в осквернении Советского Союза очень быстро прошла, ибо та страна сгинула где-то в прошлом, как вчерашний сон, и тут же оказалось, что всем этим гениям сказать-то больше и нечего. Получили свободу, а все разговоры опять только о той ненавистной им цензуре и о том несправедливом режиме. То есть, дверцу орлам открыли, а они вместо того, чтобы расправить крылья и улететь, продолжили лазить по внешней стороне клетки и клевать ее. Ну ладно… хорошо… допустим… совковый режим бессмысленный и неудачный, цензура — зло. Мы поняли. А дальше что? Все? Это и был весь их великий посыл? Как оказалось — да. Скудно, товарищи. Скудно. Здесь сразу вспоминается советский теле-журнал "Ералаш" — этакий альманах короткометражных фильмов для детей и подростков, высмеивающий бытовые мелочи. И там была серия про то, как мальчик в школе умело скатывался задницей по перилам, и вся школа говорила ему о том, какой же он "талант", ибо никто не мог за ним повторить. Но школа прошла. Дети выросли. Кто-то из ребят стал ученым, кто-то строителем, кто-то еще кем… а тот "талант", уже будучи бородатым стариком, как катался на школьных перилах, так до сих пор по ним туда-сюда и катается. Прям идеально показали менталитет всех этих пост-советских деятелей культуры. Таланты! Они видать, были так увлечены просмотром западных фильмов… ну, назло партии, разумеется, что не успевали смотреть картины своей собственной страны, которые их может быть чему-то бы и научили. Но куда там… эти режиссеры продолжали стоять на своем, не сдавая позиций. Сперва они оправдывали свою бездарность плохой кинопленкой и устаревшей для своего времени киноаппаратурой, затем жаловались на маленькие бюджеты и на отсутсвие должного финансирования, позже всему виной оказывается стала слабая реклама, а потом так и вовсе в ход пошла пропаганда о том, что во всем виноваты западные фильмы конкурентов, из-за чего иностранные картины опять стали запрещать, цензурировать и вовсе снимать с проката по всей стране ровно тогда, когда выходила очередная кино-поделка очередного борца за свободу слова. Ну вы поняли. Это даже не двойные стандартны, а откровенное лицемерие. Пока цензура ставила границы творцам — это было возмутительно и недопустимо, а как только они сами принялись ставить границы цензуре, так она сразу, видите ли, оказалось нужной и необходимой. Посмотрев на все это, мой близкий друг, поступивший Санкт-Петербургский Государственный Университет Кино и Телевидения, не проучился там и одного дня, сразу пошел к ректору и забрал документы, чтобы больше не иметь с этими людьми и со всей этой системой ничего общего. И я с ним был солидарен, ведь стоило мне только зайти в тот университет, как до моих ушей донеслись речи студентов о том, что им надо записываться в очередь на месяц вперед, чтобы получить доступ к аппаратуре. Серьезно? Что это за образовательное заведение такое, где нет свободного доступа к технике, а следовательно и к практике. Я-то думал, что только у доктора Умова в ортопедическом институте проблемы с необходимым оснащением, однако это оказалось всероссийской традицией, которую соблюдали в каждом государственном учреждении. Удивительная страна. К моему счастью, переступая порог университета, я шел туда не учиться, а просто встретиться с Эдлен.

— Как я понимаю, она там тоже не училась.

— Нет.

— Тогда почему вы искали ее именно там?

— Она в тот день была приглашена туда в качестве искусствоведа, дабы провести небольшой мастер-класс на тему живописи. Все-таки кинематограф тоже был тем видом искусства, который познавался при помощи визуальных образов. И акцент ее лекции шел не на технические детали, как, к примеру, следует преподносить нужный свет или создавать правильную композицию, нет… Эдлен фокусировалась исключительно на исторических, культурных и эстетических особенностях восприятия картин. И в данном случае шла очень узкая тема эротизма и порнографии. Признаюсь, было довольно забавно увидеть Эдлен, как всегда строгую и скользкую, стоящую в центре аудитории на фоне сменяющихся слайдов с картинками вызывающего содержания. Я уверен, что у доброй половины присутствующих в тот час людей жутко ныло в штанах, глядя на эти исторические изображения и на столь прекрасного лектора. По крайней мере, со мной так и было. Я вошел в аудиторию и незаметно встал у двери, стараясь оставаться незамеченным в толпе студентов. Кстати говоря, в тот день у Эдлен снова были покрашены волосы в новый цвет, и на сей раз бледная красотка в черных очках и в строгом костюме очаровывала меня люминесцентно-пурпурным цветом своей жгучей гривы. И когда она только успевала краситься?

— Пурпурный? Самый дорогой цвет, значит.

— О да. А в случае с Эдлен он так и вовсе был бесценен. Эта ведьма знала, чем ворожить. И я с удовольствием остался послушать ее лекцию… а точнее посмотреть на то, как она шевелила своими прекрасными губками.

— Так… а по-вашему, в чем разница между порнографией и эротикой? И есть ли вообще разница?

— Как раз этому вопросу и посвятили целую лекцию. По сути, разницы нет никакой. Она существует лишь у вас в голове. Так например на заре кинематографа показывать женскую щиколотку или обнаженные плечи уже считалось дерзкой порнографией, а сегодня вы подобное даже вряд ли найдете хоть сколько-то эротичным. Ну а если говорить серьезно и с культурологической оценкой, то разница лишь в том, что эротика — это естественное явление, тогда как порнография — это изобретение современной культуры. По факту, "порнографии", как термина и понятия, попросту не существовало до восемнадцатого века, как бы удивительно это ни звучало. Если брать мировое искусство, то изображения с соитием людей встречались везде и всегда: в древней Индии, у шумеров, у египтян, у ацтеков и у всех остальных народов, ведь, что может быть еще более естественным и приятным, чем совокупление двух тел. Немудрено, что люди во все века старались запечатлеть эти мгновения. И это ни коим образом не было порнографией или чем-то зазорным. Эротика была обыденностью… такой же обыденностью, как комедия или какой-либо другой жанр. Изобразительное искусство со столь откровенными по современным меркам темами присутствовали повсюду… практически в каждом аспекте человеческой жизнедеятельности. В античности эротикой украшали настенные фрески в гостиных и кухнях; статуи голых и совокупляющихся фигур открыто помещали в садах и на городских площадях; подобные же образы встречались и на амфорах и даже на столовой посуде. Это считалось вполне обыденным, и никто не видел повода стесняться своей наготы и человеческой сексуальности. Напротив, если кого-то и сторонились, считая его лишними и слабым звеном в обществе, так это того, кто по каким-то причинам не признавал эротизм или же был к нему безразличен. Таких людей воспринимали фригидными импотентами, а посему бесполезными для общины, ведь от них было не получить ни потомства, ни удовольствия. Даже проституция — что с мужской, что с женской стороны — являлась достаточно приемлемой вещью… и в каком-то смысле даже престижной, почетной и показательной… ведь, согласитесь, далеко не каждому мужчине или женщине готовы платить, чтобы с ними совокупляться. Оральный секс так вовсе расценивался, как способ приветствия. Рот, как вы понимаете, — это инструмент общения. Через него человек заявлял о себе и о своих возможностях и идеалах. Все, что люди были способны вытворять ртом, относилось к понятию "ораторского искусства", а посему если человек мог орально доставить удовольствие другим, то он считался… кхэм… хорошим собеседником.

— Хах, забавно.

— Содомия, педофилия, инцест, скотоложество — о таких вещах люди даже не задумывались, ибо их просто еще не существовало в нашем сознании. Не было даже понятий об изнасиловании, как впрочем и понятий о девственности, трансгендерности и всех остальных очень модных сегодня терминов, связанных с сексом. Людей вообще не заботили вопросы брачных игр. Все просто совокуплялись со всем подряд, получали от процесса удовольствие и плодились. А плодиться надо было, так как из десяти детей до половой зрелости обычно доживало не больше троих. Так что если бы наши предки не трахались где угодно, с кем угодно и когда угодно, то человечество бы уже давно вымерло, и лично вас бы тут сейчас не было. После таких заявлений, помню, как в аудитории университета начался смех, и молодые студенты принялись шушукаться и переглядываться, строя друг другу глазки. Но потом, чтобы всех успокоить Эдлен все также строго, как и всегда, нажала на кнопку пульта в ее руке, и слайд в проекторе изменился. На всю стену появилось яркое изображение голого мужика в набедренной повязке, прикованного к садо-мазо прибору — совсем не эротичного, скажу я вам — и зал действительно затих. При виде Иисуса на кресте, все почему-то с трепетом замирали, как птички при затмении. И тогда Эдлен продолжила свою лекцию, рассказывая о том, как с приходом монотеизма человеческое отношение к сексу заметно изменилось. Все авраамические религии были основаны на том, чтобы человек с самого рождения испытывал чувство стыда и вины, дабы он ощущал себя неполноценным и всю жизнь ходил к пастырям замаливать грехи. Чтобы добиться такого психологического давления, была разработана концепция первородного греха, мол, Адам и Хава согрешили когда-то, и теперь все люди уже рождаются во грехе. Нравится вам это или не правится, вы, по их мнению, априори грешник, ибо вы созданы из плоти и крови. Но на этом доминирование над сознанием людей и их телом не закончились, и религиозные деятели стали посягать на все остальные проявления человеческой жизни: учили паству, чем им питаться, когда молится, как одеваться, как правильно говорить и о чем думать, на что смотреть, ну и в том числе как и с кем следует совокупляться. Содомию и педофилию за приделами синагог, мечетей и монастырей сразу запретили… видимо, посчитав, что только они — святоши — достойны столь райских удовольствий. Да и вообще… сам секс провозгласили скверной, которая дозволялась только после бракосочетаний… которые в свою очередь проводились только в церквях и под благословением священников… то есть пока пастырь не разрешит вам соитие — гореть вам в аду. Вот такой хитрых контроль рождаемости с учетом того, что всех новорожденных надо было опять нести к пастырю на крещение или на обрезание. И за каждый визит заплатить, разумеется. С таким натиском монотеистического влияния западная цивилизация очень быстро забыла о традициях и усладах античности и погрузилась в темные века. Наука и искусство деградировали. А за спиной Эдлен изображения с игривыми и голыми древнеримскими попками, сменились на римских пап — строгих и полностью разодетых в пышные балахоны, скрывающих всякую плоть, кроме кистей рук и головы. Все остальные части тела считались в те времена скверной, смотреть на которую было грехом, ибо могли внушить смотрящему эротические помыслы. И если кого-то и дозволялось изображать полуобнаженным, то только самого Иисуса Христа, дабы лишь его страдающий образ внушал пастве столь приятное чувство благодати, которые испытывает человек при виде изобразительной эротики. Но в остальном же византийское искусство не имело никаких намеков на наготу. Что ни картина, то все мужчины и женщины с ног до головы облачены тканью, и осмотрите хоть все произведения той эпохи — вы не найдете там ни одной улыбки. Единственное, что можно найти отдалено напоминающее радость, — это отрешенное умиление и эйфорию людей, склонившихся в глубокой молитве перед своим божеством. В остальном же лишь холодные лица святых, осуждающие взгляды пророков и вечная скорбь Девы Марии — вот вся суть византийской живописи. Христианская религия уничтожила все услады прошлого и вырастила целую цивилизацию девственниц и покорных бычков, даже не представляющих, что может быть иная жизнь. И если сегодня у кого-то еще есть предрассудки и чувство стыда по поводу эротики, то данные мысли и чувства — абсолютно чуждые человеческой природе — были столь искусно и искусственно сконструированы именно в то время. Всякая живопись тогда считалась роскошью, достойной только богатых монастырей, и являлась полностью сконцентрирована в руках церкви. Ни о каких эротических изображениях попросту и речи быть не могло. Хотя при этом до нас все же дошли несколько редких работ той эпохи откровенного и даже богохульного содержания. Эдлен сменила кадр в проекторе, и на всю стену показался скудно сохранившийся фрагмент мозаичной фрески, изображающий Иисуса и всех его апостолов нагими, пристраивающихся эрегированными фаллосами к задницам друг друга. При этом лица у всех по-иконному серьезные… а головы, как и головки, обрамлены нимбом. "Фу, что это?" — пискнула в зале какая-то студентка, и аудитория разразилась смехом ни столько от изображения, сколько от ее реакции. Тогда Эдлен пояснила, что обломки стены с этой удивительной фреской были найдены при раскопках в самом сердце Константинополя. Шедевр анонимного автора. Предположительно восьмой век. Возможно, что в те годы тайную вечерю именно так себе и представляли. Кто знает? В любом случае, художники, которые осмеливались на подобную дерзость, долго в живых не оставались, поскольку любая эротика и нагота в ту эпоху расценивались как нечто куда более страшное чем убийство. Порой доходило до таких абсурдов, что многие супруги, взращенные в столь бесчеловечной религии, за целую жизнь никогда даже не видели друг друга в неглиже, а если и занимались соитием, то только по определенным дням женского цикла исключительно для деторождения и только в одежде. Многие даже не раздевались, когда мылись. С гигиеной и красотой тел в ту эру было все очень плачевно. А посему, говорить о том, чтобы авторы могли изображать эротику, являлось излишнем, ведь им просто неоткуда было ее брать. На то они и темные века. Христианство потушило всякий свет человечности. А тем временем на ближнем востоке эротика, наоборот, процветала как никогда. Наступил золотой век ислама… и картинки откровенного содержания были для далеко не редкостью. "Вот! Полюбуйтесь!" — сказала Эдлен и сменила слайд в проекторе. На ее воне засияла старинная иллюстрация, изображающая бородатого пророка Мухаммада (что уже считалось вопиющим по современным стандартам)… обнаженного… и в окружении своих сисястый жен. При виде этого слайда в аудитории в миг повисла неуютная и взволнованная тишина. Это над христианским святыми можно было смеяться, а с исламским пророком подобное было недопустимым. Среди толпы студентов двое парней с козьими бородками резко поднялись на ноги и начали что-то кричать с явным возмущением на каком-то из многочисленных кавказских диалектов… хотя матерные слова при этом звучали чисто русские и без никакого акцента. Полагаю, что им не понравилось богохульное содержание старинной персидской иллюстрации, как, впрочем, и внешний вид женщины-лектора без чадры на голове да еще и с крашенными волосами в столь неестественный цвет. Их возмущения длились недолго. Парни практически сразу направились к выходу из аудитории, чтобы больше не видеть такое кощунство и огородить себя от него. Один из этих молодых людей, проходя мимо меня, остановился у двери, резко оглянулся в сторону Эдлен и с пренебрежением харкнул прямо на пол… после чего удалился. В помещении так и стояла неудобная тишина, хоть многие студенты уже принялись перешептываться между собой, обсуждая произошедшее. Эдлен же, чтобы сгладить и, главное, прояснить возникшую ситуацию и недоразумение повернулась к изображению, раскинувшемуся на всю стену, и дипломатически спросила аудиторию, что же они перед собой видели. "Гарем!" — выкрикнула девушка с задних рядов. "Богохульство" — следом объявил еще кто-то. "Грязь и откровенная пошлятина!" — заявил третий, и как раз на этих словах Эдлен посчитала уместным заострить свое внимание. Ведь что есть "пошлость"? Как ее определить и понять? Где закачивается граница дозволенного, и кто ее прочертил?.. а, главное, когда и с какой целью? Ради этих вопросов люди-то и собрались в тот день в университетской аудитории, просто не каждый хотел слушать. Чертовка с пурпурными волосами не стала ни перед кем оправдываться, а лишь напомнила будущим деталям искусства, что всякое творчество — это вопрос психики и ассоциаций. Искусство само по себе без наблюдателя бессмысленно, а посему оно обретает значение лишь в тех случаях, когда есть зритель, способный проецировать себя на объект наблюдения. Всякие эмоции появляются лишь тогда, когда человек и предмет созерцания меняются местами. Увиденное, словно зеркало, отражает смотрящего. Да, зеркало может быть кривым или мутным, но в любом случае оно остается зеркалом, показывающим в первую очередь вас самих независимо от угла обозрения. Одного человека цепляет искусство, так как он способен увидеть в нем себя, другой же остается к нему безразличен, ибо нет никаких ассоциаций, аллюзий или знаний касаемо увиденного. То есть каждый смотрит на окружающий его мир в меру своей собственной образованности и озабоченности. Вот к примеру, безобидная детская задачка. Наверняка, вы ее слышали. У мужика в холодильнике девять яиц, шесть из них он разбил. Вопрос: сколько яиц у мужика? "Два!" — крикнули из зала. "Нет. Пять!" — подметил кто-то еще. Эдлен лишь развила руками, давая понять, что каждый из этих ответов был более чем наглядным подтверждением ее слов. Иначе говоря, человек видит лишь то, что сам хочет увидеть… ни больше, ни меньше. А хочет увидеть он то, чем сам является, ну или то, чем хочет стать.

— Как тест Роршаха.

— В каком-то смысле.

— Но… вы же говорили, что подобные тесты бесполезны, так как они не способны дать однозначного определения человеку.

— Все верно. Ведь ничто не способно дать однозначное определение к столь неопределенному и безграничному явлению, как отдельно взятый человек. В любом случае… Эдлен продолжала свою лекцию. Она вновь обратила внимание на том студенте, который сказал, что он видел на изображении слайда, "грязь и откровенную пошлятину". И раз так, то, по ее мнению, он просто хотел увидеть там именно это, отказываясь замечать чего-либо еще. А значит, он скорее всего сам мог быть очень грязным и пошлым человеком… хотя возможно даже и не отдающим себе в этом отчет. Такую же "аналогию" (совсем не просто так выбранное слово) Эдлен провела и с теми двумя, что столь воинственно покинули аудиторию. Они разглядели на картинке нечто возмутительное и враждебное, ибо просто сами являлись нетолерантными ворчунами, ищущими всякий повод для вражды. Тогда как она сама, как прозвучало из ее уст во всеуслышание, видела данное изображение совершенно иначе. Для нее там не было ни грязи, ни пошлости, а была лишь… любовь! Любовь сильного и благородного мужчины к своим женам, независимо от того, кем был этот мужчина и какой сакральный смысл имело его имя в определенных кругах. Многоженство на момент создания иллюстрации считалось показателем статуса, мудрости и благородства, так как это решало сразу очень много социальных проблем. Во-первых, количество женщин во все века превосходило количество мужчин. Многие бы хотели выходить замуж и рожать детей в браке, да было просто не с кем создавать семью. А многоженство на этот счет было достаточно логичным решением. Во-вторых, это было большим подспорьем для многих женщин, ведь чем их больше в одном доме, тем легче им самим растить детей и справляться с домашним хозяйством. В-третих, это давало самому мужчине крепкую мотивацию для труда, личностного роста и обеспечения семьи. Одно дело ублажить одну жену, но совсем другое — ублажить всех сразу. А посему чем больше жен было у человека, тем сильнее, солиднее и серьезнее он был как мужчина и как личность. И наконец, в-четвертых, все мужики — полигамные "кобели"… да, Эдлен назвала нас именно так, утверждая, что желание к супружеской измене у нас в крови, а следовательно многоженство в разы сокращало и эту проблему. Исходя из всего вышесказанного, глядя на изображение мусульманского пророка и его жен, сплетенных в причудливой оргии, Эдлен, выходя за рамки предрассудков и слепой предвзятости, не видела там кощунства или грязи… нет, она видела группу людей в момент наслаждения. Момент эротический, безусловно… но при этом очень житейский и уязвимый. Это не стерильная демонстрация небесных пророков во всей их власти и мощи, а именно иллюстрация человечности и тех аспектов нашей с вами жизни, через которые каждый из нас проходил или пройдет и с которыми каждый может себя ассоциировать, тем самым становясь к этим изброженным людям… или пророкам… куда ближе, чем через какие-либо духовные молитвы и ритуалы. Эти герои занимались любовью в конце концов! "А любовь — это и есть сам бог!.. тогда как искусство — это любовь, ставшая достоянием общественности!" — очень воодушевленно и искренне сказала Эдлен, глядя в мою сторону. Трудно сказать, на что был уставлен взор девушки, когда на ней были большие солнечные очки, которые она не пожелала снять даже в темной аудитории, но я чувствовал, что в тот миг она смотрела именно на меня, внимательно изучая то, как я реагировал на каждое ее слово. Если это было так, то вся ее речь обретала совершенно иной подтекст. Говоря о том, что наблюдатель всегда проецирует себя на объект наблюдения, она в таком случае проецировала себя… на мне! А утверждая, что объект и субъект при созерцании меняются местами, и что каждый думает лишь о том, о чем сам же и хочет подумать, то получается, что, упомянув о многоженстве, Эдлен рассматривала вероятность собственного многомужества, а сказав о том, что все мужики "кобели", склонные к супружеской измене, она отразила эти мысли на саму себя — "сучку", выходящую скоро замуж, а уже думающую об измене. Пурпурная красотка далеко не просто так подбирала именно эти слова, глядя в мою сторону. Порядок ее изречений, манера повествования, осторожность жестикуляции — все говорило само за себя. Эдлен хотела меня. А возможно, что все было совершенно не так… и теперь я проецировал себя на нее, слыша и видя лишь то, что сам хотел видеть и слышать.

— Так… я запутался. Значит, вы, глядя на Эдлен, могли проецировать на ней себя, из-за чего казалось, что это она проецирует себя на вас. Или как? Это опять двойное зеркало. То есть… вы хотели Эдлен, и поэтому вам мерещилось, что она также может хотеть вас. Или же вы только потому и вожделели ее, потому что она вас вожделела. Тут сложный парадокс восприятия.

— Ничего сложного. Я ее хотел. И это бесспорно. А что касается Эдлен… ну, как выяснилось чуть позже, она тоже имела ко мне определенный интерес. Она не призналась об этом прямо, но то, как она закончила свою лекцию, говорило о многом. Ее речь в рамках темы эротики в искусстве была вполне логичной и последовательной, и все же ей пришлось пролистать многие слайды с арабско-персидской тематикой, так как понимала, что людей лучше не провоцировать правдой о них же самих. Вслед за пророком Мухаммадом поскакали древние иллюстрации к сборнику сказок "Тысяча и одна ночь"… целая энциклопедия сексуальных позиций. Тысяча и одна поза и тысяча и одна ролевая игра, так как на картинках герои сборника — Шахрияре и Шахерезада — всякий раз были в образе разных героев из разных сказок. Гениальные работы художников востока. Однако и подобной красоте скоро пришел конец. Золотой век ислама прошел. Наступила черная эра, которая для ислама длится и по сей день. Наука, культура, живопись и всякое развитие стало пресекаться. Только шариат и только мракобесие. От заслуг и даров цивилизации, что подарило "Исламское Возрождение" мусульмане не стали отказываться (хоть ими и было сожжено множество библиотек и памятников культурны), однако признавать что-то новое уже не спешили. Вслед за христианами темные века настали и у правоверных исламистов. Богохульное искусство уничтожали. Эротику тоже. Однако те работы, что были показаны Эдлен на слайдах, все же дошли до наших дней в целости и сохранности… и такого искусства немало, так как это часть бесценных коллекций самых богатых и влиятельный семей арабского мира. Шейхи постоянно ругались и призывали к уничтожению всего возмутительного и запрещенного, но лишь до тех пор, пока это не касалось их личных причуд и сокровищ. И тот факт, что они тайно обладали подобными работами, когда всем остальным это сами же и запрещали, в каком-то смысле был главным способом самоутверждения для высшей касты. В этом-то и заключалась восточная мудрость: снаружи на всех одета чадра праведности, тогда как под нею — лишь явная скверна. Религия ханжества и лицемерия. "Но порнография ли это?" — спросила Эдлен пролистывая картинки восточных живописцев. Нет. И как ни странно, но в те годы никого особо даже не заботило эротическое направление рисунков. Мусульман возмущало не смысловая нагрузка изображений, а само наличие на них людей. Как уже сегодня говорилось, рисовать животный мир и уж тем более человека уже само по себе являлось недопустимым и даже богохульным. А богохульство для всякой религии куда страшнее чем стыд и нагота. Поэтому все эти иллюстрации запрещались не потому, что там была эротика, а потому что они вообще были иллюстрациями. И как только на Ближнем Востоке наступили темные времена, в западной цивилизации, наоборот, настал рассвет… пока еще только далекой полосой на горизонте, но все же. В книгах средневековья, большую часть которых составляли священные писания, молитвенники и родословные, зачастую можно было встретить изображения… скажем так… сомнительного содержания. Книги обычно представляли из себя лишь сухой текст, но всегда оставалось достаточно много места на полях, где позволяли себе украсить письмена различными узорами и картинками. Создание полноценного тома в те годы было чрезмерно дорогостоящим процессом. Каждая страница изготовлялась и сшивалась в ручную. За каждую букву и уж тем более за иллюстрацию платили отдельно. И такую роскошь, как книгу в доме, могли себе позволить только состоятельные люди. Библиотека определяла статус, богатство и мудрость человека. "Ох, и куда делить те времена?!" — риторически спросила Эдлен. И как раз из-за того, что книги были столь дорогими, человек, заказывая себе томик, старался вместить в него как можно больше всего. Пусть уж лучше будет одна книга, однако в ней будет сразу все, чего бы он хотел увидеть и знать. Вот на полях и рисовали самую разную дрянь, не имеющую ни смысла, ни привязки к тексту. Так очень часто на страницах "Ветхого завета" летали драконы, а параллельно "Новому завету" шли средневековые баталии или что-то еще менее внятное. Хотя порой встречались и полезные вещи, как кулинарные рецепты или изображения целебных трав. Там же на полях рисовали и эротические образы. В книгах благородных семей, состоящих из родовый деревьев, иллюстрации с соитием были обыденностью, но зачастую такие рисунки появлялись и на полях молитвенных книг. Здесь же вам и моление Николая Чудотворца, а рядом жесткий и анальный секс. Вот же "чудотворец" такой. Да как тут не стать христианином?! До тех пор пока это не церковный праздник, молится следовало в тишине и в одиночестве. Хитрые мужи запирались наедине с излюбленными требниками и совершали свои "животворящие" жесты. Если их мог кто-то застукать за постыдным занятием, им было достаточно лишь перевернуть страницу и оправдаться тем, что они всего лишь молятся… ну или на крайний случай — бесов изгоняют. Все просто! Как вы понимаете, эротика существовала везде и всегда… и всегда она была лишь у тех, кто рьянее всего пытался ее запрещать. И при этом если проследить исторический путь эротического искусства, то он будет неразрывно связан с историей религии, поскольку именно религия устанавливала нормы морали и нравственности. Но вскоре Средневековье окончательно сменилось Возрождением, и художники вновь открыли для себя живопись полную красоты человеческих тел. В каком-то смысле зародился целый культ поклонения и восхищения каждому изгибу человека. Христианская церковь все еще следила за цензурой, но теперь она стала куда лояльнее относится к наготе. Как-никак похотливые священники уже и сами были не против украсить свои соборы голыми младенцами… и уж тем более с такой утонченной и мастерской детализацией кожи и тел новой художественной школы. На стене аудитории слайды принялись отображать различные церковные фрески и полотна с изображением детей… и почему-то всегда изображались мальчики с маленькими пенисами и яичками. Девочек в церковной живописи найти было трудно. Но вскоре итальянская живопись оголила и зрелых мужчин с крепкими задницами, а следом и расцветших женщин с розовыми сосочками. Да что уж говорить, если самую главную святыню Ватикана до сих пор украшает голый мужик с половым органом наружу. За спиной Эдлен проектор показал Сикстинскую капеллу, и, в частности, выдающуюся фреску Микеланджело "Сотворение Адама", на которой полуголый старик, участвующий в оргии, и обнаженный юноша тыкались друг с другом своими пальцами. Если бы этот шедевр не находился в главной штаб-квартире вселенской церкви, то епископы бы первые ругали эту работу и ее автора за пропаганду разврата и гомо-эротики. Обнаженные образы в то время стали обыденностью. Проектор показал "Страшный суд" все того же Микеланджело, где сразу бросались в глаза голые задницы. Пенисы у мужчин были прикрыты, однако далеко не у каждого. Следом слайды стали показывать и другие работы той эпохи. Засветился и Рафаэль Санти, и даже Леонардо да Винчи с его пропорционально безупречным пенисом "Виртувианского человека", заточенным в круг и в квадрат. "Микеланджело, Рафаэль, Леонардо — черепашки-ниндзя какие-то!" — засмеялся кто-то из зала, продемонстрировав всем свой уровень знаний. "Но порнография ли это? — опять спросила Эдлен, указывая на работу да Винчи. — Или может это, по-вашему, эротика? Голый мужчина как-никак в самом расцвете сил". Именно с подобными вопросами и столкнулись художники и философы того времени. Если обнаженные тела стали украшать чуть ли ни каждую картину и каждую фреску, то как различить: где богопротивный стыд, а где красота? Ответ на эту неясность нашелся у христиан очень быстро, и помог им в этом язычник Аристофан со своей цитатой из пьесы "Облака": "Если добрые примешь советы мои и свой слух обратишь к наставленьям моим, станет, друг, у тебя грудь сильна, как мехи. Щеки — мака алей. Три аршина в плечах, сдержан, скуп на слова. Зад могуч и велик. Перед — мал, да удал. Если ж будешь по новым обычаям жить, знай, что щеки твои станут желты, как воск, плечи щуплы. Куриная, слабая грудь, язычок без костей, зад цыплячий, больной, перед вялый, большой — вот будут приметы твои". То есть… изображения обнаженных и привлекательных самцов с богатырскими телами не считалось постыдной эротикой. Пока член мал и без эрекции — это допустимо. Все остальное же стало расцениваться как богохульная скверна. И если религия и позволяла изображать худых, кривых и горбатых людей с выразительными и возбужденными пенисами, то только в случае демонстрации адских мучений и страшнейшего грехопадения. Таким образом… здоровый и крепкий мужчина с маленьким достоинством — это благословение, тогда как худой и немощный с большим или вялым членом — постыдная скверна. "А посему я повторяю свой вопрос… — говорила Эдлен, вновь указав на "Виртувианского человека" да Винчи, — это можно считать эротикой?" Зал дружно ответил: "Нет". Тогда она снова спросила: "А это?" Рисунок крепкого и правильного в пропорциях человека с расправленными руками, сменился на другого мужчину в похожем положении… а точнее на распятого Иисуса — худого, немощного, совершенно непропорционального, с пожелтевшей от гниения кожей и с вялым, но солидным пенисом между ног. Как ни странно, но с таким определением получается, что образ Иисуса на кресте — это богопротивная эротика. Разумеется, в большинстве случаях герой данного сюжета получал набедренную повязку, но, как вы понимаете, большенство случаев — не значит, все случаи. И все же священники с легкостью находили оправдания таким казусам, ведь каких бы размеров ни был бы висячий жезл Иисуса, главное, что он не был стоячим. Лично по мне это сомнительное утишение, ибо не вижу ничего доблестного в мужчине, у которого не стоит. Потенциал пастуха в его посохе. Хотя при этом, честно признаюсь, глядя на старинную картину Яна ван Эйка, излучаемую проектором, я понимал, что автор уж должен был быть совсем эксцентричных вкусов, чтобы нарисовать человеку в таком положении эрекцию… хоть другой мужчина на картине уже и вонзал в него свое "копье". Но ладно… с самцами все просто и понятно. При сексуальном возбуждении у нас есть орган, который набухает, твердеет и вполне однозначно заявляет о нечестивых помыслах. Образ эрегированного члена — это сильнейший возбудитель как для девушек (по вполне понятным причинам), так и для парней, ведь, увидев поднятое орудие, мужчина инстинктивно поднимает и свое копье в ответ… это неосознанный способ самозащиты и соперничества. Мериться пиписьками — у нас в крови. На этом инстинкте и основана вся мировая политика. Иначе говоря, покуда мужской прибор лежит — он никогда не тревожит, но, поднимая его, он становится сильным раздражителем… а следовательно — эротика! Но как быть с женщинами? Откуда нам знать, что обнаженная девушка, раскинувшаяся на полотне, не возбуждена? За спиной Эдлен снова засиял Рафаэль Санти, только теперь он был представлен работой "Три грации". Трое обнаженных девиц, сверкая своими прелестями, многозначительно прикасались друг к другу и держали в руках по шарообразному предмету. И как определить, что эти три девушки символизируют невинность, красоту и любовь и держат именно по золотому шару совершенства, а не олицетворяют второй круг ада похоти, стыда и сладострастия, протягивая вам запретный плод? В отличии от мужчин, их эротические помысли не отражаются на телах. И хотя каждый опытный самец с десяти метров способен опознать возбужденную даму, через живопись такие мелочи человеческого поведения было не передать. Следовательно для обнаженных женщин должен был быть иной критерий эротизма и сексуальности… не физиологический. Требовалось нечто более тонкое и косвенное. Ну да, с этими самками никогда не может быть ничего простого и прямолинейного. Эдлен нажала на кнопку пульта, и стена за ее спиной украсилась выразительными картинами Лукаса Кранаха Старшего. Перед аудиторией показался один и тот же сюжет в нескольких исполнениях, иллюстрирующий обнаженную Венеру и маленького голоштанного Купидона, который, как и подобает мифу, украл мед, за что и был покусан пчелами. Со стороны могло даже показаться, что автор просто делал копию одной и той же картины снова и снова, но если приглядеться, то в деталях работы все же разнились. "Для германского ренессанса эти картины стали новаторским прорывом!" — заявила красотка с волосами цвета аметиста, и тут же пояснила, что новизна заключалась вовсе не в том, что в северной школе живописи до этого старались не изображать героев классической мифологии, давая предпочтение лишь христианским образам, а в том, как именно автор изобразил женскую наготу. На всех картинах Венера стояла голой, однако на некоторых из полотен поверх ее головы была надета игривая шляпка. И это уже было чем-то интересным! Видите ли, просто обнаженного тела зачастую недостаточно для эротического напряжения. Требуется какой-то еще стимулятор… раздражитесь. В случае мужчин с хорошим либидо раздражителем может выступать то, как женщина двигается и с какой скоростью. Поэтому нас так привлекают различные танцы… в том числе и стриптиз. Также важную роль играет запах партера, голос, температура тела и много-много других нюансов, которые живопись передать попросту неспособна по определению, ибо она только называется "живым письмом"… на деле же она мертвая. Следовательно надо было найти тот элемент привлекательности и стимулятора для мужского желания, с которым справились бы и статичные картинки. Решением стал фетишизм!.. акцент на определенные элементы одежды, без которых изображенные героини вполне могли обойтись, не потеряв сути происходящего. И с начала шестнадцатого века эротикой в живописи стали считать не саму плоть, а то соотношение между одеждой и наготой. Именно оно создавало эротическое напряжение. Не голое тело, не одежда, а лишь промежуточный момент раздевания. Иначе говоря, все тот же стриптиз. А посему картины Кранаха были однозадачной эротикой. В тот самый момент девушка, сидящая в аудитории, подняла руку, и, когда Эдлен бросила на нее взгляд, та не без интереса попросила вернуть предыдущий слайд, на котором красовались "Три грации". Просьба была выполнена, и студентка подметила, что на работе Рафаэля тоже подчеркивалась разница одежды и плоти, так как, во-первых, на грациях были украшения, а во-вторых, что еще более важно, на одной из героинь отчетливо виднелась полупрозрачная ткань, безуспешно скрывающая ее лобок. Эдлен похвалила студентку за внимательность, но пояснила, что далеко не каждый элемент одежды имел эротический подтекст. Бижутерия и аксессуары вовсе никогда не считались нательным покровом; их предназначение — украшать, а не скрывать. С этим все понятно. А вот с тканями и всевозможной одеждой суть оставалась далеко не такой однозначной, и требовались уточнения. Если вуаль, платья или, скажем, набедренная повязка были призванны прятать обнаженную плоть (даже если они с этой задачей не справлялись), то они как бы выполняли данное им предназначение, и это не считалось эротическим фетишем. Все-таки художники постарались скрыть постыдную часть (ну… хоть как-то). Но вот если одежда изображалась там, где ей быть необязательно или где она уж точно не скрывает наготу, то это уже был чистый фетишизм. Уверен, что и вас куда больше привлечет не просто обнаженная дама, а все та же дама, но, допустим, еще и в чулках, на туфельках или в корсете. Эти вещи ни коим образом не скрывают постыдные органы и не украшают их, но оттого, что столь бесполезная одежда присутствует на теле женщины, ее тело теперь кажется куда более выразительным. Конечно, головные уборы, относят не к категории одежды, а все чаще к аксессуарам, но Венера в шляпке уже выглядела куда эротичнее, чем она же, но без шляпки. И Лукас Кранах Старший своими работами, повторяя один и тот же сюжет снова и снова в разных вариациях, это доказал. В каком-то смысле он был первым, кто осмелился сделать такой осознанный шаг для создания эротики в современном понимании этого слова. "А вот это уже его Лукреция…" — сказала Эдлен, показав залу еще одну галерею идентичных на первый взгляд картин. Появилась очередная серия работ Кранаха, где он многократно изображал одну и ту же женщину, облаченную в меховую шубу, вонзающую себе под обнаженную грудь острый кинжал. "Это, по-вашему, как? Эротика?" — спросила бледнолицая красотка. Зал ответил: "Да. Это эротика". На героине все-таки была шуба, которая даже не пыталась прикрывать ее грудь, да и к тому же динамика и напряжение между темной одеждой и светлой обнаженной плотью были в этот раз уж слишком выразительны. Но… "Нет! — подметила Эдлен. — В данном случае это уже не просто эротика, это практически порнография! Да… задолго до того, как этому слову вообще дали определение". Видите ли, в отличии от Венеры — мифологического героя, не отсылающим нас ни к кому — Лукреция была чуть более реальной и вполне однозначной исторической личностью. Прославилась она тем, что, будучи дамой знатный кровей, ее с силой взял себе в наложницы царский сын Секст Тарквиний, после чего она, не желая разделять с ним постель и подчиняться его воли, покончила с собой… и видимо, сделала она это так эффектно, что ее смерть послужила катализатором бунта, что сверг царскую власть Рима. Классический сюжет. Но надо понимать, что к созданию портретов таких людей авторы обычно относятся очень бережно, продумывая каждую деталь… да вот только Кранах — что старший, что его сын Кранах Младший, продолживший начинания и технику отца — плевать хотели на историческую достоверность или на уважение к легенде. Их Лукреция носила на себе не античный гардероб, а вполне современную (для шестнадцатого века) шубу. Что это? Погрешность? Фактическая ошибка? Пост-модернизм? Нет, это вполне продуманный жест. Политический! Оба Кранаха были друзьями и сторонниками Мартина Лютера — главного инициатора христианской реформации. А для всякой реформы и революции — в том числе и для религиозной — требовалась пропаганда. А для пропаганды всегда необходимы две вещи: символ и враг. Врагом была власть Римского Папы, тогда как символом должно было стать то, что уже и так свергало в Риме самодержавие. Образ Лукреции для этих целей подходил идеально. Видите ли, папский престол еще не успел остыть от задницы Родриго Борджиа — кровавого тирана Александра Шестого, которого ненавидела вся Европа, а посему для осквернения римско-католической церкви образ этого понтифика и память о нем подходили идеально что тогда, что сейчас. Среди всех своих подвигов, Папа Римский был также известен своей неугомонной похотью… в том числе и по отношению к своим собственным детям. В особенности досталось его дочери, которую, если вы помните, звали…

— Лукреция.

— Да. Лукреция Борджиа… опороченная во все отверстия как собственным отцом, так и языком народа. И еще вопрос, кто из них ее сильнее опорочил. Живописцы и поэты уж точно не проходили мимо. Каждый бросал в ее адрес то грязный стишок, то порочную картину. Кранах, заинтересованный в церковной реформации, тоже не был исключением, а посему, рисуя свою легендарную Лукрецию с эротическим наполнением явно не античных деталей, он открыто ссылался на другую Лукрецию, которую также насиловали и после смерти которой должна была придти революция. В каком-то смысле полотна Кранаха были подобием агитационных плакатов. Долой католицизм — даешь протестанство! "Но где же здесь порнография? — спросила Эдлен, вновь указав на мастерски выполненные картины, на которых не изображалось никакого соития. — С эротикой-то мы разобрались. Но есть ли здесь что-то еще?" Молодой студент поднял руку и выдвинул предположение: "Тот кинжал, которым она вот-вот проткнет себе грудь. С учетом эротического содержания работы, острый клинок может символизировать возбужденный хрен и желание, чтобы ей кончили на грудь". Зал хихикнул, а Эдлен задумалась. "Что ж, это возможно, — сказала она. — Но мы только что видели десяток полотен, на которых протыкали грудь Иисусу Христу. Хотите сказать, он тоже хочет, чтобы ему излили на грудь?" "А почему нет? — усмехнулся тот парень, пряча золотой крестик за воротник. — Надо же было чем-то наполнить Святой Грааль. Не кровью же агнца ее наполнять, ей богу!" В этот раз аудитория не сдержалась и взорвалась смехом. Эдлен от услышанной глупости лишь с умилением закатила глаза и пояснила, что какой бы "прелестной" ни была версия молодого человека, на самом же деле все было куда прозаичнее. Порнография заключалась в том, что автор использовал искусство для очернения конкретной личности ради политических и религиозных целей. Пропаганда и агитация — это и есть порнография — ее основа и определение. И как ни странно, но эротические образы для продвижения идей в массы подходят лучше всего. Сложные заумные речи и символы никогда не поведут толпу, ведь для этого надо слушать и вдумываться, а толпа, как мы знаем, по сути своей ни думать, ни слушать кого-то либо не хочет, да и не может. Но с эротикой все иначе — покажите людям сиськи и задницу, и они все хором начнут гоготать. Никто в народе не зал, кто такая Лукреция Борджиа на самом деле, но то, что она шлюха, знали все с самого рождения. Вот она сила пропаганды. Однако религия и политика были не единственным, что характеризовало зарождающуюся порнографию. Еще одним важным критерием для этого понятия вскоре стала коммерция. И суть не в продажном сексе и куртизанках, которых обычно и писали художники… нет, речь идет не о проституции, а о бизнесе… если, конечно, эти понятия хоть сколько-то отличимы. А все началось с того, что был изобретен печатный станок, и теперь искусство заиграло совсем иными красками. Федерико Второй Гонзага — маркграф Мантуи — как-то раз попросил художника Джулио Романо украсить его Палаццо дель Те фресками… желательно эротического содержания. Романо согласился исполнить столь причудливый заказ. Вместе со своим коллегой Маркантонио Раймонди они, вдохновившись картинами из публичных домов, создали серию из шестнадцати эротических иллюстраций, представляющих из себя шестнадцать поз для сексуального контакта. Раймонди превратил эти рисунки в гравюры и при помощи печати сделал несколько копий для продажи. Романо же поместил эти же самые образы на стены дворца, приукрасив их и придав им еще больше эротического напряжения. И сразу после этих событий оба художника были арестованы церковью. Раймонди был осужден за вульгарные гравюры и помещен в тюрьму, тогда как Романо, нарисовав тоже самое и в увеличенных пропорциях, вышел сухим из воды. Почему? Эдлен приподняла пульт, и проектор показал непристойную фреску, изображенную параллельно с гравюрой точно такого же содержания. В чем же была разница? В деньгах! Романо выполнил одноразовую работу, получил свой гонорар и больше не имел право претендовать на свой шедевр, тогда как Раймонди, тиражируя гравюры, оставался полноправным владельцем изображения, имея возможность зарабатывать на нем снова и снова. Таким образом одноразовый труд Романо признали красивой эротикой, а многократные и прибыльные копии Раймонди — постыдной скверной. В самих же рисунках, как вы понимаете, не было никакой разницы. Разницу делали лишь те, кто не хотел делиться… во-первых, деньгами, а во-вторых, самими картинками, ведь, тиражируя иллюстрацию, ей могли наслаждаться уже не только вы один. И все по той же причине… по причине коммерции… запретили сборник "Любовные позы" поэта Пьетро Аретино. Распутный стихоплет написал порочные стихотворения к тем самым гравюрам Раймонди (а позже и к работам других авторов) и выпустил полноценной книгой. Это, возможно, был первый и уж точно самый яркий иллюстрированный сборник стихов на эротическую тематику. Он стал настолько популярен, что Аретино в миг разбогател. Все читали его вульгарную поэзию — все!.. от самых высших чинов, до бездомных простолюдин, не способных и двух слов связать вместе. Все-таки понятная на всех уровнях тема иллюстраций сделали этот сборник доступным для любого ума. Церковь осудила данную книгу, и тогда Аретино, выпуская второе издание, расширил сборник, добавив в него еще и сатиру на всех своих недоброжелателей, коими были невзлюбившие его епископы… то есть, автор добавил к коммерческой эротике еще и политику и религию, сделав ее куда более порнографической по определению. И когда католическая церковь принялась составлять свой легендарный список "must have" произведений… он же "Индекс запрещенных книг" работы Аретино были первыми, что удостоились упоминания. А, как вы знаете, стоит лишь запретить книгу, и она мигом становиться бестселлером. Лучшей рекламы люди еще не придумали. "Хотя, скажу вам честно… — помню, как улыбнулась Эдлен, — поэзия Аретино была достаточно посредственной даже для своего времени". И она процитировала кое-что: "Не лукавь! Была б я последней дурой, отпустив узду, дав свободу змею; так что прямо мчись, жеребец каурый, ибо сзади стала бы лишь твоею наша общая радость. И не спорь с натурой. Делай дело — или слезай скорее". Студенты в аудитории снова захихикали от этой нелепости, а я же смотрел на аметистовую красотку с восхищением. Помню, как еще пару дней назад она стояла передо мной скользкой и холодной недотрогой, говорящей лишь сухими, односложными и обрывистыми фразами. Теперь же она сияла в центре этого-то символического амфитеатра и так ярко, артистично и непринужденно рассказывала лекцию на столь горячую и будоражащую наши сердца тему. Да и сам факт того, что эта современная дама читала Аретино и даже цитировала его, — уже говорил многое о ее истинном характере. Я в ней не ошибся. Эдлен была настолько же распутной и страстной, как и Айдана, но либо столь тщательно это скрывала, либо сама еще не знала об этом. Первый вариант был куда ближе к правде. "Значит, порнографию определяет финансовая и политическая выгода, так? Эротика и пошлость тут вообще ни причем…" — уточнил студент в первом ряду. Эдлен кивнула ему, сказав, что эротика, как таковая сама по себе, не играла никакого значения. Она была всего лишь инструментом для более высоких целей… ну или уж совсем низких. Нажатие кнопки, и проектор показал аудитории нежный портрет благородной дамы в пышном наряде, свойственном для Эпохи Просвещения. "Что вы знаете об этой женщине?" — спросила Эдлен. "Это королева Франции…" — из зала начались разрозненные ответы. "Мария-Антуанетта Австрийская". "Ее обезглавили". "Она была очень распутной… вечно меняла любовников…" Эдлен резко всех оставила. Первые три ответа являлись неоспоримыми историческими фактами: имя человека, его титул, причина смерти. Но вот последнее заявление, не смотря на то, что многие энциклопедии с ним соглашались, было уже не столь однозначным. "А с чего вы взяли, что Мария-Антуанетта была распутной?" — последовал вопрос от прекрасного лектора. Студенты сознались, что "свечку они не держали, конечно", но все-таки существовало немало исторических документов, подтверждающих подобные заявления. А если есть доказательства, то суд присяжных выносит единогласный вердикт: "Мария-Антуанетта — шлюха". Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Удар молотка. Продано. Исторический суд… в смысле, торги… состоялись. "Чудесно, — воскликнула Эдлен. — Тогда что насчет предшествующей ей королевы Марии Лещинской? Или что насчет Марии Терезии? Согласно все тем же "историческим документам": письмам, летописям и прочей макулатуры — у этих благородных дам было значительно больше тайных и открытых любовников, чем у Марии-Антуанетты, но в отличии от нее, те королевы не удостоились чести именоваться "шлюхами". Не находите ли вы это странным?" На стене аудитории снова сменилась картинка, и теперь мы видели все ту же королеву Франции, да только теперь уже на эшафоте и без головы. Точнее, голова была… она присутствовала на картине, но уже отрубленная и демонстративно поднятая в руках палача. Ответ на этот вопрос, как я полагаю, был теперь и так для всех очевиден, и заключался он в пропаганде… и, наконец, в "порнографии"! Да, это слово появилось в обиходе людей именно в период французской революции. Считается, что данный термин существовал и до этого, так как он представляет из себя старинное греческое словосочетание… "πόρνη" — блуд и продажность, "γράφειν" — писать, изображать… то есть, описывать блуд или же продажная писанина или рисунок, но все-таки впервые это слово появляется с словарях не раньше восемнадцатого века в самый разгар правления Людовика Шестнадцатого. И примечательно то, что поначалу словари давали этому термину достаточно нейтральное и академическое определение… однако с девятнадцатого века слово "порнография" неожиданно получает отрицательный окрас. "Продажная писанина" — та же самая пропаганда. В этом смысле порнография и пропаганда — однозначно синонимы, возможно, они когда-то даже были однокоренными словами. Но вернемся пока к французской революции. Как уже было сказано ранее, для всякого бунта требуются враги и символы. Враг имелся, символы — тоже. Однако со времен Борджиа мир изменился, и такие фокусы, которые провернули с Лукрецией, больше не работали. Хотя многие и пытались. В Дании, видите ли, Кристиан Седьмой считался извращенцем, в Пруссии — Фридрих Второй; в России старались выставить блудницей Екатерину Вторую, в Австрии — Марию Амалию, и вообще… куда ни посмотрите, все монархи того периода были сплошь и рядом похотливы и развратны. Можно подумать, что это что-то новое? Человеческая природа тысячелетиями остается неизменной. Все всегда поддавались, поддаются и буду поддаваться своей телесной похоти. Так устроена физиология. При этом, заметьте, мужчин подобные слухи не задевали так сильно, как женщин. А все потому что мужчина-распутник — это в обществе ни коим образом не считалось зазорным. Напротив, подобные сплетни только возвышали его в глазах социума, делая его этаким альфа-самцом. Женщина же, как особь, имеет иные обязанности в стае. Чтобы ей быть альфа-самкой, ей надо рожать и воспитывать детей, вить гнезда и держать чистоту, а блуд и разврат говорили лишь а том, что дама не следит за чистотой своего тела и своего потомства, ибо еще вопрос, от кого эти дети на самом деле. Таким образом опорочить именитую женщину через сексуальный скандал было куда проще, чем опорочить мужчину. А даже если целью был именно муж, то подбирались к нему через жену. Вот на знатных девиц поздней Эпохи Просвещения и открылась охота. Однако, как мы видим, из всех августейших особ одна только Мария-Антуанетта получила "особу" репутацию. Другим королевам и императрицам, конечно, тоже досталось… клевета Екатерины Второй была частью крестьянского заговора, который вскоре вылился в "Пугачевское восстание" и гражданскую войну, но историю пишут победители… хотя, как говорится, душок остался. Так почему эротизация монархов во Франции привела к успешной революции — как к политической, так и к культурной, а в других странах — нет… лишь к жалким попыткам? Все просто. Французские авторы больше не писали эротику… нет, они вышли на новый уровень пропаганды… они начали создавать именно порнографию — осознанную и расчетливую. Теперь было недостаточно просто опорочить человека, заявив во всеуслышание о его сексуальных интригах — теперь надо было это еще и высмеять. Так создавали сатиру и карикатуры, доводя все изображаемое до абсурда. Если речь шла о соитии, то показывали лишь самые невообразимые оргии и извращения. Никого больше не интересовало сексуальное напряжение образов; первоначальная цель эротики — возбуждаться — пропала. Ныне люди смотрели на карикатурные иллюстрации, дабы смеяться. И они смеялись! Смеялись над королем, смеялись над священником, над судьей, над солдатом и над всеми стальными героями, олицетворяющими старое мироустройство. Всякая власть, как вы понимаете, зиждется на трепете перед авторитетом, следовательно смех — это сильнейшее оружие против власти. Высмеять что-то или кого-то — значит победить страх перед ними и поставить их авторитет под сомнение. А люди как гоготали при виде сисек и задниц, так и продолжали это делать. Начался целый конвейер порнографии — конвейер коммерческой и политизированной эротики. В моду сразу вошли такие писатели, как Жан-Батист де Буайе, Пьер Шодерло де Лакло, Оноре де Мирабо, Маркиз де Сад и другие авторы, не брезгующие испачкать свои руки в чернилах и другой грязи. И большинство книг писали таким образом, чтобы их можно было читать в людных местах, устраивая агитационные представления. Юноши и девушки выходили на площади, доставали памфлеты и начинали громко зачитывать пошлости, высмеивая моральные ограничения и какие-либо ценности. Толпа собиралась вокруг чтецов. Они слушали грязные эротические истории, затем слово за слово начинали смеяться над представителями власти, которые иногда косвенно, а иногда и открыто присутствовали в сюжете, а под конец чтения книг вовсе превращалось в революционные собрания, полные лозунгов и призывов. Толпа слепо велась на такие уловки. Их заманивали приятной эротикой и смехом, а под оберткой продавали однозначную пропаганду. Книги огромными тиражами расходились по Франции. Их раздавали за копейки. Все они, естественно, были с иллюстрациями. Человек приобретал эротику для своих личных нужд, а на деле, сам того не понимая, становился ячейкой общего революционного движения. Даже если его не заботила политика, и даже если он не умел читать вовсе и брал памфлеты исключительно ради картинок, наличие у него подобных материалов — запрещенных законом, разумеется — уже делало его соучастником. Сами же произведения, как в прочем и иллюстрации к ним, практически всегда рассказывали один и тот же сюжет. В центре молодая и неопытная девушка (символ нового поколения), у которой появляются наставники — мудрые и свободные от устоявшихся нравов (символ революционных лидеров). Наставники раскрепощают юную деву, дарят ей неслыханные удовольствия плоти, оправдывая всякое распутство, и дают ей наказ больше никогда не следовать за теми, кто препятствует ей в получении плотских и интеллектуальных наслаждений. И все это, естественно, пронизано богохульством, либерализмом и насмешкой над предыдущим поколением, живущим по старым и столь абсурдным традициям. В конце-концов героиня преображается, и сама становится жрицей любви (изменения состоялась как в ее теле, так и в ее мировоззрении). Vive la revolution! И тогда как секс этих "неопытных героинь" иллюстрировался хоть и аморальным, но невообразимо приятным, призывая молодежь к таким открытиям, соитие старого поколения, включающего себя епископов и королевский двор, изображался либо абсурдным и карикатурным, либо настолько скучным, что становилось попросту смешно и омерзительно. Таким образом, при помощи пропаганды, каждый француз точно знал когда, как и с кем спала их королева и насколько сильно осквернен ее рот, при том что никто, кроме двора, ее даже не видел в лицо. Никого не заботила достоверность информации. Согласитесь, сплетни всегда кажутся интереснее обыденной реальности. И чтобы уж совсем разразить гром революции, опытные порнографы принялись печатать иллюстрации Марии-Антуанетты в лесбийском амплуа, преподнося это таким образом, будто королева хотели забрать все удовольствие только себе одной и огородить мужчин от женской ласки. Остановить стадо быков после такого было уже невозможно. "Результат подобной порнографии… — Эдлен показала пальцем на изображение казни, — вы видите сами. Что ж… с эротической порнографией, полагаю, все более-менее понятно, но что насчет этой картины… или этой… и этой?" Эдлен жала на пульт, и на стене мелькали самые разные гравюры и иллюстрации с казнью как короля, так и королевы. Сюжет везде был один: эшафот, гильотина, отрубленная голова, ликующий народ. Разные художники изображали события по-разному, но содержание от этого не менялось. И примечательно во всем это то, что немалая доля показанных работ была создана задолго до того, как обозначенные казни состоялись. То есть авторы создавали свои работы не post factum, иллюстрируя исторические происшествия, а ante factum, как бы загадывая события наперед и тем самым программируя людей к их исполнению. Чистая пропаганда в действии — коммерческая и вульгарная, порочащая честь и достоинство людей. Следовательно, мы имеем полное право называть эти картины с изображением казни, как впрочем и всякое агитационное искусство, нацеленное против кого-либо, такой же порнографией. Только теперь это уже не эротическая порнография, а политическая. И угадайте что? Как только пала монархия, и восторжествовала республика, либералы, пришедшие к власти, в своих же первых указах строго запретили… что бы вы думали?.. созданную ими же порнографию!.. дабы никто не посмел использовать их оружие против них самих. Как предсказуемо! Авторы выполнили свою политическую задачу, и теперь они были ненужны. За спиной Эдлен сменился слайд, и засияли, как звезды на офицерских погонах, яркие советские плакаты в стиле соцреализма с громкими лозунгами: "Религия — яд, берегите ребят!", "Как попы народ отбирают!", "Сметь фашисткой гниде!", "Бей буржуя в его хамскую морду!", "Капиталисты сеют войну!", "Буржуазный парламент — обман, избирательные преграды, подкуп!", "Если в Америке свободный строй, то что ж тогда назвать тюрьмой?!" и все тому подобное. Каждое изображение, помимо отстаивания социалистической идеи, в той или иной мере порочило тех, кто с этой идеей был несогласен. Снова очерняли честь и достоинство отдельных людей. "А посему, эти… и все другие идеологические плакаты мира, по сути своей, являются точно такой же порнографией, как и это!.." — сказала Эдлен, и в свете проектора показались жесткие и достаточного грязные картинки из американских журналов для взрослых вперемешку с телевизионными девочками в бикини, рекламирующими йогурты для мягкого стула и вибрирующие массажеры для борьбы с целлюлитом. Как только искусство становится политическим инструментом или же рекламой для товара, она по определению становится порнографией, хотите вы того или нет. Так что, всякий раз гуляя по городу и поднимая глаза на уличные билборды, вы смотрите на откровенное порно. Продажное слово… продажные образы. Но давайте отойдем от политического и коммерческого наследия этого термина и вернемся к эротике изобразительного искусства в ее первозданном виде. Для этого нам надо вновь окунуться в конец восемнадцатого века. Пока французы опошляли то, что уже и так считалось вульгарным и пошлым, в остальных странах эротика продолжала оставаться всего лишь демонстрацией обнаженного человека. Но время не стояло на месте, и за все эти годы людям давно приелась такая эротика. Их больше не возбуждали обнаженные и полуобнаженные тела… и уж тем более когда во Франции (в стране — законодательнице мод) стали так безвкусно дешевить и высмеивать всякий эротизм. Эстетам требовалось нечто более изысканное и уникальное, чем вся та эротика, которая существовала до этого. Хотя… как им можно было предоставить что-то новое, если за долгие тысячелетия, покуда существовала западной цивилизации, человек уже осквернил все возможные отверстия и испробовал каждый существующий в мире предмет и элемент одежды в качестве своего фетиша?! Люди перепробовали все… и все было кем-то описано и нарисовано. Казалось, что никого уже ничем не удивить, но один старый развратник — он же Франсиско Гойя — доказал обратное… и это при том, что ему даже не пришлось ничего изобретать или выдумывать. Он лишь нарисовал женщину такой, какая она есть. А, как оказалось, художники давно забыли какого это. Так уж получилось, что еще со времен Древней Греции и не менее древнего Египта, когда начался культ тела в изобразительном искусстве, людей всячески старались превозносить над всем остальным животным миром. Человека изображали только сильным и здоровым с высоко поднятой головой. Даже рабов в этом плане старались не обделять достоинством человека. И только самые отвратительные предатели и вредители могли изредка удостоится иллюстрации больного и горбатого туловища (по сути, опять же пропаганда)… но как бы там ни было, персонаж бы все равно соответствовал общим правилам устоявшейся живописи. Одним из этих правил было то, что рисуя человеческий образ — до тех пор пока это не особое божество или полубог со звериными частями тела — волосяной покров на коже ни в коем случае не изображали. Волосы были позволены лишь на голове человека: борода, брови, прическа. Все остальное же считалось проявлением самой низкой и звериной сущности нашей природы, от которой мы, как вид, должны были избавиться, становясь тем самым ближе к мраморным идолам и богам. Что в Египте, что в Греции, а позже и в Риме, всякий хоть сколько то уважающий себя человек ежедневно сбривал волосы со своего тела, тем самым заявляя о своем статусе. Это была часть гигиены и того самого нарциссизма, о котором говорят историки, когда вспоминают античность. Только самый жалкий и бездомный простолюдин мог позволить себе не бриться, но даже в этом случае ему приходилось постоянно прятать постыдную "шерсть" под одеждой, в противном случае окружающие имели полное право избить "собаку", напоминающую им о том, что они все животные. И поскольку изобразительное искусство расцвело именно вокруг культа человеческий тел, столетиями рисуя друг друга в самых разных позах, люди обходили стороной их зазорный, но столь естественный волосяной покров, считая его каким угодно, но только не привлекательным. Время тик-так, тик-так… и никому даже в голову не приходило нарисовать эротику с лобковыми волосами. И пока все художники пытались переизобрести колесо, какие фетиши только ни придумывая, Франсиско Гойя просто взял и нарисовал обнаженную женщину без никаких излишеств и прикрас. Плоть такая, какая есть, включая пушок, который растет у каждой зрелой дамы. В тот миг стену в аудитории украсила "Маха обнаженная", где на полотне вальяжно лежала некая красотка — предположительно в качестве модели выступала герцогиня Альба Мария дель Пилар Тереса Каэтана де Сильва и Альварес де Толедо — и меж ее ног, довольно скромно положенных для эротической картины того времени, все отчетливо увидели, как говориться, "бобра". Результат был предсказуем: шок и скандал! Как бы там ни было, а эротика все-таки осуждалась церковью; и как бы кто из авторов ни изощрялся в сексуальных фантазиях, они всегда оправдывали свой труд россказнями о том, что либо рисуют чистую деву с ангельской невинностью (даже если ее колени касались ее же ушей) либо воздавали почесть Венере и Афродите. В любом случае, каким бы ни был контекст и отговорки, речь всегда шла о чем-то возвышенном. Эротикой люди стремились друг друга обожествить и превратить в идол или фетиш, а тут Гойя посмел пойти в обратном направлении и напомнить людям, что никакие они не боги, а обыкновенные животные. Картина сама по себе довольно обыденная и даже посредственная в своем исполнении, если разбирать пропорции и, в частности, положение головы… порой и вовсе кажется, что изначально на полотне светилось лицо иной женщины, но его в последний момент перерисовали; однако, каким бы ни было качество всей работы, лишь из-за столь скромного наличия лобковых волос у героини полотно уже смогло взорвать общественность! Да… вот оно истинное и давно забытое эротическое напряжение!.. теперь оно появлялось не благодаря искусственному фетишу и сторонним элементам, а благодаря первобытному животному инстинкту. Никакие раздражители и стимуляторы для либидо не нужны, когда человек вспоминает, что он всего лишь животное и готов высвободить наружу свое естество. Отсутсвие сексуального притворства — вот лучшая в мире виагра. Испанская инквизиция, узнав о существовании подобной картины, тут же провозгласила ее аморальной и возбудила против ее автора громкое разбирательство. Но, к счастью для всех, инквизиция в те годы из-за своей однобокости стремительно сдавала позиции, а посему так и не смогла ничего предъявить столь дерзкому художнику… хотя и попортила ему кровь. Казалось бы, лобковые волосы — они есть у каждого человека, однако для общества того времени это оказалось сенсацией, полностью изменившей восприятие их же собственных тел. Еще одна революция! И стоит сказать, что в те годы было немало открытий на эротическом поприще. Какие бы аморальные ценности ни заполняли Европу, западная цивилизация в конечном счете была взращена на христианстве; каждому ребенку с детства твердили о нравственности, целомудрии и духовной чистоте. Для них подобное мироустройство было незыблемой и устоявшейся истиной, тогда как все реформы и бунтарские точки зрения о том, что человек рожден свободным и вправе самому выбирать свои ценности и удовольствия, воспринимались как нечто новое, доселе неслыханное и попросту вчера придуманное. Людям действительно казалось, будто все эти богопротивные оргии, содомия и прочие сексуальные эксперименты — это их собственные открытия нового века, которых до этого якобы никогда не существовало. Молодежь всем назло самоутверждалась, активно продвигая разврат в массы, как нечто новое и революционное, тогда как традиционалисты боролись со всякой порнографией, как с чумой, считая ее чем-то инородным и чуждым для всякого социума. Но вот незадача!.. причем сразу для обеих сторон. В начале девятнадцатого века археологи приступили к раскопкам Помпеи — нетронутой веками временной капсуле с хорошо сохранившимися произведениями искусства. Культура и наследие других античных городов и поселений за годы существования христианства постоянно подвергались модификации… то понтифики члены статуям отпилят, то картины замажут, а то и вовсе уничтожат все, что расценивалось хоть сколько-то неугодным для их мироустройства. И от понимания традиций и образа жизни дохристианской эпохи практически ничего не оставалось… лишь прошедшие цензуру (а посему бесполезные) пьесы и мифы. А вот раскопки Помпеи вновь показали людям их истинную сущность. Каждый пятый артефакт обязательно нес в себе эротический характер. Статуи, настенные фрески, амфоры, домашняя утварь — чего бы археологи ни находили, а секс и его демонстрация в самый откровенных проявлениях присутствовал везде. Для античности, как уже было сказано ранее, это являлось повседневностью, а для людей девятнадцатого столетия это оказалось шоком. Причем шок вызывали не сами предметы и изображения сексуального характера, а осознание того неприятного, но очевидного факта, что для столь цивилизованного общества все это являлось самым обыденным явлением. Молодежь девятнадцатого века была вынуждена смериться с тем, что вся их сексуальная раскрепощенность, далеко не такая новаторская, как они себе воображали, тогда как консерваторы и блюстители традиционных ценностей, скрепя зубами, согласились, что и их ценности не столь первозданны и фундаментальны, ведь и до них жили люди… и жили вполне себе хорошо и цивилизованно. Конечно, самые убежденные фанатики тут же нашли в разрушении столь порочной (по их мнению) Помпеи связь с мифами про Содом и Гоморру, даже заявив, что Помпей — это неопровержимое доказательство "Библии", да вот только всем было очевидно, что это явная глупость. Извержение вулканического Везувия произошло через сорок с лишним лет после казни Иисуса, следовательно хронология никак не совпадала, а если же Везувий и был гневом божьим, то это еще сильнее компрометировало логику их религии, ибо своей кровью на кресте Иисус как бы уже искупил грехи человечества, следовательно… зачем тогда карать невинных и прощенных? Христиане вскоре сами разумели несуразность подобных заявлений, и споры по поводу Помпея прекратились. А вот с культурным наследием спаленного города и с его предметами искусства было уже все не так однозначно. Поначалу скандальные находки скрывали и отрицали, но вскоре они все же оказались представлены публике, так как утаить настолько большой пласт культуры было попросту невозможно. Избавляться от неугодных материалов стало поздно, и каждый смог увидеть историю такой, какая она есть… а меж тем полюбоваться и сексуальностью прошлых поколений. Общество теперь понимало, что настолько откровенные изображения являлись вполне естественным проявлением человечности, как бы к ним кто ни относился. Уничтожать бесценные произведения искусства тоже было неприемлемым — во-первых, вандализм, а во-вторых, многие музеи и коллекционеры за них очень хорошо платили. И тогда англичане викторианской эпохи решили эту проблему, придав термину "порнографии" то узконаправленное значение, которое мы вкладываем этому слову до сих пор. Раньше над всяким искусством подобного рода шла непрерывная война на уничтожение; теперь же было провозглашено, что эротика и сексуальность в искусстве имеет право на существование, однако она должна быть помещена в отдельную и закрытую от масс категорию, которую и обозначили той самой злосчастной "порнографией". То есть… никто теперь не запрещает создавать образы сексуального характера, но держите их где-то параллельно на соседней полке. Таким образом, когда нам кажется, что порнография — это нечто естественное и всегда существовавшее, на деле же оказывается, что это достаточно современная концепция. И она призванна не столько оградить людей от подобного искусства, сколько предоставить ему площадку для существования. Под покровительством знатного английского рода Корбет, по всей Великобритании стали открываться так называемые "тайные кабинеты", куда свозили все произведения, что имели эротический контекст. Это были своеобразные кунсткамеры, только там любовались не просто удивительными свойствами природы, а удивительными свойствами природы человека и его сексуальности. Благодаря этим закрытым музеям удалось спасти огромное количество как самых диковинных статуэток и картин, так и самые бесценные рукописи. А к середине девятнадцатого века с индустриальной революцией люди изобрели дагерротип, фотографию, позже и кинематограф… и началась совершенно новая и бесконтрольная глава эротического искусства. "Но это уже совсем другая история…" — пояснила Эдлен, завершая свою лекцию. "Кстати говоря, — неожиданно продолжила она, — у нас в аудитории сейчас как раз присутствует прямой потомок той самой семьи Корбет, без которой бы до нас не дошли многие исторические работы". Лектор указала на меня — скромно стоящего в тени у двери. Признаюсь, этот поступок меня немного смутил своей неожиданностью. Студенты принялись оглядываться в мою сторону, и по залу прошелся легких шепот удивления вперемешку с почетным восхищением, будто это я был тем самым героем, который лично спасал картины от огня. Поймав на себе взгляды учеников, я натужно улыбнулся и слегка приподнял руку в жесте приветствия. Я был обескуражен… и даже не тем, что на меня посмотрело столько людей или тем, что Эдлен на меня указала, а тем, что она вообще навела обо мне справки и даже не поленилась узнать о моей родословной, которую я обычно старался не афишировать. Вот как сильно она была мной заинтересована! Согласитесь, это большой показатель.

— Кажется, что Эдлен была рада вас видеть.

— Да это так. И кажется, что это было впервые. До этого она испытывала холод ко мне, затем сомнения. Еще вчера в ресторане она металась в неуверенности, но теперь все было иначе. Эдлен, указав на меня во время своей пламенной лекции, даже позволила себе улыбку в мой адрес. Я был польщен как ее вниманием, так и ее красотой. Мастер-класс закончился. Студенты начали подниматься со своих мест и потихоньку покидать аудиторию. "Да, и не забудьте завтра прийти на "Красную мессу"!" — Эдлен в последний момент напомнила ребятам, и начала раздавать им глянцевые флаеры на завтрашний бал-маскарад по вампирской тематике. Молодежь с радостью изучала брошюры и обсуждала, кто в каком будет наряде. Видимо, это было далеко не первое мероприятие, организованное Эдлен, на которое их приглашали, и поэтому все ждали яркого торжества с большим энтузиазмом. У бледнолицей подруги, должно быть, была особая репутация среди молодежи. Еще бы! Были бы у меня столь пленительные лекторы, я бы ходил в университет с еще большей радостью. На выходе из аудитории мои глаза распознали лица парней, которых я уже видел недавно. То были ребята, с которыми я пересекался пару дней назад в "Литературном кафе". Мальчишки до сих пор искали связующую тему и образы для их осеннего фестиваля, намеченного на вечер двадцать второго числа. Они планировали масштабное театральное представление, в котором сами улицы города должны были стать их сценой, но с идеями и сюжетом у них все еще было туго. Одни думали устроить что-то мрачное, по типу Хэллоуина, но не хотели повторятся, ибо Хэллоуин в любом случае намечался в октябре, да и к тому же на завтра уже и так был назначен мрачный бал вурдалаков; другие же ребята, послушав столь возбуждающую лекцию Эдлен, вообще предложили устроить массовую оргию на весь Санкт-Петербург. Признаюсь, второй вариант мне пришелся куда более по вкусу. Я бы с удовольствием принял участие, да только осуществиться подобному было не суждено. Вскоре энергичные студенты разбежались в разные стороны и исчезли из моего поля зрения. И в ту же минуту аметистовая красотка сама ко мне подошла, стуча пурпурными каблучками своей черной обуви о каменный пол. До этого всегда я делал к ней первый шаг навстречу, но, как говорится, хватит. Пора было поменяться местами. "Здравствуйте" — вежливо поздоровалась Эдлен и… соизволила снять передо мной свои черные непроглядные очки. Утонув в ее серо-голубых — почти молочно-белых — глазах, я ей ответил: "Добрый вечер". На дворе был полдень, но на моих личных часах всегда стоял вечер. Красавица, видимо, хотела спросить, как мне понравилась лекция, однако я перебил ее на полуслове, холодно сказав о том, что я якобы просил Айдану направить меня к Николаю Лебедеву, но та почему-то направила меня сюда… видимо, по недоразумению. Эдлен не распознала в моих словах манипуляции, а посему действительно поверила, что я пришел в то место не ради нее. Улыбка с ее лица в миг сошла, сменившись неуверенностью в себе, и тогда она заявила, что если у меня имеются какие-то срочные дела к Николаю, то я мог все передать через нее, ибо, как она сказала, у них с ним не было друг от друга секретов. Это была ложь, и я это знал. Эдлен как-никак продолжала скрывать от своего жениха — как впрочем и от всех окружающих — факт своего альбинизма. Не будь у меня медицинского образования, я бы и сам это никогда не распознал. Настолько она была хороша в своей маскировке! "Я нашел очень любопытные материалы по картине Франческо Захария", — флегматично сказал я и протянул ей копию тетради Джакомо Кваренги. Эдлен было достаточно только посмотреть на эти кривые и плохо пропечатанные листы черно-белого принтера, чтобы понять, что она держала в руках что-то серьезное. "Откуда это у вас?" — удивилась она. "Из национальной библиотеки, — я ей частно признался. — Оригинал документов находится в их архиве. Достоверность материала можно перепроверить в любой момент. Хотя… когда я там был, эти документы куда-то пропали". Пурпурной красотке даже не требовалось вчитываться в содержание текста, ведь, на какую бы страницу она ни глядела, имя Франческо Захария и название картины "Черное Изящество" мелькали повсюду и многократно. Эдлен медленно пронизывал ранее неизвестный ей холодок. Ей, конечно, уже доводилось совершать исторические открытия и находить интересные материалы к давно позабытым произведениям искусства, после чего они мгновенно взлетали в цене, но с таким масштабом Эдлен столкнулась впервые. И ладно, что собранные сведения по "Черному Изяществу" сами по себе являлись бесценными, куда более важным их делало то, чьей рукой они были написаны и сортированы. Джакомо Кваренги как-никак был самым значимым архитектором северной столицы. Бегло просматривая текст, и без того бледная дама начала белеть белее тех бумаг, которые держала в руках. Она еще помнила вчерашний разговор Лебедева с его начальником и, в частности, то количество нулей, которое они уже наметили для продажи полотна, но теперь с этой находкой было вполне резонно затребовать начальную сумму в два, а то и в три, и в пять, и в десять раз больше. С таким историческим и документальным материалом вокруг "Черного Изящества", речь теперь шла не просто о десятках и сотнях тысяч единиц американской демократии, а, как минимум, о миллионах. Эдлен, поймав на себе мой оценивающий ее реакцию взгляд, резко выпрямила спину и по-дружески предложила мне пойти куда-нибудь выпить. Она сказала, что неподалеку от университета была одна кафетерия, в которой делали очень хороший кофе. Я, чтобы не идти так сразу у нее на поводу, холодно ответил, что кофе не пью.

— Совсем не пьете?

— Только чай.

— Ну да. Видел я ваши чаепития.

— На что Эдлен сказала, что в том кафе и чай имеется отличный. Я же развел руками и честно признался в том, что у меня не было с собой ни копейки. Дама тем временем посмотрела на меня с явным холодком, свойственный снобам, демонстративно приподняла кипу бумаг и сказала: "Уж ради таких миллионов, что вы принесли нам, так и быть… заплачу за ваш чай". Я промолчал и лишь сделал жест рукой, означающий, что принимаю ее предложение выпить и готов последовать за ней. Идти и вправду оказалось недалеко. Мы дошли до конца улицы и повернули за угол. Кафетерия оказалась довольно уютной, чем-то напомнив мне парижские кафе, а вот чай, как мне помнится, был не самого приятного вкуса, а посему так и остался недопитым. Эдлен всю дорогу пыталась дозвониться до Николая, желая как можно скорее поведать ему о найденных мной документах, но он не брал трубку. Она это никак не комментировала, однако выражение ее лица так и кричало своим безмолвием о сомнениях и о подозрении в измене. Тогда Эдлен набрала в свой модный мобильник номер Айданы, и первым ее вопросом был: "Слушай, а Николай не у тебя? Звоню на сотовый, в офис… его нет нигде". Айдана же ответила, что она сама не в студии, но через полчаса вернется туда, ибо только-только покинула лабораторию. Она также сказала, что, получив анализы краски и лака "Черного Изящества", у нее для всех нас будут "ошеломительные" новости, но хотела бы рассказать обо всем на месте при встрече. Эдлен призналась, что у нас для нее тоже были приятные новости… и именно поэтому она Николая и искала. В первую очередь обо всех находках должен был знать он. Закачивая разговор, Айдана заявила, что как только она доберется до своего чердака, так сражу ждет всех нас у себя в гостях. Нам с Эдлен до Гороховой улицы было десять минут ходьбы умеренным шагом, и поэтому мы не торопились… продолжали сидеть в кафе. Я молчал, старался даже не смотреть в сторону аметистовой дамы, но она всячески искала способ заговорить со мной и привлечь мое внимание. "А в чем ваш интерес? — спросила она, положив перед собой на стол толстую стопку листов. — Почему вы помогаете нам? Это из-за Айданы?" "Нет, — холодно ответил я. — Айдана тут ни причем. У меня просто академический интерес. Любопытство, если вам угодно. Не каждый же день удается быть искателем сокровищ. Да и потом… мне просто нравится быть рядом…" И я специально не стал уточнять, рядом с чем или с кем мне нравилось быть. Она могла подумать, что речь шла о картине или об их маленьком приключении, связанным с разгадкой тайны художника, а могла подумать и о самой себе. И учитывая то, как пристально и не моргая я смотрел ей в глаза, Эдлен явно перевела все стрелки на себя. Именно этого я и добивался. И как только она выстроила в своей голове какие-то умозаключения и начала набирать воздух в легкие, чтобы мне что-то ответить, я медленно и спокойно отвел от нее взгляд куда-то в сторону, делая вид, что мне совсем неинтересно и даже скучно. После этого жеста вопрос Эдлен последовал не сразу… и скорее всего это был уже совершенно иной вопрос. "Как давно вы знакомы с Айданой?" — спросила она. "Я полагаю, вы это уже и так знаете", — сухо прозвучал мой ответ, намекающий об их тесной дружбе. "Айдана всегда много говорит и много преувеличивает, но мне было бы интересно услышать вашу историю, — Эдлен не отступала. — Как вы с ней познакомились?" "Вы вправду хотите говорить об Айдане?" — устало произнес я и вопросительно поднял брови, однозначно дав ей понять, что у нас сейчас могли быть и куда более интригующие темы. "Нет, — она честно призналась. — Мне бы хотелось поговорить о… вас". "Разве, вы уже не выяснили обо мне все, что вас интересовало? Вы знаете, кто я… даже не поленились узнать о моей родословной", — хитрил я, уклоняясь от разговора. И тогда Эдлен, видимо, продолжая тему родословной и ее будущих ветвях, спросила меня прямо в лоб: "Вы когда-нибудь были влюблены?" Сам по себе вопрос казался довольно странным, однако учитывая тот почтительный тон, с которым он был задан, я с пониманием и спокойствием воспринял ее слова. Красавица явно хотела узнать меня получше… и узнать о тех вещах, которые нельзя было подчерпнуть в справочниках или же в сплетнях Айданы. "Конечно, — сказал я. — Каждый из нас когда-то был влюблен". "И какими были ваши избранницы?" — Эдлен продолжала допрос заинтересованной женщины. А я тем временем вспомнил ее лекцию, и, в особенности, ту часть, где она говорила о проецировании себя, своих мыслей и желаний на созерцаемый объект. Дама, сидящая напротив меня, так и хотела себя с кем-то сравнить и сопоставить. Но я не предоставил ей такого психологического облегчения, лишь отрешенно сказав, что девушки, в которых я влюблялся были "самыми разными". И никаких подробностей с моей стороны больше не последовало. С каждым своим ответом я стремился к длительным и неуютным паузам, что следовали сразу после моих реплик. Мне было интересно посмотреть, как Эдлен будет нарушить тишину и как далеко она готова пойти, чтобы меня разговорить. "Тогда у книжного магазина… — опять начала она, — я видела вас с кем-то. Ваша знакомая?" Она имела в виду Сиелу… и эти слова заставили меня немного ухмыльнуться, ведь изначально я хотел, чтобы Сиела приревновала меня к Эдлен, а оказалось, что и Эдлен преисполнилась ревностью. Признаюсь, на столь зеркальный эффект я даже не рассчитывал, однако он случился и был мне только на руку. "Ее сложно назвать "моей знакомой"… — неоднозначно и лениво затянул я, а потом пояснил, — мы с ней в тот день виделись впервые". Продолжать эту тему аметистовая не стала, лишь сделала жадный глоток черного, как оникс, кофе, отведя от меня свои алмазные глаза. Она долго вымучивала в голове новый для меня вопрос, и когда он прозвучал, оказалось, что он не блещет оригинальностью. И это было даже удивительно! Полчаса назад, читая лекцию, Эдлен подрожала всех своим красноречием, а сейчас, оказавшись со мной наедине, была не в состоянии говорить без стеснения и содрогания. "Как вам нравится погода в Санкт-Петербурге?" — вот как звучал ее вопрос, и мы оба в тот момент понимали, что если люди заводят речь о погоде, то им попросту не о чем друг с другом говорить. "Сойдет", — односложно ответил я. "И надолго вы к нам?" — чуть более уверенно и корыстно спросила она. "Совсем нет", — все также апатично прозвучал мой ответ. И тут, понимая, что я намеренно уклоняюсь от развернутых ответов, Эдлен строго сложила на груди руки и заявила: "Вы не любите говорить о себе". Это было утверждение, но с вопросительной ноткой в интонации. "Да, это так", — начал было я, но дама уже плеснула в меня свой следующий вопрос, будто знала наперед, что я отвечу. "Почему?" — в миг прозвучал ее голос. "Во мне нет ничего интересного, — поскромничал я. — Рассказать почти нечего". Впервые за все время нашего знакомства уловив в моих словах скромность, Эдлен явно почувствовала себя куда более комфортно в моей компании. До этого я всегда был излишне самоуверен и преисполнен гордости, но сейчас я якобы приоткрыл ей дверцу к своей "другой и сокровенной" стороне. "Я так не считаю, — сказала она. — Каждому человеку есть что о себе рассказать. Просто все зависит от точки зрения, и кому рассказывать. Есть те, с кем неинтересно общаться даже на самые интригующие темы, а есть и такие, с кем можно часами говорить вообще ни о чем, и это все равно будет интересной беседой. Важно даже не то, что и о чем вы говорите, а то, как ваш собеседник воспринимает вас и вашу речь. Один найдет занимательным просто манеру, с которой вы произносите слова, и в каждом полуслове отыщет для себя глубину, а другой может слушать вас изо дня в день и пропускать все мимо ушей. Вы ему хоть Вавилонскую башню постройте из громких эпитетов и смыслов, а ему все равно будет неинтересно. Вот мы с Айданой… вместе можем часами говорить о чем угодно, и нам неважно, как…" Эдлен разошлась. Она чуть расслабилась и сразу растаяла. Но я не хотел, чтобы этот лед так быстро таял; в первую очередь мне хотелось, чтобы он треснул. "Георг", — твердо сказала она и неожиданно оборвала свою речь с легким негодованием и строгостью в глазах. Не припоминаю, чтобы она до этого столь фамильярно называла меня по имени. Обычно было лишь "господин Корвус" или "доктор", "доктор Корвус"… на крайний случай "Георг Корвус", но уж точно не просто "Георг". "Вы меня слушаете? — спросила она. — Кажется, что ваше внимание где-то далеко". "Да нет, я вас слушаю, — сказал я, глядя ей прямо в глаза. — Мне нравится вас слушать, смотреть на вас". Это был комплимент, но он был произнесен с ходоком, будто констатация академического факта. Эдлен так и не поняла, как ей на это реагировать. Она на миг улыбнулась и сделала попытку вновь заговорить обо мне. "Вы тоже кажитесь мне интересным человеком. Но, по-моему, вы от чего-то бежите…" — с ее стороны начался устный психоанализ, который я тут же обрубил на корню. "Нет, — апатично сказал я. — Просто мне кажется, что нам уже пора уходить и выдвигаться в студию Айданы". Эдлен-то надеялась, что польстив мне, я раскроюсь перед ней, как бумажная энциклопедия, а на деле я четко дал ей понять, что меня не так просто зацепить словами. Говоря о людах, которые способны ее внимательно слушать, и называя меня "интересным", она полагала, что я, как слабохарактерное животное, начну теперь вслушиваться в каждое ее слово и покорно соглашаться, но я оказался не тем человеком. К тому же я поставил под удар все ее предыдущие высказывания, обернув их ироническим парадоксом. Как же я мог быть — по ее мнению — хоть сколько-то "интересным", если занимательный разговор между нами так и не состоялся. Она осознала свою непоследовательность и, главное, поняла, что это также подметил и я. Сохраняя хладнокровие и театрализованное безразличие к пурпурной даме, я встал из-за стола, надел на себя пиджак, который я снял при входе, и стал покидать кафетерию. Эдлен же попыталась убедить меня в том, что время у нас еще было и что нам не следовало торопиться, ведь Айдана могла быть до сих пор в пути, однако я все равно вышел на улицу. Вслед за мной вышла и Эдлен, не желающая отставать от меня ни на шаг… тем более после вчерашнего, когда я и вся ее "близкая компания" оставили ее где-то позади. Мы шли по городу молча и медленно. Я апатично смотрел вперед, а дама то на меня, то на случайные страницы в кипе бумаг, перечитывая абзацы снова и снова. Но даже в эти моменты она краем глаза следила за мной… видимо, тоже понимая, что я также слежу за ней все тем же "краем". И чтобы моя заинтересованность в Эдлен показалась менее очевидной, мне пришлось разыграть из себя уж совсем безразличную особь. Дойдя до перекрестка, женщина перебежала дорогу, чтобы ей потом не пришлось переходить на другую сторону. Она полагала, что я последую за ней, ведь ее маршрут был самым очевидным и удобным, однако я этого делать не стал. Поначалу я сделал вид, что отстал от нее на несколько метров, а затем, когда она оказалась на другой стороне улицы, все также спокойно и неспешно продолжил шагать параллельно Эдлен. Она с удивлением оглядывалась в мою строну, своим взглядом выражая легкое непонимание моих действий и явное приглашение перейти на ее сторону дороги, но я уверенно продолжал идти своим путем, игнорируя все вокруг. Не знаю, о чем именно она могла думать в те мгновения, но точно знаю, что все ее мысли крутились вокруг меня. Мы шли… и со стороны могло даже показаться, что она, столь часто оборачиваясь в мою сторону, будто убегала от маньяка, который выслеживал ее издалека.

— Но в каком-то смысле все так и было.

— В каком-то смысле.

— И что потом? Какую новость принесла вам Айдана?

— С Айданой мы встретились в Ротонде. Мы чуть ли ни в одно время вошли в здание. Дверь за ее спиной не успела захлопнуться, как ее уже стали открывать мы. К тому времени Эдлен все-таки дозвонилась до Николая и попросила его срочно приехать к Айдане в студию. Пока аметистовая шла по улице, надо же ей было себя чем-то занять. Со мной разговор не удался, и поэтому начала доставать своего жениха… звонками, пока тот-таки не взял трубку. Поднимаясь по округленным ступенькам Ротонды в сопровождении двух красавиц — красной и пурпурной — я так ничего и не понял, что они друг другу хотели сказать. Каждая из них желала поделиться чем-то интересным, из-за чего говорили в унисон. Их слова сливались в беспорядочную какофонию, которая ко всему прочему еще смазывалась эхом округленного помещения. Может, две подруги и привыкли к такому словесному беспорядку и даже смогли понять услышанное, но для меня это было просто шумом, а посему, как только мы переступили порог мастерской, я попросил Айдану начать все с самого начала и объясняться спокойно и по порядку. Знаю, что просить такое от Айданы было совершенно бесполезным занятием, но попробовать стоило. И она, понимая, что так и не сможет объяснить мне все без эмоций и уж тем более в тот час, просто протянула мне какую-то папку. Признаюсь, к тому времени я уже устал от всех этих бумаг и документов, но все же прочитал их не без интереса. То было письменным заключением лабораторной экспертизы по лаку и краске "Черного Изящества", и выводы лаборантов, мягко говоря, воистину бросали в шок. Тесты подобного рода обычно проводятся для того, чтобы понять примерный год написания картин; благодаря этому устанавливается их подлинность, а также это позволяет разобраться в составе пигментна и лака. Перед тем, как реставрировать полотно необходимо понять, из чего сделаны оригинальные краски, чтобы обновленные части соответствовали первоисточнику. К примеру, если автор использовал пигменты с добавлением орехового масла, то реставрировать произведение при помощи пигментов в рафинированном льняном масле уже не следовало. Это сразу выявлялось, и выглядело как нечто чужеродное — просто испорченная работа. Также и с лаком. Лаки на спирту значительно отличались от лаков на скипидаре. Для серьезного оценщика искусства и уж тем более для реставратора каждая подобная деталь имела значение. Однако выписка из лаборатории оказалась очень скудна на те самые детали. Радиоуглеродный и электрохимический анализ пигмента, так и не смог определить возраст материала. Точнее сказать, тест провели четырежды, и каждый раз он давал совершенно невероятные результаты. Сперва компьютер постановил, что возраст краски — около трех тысяч лет, что было совершенно невообразимо для масляной картины на холсте. При повторном анализе компьютер улетел еще дальше, заявив, что пигменту чуть более семнадцати тысяч лет, а это был уже совершенный абсурд… если конечно система не считала происхождение самих минералов из которых делалась краска. Третий тест так вообще объявил, что вещества, с которыми высокоточный компьютер имел дело, были всего лишь тридцатилетней давности. Данное заключение казалось куда более реальным, однако, судя по всем оценкам, это тоже было неправдой. Оно имело бы смысл, если бы "Черное Изящество" реставрировали тридцать лет назад, но состояние картины явно говорило о том, что с момента написания ее никто не приукрашивал, как бы хорошо полотно ни сохранилось. Полагаю, что компьютер просканировал молекулу пыли или недавно возникшей плесени на лаке — отсюда и цифры. А четвертый и заключительный анализ так и вовсе выдал число "ноль". И тут было сложно понять: имелось ли виду то, что система оказалась не в состоянии постановить дату, или же это и была дата — нулевой год нашей эры? Да, знаю, что в григорианском календаре отсутствует нулевой год (что довольно глупо, ведь получается, что родившемуся Иисусу еще не было года, а на дворе уже был целый год от его рождества), но… кто знает?.. может, компьютер для более точного исчисления мог использовать астрономическую нумерацию лет, где нулевой год все-таки присутствовал. Лаборанты же не стали гадать и просто написали, что установить возраст пигмента им не удалось по причине "сбоя" аппаратуры. Данное заключение не вызывало бы вопросов, если б на этом курьезы прекратились… но они только начались. Следом — чуть ниже по списку — шел анализ органической составляющей материалов. С лаком вопросов не возникло. Это был вполне заурядный лак масляной основы, который был очень популярен в шестнадцатом веке. На первый взгляд тут можно было разглядеть явную неувязку, ведь Франческо Захария умер еще в пятнадцатом веке, но на самом деле все обстояло куда правильнее и обыденнее, чем могло показаться. Как раз странным было бы то, если бы лак соответствовал дате написания полотна. А дело в том, что художники ранней Эпохи Возрождения практически никогда не лакировали свои работы. Были, конечно, редкие исключения, но… на то они и исключения, чтобы быть редкими. Это сегодня автор, не успев отложить кисточку, фиксирует полотно лаком, дабы его нетленный шедевр остался неизменным… и на века!.. а в те годы мастера работали десятилетиями. Для них не существовало такого понятия как "завершенная картина". Они могли из года в год вносить изменения в палитру, возвращаясь к полотну снова и снова. Даже если работу покупал коллекционер и вешал ее где-нибудь у себя в спальне, живописец мог в любой момент нагрянуть к нему домой и по праву автора внести свои изменения. Каждая картина для художника была подобна ребенку — живое дышащее существо, которое формируется и изменяется при должном направлении и видении создателя, а посему мыслей о том, чтобы лакировать работу и тем самым прекращать ее развитие и стремление к совершенству, ни у кого попросту не возникало. Это было равносильным тому, чтобы целенаправленно погружать насекомых в янтарную смолу, дабы потом любоваться их трупами… ведь это уже не живопись, а таксидермия. Таким образом, если подумать, то вплоть до шестнадцатого века не существовало "завершенных полотен". Даже все тот же Леонардо да Винчи, какие бы методики нанесения краски он ни применял, в конце концов не поставил точку ни в одной из своих работ.

— Но они ведь покрыты лаком… разве нет?

— Да. Все правильно. Однако лаком их уже красил не автор, а коллекционеры. Просто… цвета выгорают, краска осыпается, образы портятся. Всякий владелец искусства желал сберечь красоту полотен, как, впрочем, и свои инвестиции, а посему подвергал картины вандализму, дабы сберечь их от дальнейших разрушений. Живопись, как правило, была только в руках духовенства и благородных домов, а они-то уж всегда умели мумифицировать артефакты. По сути, большая часть произведений искусства, которая дошла до наших дней, только потому и сохранилась, что была когда-то в частных коллекциях. К шестнадцатому же веку, когда масляный лак стал общедоступным, художники тоже принялись лакировать работы, ведь благодаря слою лака картины сияли по-особому*. В пятнадцатом веке подобные бальзамирования полотен были значительно более редким явлением, и Франческо Захария уж точно был не из тех, кто стал бы умерщвлять свою картину, но, учитывая все те сведения, которые мы недавно узнали о "Черном Изяществе", лак на ее фасаде был вполне объясним. Картина, словно проститутка, гуляла по рукам, а посему нет ничего удивительного в том, что какой-то из ее ревнивых хозяев все-таки надел ей пояс верности. И если с лаком все было более-менее понятно, то вот с тем, что скрывалось под ним, дела обстояли далеко не так однозначно. Органический анализ первым же делом, помимо плесени, обнаружил и чумную палочку. Столько лет прошло, а след черной смерти все еще преследовал злосчастную картину. Это была та самая бактерия, которая в свое время унесла миллионы жизней по всей Европе. На сегодняшней день данный вид живого организма считается практически вымершим, однако при помощи "Черного Изящества" можно было в любой момент начать новую эпидемию. Что ж… плесень и чумную палочку определить оказалось легко — fungus, yersinia pestis, а вот с распознанием состава самого пигменты возникли некоторые трудности. Органическая составляющая указала на то, что перед нами был — представьте себе — человек!.. точнее его останки. Любопытно, но сколько раз лаборанты ни проводили бы тест, вердикт всегда оказывался один — оригинальная краска имела примесь человеческих выделении. Первая версия предполагала, что на картину могли попадать слюни автора; в ту эпоху все-таки многие были чахоточными, а, работая с токсичными красками, могли еще и кашлять, но последующий тест отчетливо пояснил, что это именно кровь. Данное утверждение не противоречило первой версии. Бронхит, туберкулез, абсцесс легкого, пневмония, все та же чума — это были самыми распространенными заболеваниями в Венеции, а посему художник запросто мог чихать и кашлять кровью. Также следует сказать, что кровь автора в пигменте была далеко не редкостью в изобразительном искусстве. Язычники во все времена, совершая свои ритуалы, писали образы кровью. В каком-то смысле кровь даже можно назвать самой первой в истории краской. Конечно, на момент жизни Франческо Захария образованные мужы перестали прибегать к подобным традициям; рисовать кровью все-таки было запрещено церковными правилами. Сегодня же такая практика вновь обрела популярность. Сразу, как наука объявила всему миру о том, что по капли крови можно определить личность человека, все самопровозглашенные гении принялись писать шедевры собственной кровью, в надежде таким образом оставить свой генетический след на века. И писали не только картины, но и прозу и даже поэзию. Сразу вспоминается последний стих Сергея Есенина. Он написал его кровью, а затем покончил с собой. Этакий перформанс. Такая вот романтика! Творцы любят отдавать себя полностью собственному искусству. В каком-то смысле каждое произведение сотворено кровью, ибо автор тратит свое время… свою жизнь на то, что останется после него. Неравноценный обмен. Он уничтожает себя, чтобы создать после себя! Кровь всегда была символом жизни, а посему отдавая ее искусству, творец совершал символический жест… своего рода обряд, преподнося себя в жертву на алтарь красоты. Человек не имеет право называться романтиком, если он не пролил кровь ради чего-то большего, чем он сам. Странные мы — люди… а главное, глупые и наивные… убежденные, что наши жертвы кому-то нужны. И ладно, когда речь идет о крови… некоторые умники даже собственные фекалии консервируют. Человека, видите ли, уже давно нет, но его кал все еще можно понюхать. Высший пилотаж! Проведя дополнительные тесты над составом краски "Черного Изящества", выяснилось, что там была чья угодно кровь, но только не кровь Франческо Захария. Она, видите ли, оказалась женской, и если он не был женщиной, то останки точно не его. Автор, конечно, отдал всего себя и свою жизнь творчеству, но немного иным образом. Его все-таки убила церковь, а не собственное эго. Выделив частицы, анализ дезоксирибонуклеиновой кислоты так вообще показал, что материя принадлежала даже не одной женщине, а как минимум трем. Несколько разных ДНК. И, как мы сегодня знаем из истории, женщин там было четыре… они же четыре жертвы Франческо Захария, плотью которых он и сотворил свое "Черное Изящество". Что ж… с этой частью пигмента лаборанты разобрались, однако из чего состояли остальные компоненты черной краски, узнать так и не удалось. Это был явно неорганический минерал мономинерального вида. Его кристаллическая решетка формировала идеальную кубическую форму, будто это был алмаз, но это оказался не он, хоть и складывал о себе впечатления карбонадо — он же синтетический черный бриллиант. Алмаз — это чистый углерод, а в пигменте "Черного Изящества" никакого карбона не обнаружилось. Минерал представлял из себя совершенно иную породу… неизвестную для современной науки. Те элементы, из которых состояло химическое соединение не подходили ни под одну классификацию. По своим физическим свойствам минерал подходил ближе к оксиду алюминия, а вот по химическим — скорее к литию. Совершенно непонятное и инородное вещество. Некий новый элемент в периодической таблицы химических элементов Дмитрия Менделеева, ради которого надо было переделывать всю таблицу. Если столь парадоксальное заключение лаборантов было хоть сколько-то верными, то в системе Менделеева групп и периодов теперь было недостаточно. Требовалось расширять таблицу в третье измерение, уходя в координаты "z". Столкнувшись со столь уникальный и неопознанным материалом, первое предположение должно было быть о его внеземном происхождении — этакий метеорит редкого во вселенной минерала… по крайней мере так подумал бы даже я тогда, но профессионалы из лаборатории не стали делать поспешных выводов, и я в этом плане с ними полностью солидарен. Предоставленный на анализ образец краски и лака был уж слишком сомнителен. Тут вам и смешанная воедино кровь нескольких людей, и неизвестная миру руда, и чумная палочка, и невозможность определить возраст материала — все это больше походило на сфабрикованную шутку химика, нежели на серьезную находку. Многие умники еще на моей молодости любили намешать все подряд в нечто неразборчивое, бесполезное и трудно классифицируемое, чтобы получить из лаборатории "сенсационную" справку, а потом трезвонить по всему миру об открытии доселе невиданных элементов, делая себе на этом имя. Да только при повторных и куда более тщательных анализах правда всегда всплывала наружу и очень быстро, однако, как вы понимаете, эти умники об этом уже не распространялись, продолжая гнуть свою линию и тем самым дискредитировать науку. А посему, чтобы не давать Айдане необоснованных и ложных заключений, лаборанты заявили, что того крошечного образца краски, что она им предоставила, было недостаточно для однозначных заключений. Экспертиза хоть и пролила свет на многие вопросы, однако все равно считалась провальной. И помимо большего количества образцов странного пигмента, лаборатория также настаивала на том, чтобы Айдана принесла им и саму картину для анализа структуры ее холста, грунта, ну и самих досок, на которых держался холст. Еще они настаивали на ультрафиолетовом свете и на рентгене, ведь, если полотно было непроглядно черным, то под слоем краски вполне могло скрываться что-то еще — какая-нибудь более адекватная картина художника, которая не удалась или которая была замазана по каким-то иным причинам. Всегда было любопытно узнать, что же именно скрывала тьма. Красноголовой красавице и самой было интересно разобраться со всем этим — ее тяга к знанием была настолько же огромной как и моя… однако "Черное Изящество" нам больше не принадлежало, а посему для всех дальнейших действий, связанных с этим полотном, Айдане требовалось разрешение Николая Лебедева. Он должен был появиться в студии на чердаке с минуты на минуту. И пока мы его ждали, я снова и снова вчитывался в справку из лаборатории, а две красотки с яркими волосами перелистывали туда-сюда дневники Кваренги… и время от времени каждый из нас оборачивался на таинственную черную картину, стоящую на мольберте, с резонным вопросом "Да что же ты, мать твою, такое?!"

— Действительно.

— Картина нам не отвечала, хотя позже и Лебедев задал ей тот же самый вопрос, прочитав наблюдения лаборантов и бегло ознакомившись с тетрадью архитектора. Ждали мы Николая недолго. Сразу, как Эдлен дозвонилась до него, он помчался к нам на встречу. И помню, как только он зашел в мастерскую, аметистовая красавица мигом надела на себя свои грубые, матовые солнечные очки. Передо мной она их сняла, а перед своим женихом надела. Любопытно. Что ж… дамы быстро рассказали Николаю все новости, снова и снова перемусоливая содержание тех документов, что держал он в руках. И все это его настолько потрясло, что он даже не заметил, как выронил бумаги из рук. Белые листы разлетелись по всему полу. Еще неделю назад он был готов оправить черную картину в мусорный ящик на сожжение, а теперь это скромное и бессмысленное полотно было самым важным предметом в его жизни. Глаза у мужчины горели, и он, обращаясь ко мне, не раз объявил о том, что я всех присутствующих тогда в мастерской сделал очень богатыми. Речь пока шла лишь о потенциальных деньгах, но все же!.. Николай был искренне готов поделиться и со мной частью выручки. Все-таки именно благодаря моим усилием они хоть что-то узнали о Франческо Захария. В какой-то момент ликующий аукционист даже обнял меня в знак благодарности. Но Айдана, перечитав справку из лаборатории, заявила, что радоваться нам всем пока рано. Ей уж очень хотелось сделать рентген полотна и узнать его сокровенные тайны. Николай был не против этого. Серьезная экспертиза картины считалась неполной без подобных процедур. Однако Николай уже не первый раз сталкивался в лабораторными анализами произведений искусства, а посему имел к лаборантам определенную неприязнь. Они своими проверками и письменными заключениями частенько убивали всякую загадочность и легенду старинных предметов, из-за чего цена на них сразу падала. Периодически экспертиза доказывала, что полотна далеко не так старинны, какими кажутся или как может быть написано на их торцевой стороне. А иногда и вовсе Николай узнавал, что в его руках не оригинал, а мастерски выполненные копии. В каком-то смысле количество нулей на его чеке всегда зависело от результатов лабораторной экспертизы. Конечно, он мог в любой момент подкупить лаборантов, но никогда этого не делал, ибо для его репутации не существовало бы большего риска, чем быть уличенным в продаже подделок. Одно дело — продать пустышку по завышенной цене, другое дело — продавать подделки. Таким образом, всякий раз, когда он относил картину в лабораторию, для него это было подобно игре в русскую рулетку. И хотя Николай в тот день понимал, что "Черное Изящество" в его руках — это бесспорный оригинал (картина говорила сама за себя), он все равно нервничал, ведь, как говорится, чем черт не шутит. И, забегая вперед, сразу скажу вам, что недоверие и осторожность Лебедева ко всем этим лаборантам оказались далеко не напрасными. Будь он чуть более податливым, картина до дня своих торгов скорее всего бы уже не дожила. Так уж получилась, что когда провели повторные и более тщательные анализы состава краски, результаты оказались настолько же парадоксальными, какими и были до этого. Очередная бессмыслица. Эксперты сами загорелись неистовым интересом, желая разобраться в составе странного пигмента, но Лебедев их остановил, ибо те скорее всего превратили бы полотно в свою подопытную крысу и разобрали б все на молекулы, пытаясь добраться до сути происхождения странных веществ. Добрались ли бы они до той самой сути — это вопрос философский, однако то, что "Черное Изящество" было бы испорчено, — это бесспорно. Лаборантам была безналична эстетика и сохранность предметов, им была нужна лишь научная истина. Не важно, что попадало к ним на стол, важно было сделать вскрытие и заглянуть внутрь. Николай и Айдана и так предоставили им достаточно материала для экспертизы, и если дипломированные специалисты оказались не в состоянии понять, с чем имеют дело, то это уже были их проблемы. Жертвовать искусством ради науки они не стали. Таким образом вопрос о составе пигмента так и остался нерешенным. Тогда картину подвергли различным излучениям. Ультрафиолет не показал ничего… точнее совсем ничего. Свет попросту не отражался о черную гладь. Казалось, будто лучи уходили в черную бездну или тонули, как в черной дыре. И если бы не тонкий слой плесени на краях полотна, от которого Айдана только начала избавляться, то это был бы и вовсе непроглядно черный предмет. Абсолютное ничто. Двухмерная черная пустота. И поскольку ультрафиолет оказался бесполезен, разве что для подчеркивания и без того очевидных кусков плесени, на полотно направили точечный лазер… уж он-то должен был возникнуть на ровной глади. Нет. Красная точка пропала с площади прямоугольника, будто это был не материальный предмет, а окно в никуда, через которое можно просунуть руку. Этакая плоская и переносная дырка в рамочке. Причина такого поведения лучей на холсте "Черного Изящества" была совершенно необъяснима. Самый черный в мире угольный материал поглощал девяноста пять процентов света; эта же краска, согласно лазерному анализу, забирала все девяносто девять целых и девять-девять-девять-девять тысячных света. По сути все сто процентов… с погрешностью, которую можно было списать на нанесенный поверх краски лак. В любом случае это был самый темный в природе материал. Через пару лет после тех событий ученые синтезировали похожие по своим оптическим свойствам цвета: "Super black" и "Vantablack", способные поглощать девяносто девять целых и девяносто шесть сотых процента света — но и они не дотягивали до той тьмы, которую за несколько веков до них сотворил Захария. Тогда "Черное Изящество" понесли на рентген, дабы узнать, что же под собой скрывала эта непроглядная гладь. Как оказалось, ничего… опять ничего. X-лучи прошли сквозь картину, выявив лишь текстуру тонких нитей, из который был сделан льняной холст. Никаких скрытых или замазанных образов полотно не содержало. Даже более того… рентген не проявил и различий по нанесению краски… все-таки где-то у художника могли быть более грубые мазки, где-то более наслоенные. А нет. Все оказалось одним единым и гладким, как лед, слоем, будто автор за раз прошелся толстым валиком. Иначе говоря, картина была пустой во всех смыслах этого слова. И именно своей пустотой она и притягивала. Все эти любопытные рентгеновские снимки вкупе с повторным заключением экспертов мне довелось увидеть уже значительно позже, так как в тот день я не пошел с Николаем, Айданой и Эдлен в лабораторию. Помню, они поместили картину в специальный чемоданчик, предназначенный исключительно для безопасной транспортировки ценных полотен, и стали покидать мастерскую. Оставаться в чужом помещении один я не мог, хоть Айдана и не была бы против, а посему, испытывая к произведению не меньшее любопытство, чем все остальные, я чисто машинально последовал за компанией. На выходе из знания нас ждал автомобиль Николая, но садится в него я не стал. Салон был четырехместным, мы все бы очень удачно поместились, однако, когда все стали рассаживаться, я молча и неторопливо прошел мимо машины и, упираясь на свою трость, зашагал дальше по улице. Эдлен, стоя у открытой дверцы автомобиля, с удивленной интонацией бросила мне в спину вопрос: "А вы… Георг… вы с нами не поедите?" Я лишь остановился на миг и, лениво обернувшись через плечо, так и не подняв на женщину глаз, односложно ответил: "Нет". Тогда уже и Николай подключился, все также предлагая мне отправиться с ними, но я лишь сухо ответил, что я и так дал им предостаточно информации. Дальше они могли справиться и без меня. Перед тем как захлопнуть дверцу автомобиля, Эдлен задала мне еще пару вопросов, явно надеясь на положительные ответы с моей стороны. "Завтра… я вас увижу? Вы придете на "Красную мессу"?" — с ноткой тревоги прозвучал ее голос. "Посмотрим", — очень пространно ответил я и пошел своей дорогой. Не знаю, что было с ними потом, знаю лишь то, что до меня со спины донесся тихий отголосок от слов Лебедева, когда он говорил дамам то, что я, по его наблюдением, "странный какой-то". Айдана начала меня оправдывать, видимо говоря, что я мог быть недостаточно странным или что моя странность вполне заурядна… не знаю, я уже не слышал ее слов, лишь интонацию. Они захлопнули двери, и автомобиль тронулся с места в обратную от меня сторону. В каком-то смысле я немного слукавил Эдлен, дав ей столь неуверенный ответ по поводу моего завтрашнего визита на организованный ею бал. Никаких иным планов на тот четверг у меня не было, а посему я точно знал, что "смотреть-то" совсем не на что, ведь я точно собирался придти.

— И учитывая тот факт, что сразу после бала Эдлен была убита кем-то неизвестным, вы… и вправду пришли.

— Ну почему "кем-то неизвестным"? Она была убита тем, кого вы столь поэтично называете "Безумным Художником".

— То есть, вами.

— То есть, мной.

— Вам, я так понимаю, не нравится это прозвище.

— Почему же? "Безумный Художник"… очень даже красиво звучит. Просто, как я уже говорил ранее, лично я себя так никогда не называл, а посему отношусь к этому прозвищу с легкой иронией. Хотя с другой стороны, истинное имя — это не то, чем человек сам себя нарекает, а то, как его зовут окружающие.

— Значит в тот день вы больше не видели Эдлен?..

— Нет. И скажу вам честно, возвращаясь на квартиру своей семьи, я все время думал только об Эдлен… в частности, гадал какой цвет волос будет у нее, когда мы вновь встретимся.

— Да? И каким он оказался?

— Подумайте сами.

— Я так полагаю, последним?

— О да. В самую точку.

— И чем же именно вы убили Эдлен?

— Странно. Вы же говорили, что читали отчеты следствия.

— Да, читал. Там говорилось, что тело было изуродованно самыми разными хирургическими инструментами… но это уже было совершено после смерти, а вот что было самим орудием убийства — не уточнялось. Говорилось лишь о том, что сердце было проткнуто тонким острым предметом… предположительно шпагой.

— Все так и есть.

— У вас еще сохранилась та шпага?

— Разумеется. Я прямо сейчас держу ее в руках.

— В смысле?.. Ваша трость?

— Да. Это трость-шпага.

— Позволите взглянуть?

— Прошу.

— Так… Ого! Тяжелая. С виду кажется такой элегантной и хрупкой, а на деле… достаточно солидная.

— Эбонит и серебро.

— Да, вижу. Этот набалдашник уж очень красивый. Я сразу понял, что он серебряный. А глаз у ворона? Какой-то камень? Рубин?

— Да. Очень редкий кровавый корунд.

— Не трость, а целое произведение искусства. Должно быть ручная работа?

— Полагаю, что так.

— Полагаете? То есть, эта вещь была сделана не для вас.

— Вопрос философский. Если я пользуюсь этой тростью, то она так или иначе существует для меня.

— Ага. Как и все эти ваши книги. Дайте, я угадаю! Вы вынесли трость и какого-то музея.

— Из оперы.

— Оперы?

— Трость попала ко мне в руки, когда я был еще студентом и жил в Париже. Это довольно неоднозначная история, которую мне сложно объяснить даже самому себе, а посему расскажу вам все так, как это запомнил я.

— Прошу вас.

— Была дождливая осень, нагоняющая депрессию. Чтобы развеется и получить эстетическое наслаждение, я, помню, потратил все свои сбережения на билет в оперу Гарнье. И, будучи человеком особых вкусов, я купил не просто какое-то случайное место, а снял для себя сразу целую ложу. В оперу уж либо идти так, либо никак. Это дело принципа. Кстати говоря, именно этот жест, когда о нем узнали в университете, и привлек ко мне внимание всех тех богатых масонов, в компанию которых я потом вошел, ибо во мне увидели эстета. Я так много работал, так долго экономил… и все для того, чтобы один раз, видите ли, сходить в оперу ради собственного удовольствия. Другой бы потратил деньги на что-то практичное, полезное, утилитарное и житейское, но только не я. Мне было восемнадцать лет, и я уже тогда знал, какой именно жизнью собираюсь жить… хотя, признаюсь вам, юный возраст с его безрассудством все еще брал свое. Но вернемся в оперу и к трости. Я снял ложу номер пять — да-да, ту самую ложу, в которой когда-то обитал призрак оперы из романа Гастона Леру. На двери в ложу даже красовалась выгравированная табличка "Loge du fantôme de l'opéra". На сцене же тем временем был классический "Фауст" Шарля Гуно. Как сейчас помню то темное помещение, украшенное позолоченными узорами и красными, как в борделе, шторками. Красивое место на пять-шесть человек… и я был в нем один. Зал в тот вечер был полным, с каждой ложи виднелись господа. Дамы в вечерних платьях и мужчины в черных выходных костюмах: фраки, пиджаки. Я постоянно ловил на себе взгляды собирающихся в помещении зрителей, они явно пытались понять, кто это за молодой человек, столь грациозно сидящий один в целой ложе. Многие красавицы даже пытались рассмотреть меня в своих биноклях на палочке, но я понимал, что все это внимание мимолетно, так как стоило этим людям отвести от меня глаза, как они в миг обо мне забывали. Поначалу было интересно понаблюдать за зрителями в партере, но это занятие очень быстро наскучило. Как-никак уже прошли те времена, когда в операх собирался только высший свет. Когда-то эти красные стулья занимали лишь самые образованные личности города, теперь же они были доступны всем желающим… в том числе и мне. К счастью, приходя в оперу, люди до сих пор старались соблюдать этикет и строгий дресс код. Свет в зале, исходящий из громоздкого канделябра, еще долго не угасал, и я пару раз даже успел отлучится из ложи. И это важно понимать из-за того, что я отчетливо помню, что ложа все это время была пуста, и мне не раз удалось рассмотреть в ней каждый предмет. На входе был небольшой предбанник, где располагалась софа, маленький полукруглый столик у стены, обрамленное зеркало и крючки от вешалки, куда можно было повесить свой плащ, чтобы не сдавать его в гардероб; тогда как в самой ложе не было ничего, кроме изысканных стульев — таких же старинных, как и сама Гранд Опера. Больше там не было ничего и никого. Я сидел один, окруженный гнетущим цветом красных штор и не менее красных обоев с цветочным узором. Вскоре светильники в зале медленно затушили, и кровавый занавес на сцене подняли. Началось яркое и громкое представление… настолько яркое и громкое, что я попросту уснул.

— Как всегда.

— Да. Студенческая жизнь выматывала. Стоило хоть на минуту расслабиться, как я в миг впадал в сон. Но в тот раз проспал я недолго. Русский певец на сцене, подражающей манере Шаляпина, меня разбудил своим высоким басом. Здание оперы так и тряслось от его голосовых связок… ну или от моего храпа. Когда я пробудился и открыл глаза, я, опасаясь, что меня мог кто-то видеть и слышать, сделал излишне серьезное лицо, деловито сложил на груди руки и немного похрипел горлом, как бы делая вид, что я не храпел, а просто пытался откашляться. Однако, осторожно посмотрев на темный зал под собой и на другие ложи, я, к своему утешению, быстро понял, что никому до меня не было никакого дела. Все, словно очарованные, смотрели на сцену, забывая даже моргать и дышать. Ну а те, кто не смотрел, так же дрыхли на красных стульях с открытым ртом, пуская слюну. В этом плане я был не единственным, так что можно было спать спокойно. И все же опасение по поводу того, что меня кто-то видел, очень быстро подтвердилось. Я слегка повернул голову и краем глаза увидел, что в мрачной тесной ложе номер пять, в которой кроме меня никого не было и быть было не должно, сидел еще один человек. И нет, это был не призрак оперы… хотя, кто знает. Солидный, пожилой мужчина в черном костюме и… с тростью, которую он очень показательно опер о пол, вытянув руку в сторону. Он сидел в тени за моей спиной и в ожидании чего-то смотрел на свои часы на цепочке. Уловив на себе мой взгляд, он вежливо со мной поздоровался, а потом спросил: "Как вам нравится произведение?" Судя по тому, как он это спросил могло показаться, будто он и был автором происходящего. Вот только оставалось пока неясно, автором чего именно он был: истории "Фауста", музыки или моей жизни?..  Я устало посмотрел на яркую сцену и честно ответил: "Неплохо, хотя слишком уж много нот и слов. Действие идет, но постоянно прерывается излишне лирическими и философскими отступлениями. Они интересны в своей постоянной изменчивости и противоречивостью, но ведь все тоже самое можно было преподнести куда более изящно и лаконично". "А вы строгий критик", — улыбнулся он мне такой улыбкой, которую я уже видел… и не раз. Уж очень она была мне знакома. Я ничего не ответил, а лишь пожал плечами, давая ему понять, что если он не желает слышать чье-то мнение, то незачем спрашивать. "А что именно вам не по вкусу? Хотите с чем-то поспорить в этом произведении?" — поинтересовался он, явно желая получить от меня все такой же честный ответ. "Поспорить можно практически со всем, — заявил я. — С первого же акта возникают вопросы. Но полагаю, что в этом и есть весь замысел. Мы открываем для себя искусство не для того, чтобы соглашаться, а чтобы изучать сторонние от нас мировоззрения… и чем они безумнее — тем интереснее". "Я рад, что вы меня понимаете", — начал было мужчина, но я его приостановил. "И все же здесь слишком много красок, вам так не кажется?" — сказал я. "В произведении задействовано ровно столько символов, сколько нужно. Оно как многоуровневый карточный домик. Тут есть и короли, и дамы всех мастей, тузы и шестерки. Все они сами по себе… в разных — на первый взгляд — колодах, однако, лишь соединив их вместе, вырастает твердыня. Не важно в какой они последовательности, важно, что они вместе… и уберите из этого нагромождения хоть одну карту, один знак, один символ, и все рассыпется в пух и прах", — объяснил мне мужчина. "Да, — частично согласился я, — но действия все равно слишком медленные. Так много звуков и пауз… столько времени пролетело, а события, ради которых зрители здесь собрались, еще даже не начались. Одно лишь затянувшееся предисловие. С такой длительной завязкой мы рискуем не оправдать ожиданий. Чем сильнее предвкушение, тем ярче должен быть финал!" "Я понимаю ваши опасения, — задумчиво произнес незнакомец. — Что ж… тогда примите от меня этот маленький дар. С ним вы сможете куда быстрее и увереннее шагать сквозь лес этих высоких нот, эпитетов и смыслов". Мужчина протянул мне свою трость… да, эту самую трость. "Эбонитовое дерево, — пояснил он, любуясь предметом, к которому я уже потянул руку. — Серебряный наконечник внизу и набалдашник в виде мудрой птицы. Редкая вещица исключительной красоты. А здесь… — он неожиданно отдернул трость к себе обратно, так и не дав мне до нее коснуться, — здесь спрятан острый клинок". Мужчина крутанул набалдашник против часовой стрелки, что говорило о том, что трость предназначалась для левши, и медленно вытащил шпагу из чистого серебра, продемонстрировав мне ее изящную гладь. Затем он аккуратно воткнул жало обратно в ножны-трость и снова протянул мне сей прекрасный предмет. "Для меня будет честью, если эта красавица послужит вам на вашем пути", — добавил он. Второй раз тянуть руку к изысканной трости я не стал. Предложение было, конечно, очень соблазнительным… только глупец мог бы отказаться от такого подарка, но мы же с вами знаем, куда ведут все заманчивые предложения и щедрые подарки. На сцене как-никак балом правил сатана. "Благодарю за щедрость, — вежливо сказал я, — но боюсь, что я не могу это принять". "И все же я вынужден настаивать, — произнес тот в ответ. — У героев этого произведения, какими бы глубокими и противоречивыми ни были бы их характеры, все же нет свободы воли, следовательно они не смогут двигаться дальше без помощи этой трости". Я промолчал и лишь почтительно улыбнулся старику, а затем сразу отвел взгляд, давая ему понять, что разговор наш себя исчерпал. Я отказался принимать подарок, и такова была моя воля, что бы он ни говорил. И в эту самую секунду я… снова открыл глаза, резко пробудившись. Солист, играющий Мефистофеля, продолжал свою пронзающую арию. Весь зал был по прежнему очарован музыкой, игрой актеров, костюмами и декорациями, а я вновь сидел в темной ложе… один. Никого рядом со мной не было. Таинственный собеседник оказался лишь сном. Опера продолжалась, и вскоре я стал забывать про странное видение, как вдруг в моих глазах что-то сверкнуло. На том стуле, где сидел загадочный незнакомец, очень бережно лежала эта самая трость, и на сей раз это уже был не сон. Объяснить себе, откуда она там взялась, я не мог. Самым логичным предположением было то, что этот предмет мог кто-то случайно оставить. Трость была идеальной для выхода в оперу или на другое светское мероприятие, а посему ее запросто мог тут обронить какой-нибудь богач. Однако я отчетливо помню, что этого предмета не было в ложе, когда я туда-сюда по ней ходил и занимал свое место. Но поскольку по всем законам здравого смысла подобная вещь была не в состоянии материализоваться из воздуха, я был вынужден смириться с той неприятной для себя мыслью, что моя память и моя наблюдательность все же способны меня подводить. Кто-то забыл свою трость, и она лежала на стуле все это время… я не обращал на нее внимание, однако мои глаза все же видели ее, посылая в мозг информацию о ней. И нет ничего удивительного в том, что этот предмет, виденный мною наяву, мог мне приснится в столь причудливой форме. Такое часто случается, когда человек спит с открытыми глазами или впадает в сонный паралич. Зрение все еще функционирует, а гормоны сна искажают и преувеличивают получаемые образы, подобно галлюцинациям. Лукавый сатана продолжал плясать на сцене, а трость незнакомца теперь не вылетала из моей головы. "Оставь ее! Забудь!" — говорил я себе, но желание прикоснуться к изгибам ее набалдашника было сильнее. Мысль о том, что трость предназначена исключительно для меня, так и сидела в глубине моего подсознания. Серебренный ворон будто звал меня к себе. И тогда я поставил себе условие, при котором мог бы определить насколько увиденная мной иллюзия соответствовала действительности. Внешний вид предмета мне был известен, ибо глаза рассмотрели декоративный аксессуар, но то, что скрывалось внутри, знать я уже не мог. Все-таки скрытый клинок у трости, открывающийся при правильном повороте набалдашника, мог быть лишь моей фантазией. На деле же это могло быть просто ортопедическим приспособлением без сюрпризов, а если там и был тайник, то мог оказаться скромной пепельницей или вместилищем для сигары или кокаина. Кто знает? По внешнему виду такие детали не определить. И я сказал себе, что если в этой трости будет хоть одна деталь, которой не было в моем сне, то я оставляю вещицу там же, где ее и нашел. Осторожно обхватив пальцами черный эбонит, гладь предмета оказался уж слишком приятной на ощупь. Трость совсем не хотелось выпускать из рук.

— Это да. Так бы и игрался с ней.

— Тогда, разглядев ее со всех сторон, я прикоснулся к серебряной ручке и сделал попытку повернуть набалдашник против часовой стрелки, как это было сделано во сне. И только представьте мое удивление, когда гордая голова ворона поддалась. Повернувшись на четверть часа назад, срытый механизм издал тихий щелчок. Я затаил дыхание и потянул вверх. В моей руке действительно оказалась шпага, сияющая чистым серебром, будто ее изготовил кто-то суеверных для защиты от оборотней. Скрытый клинок, поражающей своей изящностью, оказался правдой. Все совпадало. Все, что видел я во сне, подтвердилось. Можете называть это знаком свыше, если хотите. И все же критерии, по которым я хотел определить достоверность своего видения, оказались соблюдены неполностью. С одной стороны все идеально соответствовало увиденному во сне, но с другой стороны там присутствовала одна деталь, которой не было или которую я попросту проглядел. На шпаге, если ее повернуть под нужным углом, просвечивалась гравировка. Текст на латыни гласил — "De omnibus dubitandum".

— "Все подвергайте сомнению" или "сомневайтесь во всем".

— Верно. И для меня это был еще один знак, поскольку данное мотто венчало мой фамильный герб. Лик ворона, семейный девиз — все говорило о том, что эта трость моя. Она как будто сошла ко мне из параллельного мира, будто была моим отражением, запечатленном в материальном предмете. Мой строгий академический ум отказывался признавать нечто подобное, но происходило то, что происходило. Мефистофель со сцены так и смеялся надо мной. Противится реальности я не мог, и тогда лишь уверенно поднялся со стула, вернулся в предбанник ложи, снял с вешалки черный плащ, перекинул его через руку, и, переодически упираясь на свою теперь уже новую трость, покинул ложу, так и не дождавшись окончания оперы. В коридоре сидел молодой человек — работник заведения. Уже пройдя мимо него, я остановился и, все еще не зная, как мне относиться к произошедшему, оглянулся и спросил мужчину: "Скажите, мсье, в мою ложу никто не заходил?" Мало ли… может, все это было и вовсе не сном. Может, я и впрямь общался с каким-то незнакомцем, который зашел ко мне и оставил на стуле трость, предварительно показав мне ее. Но нет. Молодой француз ответил: "Нет, мсье. С начала выступления здесь никто не появлялся. Вы первый". Я поблагодарил его молчаливым кивком, на что он сразу выразил беспокойство: "Надеюсь, у вас ничего не пропало". "Нет, напротив, — ответил я. — Просто хотел спросить, ни проходил ли здесь кто". "Боюсь, что я никого не видел, — повторил мужчина, а затем спросил. — Так… а в какой, говорите, вы ложе?" "В пятой", — сказал я. "О! Так может это был фантом?" — в шутку произнес он, зная о культовой табличке на двери. "Не сомневаюсь", — подыграл ему я и направился к выходу. Покидая стены оперы, я уже был с этой тростью, которая с тех пор всюду сопровождала меня на моем пути. Было даже странно осознавать, что я когда-то жил и передвигался без нее. Она не раз спасала мне жизнь.

— Да. Трость интересная. Очень элегантная. Я видел десятки ваших фотографий, и везде вы с ней. Без нее вы уже будете не вы. Она у вас как визитная карточка.

— Я в состоянии перемещаться и без трости, если вы об этом. Однако с ней мне гораздо легче.

— Так значит… как, вы сказали, высвобождается клинок?

— Поверните…

— А вот. Щелчок. Теперь ручку потянуть вверх… Ого! Как же это красиво! Я думал это будет прям меч, а это действительно шпага… скорее даже стилет — удлиненный, трехгранный, кованный. И это все чистое серебро? Ну да, неудивительно, что орудие настолько тяжелое. Боюсь даже представить, сколько может стоить подобная вещица. Видно, что ручная работа.

— Вы разбираетесь в антиквариате.

— По долгу работы приходится. Надо уметь отличать хорошее искусство. Черт!.. не могу поверить. Я держу клинок "Безумного Художника"… того самого.

— Не боитесь, что убийца сейчас вспомнит молодость и проткнет вам сердце.

— Нет.

— Вы так уверены.

— Конечно. Клинок ведь у меня.

— Действительно.

— Так значит вот оно какое… главное орудие убийства Красного Сентября — изящное и жгучее. Кажется, будто оно аж звенит, подобно хрусталю. Неудивительно, что вам хотелось увидеть шпагу в действии. Полагаю, ее гладь настолько скользкая, что кровь на ней даже не оставалась… сразу стекала. Странно, за столько лет серебро даже не потускнело.

— Результат бережного обращения.

— Да уж… не так я себе представлял жало маньяка. Думал, оно ржавое, покрытое гноем и плесенью, как в каком-нибудь фильме ужасов. А на деле оно аж блестит. Боюсь и прикасаться.

— Еще бы. Это же опечатки пальцев на орудии убийства. Вы всю жизнь были так очарованы "Безумным Художником"… что ж, это ваш шанс им стать.

— И много людей удостоилось чести увидеть эту шпагу обнаженной?

— На моей памяти лишь я, вы и четыре дамы, которые были заколоты этим клинком.

— Вот как? Звучит опасно. А что насчет того вашего незнакомца в оперной ложе?

— Чем больше времени проходит, тем больше я понимаю, что тот загадочный человек был мне далеко не чужаком. Достигнув определенного возраста и обретя седину на висках, я разглядел этого странника в собственном отражении. Как бы безумно это ни звучало, но теперь после стольких лет я понимаю, что это и был я сам. Я… но только в возрасте. Трость попала ко мне в руки от меня же самого. Замкнутая петля. Символ ворона, гравировка — все так, будто изделие было изготовлено моими собственными руками. С тех пор я больше не посещал Гранд Оперу Парижа. И мне кажется, что если я это сделаю, то, зайдя в ложу номер пять, я увижу там себя — да, самого себя в молодости. И знаете что? Мне будет попросту нечего сказать тому человеку, ведь, зная, кто я такой, я понимаю, что любые мои наставления и предостережения будут бессмысленны, ведь своевольный юноша все равно поступит по-своему… и правильно сделает! Единственное, как я смогу ему помочь и облегчить жизненную ношу на его пути — это отдать ему свою трость.

— Даже не знаю, что на это можно ответить.

— Но поскольку расставаться с тростью я пока не собираюсь, Гранд Опера Парижа дает аншлаги без меня.

— Вот интересно, что бы я сказал самому себе в прошлом? Как бы я смог улучшить свою жизнь, имея возможность передать послание самому себе? Наверное выпорол бы себя, как следует.

— Полагаю, вам бы это доставило удовольствие.

— Или нет… оправил бы себе выигрышный билет многомиллионной лотереи.

— Да. Многие об этом мечтают. Хотя мне кажется, ваша жизнь в этом случае, стала бы куда более скучной и, главное, менее ценной. Вы бы определяли себя не по тем вешал, к которым стремитесь, а по количеству денег, которые год за годом будут бесследно уходить с вашего счета.

— Ну а если серьезно… я бы дал себе наказ ни в коем случае не брать интервью у Георга Корвуса.

— Все так плохо?

— Нет… точнее, да! Вся моя жизнь, оказывается, была обманом. "Безумный Художник" найден!.. и он предстал совершено не в том виде, как я себе его представлял. Орудие убийства тоже не подходит под мои представления. Все оказалось совершенно вверх дном. Я-то думал, что там был прям маньяк… этакий заплывший жиром мясник-потрошитель, поехавший на всю голову, а оказался просто эстет… безумный, конечно, но все же.

— Не направляйте клинок на себя! Он очень скользкий и острый. Если выскользнет… уверяю вас.

— Не могу налюбоваться изделием. Серебро меня всегда очаровывало… и уж тем более столь мастерски исполненное. Только я не нахожу гравировку, о которой вы говорили.

— Посмотрите на лезвие… внимательно и под углом.

— Ничего не вижу… кажется… Подождите. Вот, да! Теперь вижу. Насколько же ювелирная, однако, работа. "De omnibus dubitandum". Вы сказали, что этим слова были девизом на вашем гербе?

— Они до сих пор им являются.

— Речь идет о фамильном гербе рода Корбет, о котором упоминала Эдлен на своей лекции.

— Нет. Девизом того рода служило изречение "deus pascit corvos" — "бог комит воронов".

— Но тогда как же появилось ваше мотто?

— Это связано с историей происхождения моего герба и всего рода, а она далеко не так проста и однозначна. Хотя, думаю, это касается родословной каждого человека. То, в какие хитросплетения порой сплетаются кровные узы семей, многих может с легкостью сводить с ума. Именно поэтому люди в большинстве своем забывают имена своих предков пятого поколения и туда дальше. Если бы человек помнил всех, от кого исходит, его жизнь была бы эмоционально невыносимой в плане ответственности перед своим наследием. По этой причине все существующие сегодня монархи и представители королевских семей, чьи родословные тщательно прописаны и изучены, так бережно следуют строгим традициям и заветам предков, ибо осознают историческую и культурную ношу своего имени. А посему всякие раз, когда какой-нибудь благородный человек, обвешенный регалиями, начинает вести себя своенравно, задается резонный вопрос: а не ублюдок ли он?.. или, может, вообще самозванец? Хотя с другой стороны, если говорить о благородной крови, то абсолютно каждый человек на планете является потомком того или иного монарха. Чисто математически можно доказать, что и вы являетесь наследником какого-нибудь короля.

— Как насчет фараона?

— Запросто. Скажите, скаолько у вас родителей?

— В смысле? Двое, конечно. Отец и мать.

— А у них сколько родителей?

— Тоже двое.

— Двое на каждого. И того… в вас уже четыре вида крови. Но если идти выше по родословной, то у ваших бабушек и дедушек тоже по два предка, и того уже восемь, а там и все шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, сто двадцать восемь, двести пятьдесят шесть… и так далее в равномерной геометрической прогрессии, которая может нарушаться лишь в редких случаях инцеста. В любом случае, чем дальше мы углубляемся в прошлое, тем больше у вас предков. Чисто теоретически их число можно считать до бесконечности, что уже дает вам огромную вероятность того, что вы потенциальный потомок какого-нибудь Тутмоса Третьего или, скажем, Ксеркса Первого. И с каждым поколением — эта вероятность возрастает и возрастает. Сто процентной гарантии нет никогда и ни в чем. Даже ребенок, который только что вылез из влагалища матери и сделал свой самостоятельный вздох, уже обретает крошечный процент вероятности того, что он может быть не от нее. Но как бы там ни было, а девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента — это уже расценивается наукой как статистическое доказательство. Таким образом, имея в себе нескончаемое количество родословных, вы запросто можете назвать себя родственником любого монарха, какого только пожелаете, и в ваших словах не будет лжи. И примечательно еще то, что да… это теоретически ваших потомков может быть бесконечно много, однако реальность — в ее практичности — оказывается еще любопытнее. Население планеты не стоит на месте. Со временем оно постоянно возрастает. И углубляясь в прошлое, с каждым годом назад людей-то оказывается все меньше и меньше. Это сегодня, когда мы читаем о завоеваниях Александра Македонского, Аттилы или Чингисхана, мы представляем великие эпосы, с многомиллионными армиями безликих болванчиков, которых пускали в расход; на деле же армии были крошечными по сегодняшним меркам. Десяток тысяч человек… от силы сотня, не более. И это лишь в лучшем случае при объединении всех существующих сил. В остальном же все было скудно. Нам сейчас кажется, что легенда о трех ста спартанцах примечательна тем, что столь незначительная группа смельчаков пыталась противится врагу, тогда как для своего времени это, говоря современным термином, была почти целая дивизия. Масштабы прошлых лет являлись совершенно иными, и пытаясь понять свою родословную, вам следует брать в расчет численность населения. С каждым поколением, умножая ваших родственников в двое, в один момент их число превзойдет количество всего населения планеты, что еще больше повышает ваш шанс на то, что вы потомок какого-нибудь очередного короля. Так что лично вы запросто можете претендовать на престол Испании или Англии, ведь математически вы столь же равноправны, как и действующие монархи.

— Да, но они знают свою родословную и могут ее как-то подтвердить, а я нет.

— Ваше незнание прошлого — ваша ошибка.

— С таким успехом каждый человек на планете может говорить, что он потенциальный король.

— Естественно.

— И все же требуется прямая линия, чистота крови и родословная, которую можно доказать и проследить.

— Фамильное древо императорской семьи Японии проследить, к примеру, мы можем… и очень легко. Однако лучше уж если бы этого сделать было нельзя, ведь выясняется очень много любопытных подробностей. Прошу заметить, что род императоров Японии продолжается от самого правителя Дзимму, который и основал страну восходящего солнца… а точнее "место, где встает солнце", если дословно переводить японское "Нихон". В отличии от всех других государств в истории, правящая династия Японии никогда не прерывалась и никогда не сменялась. Ну… так они утверждают. Внутри семьи, конечно, были свои распри, но в целом место императора всегда было у прямого потомка. Следовательно нынешний император тоже несет в себе кровь того самого Дзимму, который жил, прошу заметить, аж в седьмом веке до нашей эры. Что ж… предположим, что это правда и что никакие сторонние факторы не влияли на прямую линию этой семьи. В таком случае получается, что в нынешнем императоре все равно остается лишь ноль процентов крови от того самого основателя страны, чей род он якобы продолжает. А ведь все просто: у каждого человека опять же по два родителя. Он несет себе половину от матери и половину от отца. Каждый раз гены делятся на два. И благодаря все такой же секвенции, можно определить процент крови от того или иного потомка. С каждым поколением все делим на два снова и снова. У вас пятьдесят процентов крови от отца, двадцать пять — от деда, двенадцать с половиной — от прадеда, затем шесть с четвертью — от прапрадеда, чуть более трех — от его предка, полтора процента от его старика… и вот вам уже ноль с хвостиком на следующей ступени. А ведь прошло всего семь поколений. После восьмого и девятого колена идет плевок в океан. Он, конечно, оставляет свой след, как и все в этом мире, но он настолько статистически незначительный, что его можно списывать на погрешность. И проводя расчеты, оказывается, что в нас с вами почти такой же процент крови императора Джимму, что и в действующем императоре Японии. Так что… Банзай! И это касается каждой в мире семьи. А посему мне всегда было смешно наблюдать за людьми, которые гордятся каким-то там своим родом, ведь это значит, что человек либо не знает своего истинного происхождения и надумал себе всякое, либо попросту не умеет считать. И это еще вопрос: что хуже?

— Да, сложно сказать.

— И кстати говоря, мы сейчас даже не берем в расчет то частое явление, когда главы знатных семей и их супруги оказывались бесплодными. Дабы сберечь честь дома, все постоянно прибегали к услугам доярок и конюхов. От кого были те или иные дети, не знал никто, да это и не имело смысла. Главное, что наследник обозначен, и альфа статус семьи подтвержден.

— Так что насчет вашей семьи? Откуда взялся ваш герб и мотто?

— Во мне, как и во всех нас, намешено много разной крови. Самое раннее упоминание моих предков в истории отсылает нас к одиннадцатому веку нашей эры. Разумеется, корни данного рода уходят куда-то еще дальне, но сведений о том, кто они и откуда пришли, практически нет, да и надо же с чего-то начинать. Под покровительством англо-нормандского аристократа Роджера де Монтгомери первого графа Шрусбери служили двое братьев: Роджер и Роберт Фитц-Корбет. О них даже упоминается в "Винчестерской книге" — она же "Книга страшного суда". Братья Фитц-Корбет якобы были родом из Этрета, и согласно преданиям, которые уже невозможно никак нам проверить, их дом был прямо на прибрежных скалах Ла-Манша. За верную службу перед графом Роджер получил титул барона, став первым феодалом в Каусе, воздвигнув там свой замок. А затем и сам Вильгельм Завоеватель, создавший единое королевство Англии, подарил братьям несколько маноров, так как именно благодаря их поддержке Вильгельм Первый смог придти к власти и получить корону. Так семья Фитц-Корбет стала самой влиятельной в Шропшире и одной из самых заметных во всей Англии. Получив высокий статус, род потихоньку избавился от приставки "Фитц" в своей фамилии, напоминающей о норманнском происхождении, став просто домом Корбет. В течении двух веков Корбеты решали судьбу государства, верно прислуживая интересам английских королей. И в четырнадцатом веке Петер Корбет создал личную печать, которая позднее и стала гербом семьи. Имя "Корбет", как вы понимаете, происходило от старинного слова "Corb" — "ворон", таким образом печать и фамильный шит был украшен черным вороном. Иногда птица была одна, а иногда их было сразу двое в честь братьев, с которых все началось. Есть, конечно, предположения, что герб в семье был значительно раньше — еще до Петера — и что черные вороны были представлены в самых разных вариациях: по три и по пять птиц — но из всех сохранившихся печатей семьи, самая ранняя принадлежит именно Петеру. И, что очень важно понимать, мотто на его эмблеме еще не было. Печать лишь обрамлялась словами "Sigillum Petri Corbet", а фамильное изречение Корбетов "бог кормит ворон" — "deus pascit corvos" — появилось значительно позже… и, как я полагаю, с возрождением семьи. Видите ли, Петер не оставил посе себя наследников, его полубрат — тоже. Из-за этого пришлось искать дальних родственников: двоюродных, троюродных… хотя, чего их было искать? Они все сами нашлись, ибо каждый хотел быть главой столь влиятельной фамилии. Герб с черным вороном так и остался на их штандарте. Считается, что именно Корбеты со своей мудрой птицей приложили руку к созданию легенд о воронах лондонского Тауэра.

— Королевство падет, если исчезнут вороны. А ну да… королевство падет, если не будет знатного рода, что поддерживает монархию. Все логично.

— Фамилия то процветала, то загнивала в декадансе. Были как золотые годы, так и непроглядно черные. И теперь понять все хитросплетения той родословной нам уже никогда не удастся. В семье царил такой хаос, который не упорядочись даже мне. Бароны то рожали бастардов, то деградировали в нескончаемом инцесте. Полный бардак. Летописи хранят сотни имен, но кто кому кем приходился, понять очень сложно. В каком-то смысле это напоминало греческую мифологию с ее пантеоном богов, когда одни и те же герои приходились друг другу то братьями и сестрами, то мужьями и женами, то отцами и детьми. И только в девятнадцатом веке, когда фамилия растеряла все свое былое могущество, пошел какой-то более-менее порядок в хронологи, и можно было протянуть ровную нить из плотного клубка. Но перед тем как мы за нее ухватимся, стоит опять вернуться назад во времени, дабы рассказать о второй линии моей крови, которая вскоре пересеклась с первой. И речь идет о не менее знатной родословной. В восточной Европе, как вам может быть известно, существовал клан Корвинов, охватывающий своим влиянием половину континента.

— Да, я о нем наслышан.

— Еще бы. Из этого клана выходили как Польские князья, так и Венгерские короли. И символом данного рода, представьте себе, тоже был ворон. Иногда это была просто черная птица, а иногда ее изображали на дереве с золотым кольцом в клюве. К сожалению, сегодня не существует единого и вразумительного источника, объясняющего откуда именно пошел род Корвинов. Есть распространенная версия, что фамилию основал римский военачальник Марк Валерий Корв — он же Корвус (он же Corb, который мог быть также предком все тех же Корбетов) — который еще в первом веке завоевал территорию Венгрии и Валахии. Но прямых доказательств нет, хотя ворон, как символ на гербе, далеко не раз встречался у Валахшских князей. Смею предположить, что известный военачальник не имел никакого отношения к тем Корвинам, которые правили в том регионе спустя десят веков… ведь схожесть имен — это, как вы понимаете, еще не доказательство. Однако оно было необходимо для создания удобной мистификации в пропагандистских целях. Клан Корвинов как-никак расширял свое влияние по Европе, а посему знатным семьям требовались яркие легенды на свой счет. Мистификация Корвинов особенно заметна в пятнадцатом веке, когда король Венгрии Матьяш Корвин (который и не Корвин вовсе, а Хуняди) посадил графа Дракулу в тюрьму, уничтожив его рыцарский орден и многолетнее наследие, обвиняя драконистов в ереси, выставляя себя тем временем праведным христианином и потомком доблестных католиков. Это, как вы понимаете, была абсолютная чушь. Род Корвинов никогда не был христианским и всегда гордился своим языческим происхождением. Даже главный образ ворона на их щите был символом богохульства и насмешки над традиционными религиями. Истина, мудрость, слово божье и просто благая весть всегда изображались в монотеизме светлой птицей: голубь, орел… иногда павлин. Ворон же был зеркальной противоположностью подобных символов. Черная птица, которая каркает беду и искажает божий замысел, выворачивая все наизнанку. Но король Матьяш, укрепляя свою власть, сделал все возможное, чтобы фамилия Корвинов получила одобрение Ватикана. Подражая Габсбургам, он считал, что корона без благословения церкви ничего не стоит. И поэтому вся христианская Европа теперь считает Матьяша героем и просветителем. Пропаганда и мистификации работали как следует. Сегодня энциклопедии утверждают, что Матьяш ко всему прочему был еще и покровителем знаний, поскольку основал вторую (после Ватикана) самую большую библиотеку своего времени — Bibliotheca Corviniana — в Королевством Дворце Буды… и так оно и было!.. да только детали и причину его щедрости почему-то не уточняют. Да, король действительно открыл библиотеку и, представьте себе, свез туда все то, что совсем недавно отобрал у "Ордена Дракона". Разумеется, свет увидел далеко не все книги и рукописи, а лишь те, что прошли цензуру… да и они, как водится, подвергались редактуре. А затем король и вовсе приказал своим людям переписать всю историю Венгрии. Так появился на свет один из немногих письменных и иллюстрированных документов, по которому сегодня изучают хронологию тех лет. Да только правды там не больше, чем в учебниках по истории Германии, издаваемых Третьим Рейхом. Но, чтобы люди не сомневались в благочестии Корвинов и в их многогранной истории, король сформировал "Черную армию", которая огнем и мечем следила за политкорректностью. Так черный ворон на щите промыл мозги всей восточной Европе. К счастью, не я один это понимаю. Многие историки хоть и признают влияние короля Матьяща в венгерской истории и ни коим образом не принижают его заслуги, однако о семье Корвинов и о ее родословной стараются лишний раз не говорить. Слишком уж сомнительно и туманно ее происхождение. В те годы просто пошла мода на черную птицу. Каждая семья желала стать частью этого элитного клана, дабы находиться поближе к королям. Если до этого у всех на щитах висел гордый дракон, то теперь, как только драконисты обрели плохую репутацию, все сменили штандарты на ворона. Оборотни быстро оборачиваются от своих принципов. Были драконисты — стали корвинисты. Причем это делали все: знать, не знать. Многие семьи даже рядом не стояли с этой родословной, однако все равно считали своим долгом повесить ворона на герб. Польские и Литовские дома в этом плане особенно преуспели. Глядя на количество польско-литовских претендентов на главенство над кланом, может даже показаться, что к венграм и валахам этот герб и вовсе не имел никакого отношения. История все перевернула вверх дном. И это даже забавно. Ворон на щите Корвинов как бы должен был искажать ценности христианской и лицемерной цивилизации, а теперь таким же самым методом было искажено и наследие этого начинания в совершенно обратную сторону, будто одну и ту же мысль вывернули дважды… будто Уроборос уже не просто укусил свой хвост, а проглотил себя до основания, заглотнув собственную голову, начав выворачиваться наизнанку через собственный рот. Там, где ворон, — там всегда парадокс. Даже сам символ на геральдике использовался в самых абсурдных проявлениях. На птицу то одевали корону, то, наоборот, птица была поверх короны. А Валахи так и вовсе поместили ворона не просто на свой герб, но и на флаг, воткнув в его черный клюв распятие. Ворон и крест. С символической оценки — это как Иисус с пентаграммой. Черную птицу использовали где угодно и как угодно. Каждая семья изображала, а следовательно и толковала образ по своему. Он был представлен в самых разный вариациях. И при этом, заметьте… так много фамилий, собранный под единым крылом ворона, так много флагов и гербов, а единого девиза до сих пор не было. Кстати, именно из-за этого западная Европа относилась в клану Корвинов с большим недоверием, ведь это именно запад устанавливал моду и правила по которым оценивали благородство крови и следили за соблюдением геральдических канонов, а эти вороны, видите ли, толковали все по своему, да и вовсе игнорировали добрую половину требований. Европа хоть считалась с Корвинами, но смотрела на них как на дикарей и отшельников. К тому же все прекрасно знали об их языческом происхождении, как бы они ни пытались это скрыть за христианским иконостасом.

— А можно подумать, Ватикан не языческого происхождения. Все кресты стоят на руинах языческих монастырей.

— Это политика. В ней все средства хороши, а посему придирались к любой мелочи. Только дайте повод!

— Как и сейчас. Этот мир совсем не меняется.

— Каким именно образом моя семья причастна к тем самым Корвинам, однозначно сказать я вам не смогу. Доподлинно известно лишь то, что мы были из трансильванских валахов, и наш род состоял преимущественно из бастардов. Различные вельможи нагуляют ублюдков… а что с ними делать потом? Вопрос. Видимо, чтобы дети знатных аристократов воспитывались под присмотром, и был создан наш дом, который чисто по наитию унаследовал фамилию Корвин. Были ли там отпрыски королей? Безусловно. Членам того дома давали различные чины, они получали образование, однако, естественно, никто не имел никаких прав на престол. Был случай, когда один из таких незаконнорожденных — печально известный Янош Корвин — заявил о себе и намекнул о своем праве на венгерскую корону; так его в миг лишили всех титулов и раздели до нитки, чтобы больше ни совался. Бастард — он и есть бастард. И я лично выдвигаю версию о том, что род Корвинов — был изначально родом бастардов. То есть если монарх или какой-то граф производил на свет незаконнорожденного отпрыска, то ребенку давали фамилию "Корвин" и записывали в отдельный клан. Этакая страховка на случай, если законная линия наследников оборвется. Отсюда и символ. Не орлы, а вороны. Птицы благородные, но черные. И данная версия объясняла сразу многое. Во-первых, объясняла почему к этому клану относились с сомнением, почему так много самых несвязанных друг с другом семей имели в своих рядах Корвинов, а главное, почему король Матьяш был одновременно и Корвином, и Хуньяди, и для чего это он так тщательно старался переписать историю своего государства.

— Пытался скрыть собственное происхождение.

— И заметьте, сам он тоже оставил двух сыновей: законного и не очень. Тот, что законный, получил королевскую фамилию Хуньяди, тогда как второй стал очередным Корвином. Кар-кар. Поначалу семьи сторонились чернокрылых родственников, а когда они научились летать самостоятельно и получили власть, каждый гордился тем, что они родня. Отсюда вам и клан, имеющий связь с каждым знатным домом восточной Европы. Вот и мои предки были из таких же воронят. Не знаю, какого именно вельможи род они продолжали, но чины были достойными. Семья жила в достатке и роскоши, из года в год меняя дворцы. И за столетия существования моей фамилии, как ее только ни называли: Корвэн, Карван, Кервин, Кирвен и так далее. Продолжать можно долго. Были ли у нас по пути те самые конюхи и доярки? Конечно. Они были в каждой семье. Но разве это имеет значение? Главное, как говориться, сберечь герб и фамилию.

— То есть, если Венгрия снова провозгласит себя регентством или королевством с вакантным троном, то вы запросто можете претендовать на престол.

— Полагаю, что да, хоть я и окажусь каким-нибудь двухсотым в списке. Но по крайней мере не последним. В любом случае делать я этого бы не стал. Я анархист как-никак и не признаю власть чинов и побрякушек.

— Ой, да ладно. Никто не откажется от роскоши и собственных дворцов.

— Да я так живу в роскошном поместье.

— Это точно.

— Но как бы там ни было, а моя семья, хоть и была частью Корвинов, все равно считалась для общего клана изгоем. Отношение к нам почему-то было особенным. Внешне все Корвины были дружны и едины, однако внутри круга мы были черной овечкой… или, в нашем случае, скорее белой вороной. Причину такого отношения никто не знал. Предки позабыли, и теперь это передавалось в семье как часть традиции. Смею предположить, что суть заключалась в религиозных убеждениях. Все Корвины после Матьяша стали ревностными католиками, тогда как наша линия могла поддерживать протестантов или, что еще вероятнее, язычников, коими мы изначально являлись. Но как бы там ни было, а мы продолжали оставаться знатным родом. И в девятнадцатом веке было решено объединить семью Корвинов с семьей Корбет. Инициатива поступила от Корбетов. У них родилась моя — я так понимаю — прапрабабушка. Вильгельмина. И она была, как ее называли, сущей ведьмой. Страдала лунатизмом, гадала на картах, читала запрещенные книги, курила опиум, ходила на оккультные собрания, интересовалась наукой, участвовала в оргиях — в общем была типичной дамой-аристократкой викторианской эпохи. Репутация ее была черна, как ворон на гербе. Замуж красотку было не выдать, все-таки о вороной распутнице были наслышаны все благородные дома Англии, а посему, чтобы избавиться от позора и решить проблему раз и навсегда, семья увезла ее подальше от дома и выдала замуж за транслейтанского графа. Род состоятельный, знатный. Брак по расчету. Поговаривали, что граф тоже был не совсем здоров на голову и не мог найти себе супругу. А тут нате вам! Сами предложили отдать красавицу-дочь. Обе семьи довольны.

— Ага. Значит, безумие — это у вас семейное.

— О да. Безумие в корне — гениальность на лицо.

— Это уж точно.

— И так Корбеты и Корвины объединились. Однако в первые же дни возникли разногласия… и вы даже не поверите из-за чего. Во время церемониального бракосочетания семьи выставляли на первый план свои фамильные шиты. Казалось бы, тут и там черный ворон. Все идеально. Однако нет! Ворон Корбетов был повернут влево, а в ворон Корвинов — вправо. И когда возник вопрос, под каким гербом объединять семьи, хищные птицы стали друг друга клевать. Каждая из сторон настаивала исключительно на своей символике. Скрестить их в нечто единое из-за схожести образов не представлялось возможным, ибо дьявол кроется в деталях, а детали эти попросту взаимоисключали друг друга. Определить, кто в этой стае воронов вожак, не удавалось. Корбеты утверждали, что штандарт Корвинов не каноничен, ведь там нет мотто, а посему те должны были принять их знак, тогда как Корвины заявляли, что ни в коим случае не станут жить под девизом "бог кормит ворон", ибо, во-первых, уже давно не верили в бога, а во-вторых, были слишком гордыми, чтобы брать подачки и клевать с чьей-то руки. Тогда молодожены — мои гениальные в своем безумии предки — предложили идею полностью перерисовать герб с нуля так, чтобы он отражал ценности новой семьи, а не нес в себе бессмысленный якорь прошлого. Вильгельмина, как впрочем и ее суженный, были атеистами и людьми науки, а посему в насмешку всем старым традициям на обновленном гербе появилось новое мотто.

— "De omnibus dubitandum".

— Да. "Все подвергайте сомнению".

— Прямо ваш девятый канон.

— О да. Подвергай сомнению все… и даже самое очевидное! Ну, с гербом-то разобрались, однако сразу встал вопрос о самой фамилии. Какой из воронов был более созвучен: "Кор-бет" или "Кор-вин"? Кор-кор-кор… Каждая из сторон, разумеется, считала себя более благородной, настаивая на том, чтобы новая семья продолжила их фамилию. Споры долго не утихали. И тогда молодожены вновь посмотрели на своих родственников, как на сборище дураков, и дружно послали их всех к чертовой бабушке. Выбирать из двух зол они не стали, а посему создали третье, основав новый род под новым именем. Все тот же "Кор"… да только "…вус" на манер классической латыни. Так мы и стали Корвусами. Такова история моей фамилии, моего герба и рода. Конечно, там еще много, о чем можно рассказать, ведь это только две сплетенные во мне ветки из многих. Остальная кровь, может, не так примечательна с точки зрения "благородства" — что бы это в конце концов ни значило — однако ее происхождение и наследие не менее любопытны и занимательны.

— Но к гербу и воронам никакого отношения они уже не имели.

— Нет. Хотя… черная птица в какой-то степени преследовала и их. Сейчас же она преследует и меня… сопровождает каждый мой шаг, куда бы я ни пошел.

— Так еще бы. Эта птичка сидит у вас на трости, украшает ее.

— Вы позволите?

— Да, конечно. Ее изгибами можно еще долго любоваться.

— Согласен.

— Но все же возвращаю ее вам.

— Птица капризна и не любит подолгу быть в чужих руках.

— И все же вернемся с Красному Сентябрю. Для меня это принципиально, ведь на следующий день — седьмого числа — произойдет убийство… причем этой самой шпагой.

— Верно.

— Так что же произошло? Распрощавшись с Лебедевым, Эдлен и Айданой, вы отправились к себе домой.

— Да, я держал путь в свое фамильное логово. Оказавшись на Лахтинской улице, мне с высоты нескольких этажей улыбнулся Мефистофель, из-за чего трость в моей руке заныла, и я в тот миг вспомнил, как именно этот аксессуар появился у меня, а следом, подобно всевидящему оку на вершине треугольника, мне подмигнул и фамильный ворон, украшающий фасад здания. Они звали меня к себя, и я проник в их объятия… вернулся домой.

— Вы говорите так, будто ваш дом — это сам ад.

— Ночь украсила красным цветом городской горизонт за окном. Санкт-Петербург засыпал. Под самым потолком в моей квартире, где тяжелые деревянные балки держали крышу, каркали вороны, громко шурша крыльями перелетая с места на место и время от времени сбрасывая на меня черные перья. А я же в тот поздний час готовился к завтрашнему дню. Слепок пустоты "Черного Изящества", словно пелена, был у меня перед глазами. Подобно тому, как после созерцания солнца или другого яркого света у вас в поле зрения остаются медленно рассасывающиеся бирюзовые пятна с розовыми контурами, так и с "Черным Изяществом" остался слепок в глазах — черный с темно-фиолетовыми краями. А с контекстом всей той информации, что я узнал о полотне в течении прошедших дней, одержимость таинственной картиной обретала еще и многовековой смысл. Шедевр не просто так сводил меня с ума, он был создан для этого! И оказавшись один — а точнее в тихой компании пернатых братьев меньших — я помню как одел свои выходные белые перчатки и впервые открыл посылку, которую принес мне юный масон от доктора Умова.

— Хирургические инструменты.

— О да. То был редчайший набор хирурга, изготовленный в девятнадцатом веке. Раритет, которому место либо в музее, либо на почетном и неприкасаемом стенде медицинской академии… ну, либо у меня. Передо мной на столе была солидная коробочка из очень выразительного черного дерева, гладко отполированная и покрытая лаком, какой обычно наносят на скрипки и альты. Изящная вещь, похожая на шкатулку с замочком, однако на деле же это был скорее переносной чемоданчик… и довольно тяжелый, я вам скажу. В замочной скважине торчал металический ключик. Пришлось потрудиться, чтобы его повернуть. Механизм был древним сам по себе, и, я так полагаю, к нему годами не прикасались. Забавным во всем этом было еще и то, что хвостик ключа имел форму древнего символа, который можно было бы назвать как масонским, оккультным и алхимическим, так и просто медицинским. После нескольких попыток мне все же удалось отворить старинный замок и заглянуть внутрь. Я приподнял крышку, и перед глазами засияли идеально заточенные и нетронутые временем хирургические инструменты из нержавеющей стали, разложенные в специальных формочках — каждый на своем месте — на желто-позолоченном бархате. Черно-золотой блеск и шепот стали, который неспособно услышать наше ухо, но который так и манит соприкоснуться с опасным лезвием. Скальпели, ножи разных размеров, секиры и пилы для костей, щипцы, пинцеты, долото и троакары, зажимы — вот он шик изящества умений кузнеца! Все ручная работа. Люди часто, гуляя по музеям, тяготеют к экспонатам различных сабель, штыков, мечей и прочих клинков… но, черт возьми, они еще не видели хирургические наборы, и уж тем более подобной красоты. Казалось, будто каждое приспособление изготовили только вчера (или даже сегодня утром) — так хорошо они сохранились. Видимо с момента создания эту черную коробочку никто не открывал, а если и открывали, то на две-три минуты, боясь на нее подышать и уж точно не прикасаясь к инструментам. С таким блеском стали достаточно и одного мгновения, чтобы оставить жирный отпечаток пальца на сияющей глади. Этот же набор был девственно нетронутым. К счастью, я вовремя одел перчатки, но даже в них я колебался, каждый раз изучая то один, то другой прибор. Настолько они казались изящными и хрупким, хотя на деле это были солидные инструменты, при помощи которых можно было запросто сделать хирургическую операцию.

— Жуткое оружие.

— Да, с подобным орудием можно было как спасти жизнь, так и ее отнять.

— И вы предпочитали именно отнимать.

— Пожалуй, только одно из этих действий имеет перманентный эффект, ведь любое спасение временно — рано или поздно человек все равно умрет. К тому же я в свое время и так спас предостаточно жизней. Пора уже было оставить куда более весомый след в истории.

— И поэтому вы взялись за хирургические инструменты?

— В каком-то смысле. Человек — не человек без орудия труда. Что ж… и хотя тот набор был девственным, он все-таки умудрился погулять по рукам, как бы парадоксально это ни звучало. Внутри деревянной коробочки хранились документы, подтверждающие антикварную ценность изделий, а также вскрытое письмо, адресованное доктору Умову, объясняющее каким именно образом такой раритет оказался в руках моего знакомого.

— Он его украл. В смысле… вы воровали редкие книги, а он медицинские приспособления.

— Хорошая догадка, но нет. Мимо. На самом же деле доктор Умов когда-то оперировал сына некоего богача, рукой которого и было написано то письмо. В свое время этот человек был крупным криминальным авторитетом, но потом вовремя сориентировался и ушел в депутаты, там самым став еще более авторитетным вором. В письме он выражал благодарность за успешную операцию над сыном, в связи с чем делал врачу соответствующий подарок. Что еще подарить хирургу, как не раритетный хирургический набор?! Да только богатей явно перестарался (хотя для российских миллионеров это в порядке вещей), ибо это были не просто инструменты, а именной набор, некогда принадлежащий известному хирургу и медицинскому новатору Андрею Полью. В девятнадцатом веке этот человек сделал революцию в вопросах хирургии, так как продвигал новые методы наркоза. Он также был личным врачом и другом не менее известного князя Владимира Голицына. И именно по приказу князя был изготовлен столь изысканный набор хирургических приспособлений. Это был подарок другу. К сожалению, в письме не говорилось, где именно находились инструменты все эти годы, однако богатей пояснил, что выкупил их у какой-то "академии" в знак признания доктору Умову. В письме также говорилось о большой сумме денег, которые прилагались к подарку, но их не было ни в конверте, ни в коробке. И учитывая тот факт, что доктор Умов так легко расстался с этим набором, смею предположить, что он его попросту не оценил. Деньги взял, письмо прочитал бегло, остановившись где-нибудь на первом же слове "благодарю", да и закинул коробку куда-нибудь подальше на верхнюю полку своего гардероба или на чердак, чтоб не мешалась. Не будет же он этим пользоваться. Все-таки инструменты устарели еще при жизни Андрея Полья. Для хирургических процедур уже тогда придумали куда более удобные и точные приспособления. Этот же набор (хоть им и можно было пользоваться) был изначально лишь декоративным, как парадная винтовка или платье от-кутюр для одноразового дефиле.

— И все же вы пустили эти инструменты в ход.

— Естественно. Не пропадать же добру! Набор лежал нетронутым с момента своего создания, а посему настало время и ему исполнить свою роль в истории. Лезвие, что не прикасалось к плоти, — это как книга, которую ни разу не открывали. Она, конечно, может существовать, но зачем? Потенциал надо проявлять в полной мере. Я не фаталист, но считаю, что в этой хаотичной и бессмысленной по своей сути вселенной все имеет свое предназначение… и в частности для интеллекта, способного это воспринять. Мы — люди — всему придаем значение, и это неспроста, ибо у всего в этом мире есть своя роль… даже, казалось бы, у самой незначительной вещи. Сегодня она ничего не стоит, ее никто не замечает, но завтра или через дюжину веков она может стать краеугольным камнем цивилизации. Ведь когда-то и Венера Милосская была просто песком на пляже, а плевок на траву, что вы высморкавшись сделали когда-то в детстве, через столетия придаст особую прослойку цвета на малахите, который окажется на короне какого-нибудь очередного монарха. Не в эту эру, так в следующую. В пространстве и во времени все сакрально и одновременно бессмысленно. Сегодня это грязь и мусор, а завтра станет сокровищем, как это когда-то было с бьющей из под земли нефтью. На просторах Южной Америки золото веками валялась у людей под ногами и никому оно было даром не нужно, а на другой стороне планеты ради этого метала человек из года в год убивал своих соплеменников. И так во всем. Джентельмен сегодня живет, убежденный, что он центр вселенной, способный своим интеллектом и действием изменить мир, а завтра он умирает, и весь глубинный смысл его многослойных мыслей растворяется бесследно. То, что имело значимость, становится незначительным, и его собственные внуки уже и не вспомнят его имени. Однако прах этого человека — бесполезный и никому ненужный — развеют над океаном. Через тройку сотен лет эти останки, съеденные рыбами и отложенные в их выделениях срастутся с подводными раковинами и попадут под раскаленную магму. Они станут частью гранита из которого соорудят… ну, допустим, чью-то надгробную плиту, из-за чего твердый и бесполезный камень, торчащий из-под земли, обретет сакральное значение для целой семьи, и к нему будут годами возлагать свежие цветы. А позже и эта плита обратиться в пыль. Ее сломают либо вандалы, получающие от процесса удовольствие, либо кто-нибудь еще по каким-то своим соображением. Гранит переместят и поставят куда-нибудь на подоконник больницы или детского дома, на который будут упираться юные умы и, глядя в окно, о чем-то мечтать. Но вскоре и эти учреждения придут в запустения. Здания снесут под частую. Строительная пыль зависнет воздухе и будет оседать на город. И именно вдохнув эту пыльцу, старик начнет задыхаться, так и не успев переписать на внука наследство, из-за чего внук, не имея возможность, вовремя отдать карточный долг будет навсегда искалечен. Пара загубленных жизней из-за какой-то незначительной пыли. А параллельно на соседней улице юная девушка, старающаяся астмой, начав дышать этим же воздухом, полезет в сумочку за ингалятором и не заметит как столкнется в толпе с милым пареньком. В тот же вечер они уже пойду на свидание, а через девять месяцев она родит ребенка, в котором останется отголосок того воздуха. И так будет продолжаться вечно… из года в год, из года в год. Одно перетекает в другое. Сегодня это бесполезная вещь, а завтра она изменит чью-то жизнь. И наоборот, еще вчера на это молились и приносили в жертву целые народы, а теперь все это превратилось в уголь и разлагается где-то глубоко под землей. В один момент даже наше солнце самоуничтожится и про жизнь в недрах солнечной системы можно будет забыть. Вся наша великая цивилизация, во имя которой люди так страстно надрывают мышцы и голосовые связки, испариться, обратившись в пустое место в бесконечном пространстве космоса. Но на этом будет ведь еще не конец, ибо наши останки, наш прах, мусор, звездная пыль разлетятся по галактике, и кто знает, с чем они столкнуться и какой эффект произведут в дальнейшем. Ничто не исчезает бесследно, и ничто не появляется бессмысленно. Говоря о космосе, мы, глядя в телескоп, обычно смотрим на видимые объекты: на конкретные планеты и звезды. Глазеть в кромешную пустоту все-таки не особо интересно, и это понятно… а ведь вполне возможно, что и там когда-то были звезды, планеты, жизнь, цивилизация, мечты, но их время прошло… или, наоборот, их час еще не настал. Сейчас мы видим лишь космическую тьму, но в свое время это станет наиярчайшей точкой во вселенной. Возможно, она уже появилась и светит нам, но из-за того, что расстояния так далеки, ее сияющий блеск еще до нас не дошел, и мы, глядя в ту сторону, убеждены что там нет ничего интересного. А ведь там уже во всю горит сверхновая, своим мощным взрывом высвобождая в космос то самое золото, что для людей имеет так много смысла… но пока — ничего интересно. Пустая точка на небе. Тогда как параллельно эти же самые люди смотрят на видимые звезды… но все по той же причине, что объекты так далеки, мы видим не сами светила, а всего лишь их далекое эхо, отголосок прошлого, блеклый отблеск, прилетевший к нам сквозь века. Скорость света огромна и при этом так незначительна в отношении космических расстояний. Многих звезд уже давно не существует, они отбыли свой срок, отгорели, рассеяли туманность и погасли в кромешной тьме, но мы продолжаем на них смотреть. На самом деле там ничего нет… пустота!.. однако это "ничего" еще сотни веков будет вдохновлять людей, наполняя их головы мечтами и разного рода смыслами. Так что все в этом мире имеет свое значение… даже то, чего еще нет и чего вскоре не будет. Хотя… полагаю, что все существует в вечном "всегда", ибо явления, смыслы и формы обитают ни столько в пространстве, сколько во времени… и я бы даже сказал в точке зрения и в восприятии. Один человек, глядя на дерево, видит дрова, а другой увидит там произведение искусства, которое он выстрогает при помощи цинубеля. Как бы смысл есть и там и тут… он будет всегда и при любом раскладе, однако это очень важно его распознать и выявить наибольший потенциал. Именно этим я в своей жизни и занимаюсь. По возможности нахожу глубину в каждом встречном человеке, в каждом сознании и в каждой мысли, а также раскрываю смысл каждой вещи и каждого явления. Я не жду, когда настанет их "особое" время, не жду, когда звезды соизволят правильно расположиться, поскольку так можно никогда и ничего не дождаться, и сущность вещей раскроется без вас. Нет же. Я предпочитаю самому брать все в свои руки и собственной волей совершать историю.

— Убив людей хирургическими инструментами, вы сотворили историю?

— А разве нет? Уж столько лет прошло, а люди до сих вспоминают те события, придавая им самые разные толкования… все подобно тому, как мечтатели смотрят на мертвые звезды, вдохновляясь и разочаровываясь. Даже на вас повлияло мое наследие, которое, как водится, до сих пор будоражит умы. Одни бы даже не обратили внимание на убийство тех дам, посчитав убийцу просто больным психопатом, которого пусть ловит полиция (это как-никак их работа), а другие — такие как вы — раздули из происшествия целую сенсацию, дав мне особое прозвище и нашпиговав события самыми разными значениями.

— Но ведь неспроста же именно ваше детище обретало такую славу. Убийц самых разных полно, однако именно вы оказались особенным. Да, как я  понимаю, вы и сами старались заложить в свои убийства некий смысл. Если бы его изначально не было, то сенсация на пустом месте никогда бы не возникла. Хотя с другой стороны, судя по вашим словам, смысл бы все равно был, даже если бы его на первый взгляд и не было вовсе. Так… надеюсь, то, что я сейчас сказал, имеет хоть какой-то здравый смысл.

— Имеет.

— Да уж, доктор, пообщавшись сегодня с вами, я уже и сам начинал говорить парадоксами. Ой, не к добру это.

— Зато к истине поближе.

— А ведь она уже действительно рядом. С каждой минутой мы подходим все ближе и ближе к первому убийству "Безумного Художника".

— О да. Наступило седьмое сентября две тысячи шестого года. Четверг.

— "Кровавый четверг". Так это называют… видимо, в противовес христианскому дню "чистого четверга".

— То был идеальный день для моего замысла. И я рад, что Эдлен назначила торжественный бал именно на эту дату. Красный Сентябрь был тогда не просто красным, а чудовищно кровавым, поскольку, помимо темно-красного неба над черным силуэтом города, светила еще и красная, как рубин, луна. Очень красивое и достаточно редкое астрономическое явление. Полнолуние, суперлуние и краснолуние в одну ночь! Так уж получилось, что луна приблизилась на очень близкое от земли расстояние, из-за чего выглядела непривычно огромной, тогда как солнце оставалось на такой позиции от земли, что планета бросала тень на собственный спутник, из-за чего совершилось лунное затмение, и шар над горизонтом окрасился в жуткий красный цвет. Полагаю, что Эдлен и другие организаторы вампирского бала знали об этом заранее и неслучайно выбрали именно ту ночь. Все-таки торжество называлось "Красная месса", и это было очень символично. Да и на пригласительной брошюре, что вручила мне бледнолицая красотка, помимо двух упырей, одетых в пышные нео-готические костюмы, светила красная луна. Все было идеально… Как говориться, да прольется же кровь!

— И с чего начался тот судьбоносный день?

— Он начался лишь к вечеру. Из-за того, что мне всю ночь предстояло играть роль вампира, я решил сразу вжиться в образ, а посему ведь день проспал. Не в гробу, конечно, но от этого и не менее крепко. Проснулся я лишь к закату. Время до начала мероприятия — или точнее до начала кровавой охоты — еще было, а посему я никуда не торопился. Помню, как я стоял перед зеркалом и медитативно брился клинковой бритвой, скользя опаской по контурам своего лица. Выходя в свет (или, скорее, во мрак ночи) хотелось быть опрятным. Бал как-никак. И да… в нашей вселенной вампиры отражались в зеркалах. Приведя себя в порядок, я оделся в чистое. Естественно, это был не карнавальный костюм вампира, а моя обычная и повседневная одежда, однако, как мне показалось, она более чем подходила под тематику торжества, ведь я и так выглядел как киноверсия графа Дракулы в исполнении молодого Кристофера Ли. А с учетом моих длинных, узких и корявых пальцев рук меня и без того очень часто называли нечистью и носферату. Как говорится в старой шутке: снимаюсь в фильмах ужасов без грима. Это про меня. Но, если мне не изменяет память, в тот вечер я все же спрятал свои паучьи пальцы под второй кожей белых перчаток. Без них мне совсем не хотелось прикасаться к столь изящной коробочке с хирургическим набором. А его я тогда, как вы понимаете, взял с собой. Вытащив из своего саквояжа сменную одежду, в дорожной сумке как раз образовалось достаточно места для черной коробки с медицинскими инструментами. Трость в одной руке, саквояж — в другой. Я был готов… готов к "Красной мессе". Оставалось только вызвать карету. К моему счастью, для меня это уже был не вопрос. Я пододвинул к себе старый телефон и набрал "гадких лебедей". По ту сторону линии было молчание… тишина, но я уже знал, что делать. В мертвую трубку сообщил свой домашний адрес и первым оборвал связь. Уточнять время, когда за мной заезжать, я не стал. Это было и так понятно, что транспорт требуется немедленно. Красавица-шафер, что возила меня по городу пару дней назад, в этом плане была профессионалом и должна была знать капризы клиентов. Такие, как она, всегда реагировали молниеносно, четко и, главное, молча. Моим единственным опасением за транспорт было лишь то, что она могла быть не единственным водителем черного лимузина. Ее служба могла мне запросто подсунуть как другой автомобиль, так и другого шофера. И в этом случае мой вечер был бы испорчен, не успев и начаться. Но тот факт, что я обращался не в службу лимузинов и что в телефонную трубку молчали, говорил мне о том, что опасаться нечего, ведь это был скорее всего ее личный номер. Следовательно, никто другой ко мне не приедет. Хотя… приедет ли она сама, тоже было под вопросом, ведь, как и прошлый раз, я не получил от шафера ни намека на ответ. Но я ее ждал. По крайней мере искренне надеялся, что она объявится. И мои ожидания не оказались напрасными. Через пятнадцать минут после звонка я покинул подъезд своего дома, и меня там уже ждали. На улице под красными небом, освещаемой не менее красной луной и едкой зеленью тусклого света уличных фонарей, стоял длинный черный лимузин — матовый, как хищная пантера в ночи. А рядом с ним меня дожидалась каштановая красотка. Это была она — женщина-шофер в черной униформе… стройная, скользкая, строгая. На ее невозмутимом лице вновь была черная маска, закрывающая большую часть ее лика. С одной стороны маска являлась достаточно изящной (и уж тем более на лице женщины), но с другой стороны она отталкивала своей неоднозначностью. Я бы предположил, что это часть униформы, призванная обеспечивать анонимность шоферу и безучастность по отношению к причудам клиентов (этим же могло объясняться и ее вечное молчание), но в таком случае маска бы закрывала лицо полностью, однако эта прятала ее светлый лик лишь частично… наоборот, только подчеркивая ее ядовито-зеленые глаза, изящность скул и совершенство острых в своем очертании красных губ. У нее была особенная красота. Да, я пока даже не видел ее лица, но уже точно знал, что эта женщина красива. Я был хищным вороном, а она — моим личным черным лебедем.

— Гадким лебедем.

— О нет. Отнюдь. Она была совершенно прекрасна… и прекрасна во всем. Мы смотрели друг другу в глаза и без слов тонули во взаимном понимании. Она читала меня насквозь, я же читал ее, осознавая, что эта безмолвная женщина и есть моя личная богиня победы — куда более надежная и искренняя (даже не смотря на маску на лице), чем серебренная Ника на носу автомобиля. Шофер ждала моих действий, ибо, оказавшись на улице, я замер, разглядывая ее, не решаясь к ней подойти. Она тоже стояла неподвижно, также изучая меня ядом своих глаз. И когда мы уже окончательно отравили друг друга сглазом, я все же соизволил сделать к ней шаг навстречу. Дама распахнула мне пассажирскую дверь и впустила меня, а я в тот момент думал о том, что лучше бы она распахнула передо мне саму себя, дабы я также в нее вошел… как говориться, сзади в качестве пассажира и попутчика. Салон с кожаными сидениями был мне уже знаком. Маленький бар с прошлого раза оставался нетронутым, да и вообще по общему состоянию кресел я понимал, что за это время услугами лимузина больше никто не пользовался. И это неудивительно, ведь, как говорил доктор Умов, вручая мне карточку шофера, сервисом данного водителя они пользовались только в редких и в очень "особых" случаях. Такое удовольствие было не из дешевых. И я был искренне рад, что за все платило братство, к которому я давно не принадлежу. Так что… поехали!

— Вы отправились на "Красную мессу"?

— Да. Шофер заняла место водителя и сквозь маску бросила на меня пронзительный взгляд, отразившийся в скользком зеркале заднего вида. Она ожидала от меня, что я назову ей адрес или же просто какое-нибудь место, но в ее безмолвном присутствии, мне тоже хотелось молчать. Чтобы друг друга понимать нам слова не требовались. Мы могли обходиться даже и без языка жестов, если вы об этом подумали. Нет, мы улавливали взгляды, и этого нам было более чем достаточно. В тот тихий вечер я видел эту женщину второй раз в своей жизни, но казалось, будто мы были знакомы не один год и даже не одно десятилетие. Хотя на самом деле, я даже лица ее никогда не видел… да и имен-то мы друг друга не знали. Она была для меня лишь просто "шофером", а я для нее — "пассажиром". И все же связь между нами была. Складывалось ощущение, будто мы две змеи, что сплетались в единый узел, в котором терялась грань между одним организмом и другим… да только в нашем случае сплетались не тела, а уже и так плетенные мысли. Это было подобно гипнозу. Знаете, есть люди, которые мгновенно читают других и ловко манипулируют ими, а есть те, кто с легкостью поддается гипнотическим уловками и внушению. Хищники и добыча. Я и безликий шофер — мы оба были хищниками, наша воля была тверда, и никто из нас не был ведомым. И в этой равноправной непоколебимости мы друг другу были рабами. Один взгляд — и она уже завяла двигатель, еще взгляд — и она продавливает педаль газа. Лимузин, словно длинная черная гадюка, отправился на охоту по мрачным улицам прожорливого города. Санкт-Петербург — сонный и заторможенный — плыл по ту сторону тонированных окон, а мы с красавицей-шофером продолжали смотреть друг другу в глаза, будучи разделенными лишь тонкой гладью маленького зеркала, в котором умещались лишь ее пленительные очи. И снова скользкий взгляд — и она, читая мысли, поворачивает влево, а чуть позже направо. Затем опять движение глаз — и она пропускает следующий поворот, теперь точно зная, куда ей держать путь. Никогда не полагал, что ресницы способны быть использованы в качестве вожжей, но, как выяснилось, они оказались эффективнее всякого кнута или веревки… в особенности если глаза уже установили неразрывный контакт. Прорубая вечер, словно лезвие, мы ехали в "Особняк Кельха" — он же "Дом юриста", как его назвали позже — по адресу: улица Чайковского двадцать восемь. Внешне это здание было вполне классическим и, я бы даже сказал, непримечательным для Санкт-Петербурга, ибо его фасад был исполнен в стиле французского ренессанса и эклектики, которыми северная столица была и так переполнена. Живописные арки, фронтон и даже мужественная скульптура в портале завершения эркера — все это терялось под натиском архитектурной красоты данного города. Обыкновенное здание с барельефами, которых в сердце столицы было уж слишком много. А из-за увядшего и обшарпанного вида особняк так и вовсе был способен оттолкнуть от себя взгляд. И все же это место являлось особенным, ибо оно было подобно литературному шедевру, с которым не принципиально, какая обложка — важно было лишь содержание. И по содержанию "Особняк Кельха" оставался уникальным и неповторимым, так как он был единственным во всем Санкт-Петербурге представителем готической школы. Изначально — еще в середине девятнадцатого века — дом строился для греческого консула и имел классический богатый интерьер в стиле ренессанса и рококо. Для своего времени выбранное направление и отделка уже считались устаревшими и немодными, однако в пределах подобного особняка другой стиль бы попросту не подошел. К тому же статус консула предполагал строгость и дань уважения традициям. Архитектор Александр Кольман справился со своей задачей, однако при этом дом так и оставался незавершенным… ну или по крайней мере, если сравнивать с тем, что мы имеем сегодня. К концу все того же столетия особняк был приобретен Варварой Базановой, и здание ушло в собственность ее мужа Александра Кельха. Отсюда и название. Их не устраивало убранство дома, они считали его слишком старомодным и заурядным для Санкт-Петербурга, а посему, видимо, решив удивить всех и сразу, сделали интерьер еще более устаревшим, углубившись в самую настоящую готику. Для такого парадокса были наняты архитекторы Василий Шене и Владимир Чагин. А позже дизайнером Карлом Шмидтом был сделан и так называемый готический павильон, представляющий из себя внутренний двор с изысканным для готики садиком. Красота! И совсем неудивительно, что после революции столь причудливое здание присвоили себе местные художники, обосновав там школу экранных искусств, которая, к слову сказать, наряду со ВГИК-ом и уже упоминаемом мной ГУКИТ-ом, была одной из самых первых киношкол в мире. Но увы, искусство там надолго не задержалось, и это неповторимое здание перешло в руки к юристам… а эти акулы, как вы понимаете, уж если захотят, то присвоят себе любое здание и территорию. Спорить с ними никто не стал. И так дом получил свое второе название — "Дом юриста". Единственная готическая обитель Санкт-Петербурга, и конечно же самый очевидный и лучший выбор для яркого вампирского бала. Более подходящих декораций было не сыскать. В этом плане у Эдлен был хороший вкус, как, впрочем, и организационные способности. Все-таки арендовать целый особняк в центре города на целую ночь (и уж тем более у юристов) — это, скажу я вам, задача не из легких. И я уж молчу о том, чтобы собрать на мероприятие большую толпу людей, готовых платить за вход и наряжаться в вычурные костюмы самых разных вурдалаков. К тому моменту, как лимузин подъехал к особняку, небо над крышами уж совсем окрасилось кровью. "Красная месса" началась. У здания толпились люди — точнее вампиры — точнее люди, играющие в вампиров, которые претворяются людьми. Такой забавный круговорот. Все это было частью глобальной ролевой игры. Если постараться объяснить вам, что за публика присутствовала в тот вечер на балу, то следует рассказать о так называемом вампирском обществе и культуре в целом… как говорится, откуда вообще корни растут. Надеюсь, вы достаточно образованный человек, чтобы знать, что вампиров не существует. Я говорю не про летучий мышей кровопийц (они есть), а про мифологических человекоподобных ночных созданий, нуждающихся в постоянном питании свежей крови, чтобы жить. Такой нечисти пока еще никто не видел, однако в мире существует очень много страшилок и легенд о монстрах и чудищах, и идея человека-вампира, как известно, существовала абсолютно во все времена и в каждой культуре, и, пожалуй, именно по этому тема вампиризма такая живучая и популярная. В каждой мифологии и у каждого народа обязательно присутствовал некий персонаж, который либо был каннибалом, либо пил кровь. В каком-то смысле это самая очевидная, банальная и скудная страшилка, которую только можно придумать. Любой человек способен ее понять и оценить, восхититься ею и ужаснуться. Так чем же тогда вампиры так интересны, спросите вы? Как ни странно, тем фактом, что многие люди действительно верят или хотят верить в их существование. Это такое же суеверие, как истории про ангелов, духов и всяких богов. Если проследить происхождения всех этих слухов, то можно заметить, что они зарождались в самых темных и необразованных слоях общества. Само слово "вампир", используемое во всем мире, имеет карпатское происхождения от слова "упырь" — то есть худой, бледный, неприятный человек с предположительно враждебными намерениями. А территория Карпатии, как известно, была в свое время самой необразованной честью западной цивилизации, полной первобытных суеверий и традиций. Так что нет ничего удивительного, что все самые известные исторические упыри и оборотни были родом оттуда. Влад Цепеш, Елизавета Батори и прочие. Были ли они вампирами на самом деле? Это вопрос даже не философский, а скорее риторический с долей иронии. Пожалуй, только один исторический персонаж имел склонность к вампиризму — Фридрих Генрих Карл Хаарманн — немец, но опять же с венгерскими корнями. Он жил на рубеже девятнадцатого и двадцатого века и прославился тем, что был маньяком убийцей с вампирскими проявлениями.

— В каком-то смысле вы были коллегами.

— У нас с ним разные вкусы.

— О да, как в том анекдоте: если человек вам сказал, что вы не в его вкусе — радуйтесь, ведь, возможно, он мог быть каннибалом.

— Это не анекдот. Любителей полакомиться человечиной всегда было немало. Для одних это вопрос любопытства, для других — культура, для третих — маниакальная страсть, вызванная фантазиями, а иногда это может стать и необходимостью. В годы войны и банальной нехватки пропитания человек — это еда и самая надежная консерва. И лучше человека есть сразу, а не тянуть, пока он также с голоду не начнет худеть и терять питательность своего мяса. Хаарманн же занимался людоедством ради удовольствия, искренне веря в то, что он вампир. И даже когда его судили и казнили, он не уставал всем твердить о своем вампирском бессмертии. Но увы… к его несчастью, казнь оказалась успешной, что доказывает лишь одно — он был упырем, да… но не вампиром. А его одержимость могла запросто возникнуть как благодаря суевериям, так и благодаря модным в то время готическим книгам про вампиров: "Кармилла" Джозефа Шеридана Ле Фаню и "Дракула" Абрахама Стокера. Эти произведения как-никак были бестселлерами в ту эпоху. И я уж молчу о кинематографе. Как раз в самый разгар убийств Хаарманна в свет вышли фильмы "Смерть Дракулы" и "Носферату: Симфония ужаса". Влияние кино-картин в те годы было совершенно иным чем сейчас. Это сегодня мы, глядя на самые передовые чудеса компьютерной графики, не верим ни единому кадру, как бы ярко он ни светил красками и ни бабахал объемным звуком, тогда же все было иначе. Люди смотрели на сухую черно-белую картинку, дергающуюся в конвульсиях сменяющихся кадров, и без никаких слов, звуков и музыки проникались в нее настолько глубоко, что могли кричать, плакать и даже падать в обморок. Наверняка вы слышали про историю с фильмом "Прибытие поезда на вокзал Ла-Сьота". Короткометражная документальная работа в длительностью сорок восемь секунд, показывающая лишь то, как к перрону подъезжает поезд, вызвала на премьере такой страх, ужас и панику, что люди начали толкаться и друг друга топтать ногами, желая убежать с сеанса, искренне думая, что поезд вот-вот ворвется к ним в кинозал и их всех задавит. Для нас это сегодня смешно, а для наших предков это была сенсация. И теперь только вдумайтесь, если люди так легко могли повестись на проекцию безобидного поезда, то какой же был тогда на них эффект осознанных пропагандистских идей? При помощи кино можно было провернуть революцию (как это случилось в России), начать войну (сперва Первую Мировую, затем также и Вторую), слетать на луну туда и обратно и все остальное. "Большому Брату" было достаточно показать овечкам любую картинку, чтобы те слепо поверили в ее истинность. И когда с серебряного экрана показывают вампиров, вполне резонно ожидать, что суеверные люди будут искренне полагать, что они среди нас. Те, кто, глядя на иконы, верят в бога и святых, также, глядя на другие иконы, верят в и других существ. Если человек склонен к самообману, то он всегда найдет чем себя одурачить. К концу двадцатого века литература и кинематограф начали терять свои позиции в сфере влияния над сознанием людей, но человеческие привычки остались. Старики продолжали тонуть в суевериях прошлого, но вот молодежь стала куда более образованной, ловко отличая правду от домыслов, ставя все под сомнение. К тому же ученые очень быстро дали ответ на вопрос, откуда вообще могла взяться идея человека-вампира и почему их описания так похожи в самых разных и даже в несвязанных друг с другом культурах. А все очень просто. Существует такое генетическое заболевание как порфирия, и в частности врожденная эритропоэтическая порфирия — она же болезнь имени врача Ганса Гюнтера. При ее наличии у пациента небелковая часть гемоглобина дает сбой. Она накапливает порфириногены, которые при взаимодействии с ультрафиолетом превращаются в порфирины, что приводит к дефектам на коже. Оказываясь на солнечном свете, у человека появляются язвы, образовываются шрамы. Кожа лопается, и болезненный процесс может привести к повреждению хрящей носа и ушей, что очень хорошо сочетается с легендой о том, что солнце обезображивает и убивает вампиров. Внешне эти люди становятся похожими на живых мумий. Кожа вокруг губ особенно повреждается, оголяя десна, создавая видимость хищного оскала. А также на их зубах иногда может откладываться порфирин, из-за чего их цвет будет иметь темно-красный, почти кровавый оттенок. Все признаки вампира на лицо. Так что подобным больным категорически противопоказан солнечный свет, из-за чего они вырастают худыми, бледными и болезненными… упырями. Иначе их и не назовешь. Примечательно, но эта болезнь объясняет и суеверие, связанное с тем, что нечисть боится чеснока… а все потому что чеснок выделяет кислоту, которая усиливает кожные повреждения. То есть миф о вампирах полностью подтвержден и одновременно опровергнут. Данное заболевание считается очень редким, однако на страницах истории оно встречается более чем частно… ну, по крайней мере если говорить о симптомах. В средние века таких "вампиров" жгли на кострах постоянно, однако при этом сама по себе болезнь была очень хорошо изучена. Лекари уже тогда понимали, что речь идет о заболеваниях крови, и поэтому давали пациентам пить чужую кровь для пополнения организма красными тельцами. Опять вампиризм. Да только, как вы понимаете, такое лечение ничуть не помогало. Таким образом, если порфирия была у простолюдина, то он объявлялся нечистью и на него велась санитарная охота, тогда как если болезнь проявлялась у вельможи или священника, то его старались лечить… и чаще всего сомнительными методами, что также способствовало распространению вампирских суеверий… в частности укрепляя слухи о том, что сатанисты, вампиры и прочая нечисть правит миром из тени, будучи при этом бессмертной. Забавно, ведь эти байки до сих пор существуют, только теперь миром якобы правят рептилойды и круг таинственных иллюминатов, живущих бесконечно долго благодаря особым лекарствам, которые от нас скрывает правительство. Ну вы поняли. Человечество никогда не менялось, и охота на ведьм будет длиться вечно. Вчера искореняли вампиров, а сегодня сексистов. Есть ли разница? Разумеется, нет. Но вот проблема… вся эта грязная начисть уже давно перестала пугать людей да и вовсе иметь какой-то культурный смысл, ведь люди стали поголовно грамотными, точно зная, что никаких призраков, вампиров и оборотней не существует. Однако, получив такое знание, стало ли человечеству от этого лучше жить? Нисколько. Видите ли, жизнь бессмысленна сама по себе — мы рождаемся, питаемся, сношаемся и умираем. Конец. И чтобы все это время нам не было скучно, мы из года в год пытаемся придумать смысл и глубину этому бессмысленному по своей сути бытию. Так мы придумали традиции, отношения, социальные правила, религии, государства, деньги, искусство и даже науку. Все это было создано человеком, и все это существует только у нас в голове… и только для того, чтобы нам было веселее жить и, главное, умирать. Так бессмысленное бытие обретает хоть какое-то значение. И оттого, что лично вас лишают какого-то очередного смысла и наполнения в жизни, вам от этого уж точно легче не становится. Это особенно заметно на примере религий и политики. Все доказательства невозможности существования бога давно существуют, но многие люди, даже зная их, все равно искренне верят в создателя и в его замысел, ибо боятся признавать очевидную пустоту собственного бытия. Также и с политикой. История двадцатого века наглядно показала истинное лицо всех государств и несостоятельность каждой политической модели, но люди активно продолжают твердить о патриотизме и о национальной гордости, дабы быть причастным хоть к чему-то, что — по их мнению — на порядок выше их самих, а следовательно может иметь хоть какое-то значение. Такая же ситуация приключилась и с вампирами. Когда здравый смысл человечества пришел к тому, что всей этой нечисти нет и быть не может, людям, которые находили в подобных мифах какой-то смысл, стало попросту скучно жить. Сами подумайте, если вампиров никогда не существовало, то вся их многослойная культура, которую человечество веками изучало и документировало, должна быть выброшена в мусорку. Столько усилий и знаний — и все впустую. Многие люди посвящали этому целые жизни, семьи из поколения в поколение занимались поиском оборотней и упырей, а теперь появляемся мы — такие красивые люди науки — и говорим им, что все это лишь сказки и суеверия и что они годами занимались откровенной глупостью. Конечно, многие даже не хотят это слушать и уж тем более признавать правду, тогда как те, кто все-таки осознали истину, начали стараться применить накопленные знания куда-нибудь еще, дабы они не пропадали зря. Одни принимались писать мистические книги, другие издавали чуть более серьезные исторические и культурологические труды, а многие так и вовсе плевали на какой-либо здравый смысл и в лучших традициях пост-модерна превращали вампирскую тему в нечто совершенно новое и абсурдное. Им было все равно: существуют вампиры или нет — главное, чтобы мрачные мифы, их окружающие, продолжали витать в воздухе и вдохновлять юные воображения. Таким образом в девяностых годах двадцатого была создана ролевая игра "Вампиры: Маскарад", позволяющая всевозможным легендам о вампирах жить собственной жизнью, ни коим образом не противореча науке и здравому смыслу. Главные замысел этой причудливой ролевой игры заключался в том, что вампиры по всему миру организовались и создали единую систему правления, благодаря которой нечисть теперь могла спокойно жить у всех на виду, сохраняя "Маскарад" и постоянно подкидывая этим жалким людишкам "научные факты" о том, что вампиров якобы быть не может и что все это не более чем миф. Как говорил Шарль Бодлер: "Величайший трюк дьявола состоял в том, чтобы убедить мир, будто он не существует". Также поступили и вампиры со своим "Маскарадом". И если кто-то из упырей нарушал традицию и показывал свое истинное лицо перед человечеством, то вампиры не ждали пока люди в панике объявят новую охоту на ведьм, а сами устраивали казнь своему безрассудному собрату, ведь, нарушая "Маскарад", тот ставит под удар всю общину. Так что конспирация соблюдается очень строго. И, согласно такой мифологии, вампиры могут существовать вокруг нас, но мы об этом уже вряд ли когда-нибудь узнаем. При таких размытых условиях, как вы понимаете, гипотезу не доказать и не опровергнуть. Именно поэтому она и обрела популярность, ведь теперь каждый мог интерпретировать мифы о вампирах по-своему, к тому же формат ролевой игры изначально подразумевал идею разных трактовой, точек зрения и толкований. Видите ли, "Вампиры: Маскарад" — игра, созданная моим другом Марком Рейн-Хагеном (с которым мы как раз и познакомились в тот вечер на "Красной мессе"), представляла из себя не совсем стандартную даже по современным меркам модель игрового процесса. Если бы это была книга или фильм, то представленная мифология вампиров была бы очень ограничена своим форматом, а в ролевой игре не существовало ограничений, ведь весь игровой процесс проходил не где-нибудь на экране или между написаных строк, или, говоря о настольных играх, на каком-то особом поле в клеточку… нет, вся игра проходила у вас в голове, ограничиваясь лишь вашим собственны воображением. Молодые ребята собирались у кого-нибудь дома, садились за стол, открывали книгу правил, описывающих порядок действий и игровые ситуации, и попросту сочиняли одну большую коллективную историю. Каждый из игроков играл свою роль и свою игру, рассказывая свой сюжет, и так их сюжеты сплетались в единую косу, создавая свой собственный сценарий и вселенную. Целый театр с нескончаемой импровизацией. В принципе такой подход к ролевым играм не был чем-то новым, так как до этого уже существовала игра "Подземелья и драконы", где применялся похожий метод коллективного сочинительства в рамках заданой темы. Игроки воображали себя рыцарями, сражающимися с драконами, рассказывая друг другу яркие истории о том, как доблестно они воюют. Но такой тип повествования имел одну очень важную и принципиальную проблему, ведь какой бы яркий миф ни создавали игроки, он все равно оставался лишь частью игры, не имея возможность выйти за ее рамки. Марк Рейн-Хаген вместе со своим творческим коллективом, создавая "Вампиры: Маскарад", нашел очень изящный способ устранить этот недостаток. Теперь мало того, что вампирские легенды получили второе дыхание (будто и прямь восстали из мертвых), так еще и истории, которые придумывали игроки, могли становиться частью мирового фольклора о кровопийцах. А все очень просто. Если присмотреться, то все ролевые игры до этого старались выставить игрока в положительном свете, мол, он благородный рыцарь, который борется со злом… и даже если он какой-нибудь разбойник и шарлатан, то все равно он ведет схватку с еще большим злом. И чаще всего эти миры и роли были уж очень далеки от нашей реальности. А игра "Вампиры: Маскарад" решила все это перевернуть вверх дном. Там игрок не был добрым рыцарем или борцом со злом… нет, там игроку предстояло стать самим злом. Он надевал на себя маску вампира, который охотится на людей, пьет их кровь и совершает другие злодеяния. И это по правилам игры было и нехорошо, и неплохо. Это было нормально… настолько же нормально, как и человек, охотящийся на утят. Такой подход позволил увидеть нечисть с совершенно иной стороны и, главное, сделать их более правдоподобными. Теперь мы могли взглянуть на мир глазами тех самых вампиров, которых когда-то боялись. И при такой точке зрения оказывается, что монстры-то на самом деле ничем не отличаются от людей, и еще вставал вопрос: а кто из них хуже? Мир, в котором как бы проходила сама игра, был нашим миром… с нашей историей и традициями. А посему все известные сказки о вампирах в какой-то мере изящно переплетались с правилами игры, ни коим образом не противореча ей, а только, наоборот, ее углубляя. Тогда как параллельно те байки, что совсем недавно сочинили сами игроки, надежно укоренялись во вне игровой вампирской мифологии. Игра стала настолько популярной, что за первые десять лет своего существования она обрела статус не просто культовой игры, а целой религии. Ее наполнение — как и от ее создателей, так и от самих игроков — росло настолько быстро, что издатели не успевали печатать новые книги, рассказывающие о разных вампирах в разных городах и в разных временных отрезках. Мифология "Маскарада" стала настолько обширной и всеобъемлющей, что она даже переросла реальные исторические мифы, став в каком-то смысле самым полным, содержательным, логичным и состоятельным каноном по данной теме. Создатели игры переписали целую историю мира, посмотрев на все глазами нечисти, прячущейся в тени. Они даже создали собственное подобие "Библии" для вампиров, которую озаглавили "Книгой Нод". Причем был как канон, так и апокрифические писания. Целый пласт культуры. И ему больше не надо было опираться на прежние легенды и сказания, ибо игра сама стала опорой для всех дальнейших сюжетов о вампирах. Каждый фильм, литературное произведение, компьютерная игра и другие произведения по теме кровопийц в той или иной мере теперь ровнялись на "Вампиры: Маскарад", заимствуя оттуда идеи, образы, лексикон, а иногда и целые истории. Люди так сильно углублялись в игру, погружаясь в роль, что зачастую срастались со своим персонажем. Ведь как это происходило? Подростки вечером на кухне встретились, поиграли, сочиняя про себя интригующие сюжеты, а затем разошлись… на следующий день они шли в школу, где после уроков опять собирались с друзьями на лавочке и продолжали отыгрывать уже начатую недавно роль. К ним присоединялись и те, кто вчера с ними не играл, а играл когда-то отдельно, имея свои ситуации и персонажей, и так две совершенно разные истории сливались в одну. Через какое-то время они встречались с новыми игроками, и так день за днем накатывался огромный ком. Сами игроки уже не могли вспомнить, с чего все начиналось и какие сюжетные идеи кому принадлежали, ибо это превращалось в одно большое народное творчество. И если Хаарманн, играя роль вампира, считался сумасшедшим, то теперь такая вовлеченность стала просто игрой и приятным досугом для молодых людей, не обделенных воображением. Так всегда и бывает, когда один человек верит в небылицы — он безумец, и его надо лечить, но если в эту небылицу верит толпа, то это уже культура, и она требует к себе уважительного отношения. Вокруг игры наряду с книгам очень быстро появилась и своя символика, и амулеты, браслеты, особая одежда и прочие сопутствующие товары. А вскоре этим игрокам-адептам стало тесно в своих кухнях, гостиных, подвалах и гаражах, и они начали собираться в более изысканных местах: в дворцах и в больших приемных залах — собирая на вечеринки игроков со всего мира и превращая тем самым обычные встречи в яркие костюмированные балы-маскарады. И "Красная месса" в "Особняке Кельха" как раз была одной из таких встреч. Вампирские конклавы уже прошли по многим городам Америки и Европы, теперь настало время для Санкт-Петербурга… тем более кровавая луна Красного Сентября над городом так удачно подыгрывала этой теме. Но не стоит полагать, что на мессе были только адепты игры. Туда шли и просто любители всего вампирского, и обыкновенные готы, обожающие черные наряды со всевозможными кружевами загробной тематики, да и вообще обыкновенная молодежь, ищущая новых впечатлений. А также там встретилось немало студентов актерского мастерства, которым было только в радость налепить на себя причудливый грим и отыграть какую-нибудь очередную безумную роль. Хотя не удивлюсь, если выяснится, что на мессе были и те, кто искренне считал себя вампиром и воистину отправился туда за теплой человеческой кровушкой. Все-таки играя в ролевые игры, человек со слабым сознанием может запутаться в уровнях реальности и начать выдавать воображаемое за действительное. В психиатрии такое случается сплошь и рядом. В каком-то смысле можно даже сказать, что вся психиатрия держится именно на этом — а точнее на том, что люди не соответствуют тому, что они о себе думают. С этого тезиса начинаются все проблемы, и с него же начинаются и все великие свершения.

— Да? И что думали о себе в тот вечер вы?

— Я думал о том, что я явно лишний на этом празднике "вечной" жизни, ведь там было так много гостей, а я никого из них по большому счету не знал. Когда лимузин припарковался напротив особняка, я начал искать глазами Айдану и Эдлен, чтобы увидеть в толпе хоть какое-то знакомое лицо, но их в предверии здания не было. Шофер вышла из автомобиля и открыла мне дверцу. Я покинул салон и отправился напрямик ко входу в особняк. Помню, как люди, стоящие у парадного входа на бал, не без интереса устремили на меня свои глаза. Полагаю, что я был первым и, возможно, единственным, кто приехал в тот вечер на лимузине. Пожалуй, надо было брать не лимузин, а карету, но новое время — новые тренды. У входа в особняк было тем временем людно. Люди толкались, желая поскорее оказаться внутри, однако привратники не спешили впускать этих гостей. Сперва они требовали предъявить им пригласительные, а затем внимательно оценивали внешний вид посетителей. Если костюм соответствовал настроению нео-готического бала, то человека впускали, если же нет, то ему на входе предлагали маску, различные амулеты на шею, что создавали иллюзию брутальности и таинственности, а некоторым так даже наносили особый грим. Немного подводили глаза, дабы они казались выразительнее и глубже, и вокруг губ оставляли стекающие вниз к подбородку красные капли, чтобы казалось, будто кое-кто полакомился свежей кровью. И примечательно, что помимо этих людей, ожидающих, когда они уже примут участие в мессе, возле здания стояла и еще одна толпа — чуть поменьше, но куда более громкая, омерзительная и пугающая. То были старые бабки, обвешенные православными крестами, кричащие на всю улицу о своем недовольстве по отношению к таким богохульным и сатанинским мероприятиям в центре их города. Они держали в руках иконы, крестились, плевались и даже были готовы повыбивать булыжниками все окна особняка, из которых сочился красный свет. Но стоило одной старухе в платочке что-то кинуть (к счастью, мимо), как секьюрити мероприятия сразу вызвали милицию, дабы органы правопорядка прекратили этот враждебный и несанкционированный митинг христиан. Да только когда приехала милицейская машина, и двое лопоухих мальчика с погонами принялись оценивать ситуацию, они встали на сторону визжащих старух, тоже желая остановить эту непонятную для них чертовщину. И только когда подъехала вторая машина с синей мигалкой, и появились куда более рассудительные сотрудники милиции, ситуацию удалось разрешись и отправить бабушек по домам. И самое забавное во всем этом было видеть то, как эти старухи выхватывали из толпы своих внуков, срывая с них красные сатанинские звезды, со словами "бог накажет". Еще вчера эти пионерки сами с гордостью носили на себе красные ленты и кровавые пентаграммы, воспевая гимны "Саталину", а теперь православные Иуды предали все идеалы своих пророков, обвесились недочерченными свастиками и давай внуков жизни учить, позоря их перед девушками и друзьями. Смешно. Все это происходило прямо перед моими глазами, так как, представьте себе, мне тоже пришлось ждать очередь и проходить фейсконтроль. Парень, оценивающий внешний вид, был готов впустить меня практически сразу и без очереди — его позабавил мой черный костюм, трость с вороном, цилиндр… даже длинные пальцы и горб он подметил, но вот девушка, ответственная за выдачу масок и за грим, посчитала мой вид недостаточно карнавальным, а посему попросила подождать, когда будет моя очередь, чтобы размалевать мне лицо. Да только я ее так и не дождался. Началась заварушка со старухами, и та девушка-визажист куда-то исчезла. А когда приехала милиция, из особняка вышла уже и сама Эдлен и, как ответственная за мероприятие, показала носителям погон письменное соглашения на аренду здания, после чего попросила привратника всех пропустить и поскорее, дабы гости не смущали улицу своим видом. Я же все это время гадал, какой цвет волос у нее будет в тот вечер? Все-таки это была "Красная месса" и большенство присутствующих выбирали черно-красные цвета… иногда черно-фиолетовые, но в основном преобладал красный, и из-за этого я предположил, что и Эдлен покрасит свои белые от природы волосы в вызывающе кровавый цвет, но я ошибся. Ее волосы были вновь электрик-синими — такими же, какими они были при нашей первой встречи — яркими и мозолящими глаза, словно вибрация шума от экрана телевизора, настроенного на мертвый канал. И это едкая синева была единственной на фоне всего черно-красного… и в подобном контрасте она впивалась в зрение еще сильнее. Такую красоту было нельзя не заметить в толпе. Эдлен тоже увидела меня, стоящего у входа, улыбнулась мне и махнула рукой, приветствуя и тем самым предлагая мне к ней подойти. Я же бросил ей встречный взгляд, затем легкий кивок со скромной улыбкой благодарности за приглашение на бал, но не сделал ни шагу в ее строну. Напротив, я отвел от нее глаза и вежливо пропустил гостей, стоящих за мной, вперед, чтобы они своими телами закрыли меня от удивленных глаз Эдлен. Когда это случилось, я сразу зашагал внутрь за ними, сливаясь с черной толпой. Привратник впустил меня в эту маленькую преисподнюю полную нечисти, и сразу, перешагнув через порог, стало понятно, почему на входе был такой строгий фейсконтроль. Те яркие ребята, что стояли в очереди, были оказывается даже не одеты, если сравнивать с изысканностью и безумием тех костюмов, которые я увидел внутри. Одни парни ходили на высоких джентльменских каблуках обуви восемнадцатого века, упираясь на трости и украшая свои рукава и воротники узорчатыми жабо. При этом цвета их нарядов были траурно-чермными с мелкими вкраплениями белых и красных тонов тут и там. Другие мужчины были во фраках девятнадцатого века с белыми перчатками и бантами на шее, и на фоне этих господ я, сказать по правде, попросту сливался. Моим единственным от них отличием было то, что я так и не украсил свое лицо гримом. А они же не просто покрывали себя белилам для видимой бледности, но и вставляли себе в глаза линзы, из-за которых их зрачки казались невозможных цветов и невозможных размеров. А многие, что меня особенно впечатлило, поверх своего бледного лица карандашом наносили анатомически правильные контуры голубоватых вен, слегка показывающихся сквозь белую кожу, как это действительно проявляется у людей после остановки сердца. Кое-кто даже украшал свои щеки крошечными кристалликами, из-за чего они уж совсем были похожи на ходячий труп. Тогда как третья группа ребят и вовсе не заботилась ни о какой элегантности, а старалась, наоборот, выглядеть как можно враждебнее, брутальнее и пугающе. Самые ленивые — а это как всегда были могучие альфа-самцы — просто распускали длинные волосы и неопрятные бороды, одевали на себя черные рокерские майки и куртки из кожи, обвешивались цепями и браслетами с металлическими шипами, да громко стучали о пол тяжелой обувью. А вот более креативные юноши превращали себя в самых настоящих вурдалаков с чешуйчатой кожей и длинными гниющими ногтями. Многие из ребят были настолько уродливыми, что от них было глаз не отвести. С девушками же все было попроще. Никто из них не хотел выглядеть некрасиво, а посему, нанося макияж, который должен нагонять страх, они это делали так, чтобы тем самым только украсить себя. Красные губы, черные глаза. Все стандартно. Хотя их платья все же поражали. Многие красотки были в обыденных нарядах классических готов и эмо, однако многие изощрялись такими костюмами и париками, что им позавидовала бы сама Мария Антуанетта. Пышные платья с кринолином, корсеты, завязочки, летны, перчатки, зонтики в руках. И все это черное с красными и фиолетовыми узорами. Красота. И такими "готическими лолитами" был полон особняк. При этом у всех и у каждого изо рта в той или иной мере торчали клыки. У кого-то сразу и явно, а у кого-то лишь при улыбке и общении. Но все же было понятно, что клыки-то ненастоящие и что никакие они не вампиры, как бы себя ни гримировали.

— Ну да. Рыбак рыбака видит издалека.

— Ребят выдавало одно: они были слишком живыми. Молодежь очень хотела жить… здесь и сейчас… не упуская ни одного мгновения. Вечеринка, дискотека, бал! Юноши знакомились с девушками, девушки — с юношами. Здесь и сейчас… здесь и сейчас, ибо уже через мгновение будет поздно, и жизнь от них убежит безвозвратно. Все куда-то торопились. А бессмертное, холодное существо так себя не ведет… и уж тем более опытный хищник. Он затаится в тени и будет медленно и методично выслеживать добычу, без лишних слов, телодвижений и внимания к себе. И нанесет он свой смертельный удар так ловко и неожиданно, что никто даже не заметит того блеска молнии и что этот хищник вообще там когда-то был.

— Говорите по своему опыту, я так понимаю.

— Возможно. Хотя мне в тот вечер так и не удалось остаться в тени. Мероприятие было уж слишком ярким и вычурным. Все освещалось естественными свечами на старинных канделябрах и эпилепсией дискотечных огней, меняющих цвет при помощи хаотичного калейдоскопа. По мрачным готическим залам прогуливались гости, приветствуя друг друга с почетом, присущим благородству вампира; всюду доносились звуки живого органа, смешивающиеся с музыкой опытного диджея, одетого в красный плащ графа Дракулы из постановки Френсиса Форда Копполы. Молодые и похотливые девушки танцевали на столах хищно-эротические танцы, обливая свои тела красной жидкостью; другие же — устраивали представления с огнем, жонглируя пылающими палками и обручами, что было довольно опасно, ведь все происходило в помещении и всюду висели противопожарные детекторы. Хотя именно это чувство опасности и придавало столь обыденным развлечениям долю азарта и интереса. Тогда как абсолютное большенство гостей либо сидело у бара, общаясь друг с другом, попивая напитки, либо собирались в свои кружки по интересам и продолжали игру в "Маскарад", сочиняя нетленные вампирские истории. Как оказалось, в Санкт-Петербурге умер принц, отвечающий за порядок в городе, и каждый вампирский клан хотел назначить новым принцем именно своего представителя. У всех на устах были сложные политические интриги, которые мне — анархисту — были совсем неинтересны. И кстати говоря, среди вампиров тоже есть свои анархисты, именуемые "анархами", у которых также имелась целая история и культура. Да… настолько этот миф был проработан! Так легко в нем можно было утонуть! Я хотел прогуляться по особняку, изучив каждую в нем комнату, но сделать этого в те минуты мне не удалось. Передо мной появилась Эдлен и очень строго и требовательно на меня посмотрела. С одной стороны ее лицо излучало мертвых холод, но с другой стороны под ее бледной кожей был явный пожар. И я помню как в тот момент улыбнулся самому себе, а в месте с тем и ей, из-за того, что поймал себя на мысли, что этой красавице вовсе не надо было пользоваться белилам, чтобы быть здесь белее всех. "Прекрасное мероприятие", — из вежливости сказал я, делая ей комплимент… ей и как бы и не ей вовсе. Эдлен ничего не ответила, а только продолжила обжигать меня холодом своих глаз. Неуютное молчание стало понемногу затягиваться. Она видимо ждала от меня каких-то объяснений. Перегородила мне путь, смотрит с обидой и молчит. Я только было подумал о том, чтобы отвести от нее взгляд, как она неожиданным выстрелом из пистолета между глаз задала мне хлесткий вопрос: "Почему вы меня так упорно сторонись?" Забавно. В первые дни нашего знакомства она упрекала меня в том, что я ее якобы преследовал, а теперь, наоборот, сторонюсь. "Я не понимаю, о чем вы…" — в ответ произнес я, не выражая никаких эмоций. "Всякий раз, когда я хочу подойти к вам, заговорить с вами, вы либо исчезаете, либо уклоняетесь от ответов. Кажется, будто вы нарочно меня избегаете", — все также холодно, но теперь немного с обидой продолжала она. Еще бы, такая яркая красавица привыкла всегда быть в центре внимания, а тут ее, видите ли, проигнорировали пару раз. "Это не так, — пояснил я. — Я вас совсем не избегаю. Вы ко мне подошли, и, как видите, мы общаемся". "Что я вам сделала?" — Эдлен пальнула в меня еще один прямой вопрос. "Мне? — с легким удивлением и даже с ответной обидой в голосе затянул я. — Ничего". "Может, я что-то не то сказала? Может, я вас чем-то огорчила?" — неустанно продолжала она, пытаясь понять мой к ней холод. "Нет, напротив, — искренне ответил я, — мне очень нравится ваша компания, мне нравится быть с вами, разговаривать…" "Просто у меня такое чувство, что я вас чем-то обидела, что вас чем-то от себя оттолкнута, но не понимаю чем…" — слегка засмущавшись выдавила она из себя. "Вы тут совершенно не причем", — я сделал попытку ее успокоить, но эти слова не произвели должного эффекта. "Это из-за Айданы? — она заговорила чуть более твердо и бросила взгляд в сторону дальнего столика, где в компании каких-то девиц сидела наша общая знакомая с красными волосами. — Я знаю, что вы спите вместе и что вы давние приятели, но если вы боитесь потерять с ней дружбу из-за меня…" "Я с ней вовсе не дружу", — холодно перебил ее я. Конечно, это была не совсем правда, ведь наши отношения с Айданой были скорее дружеские, чем какие-либо еще, да и я сам не раз называл ее другом, и все же тот факт, что нас связывала половая близость, давал мне полное право отрицать термин "дружбы" в наших с ней связях. Ну а уж если быть совсем откровенным, то в тот миг мне просто хотелось Эдлен немного позлить и обескуражить. И это сработало. Мои слова поставили сапфировую даму в тупик. "Вы… не дружите?.." — удивилась она, с одной стороны отказываясь верить моему признанию, а с другой стороны понимая, что я могу испытывать к ее подруге и куда более глубокие чувства, в которых слово "дружба" попросту недопустимо и даже опасно. "Нет, мы просто товарищи… или даже компаньоны… ну знаете, как партнеры в танцах. Мы получаем взаимную выгоду друг от друга. Вот и все", — сказал я. "Звучит слишком расчетливо и эгоистично", — с обидой заявила Эдлен, явно вспомнив о своих собственных отношениях с Лебедевым, где было точно такое же взаимовыгодное партнерство и использование. "Вас это удивляет? — спросил я, надавливая ей на больное место. — Я думал, такие отношения между людьми — это вполне очевидные вещи. Если присмотреться, то их можно увидеть повсюду. Люди ищут выгоду в других, и это вполне естественно. Никакой привязанности или обязательств". "Я отказываюсь в это верить", — грубо заявила она. "Во что?" — переспросил я, понимая, что она сейчас думает вовсе не обо мне, а о самой себе и о своих собственных эмоциях. "В то, что вы можете быть таким… таким бессердечным. Ходите тут такой — самый умный, начитанный — никого не любите, на всех смотрите свысока. Герой нашего времени. Подумали бы о чувствах других!" И… вот оно! Прозвучало самое ключевое слово, которое только способна произнести женщина.

— "Чувство".

— О да. Однако, все же следует понимать, что данное слово имеет смысл лишь в том случае, если его произнесли либо искренне, либо неосознанно. Во всех остальный случаях рекомендую вам бежать от этой дамы… и как можно быстрее, ибо это ловушка.

— Вопрос только: как понять, когда женщина говорит искренне, а когда нет?

— Точно также, как понять, когда женщина симулирует оргазм, а когда нет. Ну а если серьезно, то искренность дам зависит только от интеллекта мужчин. Вы никогда не наблюдали, как общаются женщины? Приглядитесь и увидите, что они сами с собой никогда не бывают честны, каждая хочет друг перед другом казаться лучше, доказывая всем (и, главное, сами в это веря), что они действительно такие честные и правильные. Правду другой женщине они могут сказать только в случае, если та вторая — гинеколог или какой-нибудь еще врач… ну, или мать родная, да и то не всегда. Так что пока перед женщиной "баба" — она будет лгать, зная, что и в ответ ей будет идти такое же осознанное и неосознанное лицемерие, но если перед ней будет уверенный в себе мужик, то лгать она попросту не захочет, а если и захочет, то не рискнет. Эдлен же упомянула о чувствах совершенно непринужденно и искренне. Это было заметно по ее легкому смущению, которое она испытала сразу, как только эти слова покинули ее уста, а также и по румянцу, что на минуту украсил ее бледные щеки. "А чего вы хотите?" — твердо сказал я ей. Она сама назвала меня бессердечным, умным и смотрящим на всех свысока, а посему пусть такого и получает — этакого сухого и заумного учителя. "Вы бы хотели, чтобы, посмотрев на вас, я потерял голову? Чтобы попался в капкан вашей привлекательности и начал флиртовать с вами, как юный мальчишка? Вы на это рассчитывали?" — произнес я, глядя ей прямо в глаза, которые она не знала куда спрятать. "Нет", — виновато промолвили ее губы. А ведь я ей только что сделал комплимент. "Или, может, вы думали, что я, будучи, возможно, единственным мужчиной, кто знает ваш секрет, проникнусь к вам жалостью, которую буду ошибочно принимать за любовь?" Эдлен подняла на меня глаза, в которых уже вот-вот должны были начать образовываться слезы, но девушка, стараясь сохранить хладнокровное самообладание, удерживала жидкость по ту сторону очей, из-за чего казалось, будто ее серо-голубые глаза были ледяными, скользкими и дающими отблеск, словно таящий лед. "Вы очень жестоки, — сказала она, — и полагаю, что это мне следует вас пожалеть**". Как всегда, люди переводят все стрелки на собеседника, начиная вешать на него ярлыки и давать оценку, когда у них заканчиваются слова и когда им кажется, что их самолюбие задето. "Как вам будет угодно", — сказал я и уже намеревался оставить Эдлен, но тут из толпы вурдалаков появился еще один упырь — Николай. "Ах, Георг! Рад вас видеть! — пожимая мне руку, он начал усыпать меня комплиментами. — Вы мой герой! Мой личный спаситель, как Иисус Христос. Что бы я без вас делал?" Для него это, должно быть, были словами лести, но для меня это являлось скорее оскорблением. И все же я не стал придираться к значению высказываний, а лишь в очередной раз выразил восхищение за столь шикарное торжество. Бал-маскарад действительно был превосходен. Лебедев же по-хозяйски положил руку на плечо Эдлен, все это организовавшей, и начал прижимать даму к себе, тем самым демонстрируя то, как он ею гордится. "Да, она у меня молодец", — сказал он. И его слова для сапфировой красавицы были очень показательными. Она это поняла. Я понял. А вот он, кажется, нет. Николай, будучи ее женихом, мог ведь просто похвалить Эдлен, сказав "Да, она молодец", но нет… он в первую очередь похвалил себя, заявив "она у меня!.. молодец", твердо обозначая свою позицию собственника. При этом надо понимать, что он даже не думал о том, какие слова ему подбирать и что произносить. Все это происходило само по себе на подсознательном уровне, и для него это было вполне естественно. И даже если бы он захотел, то скорее всего так никогда бы и не понял, в чем здесь подвох. А он был. Пара ведь еще не заключила брак, а Лебедев уже относился к своей невесте, как к собственности. Может, он ее и любил, задаривал подарками и каждый день признавался в своих пламенных чувствах… может быть… но, как говориться, дьявол кроется в деталях… и как раз именно в таких. И уж кто-кто, а я и эта чертовка знала, где искать этого дьявола, ведь, как вы правильно сказали, рыбак рыбака…

— И вы, так понимаю, уже наточили свои крючки.

— Боюсь, что Эдлен давно проглотила наживку и теперь лишь кувыркалась в моей сети… просто она этого еще не до конца понимала. Что ж, когда Лебедев предложил мне присоединиться к ним за столик, указав на тот угол, где во всю смеялась Айдана, Эдлен нам обоим вежливо кивнула и, сказав, что ей надо отлучиться, испарилась в неизвестном направлении. "Ох, эти женщины, — начал Николай, явно выпив в тот вечер спиртного, — вечно им надо посмотреться в зеркальце и припудрить носик в самый на то неподходящий момент". Я с ним согласился. Хотя в наше время выражение "припудрить носик" уже давно изменило значение, так как на таких вечеринках речь чаще всего шла совсем не о пудре, а о кокаине. Лебедев повел меня через толпу развлекающихся гостей, и мы оказались у дальнего столика — этакое место VIP специально для организаторов бала. Дамы за столом стали тянуть мне руки, здороваться и знакомиться. Николай назвал мне каждую из них по имени, но эти расписные самки были мне настолько интересны, что я не запомнил ни одного лица и уже тем более имени… даже не помню, сколько их вообще было. Когда по кругу очередь здороваться и представляться дошла до Айданы, она лишь молча подмигнула мне, игриво цыкнув, на миг оголяя левый клык. "Вот теперь все знакомы!" — объявил Николай, после чего посмотрел куда-то в толпу и щелкнул пальцами. На этот жест ко мне подошла официантка, если ее, конечно, вообще можно было так назвать. Молодая длинноногая девушка с косичками и с линзами разных цветов в похотливо невинных глазах, одетая в очень вульгарную школьную униформу, с которой не диктанты писать, а собирать зеленые фантики у шеста, облокотилась на мое плечо и спросила: "Чем травить себя будем, мой милый утенок?" Она предлагала выпивку, но что у нее было в наличии я не знал. Кровь? Эстроген? Может, адреналин? Какие еще варианты? С такой кокеткой я бы и от ее слюны не отказался, зацеловав ее до головокружения. Но надо было давать ей конкретный ответ. Я посмотрел, что пьют все остальные гости, и кроме "чего-то красного" в их хрустальных бокалах ничего больше не увидел. Ну и судя по веселому настроению всех присутствующих, это было всего лишь вино. Достаточно скучный выбор. "Я пью только кровь девственниц", — сказал я похотливой кровососке. "Ну… прям совсем девственниц?" — школьница с печалькой захлопала глазами, видимо намекая, что это уже не про нее. "Да, совсем девственниц", — подтвердил я. "Ну, может, хотя бы Маньку?" — она назвала на польский манер коктейль "Кровавая Мэри". "Нет, мне только девственниц", — я повторил свой выбор. "Что прямь совсем-совсем?" — она не угомонялась. "Совсем", — настаивал я. "Ну, может, хоть девственницу с капелькой распутства? — она надула губки бантиком. — Совсем маленькая такая капелька. Самая малость. Чуть-чуть… ну?" "Нет, только чистую кровь самой натуральной девственницы… разумеется, достигшей полового созревания", — я продолжал отстаивать свой выбор. "Ну ладно…" — школьница заулыбалась и куда-то вприпрыжку убежала, размахивая косичками в ленточках. Через минуту она вернулась и, перед тем как поставить мне на стол стакан с густой темно-красной жидкостью, все также спросила: "Ну что пить чистую кровь? Может, немного постыдного пота с их тел или хотя бы щепотку праха?" "Вот это можно", — сказал я, и развратная школьница дала мне свежий томатный сок, пододвинув поближе солонку. Напиток оказался отменным.

— Ох, любите же вы томатный сок, я так понимаю.

— Да. Есть такое. А вечеринка тем временем была в самом разгаре. Музыка играла, ряженная нечисть танцевала свои хороводы, а я сидел за столиком, слушая разговоры каких-то девиц. Самки общались между собой о чем-то своем — о женском, и я всю дорогу пытался понять: зачем я слушаю этот шопогольно-капиталистический бред? Хотя, порой это бывает полезно. Не всегда же думать о высоком. Время от времени надо заглядывать и на обратную сторону интеллекта. Дамы шушукались, Лебедев им переодически поддакивал со знанием дела обсуждаемых ими тем, а я сидел молча, глядя на Айдану, сидящую напротив меня. Если бы не ее присутствие и не юмор, что извергали ее алые уста, то я бы действительно кого-то в тот вечер прирезал. Так было неприятно слушать бабский треп.

— Так вы же и прирезали человека в тот вечер.

— Действительно. Ну… теперь вы знаете, почему.

— Это, я полагаю, шутка?

— Естественно. Или вы думали, что и правда могу быть таким импульсивным и безрассудным.

— Думаю, нет. "Безумный художник" был явно не настолько безумен. По мне он скорее хладнокровный и расчетливый убийца. Да и потом… на горячую голову такого преступления не совершить.

— Я сидел за тем столиком в надежде, что Эдлен к нам присоединиться. Все-таки тат был ее жених и ее подруга. Я надеялся, что сапфировая красотка придет, сядет где-нибудь напротив от меня и, в молчаливом продолжении нашего с ней разговора, начнет холодно и осуждающе на меня смотреть… а еще лучше полезет к Лебедеву с показными ласками и поцелуями, которые удивят как самого Николая, так и всех присутствующих. Но Эдлен, представьте себе, не появилась, из-за чего удивленным оказался лишь я. Все-таки даже мне было свойственно ошибаться и переоценивать свои аналитические способности. Могу предположить, что Эдлен оказалась куда проницательнее, чем я думал, и что она догадалась, какие именно действия я от нее ждал, а посему стала делать все наоборот. Или, может, все как всегда было значительно проще — она так сильно поддалась эмоциям, что просто не хотела показываться у меня на глазах… как впрочем и на глазах у Лебедева. Он, видите ли, сидел в компании размалеванных девиц, явно недостойных титула "леди", и за все это время даже не вспомнил о своей невесте, не говоря уже о том, чтобы поинтересоваться, почему ее так долго нет, и пойти ее искать. Я еще пребывал за тем столиком какое-то время, но вскоре мое терпение не выдержало. Одна из сидящих там самок с губами полными ботокса и грудью, надутой силиконом, разговаривая с другими девушками, постоянно поворачивалась ко мне, как бы ожидая мою поддержку и понимание. Я все-таки сидел к ней ближе всего, поэтому вполне естественно, что ее взгляд так часто пробегал сквозь меня, к тому же я был мужчиной, а женщины всегда ищут глазками подходящую для себя добычу… точнее самца-добытчика. Сами же они охотиться не умеют, они способны лишь пленить. И я в той компании был, по сути, единственной кандидатурой на женское внимание, ведь Лебедев, вступая в женские беседы, вел себя как женщина, а по сему терял в глазах окружающих всякое достоинство серьезного осеменителя, да и к тому же все знали, что он живет с Эдлен. Так что Николай, каким бы аппетитным и богатым он ни был, для местных самок оставался лишь дохлым номером. Да, его можно было соблазнить на одну ночь… но что толку? Все российские бабы хотят замуж; статус любовницы или девочки на раз их не устраивает. Так что генераторы ядовитого эстрогена в тот вечер смотрели на меня. Ведь кто я для них? Молодой симпатичный мужчина, молчаливый, скромный; друг Лебедева, а значит, что я вхож в его богатый круг; одет солидно; приехал на лимузине; обручального кольца нет, то есть свободен; пользуется тростью и имеет немного болезненный вид, следовательно обладает комплексами, из-за которых скорее всего очень скован с женщинами и которыми можно манипулировать, надолго подчинив этого самца себе под каблук. Прямолинейно спросить меня, кто я, чем занимаюсь и какое у меня семейное и финансовое положение — девочки не отваживались, а лишь всячески старались спровоцировать меня на ответ по поводу каких-то тем и утверждений. Я лишь вежливо отмалчивался, но в один момент все же позволил себе сказать слово. Та гламурная акула, сидящая рядом со мной, жаловалась на судьбу, затеяв вечную женскую песню о том, что "мужик нынче пошел не тот" и что "нет в мире больше нормальных мужчин… все гниль какая-то". И говорила она это так убедительно, что и остальные самки за столом действительно начали охать, соглашаясь с подобными репликами, ведь "все мужики — козлы"… да только замуж почему-то хочется, "ой, бабаньки, жизнь так несправедлива". Мы слышим эту шарманку еще с первобытных времен, и мужики, видите ли, все это время были "не те". И как же человечество еще не вымерло? Парадокс. Мужчины создали города, цивилизации, культуру, медицину, науку, а женщинам все мало. Причем половину из всех своих достижений мы делали исключительно для женщин… для их благополучия, комфорта и безопасности, но нет — "не тот мужик пошел… ой, совсем не тот". К моему счастью, с нами за столом был еще один человек, который оказался способен зреть в корень и понимать мужскую сущность. И нет, это был не Лебедев, а Айдана. Она ловко подшучивала над заявлениями ботоксной куклы, тогда как Николай лишь молча кривил губу и, опустив глаза, подминал брови, как бы соглашаясь с женщинами и всем своим видом говоря о том, что кому как не им судить нас — мужчин. Вопрос только: как именно они нас судили, по каким критерием и с кем сравнивали? Что ж… ответ не заставил себя долго ждать. Айдана перебила говорливую мадам и как бы ненароком спросила, очень наиграно поглядывая на свои ногти (строя из себя такую же гламурную дуру и якобы поддерживая общую нить беседы): "Вот ты говоришь, что мужики пошли какие-то левые. А нормальный мужчина — это… типа, какой должен быть?" Та акула лишь мечтательно вздохнула, пытаясь что-то вообразить явно пустой на изобретательность головой, и сказала: "Ну вот такой! Знаешь?.." "Нет, не знаю. Даже представить себе не могу", — ответила Айдана, сделав попытку также мечтательно сложить руки, пожать плечами и поднять глаза в потолок, явно пародируя собеседницу. "Ну знаешь… — говорила та, — нормальный мужик — это… ну, чтобы был нормальным. А то все либо педики, либо маменькины сынки, что еще хуже. А нормальных вообще нет. Знакомится всякая шваль!" Неудивительно, подумал я тогда, ведь подобное всегда тянется к подобному. Пчелы летят на нектар, а зеленые мухи — на кал. Все логично. "Ой, и не говори!" — вставила Айдана, и почему-то только я распознал, что это был сарказм. "Просто понимаешь, — продолжала губастая "альфа-самка", — вот знакомится с тобой этакий "муж-с-чина"… вроде ничего такой… с виду нормальный… на человека как бы похож, а потом оказывается, что он пустой, как винная пробка… ну или как мой бокал". Лебедев понял намек и щелкнул официанту пальцами, дабы принесли им еще вина. "Предложить этим мужикам вообще нечего!.. и еще жениться хотят. Нет, ну реально говорю! Что это такое?! Лохи какие-то. Мужик должен появиться сразу…" И тут она начала перечислять, загибая пальцы: "…с отдельной квартирой или даже с двумя" (видимо, чтобы одну у него сразу отжать), "с нормальным счетом в банке" (боюсь даже комментировать), "с постоянной работой… и ни где-то, а в какой-нибудь солидной фирме… ну там начальник или менеджер, а не клерк или бухгалтер какой-то", "чтобы была своя машина… и не инвалидка или какая-нибудь отечественная параша, а так чтобы люкс, шестерка или восьмерка. Да и вообще он должен будет сразу подарить мне мою собственную машину. Не могу же я постоянно просить его меня куда-то отвезти…" и так далее. Мужик должен иметь то, мужик должен сделать это. Она перечисляла свои запросы, и пальцы на ее руках быстро кончились. Думаю, что и с пальцами ног она бы не уложилась. А девушки за столом лишь охали, разделяя ее несчастную жизнь. "Я, понимаешь ли, отдаю ему всю себя… полностью!.. так что мужчина должен быть в состоянии предложить мне что-то в замен!" — продолжала она, почему-то не думая, что мужичина в принципе тоже отдает ей "всего себя… полностью!" и что ничего большего он ей совсем не должен. Но женская логика на то и женская, чтобы не быть логикой вовсе. И закончила эта "неписаная красавица" или точнее будущая героиня "Сказки о рыбаке и рыбке" словами о том, что настоящий мужчина обязан подарить ей еще и кольцо с бриллиантом… "и не такое "Г", где там с соринку, где ничего не видно, а чтоб по-нормальному, чтобы солидный был такой камушек… по меньшей мере вот… с ноготь". Лебедев молчал. Его эти заявления не касались, ведь он все это был в состоянии себе позволить и неоднократно позволял, однако я — человек, который к тому времени не заработал ни на квартиру, ни на машину и уж тем более ни на какую-там бессмысленную бижутерию — все же решил вставить свое слово, к тому же эта особа постоянно обращалась ко мне, в надежде, что я — мужчина в солидном костюме, разъезжающий на лимузинах — ее поддержу и может быть даже пожалею и награжу ее "заслуженным" подарком. "Что ж… — сказал я, деловито сложив на груди руки, — все это очень интересно. И вы совершенно правы: "настоящий мужчина должен!" иметь возможность позволить себе все вышеперечисленное… в той или иной мере, разумеется". "Ну наконец-то! — воскликнула губастая, услышав мой голос. — Нашелся хоть один настоящий мужчина, способный с этим согласиться и принять к сведению". В тот миг она посмотрела на меня так, будто ждала от меня серьезного шага в сторону ее соблазнения. Остальные дамы за столом (за исключением Айданы, конечно) тоже устремили на меня свои искушенные взгляды, ожидая моих дальнейших действий. Малейшее промедление, один неловкий жест, запинка, опущенные глаза — и из "серьезного" самца, кем они меня в тот миг считали, я мог сразу опуститься до низшего омеги и амебы, способных лишь носить дорогой костюм и красиво сыпать обещаниями. Уверен, таких мужчин в их жизни было предостаточно. И своим коллективным взглядом, они полагали, что я сам это пойму и начну отвечать за свои слова. Как говорится: "пацан сказал — пацан сделал"… или даже не так — "пацан намекнул — пацан…" Нет, тоже не то. "Чика подумала — пацан побежал вприпрыжку". Вот! Так вернее. Но, к их разочарованию, я был не из тех, кто ведется на такие дешевые дамские фокусы. Я в первую очередь воспринимал себя "человеком разумным" мужского пола, а не просто "мужиком", который живет "по понятиям", бегает за вагиной и всегда кому-то что-то должен. А что касается пункта о том, что надо отвечать за слова — я был с радостью готов за все ответить, да только я к тому моменту еще недоговорил. "У меня только один вопрос… — очень серьезно продолжил я, глядя в глаза той "надувной" женщине, принявшись также загибать пальцы. — Если у мужчины есть, как вы говорите, квартира… даже две… автомобиль класса люкс… солидный счет в банке… постоянная зарплата… высокая должность в уважаемой фирме… да и вообще то самое кольцо с бриллиантом с целый ноготь, то… на кой черт сдались ему вы?" За столом повисла тишина. Женщины, пытаясь хоть как-то обдумать услышанное, выпрямили спины и с задумчиво серьезными выражениями лиц принялись переглядываться. Первые секунды три по их глазам пробегало явное усилие и даже усталость от мозговой деятельности, затем их лица выразили еле заметный конфуз, связанный с непониманием: шучу ли я сейчас или говорю серьезно? А еще через пару мгновений, все-таки осознав, что вопрос был задан более чем по-серьезному (а даже если и в шутку, то ответ на него все равно не поменяется), дамы сделали вид, что они оскорблены, но, видите ли, слишком горды и интеллигентны, чтобы мне на такую дерзость что-то отвечать. Подбородки у них дернулись, сглотнули, но постарались всячески это скрыть за маской пренебрежения ко мне. Гордые, они от меня отвернулись, как бы пытаясь начать меня игнорировать, да только тишина так и затянулась. Они смотрели друг на друга и не знали, о чем говорить дальше, из-за чего мой вопрос продолжал кружить эхом туда-сюда в их пустых головах. И сейчас они бы и хотели сменить тему, начав говорить о чем-нибудь совершенно отстраненном, да только все темы этих девиц были настолько узкими, что они в любом случае упирались бы в мой вопрос. Ох, неуютной же для них была ситуация. И только Айдана, сидящая с другой стороны стола, смотрела на меня с улыбкой, знаменующей мой триумф. Эта красноволосая бестия была одной из немногих, кто понимал и ценил мой юмор. Ситуацию спас Лебедев — какой-никакой, а мужчина все-таки! Он предложил дамам наполнить их бокалы, тем самым нарушив то неуютное молчание. Вот так всегда и бывает: когда людям не о чем говорить, они поднимают вопрос о выпивке, обсуждают еду и погоду. Я привстал из-за стола, залпом допил густую кровь девственного помидора, вежливо кивнул всем разок и оставил этих людей… скажем так, избавил их от своего присутствия. Мои ноги (включая трость) сами направились в центральные залы особняка. Я пробирался сквозь черные тени гостей, любуясь их вычурными нарядами. Среди лиц встречались и те, которые я уже видел — это были студенты, с которыми мы не раз пересекались в городе. Санкт-Петербург — огромный город, и все же в нем, как и везде, мир казался тесным. Мигающие огни лазерных проекторов стали замедлять свои конвульсии, и в месте с этим можно было предположить, что даже скорость света оказалась способна остановиться. Молодежная музыка, кружащая по готическим залам, начала затихать, сменяясь лишь органным гулом. Гости больше не танцевали, не разговаривали между собой и не играли в игры. Все собирались у широкой лестничной площадке, так как там должна была состояться литургия… та самая "Красная месса", представляющая из себя мрачную театральную постановку. Сцены в особняке не было, а посему весь особняк и, в честности, его лестничная площадка и были самой сценой. Возле меня прошел молодой актер-конферансье, который, оказавшись в центре внимания, театрально заголосил стихами, размахивая черным плащом: "Не будет больше бракосочетаний во славу искренности голоса небес, ведь в тихий рай явился бес, и прок стал выше достояний. Всем правит золото и плоть, рукоплескание искусству. На каждом маска, всюду ночь. Слова — надгробный камень чувствам. Разбиты ныне зеркала. Не разглядеть и собственной печали. Фата — за место траурной вуали — стирает наши имена…" На лестницу к исполнителю черные фигуры вывели юную актрису, облаченную в вольный наряд католической монашки. Чтец стихотворения ловко схватил ее и принялся грубо срывать с красавицы одежду… медленно и поэтапно в ритм жуткого представления. "Тиары, запонки, застежки, регалии, медали — красота. Все мы — тесненные обложки, а содержание — пустота". Актер скинул с девушки последнюю ткань, оставив ее нежное тело с розовыми сосцами и рыжей шерсткой неприкрытым у всех на виду. Страх в глазах актрисы казался неподдельным. "И только смерть искупит наши лицемерия. Она — всему великий уравнитель. Каждый из нас войдет в ее обитель и склонится под натиском смирения". "И все же… — вдруг сказала сама смерть, пафосно выйдя на импровизированную сцену с костяными руками, со ржавой косой и в черном плаще. — Даже здесь не стоит вам питать иллюзий, ведь кое в чем признаться вам должна. Вы правы, аз есмь смерть — маэстро высших судий, и от косы моей не может быть шита. Со мной, как ни кривитесь, усвоите урок. И хоть у каждого свои часы забвения — кому-то дала век, кому-то мгновение — во всех из них закончится песок". Актриса, играющая смерть, приподняла свой балахон, и из-под его подола вместе с театрализованной кровью, что разлилась по мрамору, шарами покатились бутафорные (но анатомически достоверные) человеческие черепа, скатываясь вниз по лестнице к ногам обнаженной монахини. "Передо мной не устоит ни лекарь, ни монарх, ни сочинитель этих строк, ни раб, ни даже тот, кто в полном здравии. Я каждого склоняю на колени и махом погружаю в мрак. Коса моя ровняет всех!.. и без оглядки на тщеславие!" — зачитывала бледнолицая, надевая на головы разбросанным черепам различные головные уборы. Кому-то надела цилиндр, кому-то корону, кому-то пиратскую треуголку, а кому-то терновый венок. И не важно какой была шляпа при жизни… эти личности могли быть самой разной масти, их глаза сияли по-разному, а в головах кружили совершенно неповторимые мысли, но теперь тьма их глазниц была в у всех одинаково пустой. Вечное забвение и тишина. А смерть тем временем продолжала свой театральный монолог, обратившись сперва к зрителям, а затем и к другим актерам: "Я в мрак сведу и вас, и это не ехидство. Не пощажу монашку… и тебя, мой милый исполнитель. И коль уж я последний ваш учитель, то знайте, жалкие рабы, что даже в смерти нет единства". Она издала жуткий смех и начала пританцовывать на костях, небрежно раскидывая черепа еще дальше. "Да посмотрите вы на трупы! Один красавец, другой — нет. Кто-то был раздавлен грубо, кто-то съеден на обед. Этот был кем-то задушен… Челюсть перекошена. А этот был больным, застужен. Умер он во время сна. Тут зубов нет. Во лбу дырка. Этому сломали нос. Этих двух скосила пытка. Так вот озвучим мы вопрос! Правда ли я уравнитель, как назвали меня вы? Мечтай, искусный исполнитель, но все вы разные цветы. Одного сорву я сразу. Другому дам еще погнить. Этот умрет от заразы, будет еще долго выть. Кому-то поцелуй отдам во время всплеска эйфории. А кто-то сдохнет как баран, будь он вором или мессией. Палач мрет королевской смертью. Султан загублен как пират. Граф повержен жгучей плетью. Вердикт нечестный — наугад! Правосудие бесполезно. Я ваш единый судия. И как склонить ваше колено решаете не вы, а я. Мне плевать на ваши лица. Будьте вы мне хоть царем, пророком, лекарем, убийцей… прихоти мои — закон! Разбойник сгинет как герой, а праведник — как вор, отребье. Нет правосудия перед тьмой. Разве это не лицемерие? Да, я всех вас уровняю. Передо мной вы просто дети. И все же… я вас умоляю. Нет единства даже в смерти!" — так зачитывала и танцевала костлявая. К ней подбежала испуганная монашка и обнаженная пала перед ней на колени. "Но как же тогда жить, коль нет суда и справедливости?" — плача спросила она. Смерть ответила: "Никак! Для этого и здесь я". "Но как же тогда умирать, раз даже ты не судишь нас по совести?" "Смирись, дитя! Отбрось мечты! Но нет во мне подобной гордости. Не человек я жалкий, и не зверь, я нечто выше! Уж поверь! Когда тебе открою дверь туда, откуда более нет возврата, сама ты будешь неизменно рада проститься с глупостью своей, иллюзией, страстями. Да не станет граней между нами. Уснешь ты так, как прежде не бывало, и в бездне сгинешь вскоре ты, будто и не существовала. И коли ищешь ты единства… того бога и ту нить, что всех людей объединяет, то не стану я тебя томить. Уж дам ответ, да ты смотри — пускай тебя не огорчает правда. Объединяет всех не смерть и не жизнь с ее усладой. Все это сказки и мечты! Единственное, в чем мы все едины, — это в разочаровании любви".

— Ох… больно.

— Да. Удивительная пьеса. Поначалу стихотворения были многослойными и высокохудожественными, где в каждом слове скрывался символизм, а между строк второе дно, но чем дальше, тем проще и односложнее становилось содержание стихов… да и их форма, ибо ближе к концу сонет сменился дешевой рифмой уличных фигляров. Стало больше походить на рваный белый стих. Речь шла как-никак о смерти, и в этих строках даже сама поэзия вымирала. Толпа оценила. И я тоже, будучи в толпе. "Так забери же ты меня!" — взвыла монашка, обращаясь к смерти. "Раз ты так этого хочешь, то только попроси. Приду!" "Как? Я ведь и так уже прошу". "Не так, не так, моя родная! Возьми петлю или клинок, пойди на башенку повыше, иначе тебя я не услышу". "Самоубийство — грех!" "Бездействие — тоже". "И все же… час пройдет быть может и ты явишься сама?" "Ты мне не нужна, дитя. Это я нужна тебе". "Ну так явись же ты ко мне!" — с придыханием воскликнула девушка, выхватила у актера кинжал и порезала себе вену на руке. Брызнула искусственная кровь. Она полилась не из запястья, а из особого отверстия в тупом кинжале, но эффект был достаточно убедительным для смотрящих гостей. "Я смерти не желаю! — призналась монашка. — Но и с мыслью этой жить я не могу. Пускай уж лучше я умру и сама пойду по краю. Сделан нынче выбор мой". "Но не видать тебе покой!" — усмехнулся актер и обнажил свои клыки вампира. "Как понимать? Постой!" — обнаженная попыталась возмутиться, но… поздно. Упырь уже накинулся на кровь и начал пить, кусая. "Как видишь, я не иду к тебе, дитя, — сказала смерть в сторонке. — Ты не умрешь, а возродишься вновь. И эту ночь любя, станешь чадом тени, навеки пьющей чью-то кровь". "Нет, не хочу!" — воскликнула монашка. "Странно. Разве не хочешь ты воскреснуть, как воскрес спаситель твой… пророк?" "Хочу! Но какой же в этом прок, если даже в нежити я не найду истины обитель? Будет только тьма и лицемерие, как и впредь". "Увы, красавица моя, но ты уже попала в сеть!" — вампир снова улыбнулся. "Этот мир жесток!" — промолвила монашка, и тени в черных балахонах накинулись на нее. "Мир жесток! Не спорю, — заявила смерть. — И правда такова, что все мы в бездне растворимся… когда-нибудь даже и я. Ко дну пойдем мы в вечном океане, не оставив и следа, но покуда волны стонут и на воде рисуем круг, танцуй во всю и прыгай в омут ты, мой любезный друг!" Черные фигуры поглотили обнаженную девушку так, что когда они стали расступаться и черное пятно перед глазами зрителей развеялось, девушки там уже не было. Казалось, будто ее и прям съели, но достаточно было лишь приглядеться, чтобы понять, что она также облачилась в мантию, в связи с чем столь ловко слилась в этой безликой толпе. "Так поднимем же бокалы! — закричал вампир. — Чего нам ждать, братья мои? Эта наша ночь услады! И пусть весь мир тонет в крови! В крови! В крови!" Раздался сатанинский смех, и гости принялись поднимать фужеры, соглашаясь с этим тостом. На этом театрализованная часть "Красной мессы" подошла к концу. В тот момент, я, помню, посмотрел наверх и увидел прямо над собой Эдлен, стоящую у бордюра лестничной площадки. Она смотрела на представление также как и я, и также как и я понимала скрытый символизм происходящего, в частности тех строк, с которых начался спектакль… да и концовка не подкачала. Сегодня искусство не сколько имитировало существующую реальность, сколько служило предзнаменованием будущего… того, что еще не случилось, но вот-вот должно было произойти. Мы с Эдлен молча смотрели друг на друга, будучи на разных уровнях здания, и оставался вопрос: кто из нас в ту минуту первым отведет глаза? Если это сделает она и проскользнет в толпу, утонув в ней, то победителем в этой конфронтации будет именно она, ведь это означало бы то, что я должен буду ее догонять, а посему глаза отвел я, шагнув в черную массу костюмов, чтобы это она пошла меня искать, а не наоборот. Представление окончилось, электронная музыка вновь нарастала. Молодежь продолжала веселиться и танцевать, и теперь было видно, что все это будет идти по нарастающей и надолго. Игры и сюжетные линии закончились, изысканный бал-маскарад медленно превращался в обыкновенный вечер ночного клуба. Оно и понятно. Красивые традиции и ролевые игры хороши лишь в меру, как заводной фетиш в сексе, а дальше должны быть всем понятные и простые телодвижения. Лазерные огни мигали, вырисовывая линии и узоры, а черные силуэты трясли головами и поднимали руки вверх. Я никогда не любил клубы с обезьяний музыкой, ибо они оскорбляют мой интеллект, и поэтому задерживаться в помещении не стал. В "Особняке Кельха" имелся отличный внутренний дворик, куда я и отправился. Захотелось подышать свежим воздухом и побыть одному. Готический двор был хорош… арки, решетки, узоры и шпили… и красное небо над головой. Конечно, это место видало и лучшие времена, так как двор выглядел обшарпанным, как и все дворы северной столицы, и все же готика в сердце Санкт-Петербурга не могла не радовать мой глаз. Под открытым небом, как оказалось, я был не один. В уютный садик выходили многие гости… покурить и пообщаться между собой в тишине, так как музыка в стенах начинала давить. И все же двор казался пустым. После той массовки, что была внутри, здесь все люди казались очень далеки друг от друга. Тихо и спокойно. Даже сверчки скрипели где-то в кустах. "Убегаем от людей?" — спросил меня кто-то в тот самый момент, когда я уже подумал, что наконец смогу начать наслаждаться тишиной и красным небом. Оглянувшись, я увидел позади себя полного мужчину с блестящей лысиной и с выразительными усами. Для такой яркой вечеринки он был одет очень скромно. Он сидел на скамейке, попивал что-то совершенно не красное и даже не алкогольное и смотрел на мир глазами озорного ребенка. Этот взгляд совсем не сочетался с его крупным телом и уж тем более с человеком, которому было за сорок. Именно столь беспечным взглядом он меня и заинтересовал. "Да, — ответил я ему, — как и все мы". "О да, видишь человека — беги! Никогда не знаешь, какие демоны в нем таятся", — пошутил он. "Кстати о демонах, я Георг", — представившись, я протянул ему руку, и он ее пожал. "Марк, — мужчина назвал мне свое имя. — Создатель всего этого безобразия". Да, все верно. Это был Марк Рэйн-Хаген, автор игры "Вампиры: Маскарад", вокруг которой и организовывались все эти причудливые мероприятия. Большую часть из таких вечеров он посещал лично… все-таки это была живая манифестация созданной им вселенной. И уж кто-то, а он-то был первым, кто убегал от людей и от реальности, изобретая целые миры и предпочитая дружить не с человеком, а с какой-нибудь нежитью. Вот такой вот взрослый ребенок. Так мы с ним и познакомились, найдя друг в друге интересных собеседников. Помню, как в другом конце готического дворика под открытым небом появились какие-то молодые ребята, с опаской оборачивающиеся по сторонам и заталкивающие себе что-то в рот. Судя по тому, как они в этот момент запрокидывали головы, в руках у них были таблетки. "Посмотри-ка! — сказал мне Марк, подметив юных наркоманов. — У тебя есть мысли, под чем они сейчас могут быть?" С одной пилюли парни мгновенно становились бодрыми, гиперактивными и окрыленными, будто эти изголодавшиеся упыри и впрямь свежей крови наглотались. "Да, — ответил я, сознавшись ему в том, что я врач и что смыслю в фармакологи. — Это "крылья" — новый наркотик, который изначально разрабатывался, как обезболивающее средство на основе талидомида. Ох… этим ребятишкам сейчас хорошо, а вот их детям будет уже не очень".

— Да, я слышал о "Талидомидовой трагедии". Это, как я знаю, было очень действенным обезболивающим и снотворным средством. В прошлом веке препарат был популярен, однако практически у всех, кто его принимал, рождались больные дети с самой разной степенью уродства.

— Все верно. В свое время это привело к одному из крупнейших медицинских скандалов и судебных разбирательств. При этом тератогенное воздействие этого препарата еще очень долго не могли понять. Рождались десятки тысяч больных детей, многие из которых были даже нежизнеспособны, а прямую связь с талидомидом провести не удавалось. Такая вот феерия! Причем больше всего пострадала Германия. Еще двадцать лет назад они спаривали только самых подходящих друг другу самцов и самок, столь тщательно заботясь о чистоте генофонда, а эти "совершенные" в своей генетике отпрыски выросли, и давай плодить самых невообразимых уродов. Целая биологическая атака!.. как будто даже спланированная акция.

— Кара божья.

— О да, божья!.. наверняка, опять иудеи втихаря нанесли свой ответный удар. Они любят бить сразу по детям, прикрываясь словами о "неисповедимых путях господня". Практикуют эту традицию еще со времен "десяти казней египетских".

— Да, читал я "Библию", читал.

— Но вернемся в тот готический дворик, освещаемый лишь огнями эпилептической вечеринки, что сочились на улицу сквозь окна особняка. Марк смотрел на тех эмо-подростков, балующихся таблетками, и тут же спросил меня: "То есть, по сути, эти ребята хотят унять боль?" "Полагаю, что так, — я ответил. — По крайней мере так действует наркотик". "Но какую боль они пытаются заглушить? Да и что они вообще могут знать о боли? В их-то возрасте", — удивился мужчина. "Для них это опыт", — пояснил я. "Боль — это тоже опыт, — дополнил Марк. — Но откуда она у них может быть? Что это? Боль первой любви? Расставание? Страх перед взрослением и неизвестностью будущего? Или, может, все дело в музыке? Она им так давит на уши". "О да! — тут я согласился. — Музыка воистину ужасна". "А ведь им нет еще и восемнадцати, — продолжал он. — Ну серьезно! Им в магазине даже алкоголь не продадут". "Так вот это и причиняет им боль! — заключил я. — Они так хотят повзрослеть! Так хотят быть услышанными, но никто их не воспринимает всерьез, ведь это просто… дети. Мир, по их мнению, совершенно несправедлив. А ведь они убеждены, что все должно быть иначе". "Да? А вы что сегодня потребляете?" — спросил меня Марк. "Боюсь что всего лишь кровь девственниц", — я признался в своей невинности. "Как скучно!" — он мне вынес вердикт. "А вы?" — спросил я. Мужчина взглянул на свой бокал, наполненный чем-то прозрачно-желтым и, надувая щеки, сказал: "Ой, даже не спрашивайте!" Там была еще более постыдная жидкость. Затем Марк поднял на меня глаза и поинтересовался: "Скажите, а вы знакомы с Эдлен?.. ну, с той особой, которая организовала мероприятие? Черные очки? Синие волосы?". "Да, мы знакомы, — я ответил. — Это, кстати, она меня сюда пригласила". "Превосходно. Видите ли, Эдлен мне тут рассказа много интересного об этом особняке. Говорят, он особенный", — произнес Марк. "Бесспорно, — подтвердил я, — ведь таких готических дворов в Санкт-Петербурге больше не сыскать". "Да нет же, — он поморщил лицо. — Тут есть кое-что другое". И тогда Марк поведал мне следующее. Как оказалось, Александр Кельх — некогда владелец этого дома — был патроном Петера Карла Густавовича Фаберже — неверное самого известного и культового ювелира Российской Империи. Может слышали, он делал пасхальные яйца из драгоценных камней совершенно разных размеров, украшая их чистым золотом и еще большим количеством ценных минералов. Изделия были настолько дорогими, что их могли себе позволить только монархи и высшие чины. Поговаривали, что за одно яйцо можно было купить целую губернию, и каждый уважающий себя благородный муж считал своим долгом иметь в своей личной коллекции хотя бы одно такое яйцо Фаберже, иначе его просто не поймут соседи. Все-таки это показатель престижа и статуса. У мужика ведь должны быть яйца, сами понимаете! Так вот у Александра Кельха была целая коллекция такий яиц.

— Я сразу вспоминаю фильм "Священная гора" Алехандро Ходоровского. Там тоже была коллекция яиц… мужских и отрубленных в формалине.

— Думаю, что Кельх от этого недалеко ушел, ведь многие бы с радостью были готовы пожертвовать своим яичком в штанах, ради яичка Фаберже. И вся эта коллекция, представьте себе, когда-то хранилась прямо там… в особняке! И ради безопасности Кельх вместе с архитектором здания — Карлом Шмидтом, который, прошу заметить, Карлу Фаберже приходился родственником — сделали целую сеть тайных хранилищ по всему дому. Это, как показал мне Марк со двора, было заметно даже невооруженным взглядом, так как с фасада особняк имел одну форму, а изнутри совершенно другую. Всюду были выступы и искривления, которые вроде как несли сугубо декоративную роль, а с другой стороны были слишком массивными, чтобы быть сплошными и неполыми. В таких местах можно было запросто поместить лазейки и тайные отсеки.

— Это чем-то напоминает ваш дворец. В Château Venrique ведь тоже полно тайных дверей и коридоров.

— Да. Этим он меня и привлекает.

— И есть предположения, что до сих пор не все двери найдены.

— Да, я слышал об этом, но это никак не доказать и не опровергнуть… разве что найдя очередной скрытый проход. Но даже в этом случае легенда не закончится, поскольку всегда будет оставаться вероятность того, что существует еще какая-то ненайденная дверь. Знать наверняка мы попросту не можем. И в этом вся прелесть! Загадка будет жить вечно, даже если все ключи уже подобраны и все замки открыты. А мысль о том, что всегда есть что-то еще нас уже никогда не покинет. Примерно тоже самое было с "Особняком Кельха". Никто точно не знал, сколько должно быть тайников в здании и где их искать. И хотя все сокровища давно были вывезены оттуда и помещены в музей Фаберже, существовала версия (ничем не подкрепленная, разумеется), будто какой-то из тайников Кельха так и не был обнаружен. В свое время Кельх заказал у фирмы Фаберже особое яйцо-часы для своей супруги, и мастер Михаил Перхин изготовил самое сложное и утонченное изделие, когда-либо произведенное той фирмой. Речь идет о часах "Шантеклер Кельха" — очередное пасхальное яйцо с часовым механизмом и заводным петушком, который переодически пел. В мастерстве своего исполнения эта вещица во многом превосходила "Яйцо-часы Ротшильда" и даже "Петушка", сделанного специально для самого императора. И при этом чертежи столь сложного механизма никто никогда не видел, и они попросту считались утраченными. Также надо понимать, что при создании таких изделий сперва изготовлялись макеты из более упрощенных и дешевых материалов, чтобы оценить работоспособность и взаимосвязь каждой детали… и уж тем более если это инновационный механизм, однако с часами "Шантеклер Кельха" таких макетов и прототипов нет. Изделие просто появилось — и оно сразу совершено! Разумеется, так не бывает. И из-за этого родилась легенда о том, что черновики и пробный вариант часов все-таки есть, но они где-то надежно спрятаны… просто за все эти годы никто так и не нашел последний тайник "Особняка Кельха". Красивая история, подумал я тогда. И сразу, как Марк мне ее рассказал, я посмотрел на него — в частности в его глаза, полные детского азарта — и спросил: "Так чего же мы ждем?"

— Действительно.

— Вот и Марк со мной согласился. Он поднялся со скамейки, и мы вдвоем, как малые дети, полные энтузиазма, отравились на поиски сокровищ. Где искать и, главное, что — мы не имели ни малейшего представления, к тому же было понятно, что скорее всего мы так ничего и не найдем. Если тайник не нашли за целый век (при случае если он вообще существует), то нам надеятся на триумф было и подавно. К тому же в особняке было темно, а дискотечные огни, полные лазера и мигалок, никак не помогали нам сконцентрироваться или же вообще что-нибудь разглядеть. Все стены плыли перед глазами, и даже если бы мы стучали по поверхности, чтобы понять, какая из стен полая, то мы бы просто ничего не услышали, ведь в помещении было слишком шумно. Но мы не сдавались. Напротив! Это придавало еще больше интереса что-нибудь отыскать. В какой-то момент я взял с канделябра горящую свечу и принялся ходить с ней вдоль стен, изучая настенные рисунки и декоративные узоры особняка. Я полагал, что если где-то там есть проход или углубление, то сквозь зазоры будет дуть воздух, и пламя свечи мне об этом ту же сообщит, но увы. Пламя и без того дергалось в припадке, пародируя как дискотечные мигалки, так и танцующую молодежь. И вскоре мы с Марком, прохаживаясь по старинным залам, больше не рассматривали стены в поисках скрытых лазеек, а просто общались между собой на самые авангардные и абсурдные темы. Мы шутили и смеялись. Устав спотыкаться на гостей и слушать громкую музыку, мы поднялись на второй этаж по той самой лестнице, где было представление. От толпы и шума убежать, конечно, не удалось, но по крайней мере теперь нам не приходилось кричать и дважды переспрашивать, чтобы друг друга понимать. На втором этаже нас встретила длинная очередь людей, стоящих в ожидании, когда туалетные комнаты освободятся, и как всегда самая большая очередь была именно в женский туалет. Молодежь стояла, нервно топталась на месте. А некоторые, так и не дождавшись, когда кабинки освободятся, прыгали друг на друга прямо в коридоре, страстно целуясь и хозяйничая под ремнем. Я так понимаю, что и причиной очереди в женскую комнату был именно секс. Какая-то пара заперлась и все никак не могла настонаться. К счастью, я держал путь совершенно в другую сторону. Но тем временем из мужской комнаты вышел Николай Лебедев. Он тоже меня заметил, однако сразу отвел глаза с каким-то пренебрежительным холодом и молча прошел мимо. Я не стал оборачиваться и прослеживать за ним взглядом, однако и не думать о нем в ту минуту я не мог. Еще в начале мероприятия он был готов меня расцеловать, разбрасываясь феерическими комплиментами, а теперь прошел так, будто меня и вовсе не существует. Сомневаюсь, что это мое поведение за тем столом в компании девушек столь резко изменило его отношение ко мне. Нет. Должно было быть что-то еще. Что он делал в туалете? Принимал кокаин или, может, "крылья"? Нет, не похоже. Может, он был там не один, а с любовницей?.. с той самой "мисс надувные губы", и теперь не хотел, чтобы новость об этом распространилась? Тоже вряд ли. Зачем мужчине такое скрывать и уж тем более перед другим мужчиной? Он бы, наоборот, сейчас стал мериться со мной пиписьками, демонстрируя мне свой статус "альфа-мужчины". Опять мимо, к тому же никаких блудниц из комнаты вслед за ним не выходило. Нет… там без сомнений было что-то еще… что-то, связанное непосредственно со мной… со мной и им лично. А что могло встать между нами? Его работа? Деньги? "Черное Изящество?"

— Эдлен?

— Ну конечно, Эдлен! Она появилась передо мой неожиданно. Только мы с Марком повернули за угол и вошли в какую-то более-менее тихую комнату, как синие волосы тут как тут засияли своим электричеством. "Николай все знает", — сказала она мне прямо в лицо. "Что именно?" — непонимающе переспросил я. "Совершенно все. Я все ему рассказала… все с первого дня. То, как вы подслушивали нас тогда в комнате, то, как наблюдали за тем, как я переодеваюсь. Эти наши якобы случайные встречи в городе, все эти попытки меня соблазнить — он знает все!" Марк, понимая, что между мной и Эдлен начался очень интимный разговор, свистнул самому себе и, вырисовывая причудливо комедийные гримасы на лице, сделал вид, что его все это не касается и что он тут явно лишний, сразу после чего оставил нас наедине, уходя на цыпочках походкой из мультика, как бы давая понять, что его здесь никогда и не было. Ничего не видел, ничего не слышал, да и вообще не обращайте на меня внимания. Однако, перед тем как шагнуть за порог, он все же оглянулся через плечо и скривил губы вниз, оголяя нижнюю челюсть, тем самым намекнув мне, что… ох, как же сейчас он мне не завидует! Мол, держись парень! Так бы оно все и было, да только эти люди видели лишь внешнюю сторону Эдлен… а внешне она, конечно, была той еще стервой. Но вот я видел ее насквозь. Мутный лед уже таял, становясь прозрачной водой. Ноль градусов. Не лед, не вода. "Выходит, что Николай знает и про ваши волосы?" — сразу уточнил я, восхищаясь сапфировой синевой. "Что? Нет!" — воскликнула дама с таким недовольством, будто я только что сменил тему, как бы убегая от разговора с ней. "Так значит, что он знает все же далеко не все", — с легким ехидством заключил я. "Зачем вы так со мной поступаете? Неужели вы не замечаете моих чувств к вам? — с обидой говорила она. — Неужели не видите, что я ради вас готова на все? Как можно быть таким слепым?" "Уж поверьте мне, я все вижу, — наконец сказал я без капли смущения. — И вы совершенно правы, я действительно пытался вас соблазнить, но вовсе не потому что вы мне нужны или потому что я мог испытать к вам влюбленность… нет! Ничего подобно! Мне было просто скучно. Вот и все". "Я вам не верю!" — грубо вырвалось у нее, и чтобы себя успокоить она сунула тонкую сигарету в зубы и начала нервно чиркать зажигалкой. Прибор в ее трясущихся пальцах не работал, и тогда я взял чикфайер в свои руки и помог ей с огнем. Эдлен закурила, выпуская дым из черешневых уст. Она дышала ртом в сторону, чтобы ментоловый пар не шел на меня. И это было забавно: в "Особняке Кельха" курить было запрещено, и всюду висели соответсвующие этому правилу таблички, так как в помещении было много дорогих гобеленов, ковров и старинных книг, которые мгновенно впитывали табачный запах, от которого избавиться не так просто; и все же главный организатор мероприятия — человек, ответственный за порядок, за соблюдение правил и за технику безопасности — сама достала сигарету и начала дымить, разбрасывая пепел. Ей в ту минуту было на все наплевать. Эмоции взяли вверх над хладнокровием, хоть она и старалась сохранять лицо. Классический "синдром утки" — внешне кажется спокойной, а если заглянуть под воду, то увидим, как она хаотично и безостановочно трясет лапками, дабы оставаться на плаву. Хотя, не будь Эдлен альбиносом, она бы сейчас, наверняка, была бы уже вся постыдно красной. "Поймите, — продолжал я. — Приехав в Санкт-Петербург, я, кроме Айданы, не знал здесь больше ни одной женщины…"

— А как же Сиела? Ах… ну да. Точно.

— "И тут вдруг сразу появляетесь вы! Такая властная, гордая, неприступная! Одновременно серая и такая яркая! Естественно, мне, как мужчине, захотелось с вами поиграть… появилось охотничье желание соблазнить вас и попросту склонить перед собой ваши непреклонные колени! Но делал я все это не любя… и не из корысти и даже не из мужского самолюбия! Нет, я делал это просто так. Ради любопытства, если угодно". Лед растаял, и по щеке Эдлен побежала одинокая слеза. "Поймите, мне на вас совершенно… параллельно", — докончил я. Сапфировая дама с мраморной кожей лишь в очередной раз выдохнула серый яд и, высвободив сигарету из пальцев прямо на пол, сухо мне сказала: "Будьте вы прокляты". Затем она ушла… точнее повернулась ко мне спиной и долго отдалялась от меня по коридору, всячески сдерживая себя оттого, чтобы оглянуться. Вот такой поворот событий! Она рассказала Лебедеву обо мне, возможно, о всех ее чувствах ко мне, что, конечно, не могло не шокировать Николая… сомневаюсь, что она хоть раз ему вообще признавалась в каких-либо чувствах и эмоциях, а тут вдруг призналась!.. да только по отношению к другому мужчине. Естественно, Лебедев был в ярости! Его гордость и достоинство задеты, ущемлены и раздавлены. Неудивительно, что он на меня так холодно и пренебрежительно глянул. Даже странно, что в тот миг не полез ко мне с дракой и базарными выяснениями. И за это, признаюсь, он был достоен моего уважения, ведь, как бы я к нему ни относился, а в тот час он все-таки доказал, что не обделен мужским стержнем. Гордо проглотив слова Эдлен, Лебедев, полагаю, даже не стал ничего говорить своей невесте. Да, они вечно ссорились, и да, ему всегда было что ей сказать, но в основном споры возникали из-за каких-то бессмысленных мелочей: не так выразилась, не тем тоном, не так посмотрела, не то одела, да и этот ее вечный "не тот цвет волос". Дьявол, конечно, кроется в таких деталях… это бесспорно, но только теперь речь шла не о деталях, а о самом дьяволе. Эдлен надеялась на понимание жениха, и, как оказалось, она его получила. Он отпустил ее, как бы больно это ни было, и все же я понимал, что такой человек, как Лебедев, был готов ее простить и принять обратно, если она того попросит. Вот только попросила бы она?.. столь гордая грация? Этого мы уже никогда не узнаем.

— Ибо вы убили ее в ту ночь.

— Она пришла ко мне, призналась в чувствах… была практически готова отдаться мне прямо там… в той уединенной комнате, но я ее отверг. Для женщин это нонсенс! Потрясение сознания! Они не привычны к тому, что их тоже могут отвергнуть, ведь обычно отвергают они. И посмотреть на ситуацию другими глазами девушки зачастую бывают даже не в состоянии в виду своего воспитания, ограниченности опыта и взглядов на вещи. Позвольте уточнить. Еще будучи студентом, я с сокурсниками проводил социальный опрос… да-да, я знаю, что любые такие опросы — это не доказательство чего-либо, и все же статистика порой бывает очень занимательной. Мы опросили более трехсот женщин, до которых смогли дотянуться за неделю. Это были как студентки нашего университета, так и преподаватели, обслуживающий персонал и просто случайные прохожие. Таким образом мы охватили совершенно разные возрастные группы от восемнадцати лет до шестидесяти. А из-за того что мы говорим о парижском университете, а в Париже французов почти нет (только такие же приезжие, каким был и я сам), нам удалось собрать еще и целый букет разных культур, мнений и национальных особенностей. Иначе говоря, мы должны были получить целую радугу ответов, но нет… все опрошенные женщины оказались практически одинаковыми, хотя и были редкие исключения…

— А всякое исключение усиливает правило!

— В нашем случае — да. Вопрос ко всем этим женщинам был у нас один и тот же. Подходили ли они хоть раз в своей жизни к парню первыми, чтобы познакомиться? И представьте себе, абсолютно все женщины… все без исключения — и юные шлюшки, и правоверные мусульманки, с ног до головы укрытые в чадре — говорили, что "да", они конечно же подходили к парням и знакомились первыми. А как иначе? Тогда мы уточняли вопрос, дополняя его кое-какими деталями и оговорками. Мы спрашивали, знакомились ли они по-серьезному? Не просто случайное знакомство в баре, мол, дай мне сигаретку, парниша, и я уже забыла тебя в лицо… или классическое "не найдется ли огоньку?" или там на вечер потанцевать с мальчиком, дабы он оплатил мне и моим подругам коктейльчик. Даже знакомство ради одной шальной ночи мы не брали в расчет. Нет, нас интересовало именно то, как часто девушки, видя совершенно неизвестного им парня, подходили к нему в надежде завести с ним серьезные и долгосрочные отношения. И после таких уточнений ответы женщин начинали кардинально меняться. Сразу оказывалось, что "нет"… более девяноста пяти процентов всех опрошенных нами дам, заявляли, что не делали такого и даже не думали о подобной дерзости. И у каждой было свое оправдание на этот счет. Для одних подойти к парню считалось ниже их достоинства и самолюбия, для других — откровенным признаком проститутки, для третих — просто правилом плохого тона, для четвертых — это считалось недопустимым в виду социально-религиозных убеждений, для пятых — еще что-то. Сотни разных отговорок, лишь бы не знакомиться с парнем. И практически все эти женщины сходились во мнении, что если к мужчине надо подходить, то это уже априори не мужчина. Нет же… первый шаг, по их мнению, всегда должен бы делать самец, ибо это он разведчик и завоеватель. И даже если девушке нравился какой-то молодой человек, который почему-то упускал ее из виду, то она могла лишь начать строить ему глазки или пройтись как-нибудь мимо него, хвостиком виляя, на крайней случай могла попросить кого-нибудь стороннего их познакомить, но ни в коем случае не подходила к нему первой. Она старалась лишь привлечь к себе его внимание, а подойти "обязан" именно он… и никак иначе. Если же он этого не сделает, то ему со стороны можно просто прикрепить ярлык, унижающий мужчину, но оправдывающий даму. Мол, не подошел к ней, значит дурак или слепой вообще, или у него просто плохой вкус, а то и вовсе парнишка может быть не той ориентации. Очередные женские оправдания лишь бы не делать шаг на встречу к мужчине, ведь, видите ли, это он должен их добиваться, а не наоборот… то есть это пусть парни идут ко мне, а уж я повыбираю. Одного отошью, ибо не нравится, второму откажу, так как костюмчик уж больно скромной марки, третьего отвергну просто так для профилактики, статистики и чувства собственной важности, а с четвертым — так и быть — загуляю, ибо всех остальных уже оттолкнула. Как говорится, по оставшемуся признаку. Чем-то напоминает суеверие советский солдат, из-за которого они втроем никогда не закуривали… только парой… поскольку считалось, что вражеский снайпер одного замечает, во второго целится, а в третьего стреляет. Так же и женщины. Они как снайперы… выбирают самую выгодную позицию, высматривают, ждут, но сами и с места даже не сдвинутся. Нет уж! Мишени пусть сами бегут на прицел, а уж в кого стрелять… кому прямо в сердце стрелой Купидона, а кому сразу свинцовой пулей, чтоб сердце разбить в дребезги и на всегда — на месте будет думать, методично изучая и сравнивая всех по рангу. Так что нет… девяносто пять процентов женщин искренне признались, что никогда не предпринимали попыток первыми заговорить и познакомиться с парнем в надежде на серьезные отношения. Но были еще и остальные пять процентов дам, среди которых, к слову сказать, не было тех, кому меньше тридцати пяти. Они с полной уверенностью и искренностью в голосе заявляли, что неоднократно знакомились с парнями по собственной инициативе. И тогда мы просили их рассказать об этом поподробнее. Как это происходило? Где, как часто и в какой ситуации? Ответы же оказывались предсказуемыми. Большенство дам знакомились с мужчинами не потому, что те им хоть как-то нравились, а исключительно из корыстных соображений. Одни заранее выбирали себе выгодную жертву — как говорится, по наводке — и шли к ней напролом, переступая через его брак и детей. Другие же знакомились с мужчинами на престижных вечеринках. Специально шли туда с твердой целью найти себе подходящую партию. Они там сами знакомились с джентельменами и умело предлагали им себя. Никаких чувств… ну, кроме жадности, разумеется. Да, такие дамы действительно знакомились с парнями первыми… и я сам лично не раз на себе это проходил.

— Да, вы рассказывали про вечер в квартире Николая Лебедева.

— Точно. Но не все женщины такие продажные и расчетливые… точнее все, но не настолько. А посему некоторые из них постарались меня убедить в том, что они все-таки заговаривали с мужчинами не из корысти, а исключительно ради чувств. Да только, когда мы просили привести примеры из их жизней, то оказывалось, что все эти примеры очень сомнительны, и чувствами там особо не пахло. С одними они заводили знакомства ради дружбы, а с другими, дабы потом свести их с подругами. Мол, ребята хорошие, но… вечное "но"! И лишь немногие признались, что они знакомились с мужчиной в надежде стать его возлюбленной, да только, как оказывалось, интерес к этим партиям у них быстро увядал, ибо подружки уже успевали нашептать им на ушко всякие подробности об этих парнях. То есть опять же эти ребята для них почти сразу становились безразличны, что подчеркивает насколько был вялым их изначальный к ним интерес. В любом случае даже те женщины понимали, что если сопоставить, сколько раз знакомились с ними и сколько раз они сами делали первый шаг, то все эти их потуги быть свободной и раскрепощенной дамой — это лишь жалкий плевок в океан, ибо все познается в сравнении. А также, что для нас очень важно, все девушки признались, что психологически им было очень трудно, некомфортно и попросту боязно приближаться к незнакомому, но понравившемуся парню с целью знакомства, ведь в мыслях всегда таился страх той вероятности, что ее неправильно поймут или вовсе отвергнут. Мол, я с ним заговорю, а он меня проигнорирует. А что если я не в его вкусе? А как это ударит по моей самооценке? А, может, у него уже есть девушка и мне ничего не светит? Или, может, он со мной только так… побалуется, тогда как я бы хотела с таким парнем серьезных отношений? А что если он то? А что если я это? Сложно, страшно, неприятно, да и вообще… рискованно и очень обидно. Это уже подошедшему к ней самцу так легко говорить простые "да" или "нет, парниша". Для этого много ума и храбрости не надо. Лишь посмотрела на него разок, и достаточно. Но вот самой заговорить с понравившимся мужчиной, понимая, что он может ее также отшить — это уже совсем другое дело. Поэтому женщины каждый день столь беспечно и с легкость отвергают мужчин, ибо сами практически никогда не смотрели на мир с их позиции. Да и потом… это же так весело! Одного мужика пошлю куда подальше — другие на горизонте появятся, ведь я девочка! Красавица! Такая важная принцесса, которую надо постоянно завоевывать, победив дракона и пробив стены моего нерушимого замка. Хи-хи! Ха-ха! Я вся такая загадочная и таинственная. Никакой загадки во мне нет правда, но все равно пусть думают, что я "особенная". А парни?.. да на то они и парни, чтоб быть добытчиками и первопроходцами. Это они должны меня удивлять и развлекать, а я уж выберу, кто мне интересен и кто ближе соответствует моей зоне комфорта. Так что… да. Женщинам, видите ли, неприятно и даже оскорбительно подходить к незнакомому мужчине. Это ниже их достоинства. Тогда как мужчины вынуждены проходить через подобный барьер страха и беспокойства постоянно. Всякий раз, знакомясь с девушкой, они переступают через фобии и тревоги. В большей половине случаев парни в этот момент надеются на длительные и серьезные отношения, но девушки тем временем смотрят на этих ребят, как на мусор, и смеют их столь беспечно отталкивать от себя, чаще всего заявляя при этом, что он либо "какой-то стремный", либо вовсе не мужик. Да одно то, что ему хватило храбрости подойти к незнакомой даме и заговорить с ней, понимая, что его могут отвергнуть и тем самым причинить боль, уже делает его самым настоящим мужчиной. Ребята не ждут, когда девочки созреют и сами к ним побегут. Нет, они преодолевают себя и делают к дамам шаг навстречу, ведь понимают, что если они этого не сделают, то не сделает никто. Что бы там самки ни пищали, а мужчины никому ничего не должны… и в том числе мы не должны быть инициаторами отношений. И все же это именно мужчины предпринимают первые шаги. В этом плане мы уже закаленные. Мы преодолеваем страх и подходим к женщинам, зная, что может нарваться на шипы. Для женщин же — ну, по крайней мере для абсолютного большинства — это совершенно неслыханно. Они привыкли только сами выбирать и отвергать, и в их головах не зарождается даже мысль о том, что оказывается их тоже могут не выбрать или, что еще страшнее, также отвергнуть, глазом ни моргнув. И если морально мужчина становиться взрослым и полноценным человеком в момент потери девственности… в особенности если он так долго добивался трофея-девушку, пробиваясь сквозь ее тернии и вечные круги ада, то женщина меняет свое сознание и обретает мудрость не с первым своим мужчиной и даже не с рождением детей, а именно в тот момент, когда она хочет человека, а ее отвергли. Вот что полностью определяет женское сознание! Не наказы родителей и гувернеров, не первый любовник, не беременность и роды, а именно первое болезненное расставание… когда оказывается, что ее воздушные замки так легко развеиваются — достаточно лишь дунуть, и что на самом-то деле не такая уж она и "не такая".

— О да. Все женщины "не такие".

— Вот и с Эдлен было тоже самое. Она хоть и была альбиносом и имела дюжину комплексов, связанных с этим фактом, на деле же была неописуемо красивой и яркой девушкой. Такой, как она, было достаточно лишь щелкнуть пальцами, чтобы вокруг нее кружил хоровод воздыхателей. И, конечно, уже с самой ранней юности она этим активно пользовалась, и в конце концов внешностью своей завоевала сердце и кошелек одного из самых обеспеченных женихов Санкт-Петербурга. Ей, будучи красоткой без приданного, и это уже была слишком большая честь и удача. Счастливый случай, как говорится! Метить еще выше было бы безрассудно. Эдлен расчетливо распорядилась красотой. Продала себя, как слот на аукционе, по высшей ставке. Поднимать цену выше никто бы дальше не стал, по этому Лебедев для нее был идеальной парой. Но давайте теперь заглянем внутрь к ней самой… в содержание, так сказать…

— И поэтому вы ее распотрошили? Заглянули внутрь?

— Я имею в виду, давайте посмотрим на нее не как на красивую женщину, а просто как на человека… на личность, скрывающуюся за сапфировой краской ее волнистых волос. И анализируя Эдлен с этой стороны, становится очевидно, что на самом-то деле она обыкновенная пустышка, не представляющая из себя совершенно ничего. Самый заурядный человек. Банальный и предсказуемый характер. Никаких особо уникальных взглядов на мир… самообразование такое же поверхностное, как и синева на ее локонах. Это Айдана являлась яркой и самодостаточной личностью — никто ей по жизни был не нужен, дайте лишь пространство и свободу, и она будет творить и созидать в свое удовольствие, оставляя собственный след в истории. А если даже свободы не дождется, то так уйдет в креатив, что окрылит себя им и обретет желанное освобождение. Эдлен же была совершенно иной. Они с Айданой похожи были только внешне, общим антуражем, яркостью волос и, возможно, чувством юмора и одинаковым желанием жить. В остальном же они были, как огонь и вода. Айдана была самостоятельным и цельным человеком, точно знающей, свои силы и саму себя, а Эдлен тем временем была полностью зависима от других. Это было видно даже потому, как часто сапфировая дама гостила у Айданы в студии. Казалось бы, Эдлен жила в роскошной квартире с просторными залами, куда можно было каждый день приглашать близкую подругу, но нет… за все мое время это именно Айдана распахивала двери своего тесного чердака, ибо в личном пространстве огненной красотки всегда было что-то любопытное и занимательное, тогда как в хоромах снежной королевы таилась лишь смертная скука. Даже когда они с Николаем пригласили нас на тот вечер к себе домой, мы с Айданой не знали, как оттуда уже поскорее бежать… и это при том, что там собрался весь "высший свет" северной столицы. Поэтому если Эдлен и казалась хоть чем-то интересной, то, как оказывается, лишь тем, что она стояла рядом с Айданой… и, как бесхарактерная соя, впитала в себя некоторые из черт своей подруги. Но это лишь видимость. Соя может быть со вкусом рыбы, но морепродуктом она от этого не становится. Хотя, если подумать, то у Эдлен все же были свои достоинства. Она как-никак была хорошим организатором выставок и торжественных вечеров. В этом плане Лебедев ее часто хвалил. Опять же благодаря ее привлекательной внешности мало кто осмеливался сказать ей "нет". Видя ее красоту, все сразу старались идти с ней на контакт, полагая, что она воистину серьезная и творческая личность. Если бы за место нее (но ее же методами) такие мероприятия организовывал какой-нибудь парень, да еще и воистину творческий, которому времени нет просто руки помыть от краски и глины, не говоря уже о том, чтобы побриться (ибо он воистину творческий), то администраторы заведений, спонсоры и учредители встреч были бы далеко не так лояльны, как они были по отношению к Эдлен. Да что там говорить… даже у Айданы не получалось так играть своей внешностью, ведь она, будучи поистине художницей, частенько ходила в нестиранных обносках и с грязной головой из-за банального отсутсвие времени на себя любимую. У Эдлен же — бездельницы — времени был целый вагон, если она каждый день начинала с того, что красила волосы в новый цвет. И кстати говоря, тот факт, что она постоянно пряталась под краской и скрывала своей естественный пигмент… точнее его отсутствие… тоже был большим показателем того, насколько же она, как личность, зависима от посторонних глаз и чужого мнения. Хотя она и красилась вопреки воли своего жениха, как бы игнорируя его слова, тем самым удовлетворяя собственное эго, на деле же удовлетворение было не от цвета и эстетического любования самой себя в зеркале, а от банальной провокации Николая. Его реакция… ну а в последствии и моя — вот что для нее имело значение. Вечный антураж. Театр, предназначение которого провоцировать и шокировать… хотя это всего лишь пустая игра, и по ту сторону расписных декораций не было ничего. Даже это ее увлечение вампирскими балами с ролевыми играми являлось показательным отражением ее неуверенности в себе и абсолютной неполноценности. Такие занятия присуще людям, которые бегут от реальности, ибо им в ней скучно. Они хотят надеть на себя чужую роль, маску, редкий костюм или яркое бальное платье, разыгрывая из себя того, кем они не способны быть на самом деле в виду своей ограниченности и несостоятельности. Иными совами, под толстым слоем всего этого вычурного антуража Эдлен скрывался бледный и бесцветный человек. И правда альбинос — да только уже не столько в фактическом смысле, сколько в метафорическом.

— Любопытно.

— Эдлен отдалялась от меня в ту ночь, и я смотрел ей в след. Но я взирал не на нее саму, а на дым от сигареты, который она выдула своими скользкими устами в последний момент. Серое облако сперва кружило по комнате, вырисовывая хаотичные узоры, но затем — видимо сквозняком — сменило ритм и направление и, рассеиваясь окончательно, полетело к старинному книжному шкафу. Ну конечно! Меня тогда осенило. Мы с Марком Рэйн-Хагеном искали потайные лазы в "Особняке Кельха", но прозевали самое очевидное. Ведь где еще могут скрываться секреты, как не за книжными стеллажами?! Дым от сигареты Эдлен был для меня хорошей подсказкой. Полагаю, что о тайне той книжной полки было бы давно всем известно, если бы в особняке разрешалось курить. Но нет. В здании повсюду висели таблички с зачеркнутой сигаретой. Удивительно, что Эдлен нарушила это правило. Хотя ей уже было все равно. Знала, что так или иначе это ее последний бал. Я подошел к шкафу и принялся его разглядывать. Трудно было определить на глаз насколько сильно мебель и стены в той комнате поддавались реставрации. С одной стороны все выглядело аутентичным и достаточно старинным, но с другой стороны мы с вами говорим про Россию, а в той стране все, что было хоть сколько-то ценным и старинным давно было вывезено на чью-то дачу и заменено на подделку. Вы скажете: "Но это ведь "Дом юриста". Там должны были чтить порядок". А я вам отвечу, что воруют-то как раз больше всего те, кто рьянее всех учат окружающих соблюдать закон, и уж тем более те, кто берут на себя право судить. Насколько те стеллажи и стена за ними были в своем первозданном виде, я затруднялся ответить. Тусклое освещение комнат не позволяло мне провести серьезную оценку предметов. Но полюбоваться книгами я все же смог. Как обычно бывает на таких полках, там всюду красовались старинные многотомники с полным собранием законов России. И ладно бы просто "том первый", "том второй", так еще были прописаны различные даты на корешках, говорящие о том, какие законы и в течении каких годов были действительны. Я понимаю, что с исторической точки зрения такая устаревшая информация очень важна. С ее помощью мы можем понять быт и уставы прошлого и проследить, как менялось общество и его правила. Но зачем было так открыто и даже демонстративно хранить такие тексты на полках? Им место в архивах, а не в кабинете юриста. Или же в этом и была вся ирония, чтобы показывать людям то, что все законы несовершенны. Мол, сегодня мы вас за это засудим, а уже завтра эта статья будет отменена… или, наоборот, сейчас вы выйдете сухим из воды, но с завтрашнего для не избежать вам молота правосудия. А может и вовсе эти юристы так забавляясь — оценивали каждое отдельно взятое дело законами совершенно разных времен. Дело одного человека разберем по правилам Российской империи до крестьянской реформы, другое дело пустим по протоколу времен сталинских репрессий, третье — еще как-нибудь по-веселому. Лишь бы было выгодно юристам, и худо всем остальным гражданам. А что? Все честно. Все согласно букве закона, ведь вон как много этих букв. Да… это всего лишь шутка, однако с учетом того, как несправедливо и абсурдно в той стране порой работает правосудие, полагаю, что эти анекдоты не так уж и далеко ушли от действительности. Как говорится. в каждой шутке — доля шутки. В любом случае многотомный сборник законов, хоть и являлся антикварным, все же был оставлен там не Кельхом, а нынешними резидентами. Эти книги не представляли для меня никакой ценности, как и декоративный бюст Петра Великого на верхней полке, однако я все равно прикасался к каждому предмету в надежде отыскать кнопку и скрытый крючок, при помощи которого можно было отодвинуть стеллаж. И представьте себе, мои пальцы нашли то, что я искал. Нет, кнопкой служил не муляж книги, как это обычно бывает в таких библиотеках, а небрежно точащий из полки гвоздь. Большенство людей, увидев его, предположили бы, что это просто неаккуратная работа плотника, но я подумал иначе. Если этот шкаф был действительно девятнадцатого века и изготовлялся для такого эстета и перфекциониста, как Александр Кельх, то он бы ни в коем случае не принял бы подобный безалаберный брак. Следовательно — так было задумано. Я дернул за ржавый гвоздь, и книжный стеллаж с легким скрипом поддался вперед, раскрыв передо мной еще одну скрытую полку прямо в стене. Было непохоже, чтобы кто-то открывал этот тайник за последние полвека. Оттуда доносился жуткий запах плесени, кирпичной крошки, пыли и спертого воздуха. Все спрятанные там предметы, коих было немного, покрывались липкой серой паутиной. К сожалению, никаких "яиц Фаберже", усыпанных золотом и брильянтами, там не обнаружилось…

— Ну да… ведь в том случае Эдлен бы скорее всего осталась жива. Вы бы взяли сокровище и в тот же час умотали бы из страны, дабы продать его где-нибудь подороже.

— Интересного вы, однако, обо мне мнения.

— Перед таким соблазном не устоял бы ни один человек. А вы человек.

— Что ж… может, яиц там и не было (разве что давно высохшие яйца и личинки мертвых насекомых), а сокровища там все-таки были. Во-первых, в тайнике хранились какие-то папки с государственной печатью Российской империи. Я не стал заглядывать в те документы, но смею предположить, что там речь шла либо о шпионаже, либо о банальной бухгалтерии, которую лишний раз было бы лучше спрятать. Во-вторых, за стеллажом обнаружились хрустальные фужеры и, что совсем неудивительно, бутылка портвейна. Еще один маленький секрет бывшего владельца особняка. Пробовать напиток на вкус я не стал, так как было очевидно, что за эти годы он должен был испортится… да и к тому же я в ту ночь пил только кровь.

— Ага, кровь девственниц. Я помню.

— И наконец, в третьих… на тайной полке лежала маска.

— Я так полагаю… та самая?

— Да. Белая карнавальная маска в форме длинного клюва. Классическая венецианская форма. Меня сразу удивил этот предмет. Казалось, будто он был там лишним, будто он находился в тайнике по ошибке, да и вообще, глядя на пустые отверстия клювастой маски, я ощущал то, что у этого предмета, как и у "Черного Изящества", есть некая своя длительная и загадочная история. Так ли это было на самом деле, я не знал, но мне не хотелось верить, что настолько красивый и изысканный клюв все эти годы столь бесцельно провалялся на полке взаперти. По весу и на ощупь маска ощущалась фарфоровой… ну или на крайней случай керамической, но на самом же деле, что меня особенно поразило, это был такой легкий мрамор… белый и с присущими ему серыми прожилками. А параллельно данное произведение искусства — да, иначе тот предмет и не назвать — было обрамлено ювелирным серебром, представляющим из себя узорчатые очертания в виде волнистой тесемки по периметру и вокруг глазниц. Выглядело очень изыскано и стильно… и все же глядя на белую маску, нельзя было не думать о том, что это сама смерть сквозь череп взирала на меня. Что это за клюв? Откуда он там взялся? Каково было его предназначение? И как долго он там вообще лежал? Боюсь, у меня нет ответа ни на один из этих вопросов. Я как-никак в тот вечер искал изделия Фаберже, а наткнулся на ювелирную в своем исполнении маску. Предположения сами закрадывались в голову, к тому же предмет был явно очень редким и ценным. Иначе зачем еще его было держать в тайнике? Но увы… я не могу доказать и не могу опровергнуть причастность фирмы Фаберже к созданию этого карнавального изделия. На нем не было никаких ярлыков и надписей, а серебро было девственным… без пробы. Предмет просто существовал… сам по себе. При этом он выглядел совершенно новым. Серебро — а это все-таки было чистое серебро — с годами бы давно потемнело, однако нет… оно сияло кристальной свежестью. Если бы не пыль и едкая паутина, которая резиновыми нитями потянулась за маской, когда я ее брал с полки, то я бы предположил, что предмет и прям новый и что его поместили туда совсем недавно… возможно даже в тот самый вечер. Но в конце концов мне было все равно, что это за маска и откуда она взялась. Была ли она ценным антиквариатом или современным изделием — не важно. Она меня к себе позвала, и я ее взял, а когда надел, почувствовал, как старая паутина изнутри у глазниц слиплась с моей кожей лица. В тот момент казалось, будто я сросся с этой маской.

— Так и родился "Безумный Художник". Черный костюм, вороная мантия, высокая шляпа-цилиндр, трость-шпага в одной руке, в другой — саквояж с хирургическим набором… и жуткая, белая, клювастая маска на лице. Образ, который терроризировал весь Санкт-Петербург, став главным символом Красного Сентября.

— Я даже и не знал, как выгляжу со стороны. Поблизости не было зеркал, чтобы увидеть. Да я об этом и не думал вовсе… хотя, наверное, стоило бы, ведь именно этим образом я вскоре войду в историю.

— Вы вошли в историю не образом и внешним видом, а в первую очередь жестокостью поступков.

— …которые впоследствии также стали символом и частью образа.

— Это да. Четыре самых легендарных убийства столетия. И одно из них должно было вот-вот состояться.

— "Красная месса" наскучила меня. Таинственный бал в особняке, полный злачных теней и костюмированных обольстительниц, к полуночи превратился в обыкновенную дискотеку пьяных любителей готической субкультуры. Всякая изысканность торжества сошла на нет. Кроме выпивки и наркотиков там потребить было больше и нечего, а я к тому часу сильно проголодался. Мне хотелось мяса! Ночь над городом была темна. Тучи, разливающие ледяные слезы на асфальт, покрыли все красное небо черной дымкой, спрятав от нас лик кровавой луны. Только уличные столбы освещали пустые и мрачные улицы. И сквозь эту тьму — прямо через дорогу — я увидел своего шофера. Девушка в униформе стояла возле черного лимузина так, будто солдат на посту. Руки были сложены за спиной, а ноги расставлены на ширине плеч. Могло даже показаться, что она простояла так под дождем без движения все время, пока я был на балу. Шофер смотрела на меня строго сквозь свою маску, а я, посмотрев на нее, было подумал тогда: "Ну вот… еще одна маска". За вечер я не встретил ни одного искреннего лица. Либо лживые улыбки, либо маски, либо толстый слой макияжа и грима. А теперь еще и я сам маской обзавелся. Странная была ночь. Хотя нет… Айдана в те часы была искренней, как впрочем и всегда… да толко пообщаться нам тогда не удалось. Да и Эдлен, наконец, показала мне истинную себя… по крайней мере сделала к этому свой первый основополагающий шаг. После всего, что между нами произошло, вы могли бы подумать, что мы с ней больше никогда не должны были встретиться… все, конец!.. а если бы и оказывались рядом, то начали бы сторониться друг друга, молча отводя взгляд. Но нет, Эдлен оказалась совершенно иным человеком… все также предсказуемым, но все же иным. Шофер полагала, что, покинув торжественный бал, я сразу подойду к автомобилю; она даже открыла мне пассажирскую дверцу, когда я зашагал через дорогу, однако у меня были другие планы. Я хладнокровно и уверенно прошел мимо лимузина, даже не соизволив посмотреть в его сторону. Для поездки было еще не время. А вот для еды — время было более чем удачным. Недалеко от "Особняка Кельха" — чуть дальше прямо за углом — располагался ресторан. На столь центральных и проходных улицах Санкт-Петербурга их всегда было много. Обычно столики выносили на улицу, чтобы посетители могли пообедать и поужинать под открытым небом, но из-за дождя все столы занесли в помещение. Сквозь широкие (почти витринные) окна ресторана сочился яркий теплый свет, и именно он и пригласил меня войти. Перешагивая через порог, я чувствовал, как шофер провожает меня своим холодным взглядом, но я на нее не оборачивался. Ее делом было водить автомобиль и ждать клиента, а мой вечер еще только начался. Людей в ресторане насчиталось немало. Место должно быть было популярным, и судя по тому, как дружно и непринужденно все посетители общались между собой, переходя от столика к столику, можно было заключить, что там все друг друга знали, да и вообще это была скорее сходка коллег, друзей или же просто очередной клуб по интересам. Увидев новое лицо, да еще и такое эксцентричное… сами же понимаете… черный плащ, цилиндр, трость… люди в ресторане стали бросать на меня свои оценивающие взгляды, пытаясь понять, к кому это я и чей я знакомый. Но, когда мной уже был занят дальний ото всех столик у окна, господа быстро поняли, что я ни к кому… я сам по себе. Официант принял у меня заказ, и пока я ждал свое блюдо, из того кружка дружно общающихся между собой людей приподнялась молодая, но достаточно солидная дама армянской внешности… со своим бокалом красного вина прошлась по помещению и без спроса села ко мне за столик.

— Ого! Одна из тех немногих женщин, которые все же знакомятся первыми?

— О да… одна из тех. Хотя серьезных намерений с ее стороны там и рядом не было. Ей двигало скорее любопытство и спортивный интерес… уже и не вспомню, так как мне она была безразлична. Мы с ней пообщались немного, и в этом плане я ей благодарен, так как за тем бессмысленным диалогом время ожидания еды пролетело незаметно. Она с неподдельной заинтересованностью спрашивала обо мне, интересовалась, кто я такой и откуда… и помню, как я ей рассказывал о своей врачебной практике. По сравнению с той вакханалией, что творилась на "Классной мессе", в том ресторане обстановка была тихой и умиротворяющей. За едой и за общением с незнакомой женщиной, столь неожиданно составившей мне компанию, я расслабился и позабыл обо всем… забыл даже про Эдлен, будто наши с ней пути никогда и не пересекались. Я отверг сапфировую красавицу, оттолкнул ее от себя и попросту забыл. Я забыл, а она меня нет! Дверь ресторана громко отворилась, и на пороге появилась она… Эдлен! Яркая! Грозная! Я не знаю, что с ней происходило за это время, пока мы с ней не виделись… еще полчаса… или где-то уже час назад она была ухоженной и опрятной, а теперь выглядела как дешевая проститутка. Строгий черный костюм с белой рубашкой был замят, воротник торчал. Синие волосы растрепанны, локоны выступали, как иглы барсука. Грубая подводка глаз, которой раньше не было, казалась, вот-вот потечет черной слезой вниз по щеке. А черешневая помада сменилась на толстый вульгарно-красный цвет. Эдлен строго направилась ко мне и по-хозяйски села за мой столик, не моргая и ни на секунду не спуская с меня своих серебряных глаз. Повисло долгое и неуютное молчание. Дрожь по воздуху между нами так и ощущалась. Армянская женщина молча смотрела то на меня, то на Эдлен, пытаясь понять, что происходит. А ведь явно что-то происходило. Остальные посетители ресторана тоже время от времени поглядывали в нашу сторону. Все-таки мой внешний вид мозолил им глаза, да и факт того, что ко мне, как к свечи в темноте, сами слетались красивые бабочки, тоже не давал им покоя. Да тут еще и волосы Эдлен вызвали интерес к нашему столику. Любопытная ситуация. Тишина между нами троими затянулась, и нарушил ее только четвертый… и явно лишней. К Эдлен подошел официант и вежливо заговорил с ней: "Добрый вечер. Что будете заказывать?.." "Похороны!" — наотмашь отрезала она, даже не дав мужчине докончить свой вопрос. Слова были явно пророческими. Услышав ее резкую и враждебную интонацию, официант многозначительно промолчал, бросив на меня озадаченный взгляд. Я же не стал поднимать на него глаза, как бы давая тем самым понять, что все в порядке и что он здесь сейчас нам не нужен. Мужчина удалился, однако так и продолжил с украдкой следить за нашим столиком. Снова тишина. Эдлен продолжала сжигать меня своим взглядом. Она из принципа не хотела начинать разговор первой, хотела, чтобы это именно я сломался… чтобы меня совесть замучила или что-то подобное. И я пошел ей на уступок. "Может, что-нибудь выпьете?" — вежливо спросил я, хотя по виду Эдлен было очевидно, что она уже и так достаточно пьяна. "Да, пожалуй!" — тут же сказала она и схватила бокал вина из под руки той женщины. Сделала жадный глоток, опустошив наполовину. Сидящая напротив меня дама еще больше засмущалась от происходящего, поглядывая на нас обоих, невольно сморщив губу. "Это кто? — по-хамски спросила Эдлен, кивнув головой в ее сторону. — Твоя пассия на ночь? Тебе, значит, такие нравится, да?" "Позвольте…" — начала было та. "Заткнись! — ее тут же отдернула синеволосая. — Чем она лучше меня?" "Ничем", — я честно признался. "Грудь явно больше, да? Задница? Заглатывает по горло?" — продолжала Эдлен. "Я впервые вижу эту женщину", — спокойно и выдержанно сказал я, желая разрядить ситуацию. "Или, может, она очередной твой "товарищ", "компаньон", "партнер по танцу"?" — она с издевкой перебирала слова, что я сказал ей на балу. "Знаете, я, пожалуй, пойду…" — заговорила "третья лишняя", начав подниматься со стула, но сапфировая красотка, даже не посмотрев в ее сторону, резко схватила женщину за руку и силой усадила обратно. "Сидеть!" — хлестнули ее уста. С Эдлен в тот момент было лучше не ссориться. Женщина подчинилась, сжала губы и принялась молча с ужасом, как заложник, следить за тем, как вся эта ситуация разрешится сама собой… ну или не разрешится вовсе. Опять тишина. Несколько секунд молчания. Я смотрел на Эдлен, Эдлен — на меня. Остальные взгляды нас более не волновали… а они были. Глазки той женщины так и бегали то туда, то сюда. Туда-сюда. Туда-сюда. "Ну? Что же ты молчишь?" — наконец, выронила роковая красотка, высеченная из рванного сапфира. "Мне нечего вам сказать…" — искренне заявил я. "Да? А мне казалось, что такому напыщенному и самовлюбленному умнику всегда есть что сказать", — Эдлен не угомонялась, а наоборот, входила в раш с каждым следующим словом. "Я вам уже все объяснил. Поймите, это бессмысленно. Вы мне безразличны", — очень спокойно и даже отстраненно говорил я. От такого холода люди либо сразу остывают, либо еще больше заводятся в надежде быть услышанными и понятыми. "Я не верю ни единому твоему слову! Я знаю таких, как ты… только говоришь, что я тебе безразлична, а сам так и думаешь, как бы залезть мне под юбку! — ее несло. — Тебе, видимо, это доставляет удовольствие… поиграть с женщиной и отвергнуть. Я поняла. Ты так самоутверждаешься, да? Нормально поиметь, наверное, не в состоянии — не мужик тамс… поэтому хоть так поиметь хочешь". "А чего хотите вы?" — все также спокойно спросил я, профессиональной интонацией психоаналитика. И этот вопрос тут же поставил ее в тупик. Эдлен в смятении опустила свои прелестные глаза, начав сомневаться в самой себе и во всем, что она мне уже наговорила. "Я… не знаю… — растеряно вырвалось у нее. — Я… я просто не могу так больше. Понимаешь? Не могу перестать думать о тебе. Я… я правда пыталась, но не могу. Не получается…" Теперь было понятно, откуда у Эдлен был такой потрепанный вид. После того как я ее отверг том в особняке через дорогу, она на эмоциях, в надежде забыться, сменить информацию, да и просто "мне назло", тут же пошла и накинулась на первого встречного… возможно даже и не на одного… и полагаю, сразу в общественном туалете. Волосы взъерошены, костюм помят. От поцелуев съеден вишневый цвет губ, и пришлось одолжить помаду у кого-то еще. Ничего удивительно. И вот после нескольких попыток оседлать случайного мужика — вполне возможно, что и удачных попыток за столь короткое время — Эдлен, понимая, что ей это ни коим образом не помогает, а делает только хуже, вновь явилась ко мне… отчаянная. "Айдана… она рассказывала мне о тебе, — продолжала сапфировая. — Я тебя еще даже не видела никогда… но с ее рассказов я тебя уже тогда… я тебя… Черт, Георг! Почему ты так со мной?" "Как?" — спросил я. "Жестоко!" "А ты бы предпочла сладкую ложь?" "Нет! — она вновь завелась. — Я бы предпочла, чтобы ты меня трахнул и как можно пожестче! Пусть я лучше бы об этом пожалела… когда-нибудь потом, но ты бы это сделал! Это бы случилось! Но нет! Что тебе мешало? Утешил бы свое мужское самолюбие! Поставил бы очередную галочку великих побед! Тебе ведь все равно, а мне… а мне надо!" Тут Эдлен сама поняла, что она уже не просто говорит громко, а почти уже кричит. Она резко прервала свою речь и с самоироничной улыбкой полной горести и призрения к себе самой оглянулась на людей в помещении. Их глаза были уставлены в нашу сторону. Неудивительно. Посетители с явным осуждением слушали нас, время от времени перешептываясь между собой, с недовольством оговаривая неподобающее поведение девушки. Понимая, что все зрачки нацелены в спину Эдлен, она вальяжно и более чем нахально вновь посмотрела на меня и с улыбкой добавила: "Забавно… я всегда так бережно хранила репутацию, никаких интриг и скандалов, все чтоб было безупречно… идеальный костюм, цвет, маникюр… А теперь на все плевать! Пусть думают обо мне, что хотят! Или, может, ты боишься, что подумают о тебе? Боишься за свою репутацию?" Я молча улыбнулся с легким умилением, ясно дав понять, что если мне безразлично мнение Эдлен, то уж мнение этих незнакомцев для меня было еще более ничтожным. "Еще бы! — подхватила она. — Ты думаешь только о себе. Чувства других для тебя не существуют. Да и вообще… ты же у нас сам психолог… доктор человеческих душ!.. для тебя, небось, вообще нет никаких чувств. Счастье — серотонин. Любовь — дофамин. Ярость — вазопрессин. Подумаешь!.. всего лишь какие-то гормоны… ничего более. Пустышка, которую можно так легко синтезировать за копейки. Я правильно понимаю? Ты так смотришь на мир, да? Люди для тебя ничто? Биоматериал? Куски мяса?" Я молчал. Человеку надо было выговориться. "Если так, то… мне тебя жалко, Георг…" — заключила она и опустила голову, закрыв себе лицо руками, чтобы никого не видеть и чтобы никто не увидел ее слез. Классический случай: всякий раз, когда кто-то говорит, что ему кого-то "жалко", он впервую очередь хочет, чтобы пожалели его самого и в частности его собственное бессилие что-то изменить. Дверь в ресторан снова отворилась, и теперь на пороге появился Николай Лебедев. Его невеста плакала… его невеста наговорила ему сегодня много неприятных слов — и все это было из-за меня. Николай был рассержен, но очень мужественно держал на лице спокойствие и хладнокровие. Медленно пройдя по помещению, он приблизился к нам. Мужчина понимающе нежно и при этом все же по-собственнически хотел взять Эдлен за руку, дабы увести ее от меня подальше, но, как только он к ней коснулся, она резко отдернула руку, желая, чтобы все оставили ее в покое. И тогда Лебедев снова предпринял попытку, но на сей раз куда более цепкую. Он взял ее за локоть, приподнял со стула и уже было начал уводить к выходу, однако приостановился и посмотрел на меня. Я сидел, он же был стоя. Чтобы уровнять наши взгляды, я тоже привстал. По выражению его лица отчетливо читалось, что он вот-вот даст мне сейчас кулаком по лицу… тем самым отстояв свою честь и честь дамы, но делать он этого не стал. Полагаю, что он счел это ниже своего достоинства — быть инвалида. А посему лишь схватил все тот же бокал с красным вином и выплеснул содержимое мне в лицо.

— Вы это заслужили.

— Что ж… сразу после данного жеста они ушли. Весь ресторан все еще поглядывал на меня. Неприятная ситуация, но я старался игнорировать взгляды этих людей. Мне до их оценки и прям не было никакого дела. Я сел обратно на стул. Ко мне тут же подбежал официант с салфетками и принялся стирать с моей шеи и воротника прыснутое вино. Вот он — финальный аккорд "Красной мессы"! Алая жидкость пролита… и, как оказалось, прямо на меня. Опускайте занавес.

— Опять же красную?

— Спектакль закончился. Люди в ресторане потихоньку отвели от меня свои многочисленные взгляды и принялись заниматься своими делами. А я же тем временем остался один со своим блюдом на тарелке. Не помню даже, куда делась та армянская дама. Да это и не важно. Когда я покинул помещение, дождь над Санкт-Петербургом только усилился. Где-то вдали мелькнула молния. Казалось, будто с минуты на минуту начнется ураган, что жутким вихрем примется срывать плакаты и разноцветную грязь с рекламных щитов города. Оказавшись на улице, мои глаза вновь увидели перед собой шофера. Эта женщина так и не угомонялась. Она по-прежнему стояла у длинного автомобиля, как на посту, в ожидании меня. Ее не заботил ни пронзающий град, ни ветер — ничего. Казалось бы… она меня отвезла на бал и могла бы уехать, все-таки я не просил ее меня дожидаться для обратного пути, но нет… шофер все еще была здесь. Ждала меня с неисчерпаемым чувством долга, как вассал перед своим господином. В этом плане она была настойчива… настойчива своим нерушимым молчанием… своей грациозной неподвижностью и своим пронзительным взглядом сквозь непоколебимо-черную маску. Ядовитая зелень в ее глаз звала меня к себе, напоминая о том, что же именно я должен был в ту ночь совершить. Удивительно, но мы с этой женщиной общались при помощи взглядов. Называйте это гипнозом или телепатией — не важно. Главное, что мы читали друг друга, как открытую книгу, и имели возможность заглянуть в самые потаенные главы наших сознаний. "Пора!" — говорили ее расширяющиеся в темноте зрачки, столь однозначно копирующие бездну "Черного Изящества". И да… она была совершенно права. Время для черного искусства настало.

— …для безумного искусства "Безумного Художника".

— В небе блеснула молния, после которой гром так и не прозвучал, ибо я и был самим громом, которому предстояло действовать. Я сделал шаг вперед… затем еще и еще… приблизился к черному лимузину и властным скользким взглядом объявил шоферу: "Поехали!" И мы поехали!.. скорее даже поплыли! За окнами автомобиля был такой ливень, что казалось, будто город тонет во всемирном потопе. И с каждой минутой град усиливался. Сквозь стекло было ничего не разглядеть… лишь водопад, искажающий свечение ярких софитов ночного города. Все плыло перед глазами. Плыли и мы. Шафер была моим Хароном, лимузин — лодкой, а Санкт-Петербург и его реки — вечным Стиксом, уносящим меня по течению в бесконечность. Глядя на реальность сквозь слой стекла, воды и нарастающего тумана, мне в голову пришло метафизическое сравнение о том, что мир — это суша, люди — вода, а их жизнь и судьбы, что они проживают, — это различные ручейки и реки. Каждый из нас одинаково начинает свой путь у чистых истоков, но рано или поздно мы все соприкасаемся с камнями, грязью и илом. Кто-то на этом останавливает свой поток, превращаясь в тухлые болота, другие же находят силы пробить препятствия или же обходят их, продолжая движение вперед. Кто-то уходит глубоко по землю грунтовыми водами, кто-то превращается в неподвижную льдину, а кого-то тем временем сушит палящее солнце, и они превращаются в пар, что вскоре образует облака. Облака формируют тучи, и с дождем они вновь начинают свой путь. Цель у всех одна — достичь океана. Но что потом? Что если цель уже достигнута? Попасть в постоянный поток в толще мирового океана и зациклить свое существование? Или, может, проситься назад… на сушу, снова и снова плескаясь волнами на берегу? Или же опять ждать солнца, дабы его лучи превратили воду в пар и начали весь круговорот сначала? Что? Что дальше? И какой в этом смысл? Есть ли он? Или может суть вовсе не в достижении цели, а в самом пути? И в чем была моя цель, раз я уже выбрал путь, держа при себе набор хирурга, которым можно было как спасти жизнь, так и уничтожить ее? Была ли эта цель вообще, да и был ли путь? Куда он вел? И куда текла моя река? Полагаю, что в бездну… в непроглядную тьму "Черного Изящества". Да, я смотрел в окно движущегося автомобиля и видел, как мы с каждой секундой погружались во мрак… глубже и глубже. Шофер уверенно свернула с центральной дороги, точно зная, куда мне надо, и с улицы перестали светить неоны витрин. Калейдоскоп огней остался где-то далеко за нашими спинами, отдаляясь от нас. Мы же с моим шофером — она же верный спутник и соучастник — двигались строго во мрак. Перед нами не было никаких проблесков или, как говорят, "света в конце туннеля", ибо мы и были "светом". И если мы — свет, то только представьте, какой же тогда была тьма. Автомобиль ехал медленно, прорубая своим корпусом непроглядную стену дождя и освещая путь едкими фонарями. А вскоре мы и вовсе остановились… тихо, по-хищному, ведь прямо перед нами в одиночку, стуча каблуками о мокрый асфальт, шагала она…

— Снова Эдлен…

— Удивительно. Мы с ней уже столько раз встречались за день, и каждый раз я ее от себя отталкивал, и при этом наши ручьи сплетались вновь и вновь. Девушка была одна… под дождем… промокшая, замерзающая, пытающаяся себя согреть, неосознанно обнимая свои плечи. Жалкое зрелище. Брошенный человек… брошенный и отвергнутый. Николая нигде поблизости не было, и оставалось только гадать, кто из них, покинув тот ресторан, поставил точку в их отношениях, пушечным выстрелом убив всякую надежду на совместную жизнь. Эдлен трясло, но не от холода и дождя, а от переизбытка эмоций. Шагая вперед, даже не обращая внимания на то, что ее туфли проваливались в глубоких лужах, она что-то проговорила себе самой — гневно и при этом отрешенно. Это было то самое состояние, после которого в женщине либо зарождается апатия, либо пробуждается зверь. Момент, когда сжигаются все мосты, когда переворачивается страница, и в жизни начинается новая глава.

— Если рассматривать ее случай, то для нее это стало последней главной.

— Наш лимузин был черным во мраке ночной тьмы. Только свет фонарей, мерцающий, как старая кинопленка, от едких градин сильного ливня, нас выдавал. Эдлен должно быть видела автомобиль, понимала, что он рядом, но не обращала на него внимание. Всего лишь очередная проезжающая машина, которая обольет ее брызгами из под колес, удаляясь в перспективе пустой улице. Но нет… мы замедлили ход, встали. А вскоре я и вовсе открыл пассажирскую дверь, зазывая Эдлен в бездну салона. Я бросил на нее гипнотический взгляд — взгляд змия-искусителя — но она была так сильно погружена в свои мысли, что заметила меня далеко не сразу. Однако стоило ей чуть немного опомниться и приподнять свои серо-голубые глаза — полные слез, что, соприкасаясь с тушью, рисовали черные полосы на ее щеках… или это были не слезы, а дождь?.. как она в миг прекратила свой тяжелый шаг, замерла на месте… а в месте с ней замер и город. Никаких посторонних звуков… только пронизывающий шелест дождя. От его леденящих игл было не спрятаться. И вот наконец тот самый момент истины наступил. Я смотрел на Эдлен, она смотрела на меня. Я манил ее к себя, а она стояла, как вкопанная, поддаваясь своему инстинкту самосохранения, который напрочь противоречил ее желанию ринуться ко мне со всех ног. Все это время я ее дразнил, а затем грубо и жестокого отталкивал от себя, оставаясь холодным и надменным… и всякий раз это именно она старалась заговорить со мной вновь, в надежде на перемирие и повторную попытку… и все было напрасно. Однако теперь я сам появился перед ее бледным ликом и распахнул ей дверцу лимузина, а вместе с тем и свои объятия. Что происходит? Неужели я мог одуматься? Неужели и у такого бессердечного человека, как я, могла пробудиться совесть? Неужели я и вправду ее любил и только сейчас понял это? Полагаю, в те мгновения она задавала себе много вопросов. В глазах читалось удивление, смятение и страх неопределенности и непонимания… опасение! Хотя, признаюсь, опасения были и у меня. Эдлен ведь всегда была слишком надменной и гордой особой. После всего того, что между нами случилось, а точнее после всего того, через что я заставил ее пройти, она могла запросто вывернуть свою страсть ко мне наизнанку и начать мстить — холодно и расчетливо. Она могла попросту начать все делать мне назло… из принципа, даже если это совершенно бессмысленно, глупо и контрпродуктивно… не важно! Главное, чтобы мне назло!.. тем самым теша свое эго, полагая, что мне от этого и вправду будет хоть сколько-то больно и обидно. Мол, я это заслужил, и что, оказывается, мне раньше надо было думать. Для столь властной и холодной, как лед, Эдлен это было бы вполне понятным и в каком-то смысле даже типичным поведением, но правда в том, что ее лед уже давно растаял, и теперь он скользким дождем бился о крышу черного автомобиля и рисовал слезы на теплых щеках сапфировой красавицы. Исход положения был очевиден: ее вода не просто растаяла, она начала бурлить, превращаясь в кипяток и жгучий пар… и чтобы выпустить этот пар, Эдлен наконец ринулась в мою сторону. Запрыгнув ко мне в салон лимузина, она накинулась на меня с поцелуями, прижимаясь ко мне до боли. Обветренные губы лопались, и в тот час я впервые ощутил вкус ее незабываемых уст. Они, как оказалось, были вовсе не черешневыми и даже не клубничными, если говорить о цвете ее вульгарной помады. Они, как ни странно, оказались солеными, будто эта фарфоровая статуэтка промокла и прямь не от дождя, а от собственных слез. Она — холодная, мокрая, скользкая, юркая… и при этом она в моих руках. Сама жмется ко мне, желая властвовать надо мной в ту минуту… властвовать, и при этом быть мне покорной. Ее макияж уже давно потек, помада от моих поцелуев поблекла, испачкав в процессе нас особих. Черно-красные оттенки боевым окрасом измазали нам лица. Но в уравнении был еще и более важный цвет — сапфировый цвет ее волос. Она красилась одноразовыми красками, которые легко смывались водой. В этом и заключался ее секрет, благодаря которому она каждый день могла позволить себе быть настолько разной. Эдлен не убивала волосы, а лишь наносила дешевый краситель. И сейчас под столь сильным градом этот синий пигмент настолько промок, что краска стекала прямо по моим рукам. Стоило мне провести пальцами по ее локонам, и синева сходила, обнажая истинный цвет ее волос. А была она белой! Невообразимая красота! Девушка-альбинос! Обнимая и попросту слизывая с нее весь макияж, я руками старался все больше и больше стряхнуть с нее тот синий гель, ведь именно так я проявлял ее истинную натуру. Этим жестом мне казалось, будто я ее раздеваю. И хотя мне до этого уже довелось видеть Эдлен без одежды, я лишь только сейчас смог принять и оценить ее наготу. Хрупкая, бледная… плечи, лопатки, ключицы. Казалось, будто она вот-вот сломается, треснет! Но все же порцелан ее плоти был крепким. Я сдавливал ее кожу, а шофер тем временем, безмолвно глядя на нас в зеркало заднего вида, также интенсивно давила на педаль газа, и черный лимузин мчался во тьму. В столь непроглядном мраке мне — опьяненному страстью — казалось, что свет шел только от Эдлен… что ее бледная кожа и прямь излучала молочное свечение, будто ее плоть была пропитана люминофором и теперь светилась в темноте. Свечение тусклое, но все же!.. как-никак, а в тот день было мало солнца (как впрочем и радости для Эдлен), и поэтому ее частицы не зарядились в полную силу, и все же света было достаточно, чтобы быть мне путеводной звездой в холодной ночи. Мы продолжали целоваться. Я соскребал со своей богини золотую пыльцу, сдирая с нее синеву, а в итоге попросту ее раздел. Краска для волос хоть и сошла от воды, однако легкий оттенок оставался. Молочно-белые пряди вкупе с мокрой синевой создавали нежный цвет морской волны, и я уже просто не мог отпустить от себя эту русалку. Ундина извивалась на мне волнами, лаская меня холодными брызгами, и всякий раз, когда я хватал ее, она дергалась, словно рыба, выброшенная на берег, в судорогах открывая рот и требуя все больше и больше… воды… воды… ей мало… мало! Она просила, умоляла, дышала тяжело, что-то шептала, царапалась, лягалась, и хотела, чтобы я делал с ней все, что в моей власти. В какой-то момент она даже уткнулась лицом в стекло, желая хоть так прикоснуться к столь желанной ей воде, оставляя слюни и отпечатки губ на запотевшем окне. По ту сторону машины было темно, из-за чего прозрачная гладь отражала ее нелепый и потрепанный вид, словно зеркало, немного украшая его бликами дождя, стекающего с той стороны. Эдлен была в моих жилистых руках. Я крепло ее держал… хватко, твердо, настойчиво! Не давал ей и мгновения на то, чтобы отдышаться. Ни секунды покоя, лишь постоянное ускорение. Мы задыхались в моем ритме, и я отчетливо следил за каждым ее вздохом, оставляющим туманный след на мокром стекле. Эдлен… Эдлен — богиня чистых водопадов. Да только в те мгновения мы были далеко не богами. Мы не были даже людьми — венцами творения. Нет… мы обратились просто животными. Безумие. Страсть. Она просила жидкости… и я ее дал, позволив ей вобрать в себя все без остатка. Ей надо!.. а мне не жалко. И в этом катарсисе чувств и крещендо наших стонов мы с Эдлен наконец достигли единства и абсолюта. Было даже не совсем понятно, кто в ком утонул: я в ней или она во мне? Сердце продолжало биться, затмевая здравый смысл, и мои руки, онемевшие на миг, но вздрагивающие в спастике, отпустили ее бархатные бедра. Фарфоровая фигурка свалилась на спину прямо на пол в салоне… и на этом все было кончено. Я сидел на кожаных сидениях, она же лежала на полу, глядя в потолок холодными глазами. Неподвижная, бледная… пустой, стеклянный взгляд. Тишина. Тишина и более ничего. Только монотонный гул движущегося сквозь ночь автомобиля и шепот дождя за окном. "Знаешь, — вдруг заговорила Эдлен, так и не вздохнув полной грудью, — моя прабабушка была из "белых"". Устами "белой" девушки эти слова могли иметь множество значений. Я было даже предположил, что она хочет сказать о наследственном происхождении своего альбинизма, однако, как сразу выяснилось, речь была совершенно о другом. "Она была княжной благородного рода… княгиней!.. женой ротмира, а позже и полковника "белой" армии… человека, чью фамилию я до сих пор несу. Это был классический брак тех лет, заключенный родителями, где каждая из сторон считала преданное супругов. Последние годы Российской Империи. Прощайте яркие балы, прощайте "красавицы, лакеи, юнкера, и вальсы Шуберта, и хруст французской булки". Родовое поместье нашей семьи отобрали практически сразу… еще в семнадцатом. Прабабушка должна была мигрировать в Шанхай или Париж — не помню… да это и не важно уже, ведь этого так и не случилось. Один "красный" генерал — еще вчерашней конюх, а теперь управляющий армией — запал на мою прабабушку. Как я понимаю, он когда-то и был лакеем в их доме. Но пришли новые времена и новые "господа-товарищи". Все как в песне поется "Кто был никем — тот станет всем". И вот это пузатое "все" арестовало семью моей родственницы. По уставу большевиков их всех сразу должны были казнить за контрреволюционную деятельность, но влюбленный генерал поступил иначе. Он отпустил мою прабабушку и из милосердия — как ему казалось — был готов отпустить всех остальных членов ее семьи, но, естественно, при одном условии — она должна была с ним переспать. При этом он, если бы хотел, мог бы и сам уже сотню раз ее изнасиловать и давно заточить в своем подвале в качестве рабыни-наложницы, но он этого не делал, ведь это было бы слишком просто, не так ли? Нет… генералу было интересно сломать ее морально. Ему хотелось, чтобы она сама отдалась ему… по собственной воле, осознанно, обдуманно… чтобы она первая предложила такую инициативу. Сам он даже намеков об этом не делал, мол, у него есть устав, он поступает, как должен, а дальше… ну, как хотите. И при этом каждый день он вызывал красавицу к себе в кабинет и красочно рассказывал ей о том, как его люди за эти сутки пытали ее отца, братьев, мужа… как отрезали им пальцы и как кого и зачем они расстреляли. Женщина лишь рыдала изо дня в день, а генерал упрекал ее в том, что она сама во всем виновата, и что она могла бы все это прекратить в любой момент. Прабабушка, естественно, знала, о чем он думает и что ей необходимо сделать, но принципиально отказывалась, так как это было наивысшим позором согласно ее православно-дворянскому воспитанию. Тогда генерал, вызывая ее к себе, уже не ограничивался просто рассказами об участи ее близких, а начал приносить ей наглядные доказательства своих слов: вырванные ногти, отрубленные языки, уши. В один день, увидев голову своего отца в коробке из под армейской обуви, она в миг поседела в свои неполные двадцать четыре года. Понимая, что даже такой шантаж не способен заставить ее отдаться ему, генерал начал просто избивать ее каждый день… хлестал по лицу, пинал лежачую ногами, плевал на нее, мочился… и при этом полагал, что ей, видимо, это и вправду нравится. Ведь зачем все это терпеть? Зачем выслушивать? Разве не легче было бы принять лишь одно "приятное" унижение, сразу избавив себя и своих близких от всей той боли и позора? Видимо, ее муж был тем еще неженкой и мямлей, не способным прикоснуться к женщине с грубостью, вот она и нашла себе нового альфа-самца по вкусу. Генерал многое о себе думал… много с ней говорил. И тут надо сказать, что он хоть и был необразованной чернью — грязным мужиком и нелюдем с точки зрения дворянской мысли — был он все же человеком, который слова на ветер не бросал и который точно бы выполнил свою часть сделки. Подумаешь… всего один половой акт… достаточно было лишь встать на колени и открыть рот, раздвинуть бедра, ночи… Но прабабушка была ни в какую! Упрямилась до самого конца и терпела унижения. Время шло, и вскоре у нее почти не осталось родственников для казни. Из ее семьи и семьи ее мужа в живых осталась только она и юный племянник ее супруга. Можно сказать, что на плечах моей прабабушки был целый геноцид двух знатных родов. Она могла всех спасти, но противилась… строила из себя белокурую недотрогу… стояла до конца. Да только в чем заключался этот "конец" уже и не ясно. Умереть самой и позволить умереть всем, кто дорог, ради своих принципов? Глупость какая. Глупость… или все же праведность? Не знаю. И вскоре осознавая, что больше нет смысла упрямиться, ибо прежней жизни уже все равно никогда не будет, она-таки решилась переступить через себя и спасти хотя бы последнюю жизнь, которая еще была в ее руках. Посчитала, что уж лучше поздно, чем никогда. Дама прихорошилась и пришла к генералу на поклон… сама прыгнула к нему в объятия. Да только, представь себе… половой акт так и не состоялся. Бывший конюх — а ныне перспективный генерал — оказался импотентом. После десяти минут неудачных попыток завести своего "броненосца "Потемкина"" красноармеец сдался. И более того… он не просто сдался, так еще и был женщиной осмеян. Любой другой на его месте уже бы достал винтовку и показал бы ей, кто здесь мужчина, пронзил бы ее хоть так… штыком или пулей, но пузатый генерал — как-никак влюбленный в мою прабабушку — лишь молча проглотил ее язвительный смех и унижения в свой адрес, сел за стол и подписал приказ об освобождении и неприкосновенности всех оставшихся у нее родственников. А ведь все было так просто. Десять жалких минут… никакого проникновения… лишь немного смирения и покорности. Разве не этому должна была учить ее православно-дворянская мораль? Смирению и покорности? Да… она могла спасти всех, но спасла лишь последнего представителя семьи… да и то по мужниной линии. Вот только через месяц хрупкий юноша все равно умер от туберкулеза. Смешно? Смешно. И знаешь, как моя прабабушка распорядилась свободой? Уехала заграницу? Вступила в "белый" женский батальон? Продолжила жить обычной жизнью, смирившись с ценностями пролетариата? Ха! Если бы! Нет уж… она поступила иначе. Она осознано и добровольно пошла в проститутки!.. и не просто, а сразу по высшим чинам, обслуживая министров, комиссаров, первых секретарей и всех остальных, кто был рядом. В ее жизни вновь вернулись "балы, красавицы, лакеи… любовь, шампанское, закаты, переулки" только под иным знаменем и уже не под вальсы Шуберта, а под "Прощание славянки" и вечный "Интернационал". Меняется лишь антураж, тогда как красивая жизнь и роскошь остается неизменной во все времена. Элита! Вскоре она родила… так и не ясно от кого, поскольку фамилию женщины в нашей семьи больше не меняли. Не успев дочери исполнится и шестнадцати (а смею предположить, что и намного раньше) мать сама повела ее по высшим кругам секретарей беречь их секреты и "служить родине". Чтоб с юности привыкала пользоваться благами влиятельных мужчин и чтоб не чуралась себя продавать. И теперь моя бабушка стала первой боевой подругой центральных комитетов, а затем также и мать. Это у нас семейное. Дворцы, широкие залы, колоны, бюсты. Голубая кровь, хоть и заляпанная красным. Но вскоре началась перестройка, и моя мать — номенклатурная работница — выбрала себе не того покровителя. Просчиталась. И мы вновь оказались в низах. Свободный рынок. И теперь я несу эстафету. Нашла себе богатого, перспективного, уважаемого, влиятельного. Ха! Все, как мамочки завещали. Традиция! Знаешь, чему учила прабабка мою бабушку, а та в свою очередь — мою мать, а та — меня… с самого детства? Можно сказать, наша семейная мантра: "Понимаешь, доченька… рано или поздно в жизни каждой женщины встает сложный выбор: быть ли ей проституткой или же оставаться верной себе? Так вот знай, доченька — в проституции нет ничего постыдного. Стыдно — это мало брать". Вот она — философия". Помню, как Эдлен в тот момент ухмыльнулась с горькой иронией в глазах, все также лежа на полу длинного салона, глядя в потолок. "Да… — продолжила она. — Вот только я не проститутка!" Этими словами она дала понять, что выходить замуж за Николая она собиралась только по расчету… только, чтобы угодить своей матери и продолжить "успешную" линию женщин в семье. Никаких чувств, никакой любви. Холодный расчет и более ничего. Но теперь ее сокрушительный айсберг растаял… я растопил его… и Эдлен больше не хотела так жить, не хотела идти тропой своих матерей. Упрямство и позднее озарение ее прабабки было бременем в их семье. Та женщина, жившая век назад, должна была либо сразу отдаться генералу, не делая из неприкосновенности своего тела такого культа, либо же стоять на своем до самого конца и попросту умереть вместе с семьей, честь которой она так старалась сохранить. Да только она не сделала ни того, ни другого. Ни чести, ни семьи. Конечно, в случае ее гибели, род бы совсем прервался, и Эдлен бы никогда не родилась, но для нее лично, как ей казалось в тот час, это все равно было бы куда лучшим исходом, чем то, через шло прошла ее мать, бабушка и через что сейчас проходила она сама. Выбор, глупость, слабоволие и промедление одной женщины, от которой уже и праха не осталось, служили точкой опоры для судеб и менталитета всех дальнейших поколений ее семьи. Бесконечная петля… репетиция, где каждый выбор заранее предопределен. Прабабушки давно нет и, возможно, что на самом деле ее жизнь и поступки были далеко не такими, какими их описывала бабка и мать Эдлен, и все же далекое эхо этого человека продолжало шептать сквозь года в ее "голубой крови", решая за нее каждый выбор. Девушка-альбинос хотела высвободиться из этих нитей и начать жить собственной жизнью. Она стерла с себя синюю краску, оставшись белой, как свежий снег. Чистый лист бумаги. Более никаких искусственных пигментов, никакого макияжа, прячущего истинную красоту и первозданности ее кожи. Фарфоровая девушка лежала передо мной и казалась новорожденной… а вместе с тем — совершенной! Кожа гладкая, скользкая, белая. Волосы цвета молока или белого оникса. И главное свет… свет, что излучало ее безупречное тело… Время настало. Лимузин, который был для белой девушки черном коконом, из которого должна была вот-вот переродиться порхающая бабочка, долго кружил по ночному Санкт-Петербургу. Он свернул с Невского проспекта, поворачивая против часовой стрелки, пронесся мимо Адмиралтейской иглы и вышел на Вознесенский проспект. Величие Казанского собора промелькнуло у нас за окном, и мы помчались дальше во тьму. Пронзая улицы и пересекая мосты один за другим, мы продолжили прямой путь сквозь городской лабиринт Минотавра и увидели Измайловский проспект. Признаюсь, я не следил за городом… не смотрел за тем, куда мы едем. Я наблюдал лишь за Эдлен, за каждым ее движением и каждым изгибом ее тела. Она была настолько свежей и чистой… хоть я ее только что пачкал собой. Такая совершенная и скользкая, что ни одна грязь на ней не задерживалась. Все сходило. Как белый кино-экран, на который сколько бы черни и красок ни проецировали, а он все равно остается чист. Удивительно! Я смотрел на эту девственную белизну… на этот пустой лист бумаги… на свежий холст… и понимал, что мне пора нарисовать на нем мой шедевр. Я обхватил свою трость и пододвинул саквояж с хирургическим набором к себе поближе. Эдлен в ту минуту должно быть поняла, что сейчас состоится нечто, над чем она более не властна, так как постаралась слегка приподняться и даже накрыть свое замерзающее тело белой рубашкой, но я уже обнажил клинок своей трости. Слова "De omnibus dubitandum" сверкнули в свете красного светофора и окрасились кровью. Я насквозь проткнул ее сердце. Девушка замерла, глядя мне в глаза своим бездонным взглядом. Время для нее застыло. Конец. Она погрузилась во мрак "Черного Изящества".  Когда я вытащил из нее серебряное жало, Эдлен — мертвая — вновь повалилась на пол. И тогда прямо в движущемся автомобиле я достал хирургические инструменты и принялся совершать свое искусство.

— Черное искусство… безумное…

— Это вы называете меня "Безумным Художником", не я.

— Насчет того, что вы "художник" — я не уверен, но то, что вы сумасшедший — это бесспорно.

— И здесь вы, наверное, хотите спросить меня: а не сожалею ли я о своем поступке?.. в частности из-за того, что я погасил ее свет?

— Да, у меня чуть было не соскочил с языка этот вопрос.

— Нет — мой ответ. Не сожалею. И даже более того… свет ее тела никуда не делся, а, наоборот, только усилился. С каждым движением моего скальпеля она сияла все ярче и ярче. Ослепительно-белый свет так и сочился из окон движущегося в ночи черного лимузина. И это было прекрасно.

— Знаете, я до сих по не могу вас понять. Просто не сходится. Никак не могу в голове это не уложить.

— Что именно?

— Вы человек, посвятивший свою жизнь прекрасному. Вы всегда были эстетом, всегда коллекционировали книги (хоть и не самым законным образом), всегда были окружены искусством и красотой, параллельно изучали медицину, безвозмездно помогали людям и делали научные открытия… при этом вы очень культурный, интеллигентный и — я бы даже сказал — этичный человек… несмотря на все ваши политические и религиозные убеждения, конечно. И у меня возникает вопрос: разве может такой благородный господин, как вы, быть столь хладнокровным и беспощадным убийцей, как "Безумный Художник"?

— Видите ли… Если говорить аллегориями, то в каждом человеке живут две собаки: черная и белая. Ту, которую вы будете кормить, — та и будет расти.

— Это понятно.

— Однако рано или поздно наступает момент, когда вторая собака — брошенная и изголодавшаяся — становится более не способна терпеть и в порыве отчаяния сжирает своего сытого и заплывшего в жиру собрата. И таким образом в человеке из двух сущностей остается только одна.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА