Arcanum VII
Le Chariot

Загадка Сфинкса

Мы с доктором Корвусом поднялись с кресел и покинули библиотеку.

Давая мне время насладиться перерывом в нашей беседе и освежиться, Георг неспешно направился в сторону центральных залов дворца, тогда как я тем временем пошел в уборную, надеясь найти по памяти ее местоположение. Но стоило мне повернуть за угол, как я уже пожалел, что лишний раз не спросил, в какую сторону мне следовало идти.

Однообразные и при этом запутанные лабиринты коридоров Château Venrique пугали меня своими хитросплетениями. К счастью, мои глаза к тому моменту давно свыклись с привычной для этого замка темнотой, а посему я по крайней мере уже отчетливо видел, куда иду. И хотя мной уже был протоптан путь по этой части дворца, я все равно боялся сделать лишний шаг в сторону, дабы не заплутать. Меня больше не сопровождал ни дворецкий, ни телохранитель, и блуждать одному по мрачным помещениям было как-то по особенному неуютно. Гнетущие стены, оббитые шелком с кружевами, многовековые доспехи древних рыцарей, расположенные вдоль стен, и старинные портреты, смотрящие на меня сверху вниз, — все это нагоняло определенное чувство тревоги и клаустрофобии. И отгородиться от всего этого эстетического гнета было попросту невозможно в рамках данного помещения.

И все же я был рад тому, что со мной больше никто не шел рядом, во-первых, потому что я направлялся в туалет (и, думаю, это никому не нравится, когда его туда или оттуда сопровождают)… а во-вторых, потому что я смог наконец-то за целый день хоть на пару минут, но все же отдохнуть от оценивающих меня холодных очей своих собеседников или сопровождающих. И как только я об этом подумал, мне под ногами прямо из темноты блеснули два изумрудных крошечных глаза, пронзив меня насквозь, словно лезвие или в данном случае словно острие природного минерала. Я даже сообразить не успел, что происходит, как уже услышал дикий вой в перемешку с шипением, после которого длинное черное животное, похожее одновременно и на крысу, и на летучую мышь, и на королевскую кобру, выпрыгнуло на меня из-за тумбочки и, пробежав толи между моих ног, толи где-то рядом, сгинуло в неизвестном направлении, своими неестественно длинными и худыми лапами задрав под собой старинный армянский ковер. Было даже не ясно кто кого напугал, так как шерсть встала дыбом у нас обоих.

Я попытался проследить за странным животным, по хвосту и по ушам все-таки заключив, что это был скорее всего взрослый кот неизвестной мне породы, но черное создание — скользкое и юркое — уже пропало из моего поля зрения.

— "Маленькое зло"… — прошептал я вслед напугавшему меня созданию, вспоминая слова доктора Корвуса о котах и обо всем, что они символизировали в культуре.

Мое сердце учащенно забилось от сильного выплеска адреналина, но через несколько секунд все же нормализовалось. И когда пульс перестал бить в уши, я поймал себя на мысли, что во дворце стоит гробовая тишина. Ни малейшего звука. Казалось будто я нахожусь не в длинном коридоре старинного поместья, а в могильном склепе — холодном и бездушном. В Château Venrique всегда было достаточно бесшумно и спокойно, но сейчас тишина "звучала" как-то по особому. Чувствовалось приближение чего-то загробного… но при этом не опасного и непредвиденного, а наоборот чего-то по-матерински убаюкивающего и нежного, из-за чего становилось еще более не по себе. С каждой секундой дышать становилось все тяжелее и тяжелее.

Словно вкопанный, остановившись в центре коридора, я попытался понять причину моего страха и уже очень быстро понял, что корень всех тревог заложен во мне самом. Пока я находился в компании дворецкого, в компании телохранителя и даже в компании самого Георга Корвуса, речи которого и правда способны ввести человека в ужас, я почему-то ничего не боялся (а даже, наоборот, лез на рожон), но стоило мне оказаться в стенах этого замка одному, как меня начинало одолевать беспочвенные параноидальные мысли. Хотя чего именно я боялся, мне было сложно объяснить даже самому себе. Конечно, Château Venrique было жутким местом по всем показателям и определениям слова "жуть", но я был далеко не ребенком, чтобы робеть от театрализованной напыщенности карнавальной комнаты страха. Мне следовало бы относиться ко всему, что меня здесь пугало с определенной долей иронии и даже любопытства, ведь, будучи взрослым человеком, я прекрасно понимал, что мне в этих стенах ничего не угрожает.

Однако через пять секунд я уже был готов взять свои обнадеживающие доводы обратно, так как вопрос о моей безопасности вновь встал под сомнение.

В углу, где черный кот перебежал мне "на счастье" дорогу, уничтожив в моем организме не один десяток нервных клеток, я увидел дверь — слегка приоткрытую. По ту сторону двери тем временем стоял кромешный мрак. Я обычно редко жалуюсь на память и всегда ей доверяю, а посему смело могу сказать, что дверь была идентична той, которая вела в розовую уборную доктора Корвуса. Я не мог ошибиться в этом, и — уверенный, что я пришел туда, где уже сегодня был — спокойно шагнул через порог, прикрыл за собой дверцу и щелкнул рубильником на стене, дабы темное пространство окуталось ярким светом. Однако, к моему ужасу и удивлению, комната засеяла вовсе не девчачьими нежно-розовыми цветами, как я уже было понадеялся, а леденящим и скольким белым светом, от которого стало неуютно, зябко и — пожалуй даже — омерзительно.

Это была не уборная!

Нет!

Это был больничный морг… при этом не совсем стерильный, а скорее наоборот — запущенный, местами ржавый и поросший плесенью в углах. Вдоль одной из стен располагались пугающие холодильники для трупов с тяжелыми стальными дверцами, тогда как у противоположной стены тем временем можно было увидеть старую раковину, пару тумбочек и широкий больничный белый шкаф, на открытых полках которого лежали химикаты и самые разные инструменты жуткого вида. А в центре помещения тем временем находился длинный и широкий секционный стол, с которого даже не удосужились убрать чьи-то брюки. Пятен запекшейся крови или же каких-то других следов насильственной смерти я вокруг себя не замечал, но меня все равно передернуло от вида этой пугающей комнаты. Хорошо, хоть там освещение исправно работало, в противном случае у меня в столь жутком месте произошел сердечный приступ, и морг бы оказался мне действительно необходим. Хотя, говоря про исправное освещение, я преувеличиваю, так как не могу не отметить те старые больничные люминесцентные лампы, длинным багетом тянущиеся над головой, создающие тихий скрежет электричества и мигающие так быстро, что глаз особо не успевает увидеть прерывающийся свет, но при этом отчетливо ощущает едкость и назойливость этого мерцания.

Мне хоть и было неприятно находиться в подобном месте, дыша, как и подобает в морге, холодным спертым воздухом, но обыкновенное любопытство попросту не позволило мне так просто оттуда уйти, не заглянув хотя бы в какой-нибудь из холодильников. И тогда, очень осторожно оглядываясь через плечо перед каждым шагом, чтобы удостовериться, что за мной никто не наблюдает, я приблизился к квадратным стальным дверцам и, содрогаясь, как юноша впервые снимающий трусики с девушки, заглянул внутрь скрипучего холодильника. Говоря по правде, я искренне надеялся увидеть там чей-нибудь окоченевший труп или хотя бы какую-то его часть. Я был даже готов увидеть просто пустой морозильник с пыльной паутиной и грязью в углах. Но нет… внутри я узрел лишь аккуратно сложенные простыни. Не понимая, как они туда попали и, главное, что они там вообще делают, я не без удивления приоткрыл следующую дверцу громоздкого холодильника, предназначенного для мертвых людей, и вновь разглядел там аккуратно убранное, чистое, поглаженное белье. Медленно осознавая, что здесь происходит, и уже услышав до боли знакомый мне механический звук циркулярного вращения, я открыл нижнюю дверцу и увидел там работающую стиральную машину.

Это был не морг. Это была самая настоящая прачечная… и, видимо, еще и уборная для прислуги.

Приглядевшись к фабричным упаковкам различных химикатов, я отчетливо распознал, что это вовсе не какая-нибудь промышленная кислота, позволяющая без остатка избавляться от трупов, а обычные стиральные порошки, купленные оптом. Никаких топоров и скальпелей поблизости не наблюдалось. А подойдя к столу для вскрытия, я так и вовсе чуть не рассмеялся, ибо расположенный на нем электрический прибор с тянущимся через всю комнату проводом был вовсе не хирургической пилой для трепанации черепа, а самым примитивным и банальным утюгом китайского производства. Сам же стол — широкий и удобный — как я понимаю, использовали за место гладильной доски.

Одновременно ужасаясь и умиляясь увиденному, я пытался понять: был ли здесь когда-то действительно функционирующий морг, который со временем переоборудовали под прачечную, или же все это было просто очередной причудой доктора Корвуса? Я не удивлюсь, если он и правду по собственной воле выбрал для комнаты подобный декор. Все-таки у этого джентельмена были достаточно странные вкусы… как, собственно, и взгляды на мир. Я так и представляю, как он, заселяясь в сей замок, гулял из комнаты в комнату, поясняя архитектору — такому же чокнутому, как и он сам — свое особое видение: "Здесь у нас старинная библиотека… хранилище мудрости! А здесь будет морг!.. и желательно ассоциирующийся с польскими или с советскими больницами двадцатого века. Надеюсь, мы сможем достать холодильник для трупов из эффектно ржавеющей стали? Такие еще выпускают? А вот сюда на стеночку попрошу изображение сгорающих заживо людей… можно даже спалить целый город. Что? Холокост? Нет, это скучно. Думаю, иллюстрация Помпея будет выглядеть чуть более внушительно… Да, и не забудьте про мой розовый туалет!"

Уверен, все именно так и было.

И продолжая думать о розовой уборной, я так до сих пор и не мог понять, почему я не в ней, ведь, судя по коридору и по двери, в которую зашел, мне следовало очутиться вовсе не в холодном ржавом морге, а в теплой и уютной женственной гримерке. Не думаю, что за эти насколько часов помещение успели реконструировать. Конечно, Георг Корвус хоть и любил удивлять своими словами и поступками, но я очень сомневаюсь, что ради меня стали бы проворачивать столько труда… к тому же и планировка комнаты была совершенно другой, да и вся мебель и предметы выглядели так, будто они уже не первый год подвергались в этих стенах ежедневному использованию. Запаха строительных материалов там тоже не ощущалось, в связи с чем предположение о реконструкции было настолько же абсурдным и надуманным, как и сразу возникшая гипотеза того, что я, проходя через порог, мог куда-то телепортироваться. От подобных мыслей мне следовало сразу избавляться, так как именно они являлись первопричиной всех моих внутренних беспокойств и паранойи. И если рассуждать трезво (а в подобных обстановках это порой бывает достаточно сложно), то я конечно же был вынужден признать, что я просто что-то попутал и вошел не в ту дверь. Уверен в Château Venrique была далеко не одна… и даже не две уборные. И, видимо, в этом-то и заключалась очередная причина, по которой о замке вот уже сколько лет слагали самые разные легенды. Здесь мало того, что находились потайные лазейки, так еще и те двери, которые были у всех на виду, казались неотличимыми друг от друга, из-за чего, дергая за ручку, вы до конца так и не были уверены, в какой комнате окажитесь.

Если бы я был владельцем этого дворца, то первым делом заменил бы все двери… и конечно же избавился от морга. Но, к сожалению, как сказал доктор Корвус, "у реальности не существует сослагательного наклонения".

Прямо за пугающими своим внушительным видом холодильниками располагалась узкая дверца, ведущая непосредственно к самому унитазу — довольно скромному для такого поместья. Войдя туда и утолив естественную потребность, я наконец-то смог более-менее расслабиться, глубоко вздохнуть с легким свистом, и даже ощутить ту самую долю иронии и черного юмора, которыми был пропитан чуть ли не каждый уголок старинного château. К периметру, справляя малую нужду, мне на уровне глаз попался на стене яркий настенный медицинский плакат, во всей красе иллюстрирующий мочевой пузырь, сфинктер и узкий проточный канал, а, закончив свое дело и развернувшись, чтобы выйти из тесной кабинки, я увидел на двери — на уровне глаз сидячего человека — другой плакат, на сей раз показывающей прямую кишку и то, какие природные процессы там изо дня в день протекают.

Довольно занимательное зрелище!

Более не испытывая страха ко всем этим причудливым декорациям, которые, по-видимому, Георг так любил, я уверенно вышел обратно в тихий морг, где больше не омывали тела (лишь простыни и одежду), и подошел к типичной для старой больницы раковине. Ополоснув в ней руки холодной водой, поскольку теплая еще не сошла по старым трубам, мои глаза приподнялись, дабы взглянуть на зеркало… но никакого отражения они перед собой не увидели. Зеркало было односторонним. С обратной стороны поверхность отражалась, тогда как с моей стороны ровная гладь с титановым наполнением являлась прозрачной, как обыкновенное слегка затемненное стекло.

— Зеркало Гезелла? — полушепотом проговорил я, очень удивившись и к своему ужасу предположив, что в этом замке абсолютно каждое зеркало могло быть просвечивающимся.

Однако меня обеспокоило вовсе не наличие подобного предмета в резиденции доктора Корвуса, а то, что я узрел по ту сторону стекла. За прозрачной гладью мне открылась уже виденная мной сегодня та самая розова уборная, в которую две минуты назад я так надеялся попасть. Получается, что все это время я был на верном пути, но, как оказалось, я не дошел всего каких-то трех метров, так как заглянул в соседнюю дверь. В принципе-то меня это не особо тревожило, поскольку я все равно оказался в уборной, да еще и к тому же смог полюбоваться тем, в какой эксцентричной обстановке живет нобелевский лауреат; однако я так и не понимал, зачем вообще потребовалось в подобном месте устанавливать такое сомнительное зеркало. Я бы еще понял, если бы это Георг из своей личной розовой уборной втихаря подсматривал за действиями прислуги в прачечной, но нет — отражение было в другую сторону. И тогда меня осенило! То не было его "личной" уборной, а скорее являлось местом, предназначенным для уединения гостей. А посему кому как не прислуге подглядывать за уважаемыми господами, которых они обслуживают и чьи капризы вынуждены по первому зову исполнять, зная наперед их нужны и предпочтения. Умно. Боюсь даже представить, каких гостей принимал у себя Георг все эти годы, и что видели сквозь потайное оконце старый дворецкий и домработники château.

Интересно, а за мной кто-нибудь наблюдал, когда я, находясь по ту сторон стены, вытаскивал пенис из штанов и смотрел на себя в гримерном зеркале? И наблюдает ли за мной кто-нибудь сейчас?.. нет, не через это стекло, а каким-нибудь иным неизвестным мне способом? То, что у стен старинного дворца были свои глаза и уши, — это я уже давно понял и принял, но распознавать где и в какой момент они уставлены на меня, было пока не так просто.

Чтобы больше не думать над подобными вопросами и не заразиться безумием доктора Корвуса, я покинул жуткое подобие морга и вернулся в мрачный коридор. Перешагивая через порог, мне и прямь показалось, будто нарушилось пространственно временная связь, так как каждое помещение дворца имело не просто свою особую тематику, но и свой неуловимый дух времени и запах. Однако каким бы ни был стиль интерьера, все в этом château оставалось таинственным и мрачным.

К счастью, в ту минуту длинный коридор был уже не настолько тихим как раньше. Где-то издалека мне послышались шаги. И я уверенно пошел к ним навстречу. Я двигался вперед, надеясь с кем-нибудь столкнуться по пути, но кроме меня в коридоре больше никого не наблюдалось. И все же шаги тем временем продолжались, причем с каждым разом они приближались ко мне все ближе и ближе. Я было предположил, что возможно кто-то просто идет этажом выше, и поэтому его слышно, но не видно, однако, судя по треску паркета и по интенсивности звука, все происходило не просто на моем этаже, а прямо передо мной всего в каких-то нескольких метрах. Пытаясь понять источник этого шума, я заключил, что на меня в длинном узком мрачном пространстве надвигался некий невидимый человек, перемещающий ноги с той же периодичностью, с которой обычно хожу я. В принципе этого следовало ожидать — в таких старинный особняках рано или поздно всегда заводятся призраки. И мне ничего более не оставалось, как застыть на месте и подождать, когда это незримое привидение приблизиться ко мне. Но никакого фантома не было — лишь пустой коридор со средневековыми доспехами по периметру и ветхими картинами на стенах.

Шаги уж подошли ко мне в плотную, и я затаил дыхание, в надежде своим телом ощутить соприкосновение с призраком замка Venrique, однако это было напрасно… я не почувствовал ни холода, ни тепла, ни колебания воздуха — ничего. Шаги лишь бесследно прошли сквозь меня, начав удаляться вглубь коридора за моей спиной, явно направляясь в тот морг, откуда я только что вышел. И вскоре… шаги затихли.

Может, в морге и прямь кого-то вскрыли, и теперь душа искала покоя?

Удивленно оглядываясь через плечо, я долго пытался понять: слышал ли я сейчас что-то на самом деле или же это спертый воздух дворца негативно влиял на мою психику, вызывая всевозможные видения? В принципе, одно не противоречило другому… тем самым противореча лишь здравому смыслу. Теперь-то я понимаю тех невротиков, которые столь безнадежно пытались доказывать общественности, что они видели приведений, инопланетян или же других необычных, а порой даже и откровенно неестественных существ в этих стенах. Я и сам уже подумал о том, чтобы просунуть руку в карман, достать блокнот и описать столь необъяснимый случай во всех мельчайших подробностях. Но вот только как бы я это сделал, если мне не хватало ни слов, ни интеллекта объяснить произошедшее даже самому себе?

Мой визит в старинный замок и так уже подарил мне не одну громкую и невероятную сенсацию, и если я уйду отсюда еще и с историей про полтергейст и блуждающих призраков, то, боюсь, на моей карьере можно будет смело ставить могильный венок.

Я так долго шел к тому, чтобы из писаки желтой прессы превратиться в серьезного журналиста, что одна только мысль о том, что могу вновь потерять профессиональную репутацию, была для меня хуже мучительной смерти. Все-таки доктор Корвус был здесь далеко не единственным тщеславным засранцем. Этот грех рано или поздно одолевает всех и каждого… и думаю, даже богов, во славу которой сооружают лестницы в небо.

Все в этом мире тщеславно и тщетно, заключил я… и уже через секунду поймал себя на неприятной мысли, что пообщавшись сегодня с Георгом, я в некоторой степени во многом начал думать как он. Подобная перспектива меня не сильно устраивала, так как, несмотря на его здравомыслие и непредвзятость по многим вопросам, мне бы не хотелось становиться настолько циничным и хладнокровным человеком, для которого жизнь и смерть являлись, как он сам говорил на одной из своих пресс-конференций, "не более чем неизмеримыми, а посему и неразличимыми между собой абстракциями". Или, может, я всегда был таким бесцеремонным человеком, но всячески старался этого не замечать, тогда как доктор Корвус, будучи опытным психоаналитиком, просто показал мне себя таким, какой я есть на самом деле? Возможно. И видимо, поэтому-то мне и было столь интересно и при этом некомфортно находиться в его компании, так как все это время я смотрел на свое собственное отражение, замечая в собеседнике только те отрицательные качества, которыми я сам пропитан. Однако поразмыслив об этом еще немного, я заключил, что явно преувеличиваю, поскольку как бы мне ни хотелось соглашаться с абсолютным большинством высказываний доктора, я никогда не опушусь до того, чтобы самому стать убийцей.

Хотя был ли Георг убийцей на самом деле, я так до сих пор и не знал.

Встряхнув головой, желая избавиться ото всех этих философских мыслей, включая переживания о каких-то невидимых призраках, столь неощутимо проходящих сквозь мое тело, я очень скоро заверил себя, что попросту опять начинаю накручивать самому себе всякие глупости и что никаких потусторонних шагов здесь скорее всего никогда не было. А если же они и были, то давно прекратились, и доказать их существование все равно невозможно. Игра воображения да и только. Точка.

И как только я себя в этом убедил, у меня за спиной резко хлопнула дверь… дверь в ту самую уборную (или все же морг… я пока так и не мог определиться). И при этом оглянувшись так быстро, как того только позволяет человеческая шея, издав позвонками тупой хруст, я не увидел, чтобы какая-либо дверь в коридоре хоть сколько-то шевелилась.

Можно было предположить, что я схожу с ума (все-таки психически здоровые люди так просто не приходят пообщаться с психоаналитиками, каким бы ни был предлог), но, к счастью, мои глаза заметили ту часть ковра, которую своими лапками задрал черный кот, с испуга убегающий от меня по коридору. Как выяснилось, под дорогими коврами скрывался не самый презентабельный паркет — наверное такой же старый, как и первые стены дворца. Загнивающие доски были кривыми с очень широкими зазорами и трещинами. Лак давно стерся. И, наступая на этот пол, можно было заметить, как древесина проминалась, создавая при этом тихий таинственный шепот. Как раз благодаря этому-то и возникли все те — казалось бы — необъяснимые "шаги" без человека, так сильно напоминающие мне мою походку, ибо это и был я. Промявшийся под ногами паркет со временем вновь принимал свою привычную форму, со скрипом поднимаясь в тех местах, где я наступал, из-за чего и создавалась иллюзия умеренного шага. Уверен, стоит мне сейчас дойти до конца помещения, и паркет вновь заведет свой марш по моим следам, медленно меня догоняя. Не удивлюсь, если доктор Корвус специально не стал реставрировать в замке паркет, дабы человека в этих стенах всюду преследовал его собственный призрак. Тайна блуждающих по коридорам невидимок раскрыта! Однако как объяснить то, что дверь за моей спиной сама столь резко захлопнулось? Может, сквозняк? Возможно. Вот только я отчетливо помню, что, когда выходил, я крепко закрыл за собой дверь.

Удивительно, но этот дворец был настолько же парадоксален, как и его владелец. Обычно говорят, что все домашние животные вырастая становятся похожими на своих хозяев… я думаю, что это правда, и думаю, что подобное утверждение не менее справедливо и к жилплощади людей. Все-таки человек практически всегда становится похожим на место своего обитания, тогда как и само место со временем тоже начинает отражать сущность живущих там индивидуумов. И на примере этого замка данное утверждение было безоговорочно правдивым.

Я прошел дальше по коридору и вновь услышал четкие шаги и какие-то отдаленные шорохи. В этот раз это был уже не скрипучий паркет и даже не призраки. В этот раз это было куда более опасное явление — сам человек из плоти и крови. С одной стороны, осознание данного факта принесло моему сердцу тепло, ведь мне больше не хотелось блуждать одному в стенах этого жуткого дворца, но с другой стороны, я вновь напрягся, так как не знал, какие сюрпризы приготовил для меня доктор Корвус на этот раз.

Пройдя через открытую настежь двойную дверь, откуда, как мне послышалось, и исходил шум человеческой жизнедеятельности, я обнаружил себя в широченном бальном зале с высоким потолком. Это было безусловно самое большое помещение во всем дворце. Там не было ни картин, ни декоративных скульптур, однако были узорчатые колонны, расположенные вдоль периметра, а над головой свисала огромная немного жутковатого вида люстра, напоминающая птичьи крылья и острый клюв. Мне пришлось долго вглядываться в темную фигуру, чтобы понять, что пугающее создание под потолком было черным вороном, смотрящим на нас — на людей — сверху вниз, как на добычу. Выбор, кем бы сегодня полакомится, у громоздкой птици оказался небольшой — в зале находились лишь я, дворецкий и телохранитель доктора Корвуса. Самого же хозяина не было, но я понимал, что он с минуты на минуту должен будет здесь объявиться.

В стенах бального зала тем временем что-то явно намечалось. Дворецкий и телохранитель в четыре руки толкали тяжелый рояль на колесиках, желая поставить его в углу возле входа, тем самым расчищая пространство возле дальней стены, где согласно правилам церемониальных залов, обычно находилась тронная возвышенность или же подобие алтаря. Однако в этом зале вместо возвышенности было, наоборот, очень внушительное углубление, чем-то напоминающее уютный домашний амфитеатр римского стиля… или же анатомический театр для проведения медицинских лекций, сопровождающихся вскрытиями людей. Я, конечно, понимаю, что доктор Корвус был доктором, но почему в его резиденции и шага было не сделать, чтобы не наткнуться на какой-нибудь намек на мертвечину или на внутренности?! При этом ничего из этого я здесь пока не видел, но ассоциации все говорили сами за себя. К счастью, жуткого секционного стола в центре аудитории не наблюдалось… лишь подставка для книг и очень низкий табурет с подушечкой. В этой аудитории, видимо, переодически проводились публичные чтения, и судя по всему к одному из подобных мероприятий в тот час и шла подготовка.

— Очень милый читальный уголок, — сказал я, разглядывая странную аудиторию. — Вижу у вас сегодня планируется, какое-то большое торжество.

— О нет, — громко ответил телохранитель, начав переносить по помещению стулья. — Торжество будет завтра. Сегодня же будет лишь скромная встреча друзей пана Корвуса… — сказал он и резко замолк, оборвав последний звук у последнего слова. Казалось даже, что ему либо сухой дворецкий приказал замолкнуть (хотя я ничего такого не заметил), либо же он сам понял, что сболтнул, что-то лишнее.

— И что празднуем? — я просто не мог не спросить.

— Жизнь! — мне тут же ответил сам доктор, появившись в кухонном фартуке у широкой двери, толкая столовую тележку с чайным сервизом внутрь зала. И нет… на сей раз на докторе был не масонский запон, а обыкновенный фартук с цветочками и божьими коровками.

— Жизнь? — скептически переспросил я.

— Ну разумеется! Иных праздников я не знаю. Чтобы праздновать жизнь — повод не нужен, ибо жизнь и есть повод! Разве нет?

Георг ловко припарковал тележку возле столика в углу помещения, куда уже отодвинули громоздкий рояль, затем вытер руки белым полотенцем и жестом предложил как мне, так и остальным господам в помещении по кружечке чая. Меня это немного удивило, поскольку я впервые видел, чтобы хозяин дворца когда-либо разливал чай своей прислуге.

И почему у этого человека все было вверх дном?

— Мистер Найтингейл, для вас Эрл Грей, как я понимаю. Думаю, даже спрашивать не стоит, — вежливо сказал он, протягивая дворецкому фарфоровую кружку чая на расписном блюдечке.

— Благодарю вас, сэр, — с легким поклоном ответил худой старик, приняв предложенный ему напиток из рук в руки, после чего аккуратно положил кружку на стол и, перед тем как присесть, с британской деликатностью снял с себя пиджак и перекинул его на спинку стула.

— А вам зеленый… Ганпаудер. Как и всегда. — Георг следом протянул кружку и телохранителю.

— О да! — тут же сказал тот, начав разглядывать чайные лепестки на дне своей кружки. — Жена говорит, что от зеленого чая можно похудеть. Как думайте, пан Корвус, это правда?

— Здесь нечего думать, — уверенно ответил доктор. — Это распространенный миф, созданный маркетологами в конце двадцатого века для привлечения клиентов на свои диетические кружки и тренинги по йоге. Сам же по себе зеленый чай просто носит мочегонный характер, что и создает иллюзию потери веса, вот только вы теряете вовсе не жир в организме, а жидкость.

— Так мне для похудения надо пить зеленый чай или все же не стоит? — озадаченно спросил мужчина с дурацкой стрижкой, продолжая смотреть на сухие листья.

— Если жена говорит, что это помогает, то пейте, — безучастно ответил Георг. — И дабы ее иллюзии по этому поводу не разрушались, не забывайте почаще бегать в спортзал.

— Ага. Я вас по-о-онял… — затянул телохранитель, после чего тоже положил кружку на стол и медленно снял с себя пиджак.

Было довольно странно наблюдать за всей этой сценой. Судя по манерам и по поведению этих людей, доктор Корвус, видимо, уже не первый раз сервировал чай своим подчиненным (хотя это являлось их обязанностью, ведь кому как не дворецкому и не бездельнику-телохранителю следует приносить чай своему господину). Но вскоре я понял, что это должно быть был их маленький коллективный ритуал. Возможно, доктор всегда готовил им чай в это время суток, а, возможно, они делали это по очереди. В любом случае все выглядело очень отлажено и обыденно для этих мужчин.

Мне-то казалось, что, приняв напиток из рук Георга, они его залпом выпьют, даже не заметив, что там было в стакане, и тут же продолжат исполнять свои обязанности по дому, но эти предположения не подтвердились. Каждый из мужчин, кроме доктора, по-джентельменски присел за стол и очень культурно принялся ждать, когда вода в декоративном азиатском чайнике начнет процесс испарения.

Повисла тишина. И я осознал, что эти господа явно ждут меня.

Оглянувшись через плечо в мою сторону, телохранитель и дворецкий, видя, что гость стоит в стороне, тогда как они уже позволили себе расположиться на стульях, даже не сговариваясь тоже стали подниматься. Мне хотелось сказать им, что я могу обойтись и без чая, но доктор Корвус уже твердо спросил:

— А вы, Мачек, какой будете?

— Чай? Да все равно… любой, — сказал я, все-таки начав приближаться к столу, понимая, что отказать теперь неудобно.

— Как это все равно какой? — удивился Георг и с надменной улыбкой разместил на столе еще одну кружку. — Нельзя быть безразличным к тому, что вы поглощаете и что вас питает. Во всем и всегда следует делать осознанный выбор, ибо вы то, что вы потребляете. К тому же, говоря о такой древней и культурно насыщенной традиции как чай, глупо так просто отказывать себе в удовольствии выбора.

— Согласен, — мгновенно подхватил телохранитель, пока дворецкий помогал мне придержать стул. — Вот я с недавних пор перешел только на Ганпаудер. Пью только его.

— Ганпаудер? В смысле оружейный порох? — переспросил я, не исключая вероятность того, что этот человек мог и впрямь по совету единственного здесь доктора начать пить чистый порох.

Интересно, а что будет если выпить и потом закурить?

— Хах! Да нет! Не порох, — улыбчиво сказал человек с дурацкой стрижкой. — Чай Ганпаудер. Это название такое. На самом же деле-то он по-китайски называется "жемчужным чаем", но англичане с девятнадцатого века стали нарекать его Ганпаудером, так как сушенные листья уж очень были похожи на армейский оружейный порох. И кстати, благодаря этому сходству, в те годы процветала целая сеть контрабанды. Взрывоопасный порох провозили как безобидные чайные листья, тогда как дорогой чай, требующий государственную пошлину, транспортировали в мешках для военного пороха, который налогами не облагался. Кому как было выгодно — тот так и возил. — Телохранитель просунул свои крепкие пальцы в изящную чашечку и демонстративно вытащил оттуда очень плотный серо-зеленый чайный сверток. — К тому же этот чай действительно обладает… как бы это сказать-то… взрывным эффектом. При попадании в горячую воду плотно завернутые листья молниеносно распахиваются, и если попытаться заварить слишком крепкую настойку, то вашу кружку может даже разнести в клочья.

Вода в чайнике закипела, и доктор Корвус принялся неспешно и очень аккуратно заливать кипяток по кружкам. Соприкоснувшись с парящей жидкостью листья Ганпаудер действительно набухли, однако взрыва не последовало.

— И оправдывая свое название, — продолжал телохранитель, — чай ко всему прочему имеет запах дыма и грубое медное послевкусие. — Он улыбнулся, приподняв кружку с ароматным испарением к своему носу. — И для меня, как для человека, пытающегося бросить курить, это, думаю, идеальная замена сигаретам. Кстати, а что вы скажите, пан Корвус: чай поможет мне бросить курить?

— Не больше, чем он поможет вам похудеть, — ответил Георг, заполняя водой стакан дворецкого.

— Ага, я-я-ясно! — с наивной улыбкой сказал крепкий мужчина и вновь повернулся ко мне. — А еще интересно то, что именно благодаря этому сорту чай вообще получил известность и свое место в культуре. Раньше в Китае… в древнем, разумеется… какие-либо травяные настойки использовались только в медицинских целях, однако "жемчужный чай" так понравился императору Ли Юань, основателю династии Танг, что он превратил прием чая в целый ритуал. Именно при нем чайные церемонии стали частицей общепризнанной моды. Появился особый взгляд на этот продукт и целый стиль жизни, связанный с ним. Сперва чай был ценным лекарством, затем стал питанием, затем — подарком, а позже — предметом обмена и даже валютой. Период династии Танг был, можно сказать, золотым веком рассвета китайской цивилизации. Город Чаньянь — в переводе с китайского "долгий мир" — являлся в те годы самой большой и культурной столицей мира. Это был центр живописи, поэзии и философии. Там рождались самые инновационные идеи и изобретения Китая, до которых белый человек дошел только через несколько столетий. Тогда же и буддизм стал доминирующей религией. И как раз из этого культурного котла и зародился чай в том сакральном и духовном виде, в котором мы его знаем сегодня. Ганпаудер и прямь произвел взрывной эффект на людей всего мира! — Телохранитель улыбнулся и осторожно пригубил свой горячий напиток.

— А я вижу, вы очень любите чай, — задумчиво произнес я, понимая, что этот мужчина на самом деле не такой уж и простак, каким мог показаться на первый взгляд.

— Нет… Это все пан Корвус! — по-дружески сказал он, указав взглядом на Георга. — До встречи с ним я пил лишь черный кофе. А теперь только чай и только Ганпаудер. Вот так вот! Делая глоток, я потребляю не только воду с мертвым растением, но еще и тысячелетнюю культуру. — Телохранитель потянулся к столу, взял с общей тарелочки мятный листок и бросил его себе в кружку, затем зачерпнул ложкой мед из медовницы и смешал пчелиный нектар с горячим напитком. — При этом я предпочитаю Ганпаудер не так, как подавали его в Китае, а все-таки по марокканскому обычаю, так как в странах Магриба чай пили именно с мятой и с медом.

— Свое название этот чай получил вовсе не из-за внешнего сходства с порохом, — наконец сказал и сам доктор, пододвинув и мне кружку… пока еще пустую, — а из-за фонетического сходства китайского выражения "свежесваренный" — 剛泡的 (gāng pào de) — с английским произношением слова "gunpowder". Собственно и само слово "чай" тоже заимствовано от китайского 茶.

— Вы знаете китайский язык? — удивился я.

— Пока нет, но я с этого месяца-таки начал усиленно изучать мандарин, — ответил Георг.

— А вам известно, что более ста лет люди во всем мире спорили: кто же на самом деле родоначальник чая? Китай или все же Индия? — телохранитель продолжал поддерживать беседу. — Англичане и индусы утверждали, что чай появился в Индии, связи с чем долгие годы чай ассоциировался именно с индусской культурой. В качестве доказательств было найдено множество свидетельств того, что индийские и цейлонские монахи пили целебный напиток из трав, полностью соответствующий описанием чая. Однако после вековых научных и культурологических споров китайцы все-таки смогли вернуть себе титул первооткрывателей, так как в провинции Юньнянь в округе Пуэр, откуда, кстати, пан Корвус и привез эти ароматные листья Ганпаудер, было обнаружено дикорастущие чайное дерево, которому насчитывается более двух тысяч семьсот лет — самое древнее чайное дерево в истории. После такого вопрос о том, где же родина чая, ни у кого больше не возникал.

— Позвольте с вами не согласиться, сэр, — в разговор вступил дворецкий, с британской чопорностью помешивая ложечкой сахар в своей изящной кружке. — Да, в Китае существует самая древняя плантация чая, однако я не считаю, что то, что вы пьете, хоть сколько-то является чаем. Это просто сушенные листья, какое бы культурное значение вы им не придавали. Обыкновенный полуфабрикат… чай-материал, если угодно. Настоящий же чай со своей технологией и с точными пропорциями рецептов возник как раз в Индии. Только там начали осознанно смешивать сорта, превратив травяную воду в искусство вкусовых ощущений, а не в простую театральную церемонию того, как правильно разливать напиток по стаканам, как это было в Японии и в Китае. — Дворецкий отложил серебряную ложку. — Культура чая заложена вовсе не в истории и не в ритуалах приготовления и сервировки, а непосредственно в самом смешении самых изысканных вкусов.

— Эх, Вильям… — с улыбкой вздохнул доктор. — В вас говорит ваша британская гордость.

— Пусть будет так, сэр. Но я все равно буду пить только Эрл Грей с лимоном… и только за благополучие британской короны!

— Так… а что же будете вы? — Георг вновь спросил меня и на этот раз его взгляд был куда более требовательным. Он явно хотел уже поскорее все приготовить, чтобы тоже сесть со всеми за стол и насладиться горячим напитком. — Чем дольше вы решаете — тем больше остывает вода.

— А у вас, я полагаю, большой выбор, — проговорил я, понимая, что пора принимать столь незначительное для меня, но столь важное для этой компании решение.

— У нас имеются все известные мне виды чая и сорта, — объявил доктор и демонстративно открыл дверцу у передвижной чайной тележки, показав мне шесть скромных полочек, на каждой из которых было по дюжине компактных мешочков. — Есть зеленый чай, красный, белый, желтый, черный и сине-зеленый… он же бирюзовый… он же улун.

Я удивился. Мне всегда казалось, что существовало только два типа чая: зеленый и черный. Однако у Георга было аж целых шесть разновидностей и десяток сортов по каждому из видов. До этого я бы еще мог сказать: "просто черный, пожалуйста" — но увидев весь этот предоставленный мне выбор, я понял, что теперь столь короткой и общей формулировкой уже не обойтись, так как меня явно попросят назвать и конкретный сорт.

— Я, пожалуй, выпью тоже, что и вы, — наконец сказал я, тем самым переложив бремя ответственности на доктора Корвуса.

— А у вас, однако, хороший вкус! — явно пошутил надо мной он. — Я пью чистый Те Гуаньинь — чай великой богини милосердия железной Гуаньинь. И я предпочитаю только те листья, что выросли на горных вершинах, поскольку чем выше от уровня моря растет чай — тем насыщеннее у него вкус. Это связано с тем, что в горах днем и ночью более заметно ощущаются перепады температуры, всвязи с чем растения прогоняют через себя куда больше внутренного сока. — Мужчина достал изящный мешочек с темно-бирюзовыми листьями, после чего тут же принялся заваривать древний напиток. — По легенде (а в Китае, как вы знаете, каждый исторический факт является легендой, а каждая легенда — фактом) старому бедному монаху Вэй Цинь, любящему чай, приснился загадочный сон, в котором богиня Гуаньинь явилась к нему в образе дракона и указала точное местонахождения некоего сокровища, которым ему следовало бы поделиться со всем миром. Под утро монах отправился в указанное место и обнаружил горную пещеру, где хранились семена неизвестного происхождения. Сновидец посадил семена в железных горшках, и у него выросли ранее невиданные миру чайные деревья. Когда листья созрели, он их заварил, и получился самый изысканный и дурманящий чай, который когда-либо пробовал Китай.

Напиток был готов, и доктор ловко наполнил им мою, а затем сразу и свою кружку. И в ту минуту я смог ощутить приятный травянисто-фруктовый аромат, хотя никаких фруктовых добавок там не было. Да и сам цвет чая меня удивил, так как он был прозрачно-бардовым, однако из-за преломления света имел еще и выраженные бирюзовые тона.

— И я так понимаю, раз мы сейчас пьем этот чай, то получается, что щедрый монах все-таки поделился с людьми своим сокровищем, — осторожно сказал я и сделал попытку пригубить из своей кружки, но не ощутил ничего, кроме едкого кипятка… при том что никакого пара от жидкости не исходило.

— Щедрый монах? Поделился? — с изумлением ухмыльнулся Георг, наконец сняв с себя кухонный фартук и сев напротив меня. — Легенда умалчивает, что было дальше, однако ясно говорит, что Вэй Цинь, благодаря полученному от богини дару, смог отреставрировать свой монастырь и превратить его в центр скопления горожан.

— То есть он превратил свою монашескую обитель в выгодную чайную лавку, — сразу заметил телохранитель, проявляя свои детективные способности. — Иначе на какие бы еще деньги он смог разжиться на ремонт? Я правильно понимаю?

— Верно, Вацлав, — ему ответил доктор. — Может, монах и был щедрым, если сравнивать его сырье с ценами другого чая на рынке (здесь история опять же многое умалчивает), но я в любом случае считаю, что капитализм априори щедростью называться не может… если вы, конечно, не хитрый монах и не священник. Хах! И раз уж мы заговорили о стоимости, то прошу заметить, что Те Гуаньинь — это на сегодняшний день один из самых дорогих чаев в мире. Не думаю, что со времен монаха Вэй Цинь цена на чайные сорта хоть сколько-то поменялась. Да и к тому же не стоит упускать из виду вероятность того, что монах мог попросту кого-то обокрасть, ведь я сильно сомневаюсь, что ценные семена в пещерах появляются просто так сами по себе. Но все это, как говориться, "легенда", которую мы оставим на совести как самого монаха, так и его щедрой богини милосердия Гуаньинь.

— Какая же все-таки чепуха все эти ваши дорогие китайские чаи, — очень вульгарно и при этом выдержано проговорил британский дворецкий, стараясь не показывать эмоций от явного наслаждения, с которым он пригубливал свой черный Эрл Грей, собранный в Индии. — Китайцы готовы изобретать любые, как они говорят, "мудрые" и "древние" небылицы, лишь бы европейские простолюдины заинтересовались их продуктом. Великий китайский секрет заключается лишь в том, что нет никаких секретов и сакральной мудрости предков. Коммунистическая партия Китая во главе с Мао Цзэдуном очень наглядно показала истинную сущность всех их продажных монахов и предпринимателей, которые продавали "помои" — прошу прощения за мой французский — выдавая их за древние и духовные деликатесы по особому рецепту. Я предполагаю, вы же все знаете про китайский обман чая Пуэр, которому практически всегда приписывают какую-то небывалую многолетнюю выдержку. Чем больше срок — тем больше полезных свойств, говорят они, а следовательно и цена дороже. В связи с этим листья Пуэр еще не успевают спрессовать в чайный блин, а им уже ставят бирку десятилетней давности. Воистину "китайская мудрость", на которую так легко ведутся континентальные европейцы. И даже если подобные чаи и правда простаивают десятилетиями (что я не могу исключать), то, как личный дворецкий сэра Корвуса, я никогда бы не позволил приготовить такой напиток ни моему господину, ни его уважаемым гостям, так как в подобных листьях заводится пыль, плесень, личинки и даже насекомые. Именно из-за этого Пуэр рекомендуют промывать всякий раз перед заваркой. Но даже в данном случае это уже несвежий продукт. И, надеюсь, я не испортил вам аппетит.

— Правдой ничего невозможно испортить, — понимающе сказал доктор. — Ну разве что чье-то настроение, — он в шутку добавил.

— Да и Пуэр мы все равно же не пьем, — следом промолвил и телохранитель.

— К вашему же счастью, — им сухо ответил дворецкий. — Хотя с каждым днем я все больше склоняюсь к тому, что абсолютно каждый сорт чая из Китая либо является дефектной подделкой (как и все китайское в наше время), либо просто просроченным продуктом без контроля качества. В любом случае, как я уже говорил, это даже не чай в своем законченном и совершенном виде, а просто сырье и чай-материал.

На эти слова доктор Корвус, подтрунивая старика, поднял свою чашку к устам, пригубил и, демонстративно по-детски выражая удовольствие, с наигранной улыбкой затянул:

— М-м-м…

Тем временем напиток в моей стакане тоже начал более-менее остывать, и я наконец смог его по-нормальному испробовать. Вкус железной Гуаньинь был для меня необычным. Казалось, будто я пью вовсе не крепкий завар из листьев, а древесный сок. Он одновременно опьянял и бодрил, оставляя экзотический аромат на языке с легкой травяной горчинкой. И при этом чем больше кипяток остывал, тем заметнее ощущался пряный вкус со всеми его далекими нотками послевкусия.

Мне еще никогда ничего подобного не доводилось пробовать… хотя это и был просто чай.

— А что мы пили сегодня утром? — поинтересовался я, повернувшись к дворецкому, поскольку как бы там ни было, а утренний чай с бергамотом и сахаром мне понравился куда больше, чем это красно-бирюзовое зелье, которое так хотелось посластить медом.

— То был Эрл Грей, сэр, — с высокомерной гордыней, ответил Вильям, всем своим видом давая мне понять, что он-то как раз сейчас и пьет тот напиток, который я сегодня явно оценил, в противном случае не стал бы о нем даже и спрашивать. — Чай седого графа, — пояснил он. — Самый изысканный и утонченный чайный сорт, названный в честь премьер-министра Великобритании Чарльза Грея. Во время его визита в Индию на чайные плантации соединенного королевства, британские солдаты спасли юного сына раджы от лап свирепого тигра, и индийский раджа в знак благодарности раскрыл лорду Грею древний рецепт черного чая с добавлением масла, получаемого из кожуры плодов бергамота. Когда этот рецепт дошел до Англии, он мгновенно получил признание моего народа, к тому же известный в то время владелец сети чайных магазинов в Лондоне лорд Бэнкс усовершенствовал древний индийский рецепт, благодаря чему Эрл Грей стал бесспорно лучшим чаем в королевстве, а следовательно и во всем мире.

— Вообще-то, Вилл, я слышал немного другую историю об этом чае, — с легкой издевкой подхватил телохранитель. — К примеру, я слышал, что рецепт чая Эрл Грей появился благодаря почтению китайского министра. Ваши моряки, заплутав в водах Китая, совершенно случайно наткнулись на тонущий корабль и спасли сына уважаемого мандарина, а не раджи. За этот поступок министр Китая и отблагодарил Англию тайной их родового китайского рецепта.

— Да, я тоже слышал эту версию, — холодно ответил дворецкий, — но ни коим образом не могу с ней согласиться.

— Почему же? — не выдержал теперь и я, так как мне уже самому стало интересно.

— Во-первых, уважаемый сэр, потому что для создания Эрл Грей требуется черный чай… желательно Дарджилинг, а в Китае, как вы знаете, всегда было предпочтение только зеленому чаю и чаю улун, — пояснил мне британец. — Да и к тому же бергамот на территории Китая практически не растет, в связи с чем им в тех краях просто не могли ароматизировать какой-либо напиток. Другое дело в Индии! Там есть и бергамот и целые плантации черного чая всех сортов. Во-вторых, — он посмотрел на телохранителя, — говоря о китайских рецептах, вы, наверное, хотите сказать о той подделке, которую Китай выставил на рынок, желая составить конкуренцию популярности напитка Эрл Грей. Они, видите ли, стали ароматизировать свой безвкусный зеленый настой нектаром апельсиновой корки, надеясь добиться сходства со вкусом бергамота, однако их товар провалился, так как апельсин просто давал горечь да и только. И наконец, в-третих, сэр Чарлз Грей прославился именно тем, что он сокращал торговые отношения с Китаем, в том числе и перекрыл все пути распространения Китайского чая в Европе, тем самым монополизировав весь чайный рынок на западе. Так что это очень маловероятно, что после подобных действий китайские мандарины стали бы чем-либо делиться с Англией. Да и к тому же мой народ слишком гордый, чтобы принимать такие сомнительные дары у своих конкурентов.

— То есть вы не отрицаете, что рецепт чая Леди Грей вы нагло украли у Китая, выдав его за свой — чисто британский — продукт. Ведь в его состав как раз входит апельсиновая корка, — Вацлав продолжал провоцировать ворчливого дворецкого.

— Я не знаю, о чем вы, — наотмашь ответил тот, явно не желая развивать провокационную тему.

А я тем временем, пригубливая свой чай, поднял глаза на Георга Корвуса, желая понять, что же думает он по поводу всего этого бессмысленного спора о происхождении напитка. И доктор, мгновенно уловив на себе мой любопытный взгляд, игриво поднял брови и хитро произнес:

— А что это вы на меня смотрите? Я пью Те Гуаньинь.

Ну да. Его хата с краю, и в спор он не вступает. Вот хитрец!

Как я понимаю, каждый день в это время суток у этих трех мужчин был подобный чайный перерыв, на время которого они садились за этот или, возможно, другой столик и, подобно рыцарям круглого стола, забывали обо всех своих иерархических титулах и обязанностях друг перед другом, разговаривая между собой на равных, обсуждая самые абсурдные и бессмысленные темы. И сегодня на повестке дня у них почему-то был чай.

— Нет, — вновь задумался телохранитель. — Кажется была еще какая-то легенда происхождения чая Эрл Чрей… без всех этих ваших щедрых подарков и внезапных спасений чьих-то сыновей.

— Да, — сухо сказал дворецкий. — Существует история, которую почему-то очень любят рассказывать в Англии люди рабочего класса. — Он посмотрел на свое кривое отражение на поверхности чая. — Многие говорят, что Эрл Грей так и вовсе появился в результате несчастного случая. Якобы английское судно Чарльза Грея перевозило индийский черный чай и бочки с маслом бергамота в одном трюме. Судно попало в сильный шторм, и в результате тряски бочки с маслом повредились и залили тюки с чаем. Выбрасывать испорченные продуты не стали из-за их дороговизны и затрат на морскую экспедицию, а посему было решено продавать чай в том виде, в котором его доставили. И, ко всеобщему удивлению, Англичане по достоинству оценили получившийся результат, объявив его новым видом чая.

— То есть то, что чем поначалу хотели травить простолюдин, оказалось самым изысканным и дорогостоящим напитком ваших королей, — в шутку заметил Вацлав.

— В любом случае, я не считаю эту версию хоть сколько-то правдивой. Настолько утонченный вкус попросту не мог появиться в результате обыкновенной случайности.

— И какой же версии происхождения чая вы тогда придерживаетесь? — спросил я у дворецкого.

— Однозначно первой, сэр, — прозвучало в ответ.

— Второй! — тут же произнес телохранитель. — Так как я ни в коем случае не считаю Индию родоначальником чайного искусства.

Я молча поднял глаза на доктора, и тот, даже не глядя на меня, беспристрастно ответил:

— А я соглашусь с третьей версией, ибо первые две истории пытаются заставить меня поверить в человеческую добродетель и щедрые дары, тогда как третья версия лишена лицемерия и показывает человека именно таким, какой он есть на самом деле — корыстным и меркантильным. Неудивительно, что лорды придерживаются первых двух легенд, а простолюдины рассказывают совершенно иную… более приближенную к реальности историю. Однозначно третий вариант!

— Да, я пожалуй соглашусь с паном Корвусом, — задумчиво вставил Вацлав, наконец опустошив свою кружку. — Все эти ваши британские лорды и леди с поднятыми вверх носами ничем не лучше и не добродетельнее тех китайских императоров и предпринимателей, о которых вы столь цинично отозвались. Они также плетут небылицы своему народу, приписывая себе заслуги других, лишь бы сохранить за собой дорогие замки и статус музейной неприкосновенности. И вообще… если подумать, то вся ваша монархия — это такая глупость.

— Уважаемый Вацлав Врабец, я бы попросил вас… — грубо, но при этом не теряя выдержки начал было дворецкий, но ему так и не дали договорить.

— Пару сотен лет назад какая-то одна хитрая семейка присвоила себе право судить, кто господин, а кто холоп — и теперь половина налогов всех ваших граждан идет на содержание этих двух-трех старикашек и их внуков.

— У нас "конституционная" монархия! — пояснил тот. — Королевством правит в первую очередь народ. Или что вы предлагаете?

— Я предпочитаю республику! Страну без этих ваших королей-бездельников. Да, я говорю про Чехию! — гордо ответил телохранитель. Он себя в грудь не ударил, но то, как из его уст прозвучало название его страны, казалось, будто он только что нарисовал на лбу свой сине-бело-красный флаг и даже отпел целый гимн.

И я поймал себя на мысли, что нахожусь за одним столом в компании, где собрались убежденный монархист, патриот-республиканец и беспристрастный анархист. Удивительная компания. Интересно, а каким боком вписываюсь в нее я?

— И если же вам так важно культурное значение всех этих ваших богоподобных королей и лидеров, то отравите их и мумифицируйте для музея в том же Букингемском дворце, как это, к примеру, сделали с Ленином в России. И любуйтесь сколько хотите! Зачем этих людей содержать и позволять им строить замки?

Дворецкий устало вздохнул, поражаясь наивности своего собеседника.

— Что ж, — начал Вильям, — мы по крайней мере точно знаем и видим, какую семью мы содержим, так как наши монархи никуда не прячутся. И если нас что-то не будет устраивать, то мы их всегда сможем чистосердечно пригласить на казнь — будь то на французской гильотину, в русский подвал или же, чтобы далеко не идти, в наш родной Тауер на плаху Анны Болейн. Тогда как вы, уважаемый Вацлав Врабец, своими налогами кормите не одну семью, а целый непрерывно обновляющийся рой семей, не имея ни малейшего представления, кто и как лакомится с ваших денег и кого привлекать за это к ответственности, ибо у вас изо дня день новые лица в сенате. Наши британские монархи уже давно отстроили себе замки и особняки, и им больше не требуется как-то особо искусно обирать народ, ведь и так все есть (они скорее, наоборот, боятся все потерять). А у вас же тем временем из-за постоянно сменяющейся власти этот процесс разорения граждан остается вечно востребованным, так как каждому следующему лидеру надо (пока дают) набить побольше карманы и отстроить для себя новые дворцы… втихаря, чтоб никто не видел, разумеется.

— Но… — затянул телохранитель и, явно понимая, что ему нечем крыть подобный аргумент, в безнадежной попытке отстоять честь своего народа твердо заявил: — Зато по крайней мере мы сами выбираем кому строить эти дворцы!

— Ох! В таком случае, я надеюсь, вы делаете правильный выбор, — как-то неоднозначно отрезал дворецкий, после чего сделал демонстративный глоток своего черного Эрл Грей и шутливо дернул бровью, выражая явную насмешку над собеседником.

И в этот момент я понял, что Вацлав и Вильям вовсе не спорили между собой, а лишь тонко подтрунивали друг на друга, высмеивая какие-то их национальные и политические стереотипы. Видимо, они уже не первый раз поднимали подобные темы за чашечкой чая, и для них разговоры в таком ключе были абсолютной нормой.

Тем временем, желая узнать мнение Георга Корвуса по затронутым вопросам, я не без интереса посмотрел на хозяина, на что он, опять уловив мои мысли и вновь убежав от прямого ответа, как и прошлый раз, лишь сверкнул мне глазами и хитро сказал:

— А что это вы на меня смотрите? Я анархист, вы же знаете.

Но меня подобные реплики со стороны доктора больше не устраивали, и я решил настоять:

— А что это значит — быть анархистом?

— Это значит то, что я не обсуждаю вопросы, связанные с политикой… за исключением исторических фактов и тех случаев, когда можно посмеяться над откровенной несостоятельностью государственных моделей или же абсурдом некоторых деятелей, — очень серьезно проговорил доктор.

— И все же я настаиваю, — по-дружески, но с явной требовательностью попросил я.

— Знаете, — сказал Корвус, — люди, которые говорят о политике и отстаивают какую-то свою идеологическую позицию, мне очень сильно напоминают одну старую притчу про то, как слепые мудрецы спорили о внешности слова. Один слепой старец трогал туловище животного и говорил, что слон — это нечто большое и необъятное, как земля и горы; другой трогал хобот и утверждал, что слон длинный и изворотливый, подобно змее; третий ощупал уши и объявил слона похожим на плоскую лепешку; четвертый обхватил ногу и заявил, что животное имеет цилиндрическую форму; а пятый так и вовсе залез под хвост и сказал, что слон — это самое мерзкое, к чему он прикасался. Все они тянулись к одному и тому же, но при этом каждый так и продолжал отстаивать свою позицию, считая, что именно она единственная верная.

— Ага, — в шутку подхватил телохранитель. — Зато когда слепые слоны решили на ощупь познать человека, то они сошлись во мнении, что человек — это нечто мокрое.

— Также и с политикой, — продолжил доктор. — Когда я слышу, как люди ее обсуждают и спорят по поводу каких-то государственных и идеологических вопросов, то я так и вижу перед собой горстку слепых философов, которые трогают одно и тоже и при этом не могут достичь согласия между собой, ибо слишком ограничены в своем крохотном миропонимании. Каждый ощупывает политику и страны лишь со своего угла, хотя мы все живем на одной единой планете. И при этом, как правильно заметил Вацлав, стоит этому огромному "слону-политике" пощупать человека, как все бесспорно соглашаются с тем, насколько же все-таки человек — никчемное, скользкое и, главное, мокрое создание. Будучи анархистом, я стараюсь и вовсе не трогать "слона", зная, что его звериные привычки невозможно переделать (ведь каким бы он ни был прирученным и цивилизованным, окажись у ограниченного запаса воды, он все равно начнет бодаться бивнями за каждый литр), а пытаюсь, наоборот, отшагнуть от него подальше, дабы была возможность беспристрастно увидеть его в полный рост со стороны. Вот только для этого слепым мудрецам надо для начала перестать упираться лбом в стену и прозреть. И заметьте — я ни в коем случае не говорю, что вот я прозрел, а все остальные нет, и что моя позиция хоть сколько верная… и если бы я это утверждал, то я и не был бы анархистом вовсе. Наоборот, говорю я! Ищите свой путь! Трогайте "слона" как хотите, лишь бы он не трогал меня. — Георг пригубил чаю. — Я никогда не голосую, не признаю авторитет лидеров и ни коим образом не поддерживаю общественные движения и группы, даже если я и согласен с какими-то их отдельным убеждениями. Многие люди считают такую позицию безответственной, заявляя, что мне якобы безразлично будущее мира, однако я с подобным суждением категорически не согласен, поскольку, во-первых, каждый человек сам в праве определять, что есть ответственность для него. И прошу не навязывать мне свои ценности и правила! А во-вторых, говоря о будущем каких-то стран и даже всего земного шара, вынужден вас огорчить, но человек — слишком тщеславное и при этом наивное существо, если он думает, что его голос или поддержка политических движений способна что-то в этом мире изменить. Нет, "слон" как шел своей тысячелетней дорогой, так и продолжит свой путь, независимо оттого, кто его оседлает и какое знамя на него взгромоздят. И если вы и правда думаете внести в мир изменения, то не стоит полагать, что руководители каких-то организаций, групп или сословий сделают это за вас… и для вас. Они если и будут что-то делать, то только в первую для себя. А посему пока вы сами здесь и сейчас ничего не измените — ничего в этом мире так никогда и не изменится. — Георг выдержал паузу. — Любые перемены начинаются именно в голове отдельно взятого человека, — он указал себе пальцем на висок, — а вовсе не в парламентских залах заседания, как думают те, кто целенаправленно идут размахивать флагами на общественных митингах "за" и "против" и голосуют в поддержку каких-то ораторов, способных только указывать пальцем и красиво говорить с трибуны. Если подобные действия хоть сколько-то помогают всем этим "политически активным гражданам" изменяться самим и думать о чем-то масштабном, то я, как психиатр, с удовольствием могу порекомендовать им и дальше бегать с бубном на площадях и спорить о ничего не решающей политике. Вот только, к сожалению, абсолютное большенство людей делает все это неосознанно и без какой-либо выгоды для себя, ибо им уже навязали идею гражданской ответственности со сводом правил и ценностей. За них давно решили, что такое "хорошо" и что такое "плохо", и все что этим людям остается — это поставить галочку в нужное время и в нужном месте. Лично же я не желаю быть частью подобной системы и уж точно не собираюсь превращать свое драгоценное время в безликую и бессмысленную статистику общественного мнения, чем, по факту, каждое голосование и является. Когда мне предлагают выбрать "одно из двух зол", я предпочитаю не выбирать вовсе, а идти своей дорогой. Иначе говоря, я не лезу в жизнь политики, и уж точно не хочу, чтобы политика лезла в мою жизнь. — Георг с наигранным недовольством посмотрел на телохранителя. — Да, Вацлав, это я сейчас говорю о вашем начальстве.

— Ну, извините, — тут же сказал тот и апатично развел руками. — Я лишь исполнитель. Следую приказу. Поэтому никуда вы от меня не убежите. Вы, может, и анархист, и, может, мое начальство уважает вашу позицию — все такое… но наша страна не может позволить, чтобы человек с такой сомнительной — извиняюсь — репутацией расхаживал без присмотра.

— Вы сегодня уже написали обо мне свой ежедневный отчет? — не без ухмылки спросил доктор.

— Пока нет, пан. Вы же знаете, я пишу его обычно по вечерам.

— Видите, — доктор повернулся ко мне, — у меня есть личный биограф. По требованию министерства государственной безопасности сей господин подробно описывает каждый мой шаг.

— Хотелось бы почитать, — с интересном проговорил я.

— Не положено, — довольно серьезно и при этом не без улыбки ответил Вацлав.

— А про нашего гостья вы сегодня напишите? — спросил Георг.

— Да. Непременно. Конечно.

— Так вот оно что! — заявил я. — Теперь-то мне понятно, почему меня так долго держали в аэропорту на таможне. Проверяли каждый карман.

— Э-э-э, нет… мы тут не причем, — телохранитель игриво поднял руки, пытаясь по-детски оправдаться.

А я тем временем вновь повернулся к доктору.

— И все же, — вопрос сам вырвался из уст, — какого это быть анархистом? И, главное, как вы вообще пришли к подобным убеждениям?

— В смысле? — Георг удивился и чуть было даже не поперхнулся своим чаем. — Я никогда к этому не приходил, ибо анархистом не становятся, а анархистом рождаются. Когда человек вылезает из материнской утробы, разве у него, по-вашему, есть какие-то политические убеждения? Разве он задумывается о том, за какого лидера ему в этом году голосовать или какую партию поддерживать? Или, может, новорожденный человек размышляет о том, чем демократия отличается от социалистического строя или в чем разница между монархией и милитаристской тиранией?

— Ну, разумеется, нет, — сказал я.

— Разумеется, — он продолжил. — Единственное, к чему биологически стремиться человек, — это лишь к тому, чтобы жить, познавать и развиваться! Все остальное — вторично и — я бы даже сказал — ненужно вовсе (разве что для общего кругозора и утоления банальной скуки). Однако современное общество так деградировало, что сегодня человек уже и не является полноценным человеком, если у него нет какой-то конкретно выраженной гражданской позиции, религиозной принадлежности, капиталистической зависимости и прочей чуши, которую навязывают людям изо дня в день. Многим даже кажется, что эти придуманные человеком абстракции так и вовсе являются смыслом всей их жизни и даже всего человеческого бытия, так как во имя подобных предрассудков люди каждый день продолжают добровольно погибать и фанатично убивать друг друга. Я же рожден не для того, чтобы служить воле рассадников этих идей и быть частью их кабалистической системы, а для того, чтобы жить свободно и определять себя так, как я сам того хочу, а не загонять себя в рамки уже придуманных кем-то определений. А посему, ваш вопрос, как мне кажется, должен звучать не так "Как вы пришли к убеждениям анархизма?", а скорее "Как вы смогли не потерять ясность ума и не встать на колени перед столь сильным натиском глобальной пропаганды?"

— И как же?

— Все просто, — ответил Георг. — Я… не захотел!

— Знаете, думаю, нам стоит вернуться к вашему сравнению свободного человека с новорожденным ребенком, — осторожно проговорил я, распознав в словах Корвуса явное противоречие и подмену понятий. — Вы, полагаю, хотели сказать, что каждый человек на планете был когда-то анархистом, ибо все дети аполитичны. Однако, если судить по вашей логике, то все оказывается-то совсем наоборот.

— Поясните, — доктор не без любопытства посмотрел на меня, как, впрочем, и все остальные мужчины в помещении. Видимо, в стенах этого дворца Георгу редко перечили (все-таки он был как-никак хозяином), а посему всякое несогласие с его мнением выражало неподдельный интерес.

— Новорожденный грудник живет исключительно инстинктом, и он безоговорочно подчиняется своим родителям или же старшим, которые его кормят и которые о нем заботятся. Ведь так? В следствии этого получается, что для ребенка взрослые родственники и опекуны являются именно подобием власти и даже всесильным божеством, которого он принимает и почитает уже с самого начала… на биологическом уровне, так сказать. Ему никто ничего не навязывает. Ребенок сам тянется к маме и папе и желает, чтобы его согрели. То есть дети ни коим образом не могут быть, как вы говорите, "анархистами", поскольку уже с рождения они инстинктивно поклоняются той руке, которая их кормит. При этом, чуть подрастая, они не просто воспринимают на веру каждое слово авторитетных родителей, но еще и неосознанно подражают их поведению. И это не только у людей! Зверей точно также влечет к тому, чтобы идти за старшим по иерархии, ведь слонята всегда бегут за своим стадом, а цыплята — за взрослой курочкой. Иными словами, новорожденный организм стремиться не только к тому, чтобы жить, познавать и развиваться, но все-таки и к тому, чтобы следовать за вожаком.

— Действительно, — доктор кивнул.

— Да и к тому же, как вы сами уже не раз говорили, человек — это в первую очередь стадный примат, а значит, что и иерархическое мышление — неотъемлемая часть его бытия.

— Все верно, — подтвердил он. — Я согласен с каждым вашим словом. А теперь могу лишь порекомендовать вам подумать над своими словами по поводу детей, чтобы уловить явную иронию и несуразность описанной вами модели человека.

Я замолчал, в надежде понять, что же имел он в виду своей рекомендацией. Глубина мыслей доктора Корвуса ускользала от меня, да и к тому же он посоветовал мне обратить внимание на мои же собственные слова, в которых, как мне кажется, не было никаких противоречий. Георг безоговорочно согласился с моей точкой зрения, однако хотел, чтобы я взглянул на ситуацию немного под другим углом.

Как это сделать, я не знал.

И тогда ответ появился с самой неожиданной стороны.

— Когда я был ребенком, — сквозь тишину раздался голос дворецкого, — я и говорил как ребенок, я и мыслил по-детски и рассуждал по-детски. Но когда я стал взрослым, то оставил все детское позади.

Мне пришлось долго гадать, зачем этот человек только что процитировал строки из "Первого послания к Коринфянам". Однако, когда основаная мысль наконец осветила своей ясностью мой туманный разум, я восхитился тем, насколько же чуткой и проницательной была компания этих мужчин. Они ни с кем не спорили и не пытались никому навязать какие-то свои "особые" умозаключения, разжевывая их слушателю и вдалбливая в голову, подобно проповедям гуру или ораторам платных семинарах. Нет. Они лишь давали обрывистые и порой даже противоречивые кусочки информации, преподнося их таким образом, чтобы только ведающий мог понять их смысл. И, к своему счастью, я этот смысл-таки уловил… хоть и не сразу.

— Пан Корвус, видимо, говорит о том, что дети-то, может, и склонны к тому, чтобы уважать взрослых и покорно следовать за ними, но человечество, ведь не может вечно оставаться этим грудным и неосознанным младенцем. Нам следует расти и учиться жить без "мамочки", — причудливо заговорил телохранитель, начав озвучивать мое озарение.

Его слова на тот момент уже были явно лишними, но я их все равно с удовольствием послушал. Полагаю, этот человек и сам только что, как и я, понял значение слов доктора Корвуса, в связи с чем посчитал необходимым произнести мысли вслух, дабы убедиться в их правдивости. Но Георг промолчал, не увидев нужды выражать согласие. Впрочем, возражений тоже не наблюдалось.

— Следовать за старшим, за главным, за альфа-самцом или самкой — это, значит, часть нашего инстинкта, заложенная в нас на биологическом уровне с самого детства… с рождения. Но на то мы все-таки и люди — разумные существа, чтобы не уподобляться примитивным животным, а расти и думать своей собственной головой, — наконец заключил я, подводя итог всему вышесказанному.

Доктор молча кивнул, и я в этот момент не смог удержать улыбку, так как на мгновение ощутил небольшое превосходство над этим мужчиной.

— То есть… я так понимаю, мне только что удалось опровергнуть одно из ваших прежних утверждений, — хитро сказал я, — ведь анархистами не рождаются, а все-таки становятся.

— Да… — Георг вздохнул. — Приятно осознавать свою неправоту, получая вразумительные аргументы от интересного собеседника. Однако в свою защиту хочу напомнить, что я в первую очередь говорил о себе. А уж кто бы что ни говорил, анархистом-то я являюсь с рождения и никем иным быть попросту анатомически не могу. Ведь у меня даже мое собственное тело не слушается своего мозга — самого главного авторитета всего организма.

Он это явно произнес ради шутки, однако, глядя на его горбатое и болезненное тело, я воспринял данные слова буквально, хотя и не стал на них заострять особого внимания.

— Значит вы утверждаете, что человеку следует перестать быть "слепым ребенком" и начать идти своей собственной дорогой. И это, я полагаю, касается всех людей на земле, — задумался я. — Как думаете, доктор, это возможно?

— Разумеется, нет, — постановил он. — За годы своего существования человек настолько привык к грудному молоку своей, как уже прозвучало слово, "мамочке", что не успевает он встать на пороге совершеннолетия, как уже изо всех ног бежит искать себе новую кормилицу в виде каких-то политических деятелей, религиозных лидеров и даже обыкновенных начальников, кидающих им сверху вниз приказы и подачки. И стоит вам только намекнуть о том, что чья-то "мамочка" может быть хоть сколько-то неидеальной, как человек сделает все возможное, чтобы доказать вам вашу неправоту… и вы это только что могли наблюдать на примере Вацлава и Вильяма.

Телохранитель от этих слов глупо ухмыльнулся, невольно хрюкнув и почесав себе затылок, а дворецкий тем временем лишь молча задрал нос.

— И людей можно понять, — продолжил Георг, — так как, будучи частью общественного строя, им особо не надо напрягаться, ведь за них все решает пастух и групповое мнение. Быть как все и шагать в ногу с коллективом — это бесспорно самый легкий, безопасный и беспроигрышный путь по жизни. При этом все эти граждане, конечно, знают и видят изъяны их "мамаш" и систем, но будут до самого конца молчать о проблемах и находить тысячи отговорок и оправданий, дабы не выходить из зоны своего комфорта. В глубине подсознания, независимо от убеждений, безусловно каждый взрослый человек мечтает о свободе и об абсолютной анархии; каждый жаждет быть себе своим собственным богом, не имея никаких лидеров над головой, но для того, чтобы достичь подобного самоосвобождения, человеку надо, как минимум, думать головой… и постоянно! А поскольку в нашем организме нет ничего более энергозатратного, чем мозговая деятельность, люди готовы создавать целые лабиринты держащих их в узде законов и финансовых хитросплетений, дабы лишний раз не включать мозги и механически делать только то, что велено по протоколу. Поэтому анархия — это всего лишь мечта, непостижимая романтика! Человечество никогда не сможет постичь ее в полной мере, ибо стадный инстинкт все равно будет преобладать над всяким свободомыслием у масс. Такова реальность. И от идеи разделения человечества на абсолютное большинство и на расходное меньшинство мы, боюсь, уже не избавимся ни при каких обстоятельствах. Так что не удивительно, что анархия в своем истинном и незамутненном значении доступна только отшельникам и сумасшедшим. А посему, будучи анархистом, я могу лишь порекомендовать вам никогда не ступать на эту тропу, если вы стремитесь к беззаботной и размеренной жизни. Да и к тому же, взойдя на этот путь, вы его до конца так никогда и не пройдете, ибо у свободы нет конца или придела. Однако… если вы такой же романтик, как и я, то вас никакие предостережения уже не остановят, ибо вы знаете, что в жизни значение имеет вовсе не достижение поставленных целей, а долгий путь, ведущий к ним.

— То есть анархия — это сумасшествие? — переспросил я, цепляясь за каждое слово. — Такое же сумасшествие, как и творческий порыв?

— В определенной степени, да, — подтвердил доктор Корвус. — Уверен, что и каждый, кто отвергает идею анархии, тоже согласится с тем, что анархист — это сумасшедший. Однако, как вы знаете, я ни в коим случае не считаю сумасшествие чем-то плохим или отрицательным. Да и прошу не путать "сумасшествие" со "слабоумием"! Это категорически разные вещи! Вот, к примеру, "слабоумие" присуще как раз тем, у кого слабая воля и слабый ум, так как они нуждаются в лидерах и опекунах, способных указывать им верные пути; тогда как "сумасшествие" — это когда человек сходит с того, что люди называют привычным понимаем ума. Иначе говоря "сумасшествие" — это "инакомыслие". А лично для меня не существует большей добродетели, чем способность "мыслить иначе". — Георг улыбнулся, мимолетно посмотрев на Вацлава и Вильяма. — Так уж получается, что все существующие и когда-либо существование политические модели мира эксплуатируют исключительно самые слабые стороны человеческой природы, а точнее страх, конформизм и стадное соглашательство, в связи с этим идеи анархии являются попросту невыгодными для пастухов и лидеров любой масти. И мы каждый день видим, как искусно дискредитируют анархию, сравнивая ее с бесконечным хаосом и бандитскими погромами, дабы держать людей в страхе перед подобной неопределенностью. Хотя на самом деле анархия не имеет ничего общего с беспорядками и разрушениями. Все, к чему стремится анархист, — это к существованию без лидеров и ложных авторитетов. И все же я вынужден признать, что в истории было немало случаев, когда анархисты действительно дискредитировали себя, организовывая какие-то буйные общественные движения, пытаясь кому-то что-то доказать. Вот только, если смотреть правде в глаза, то те товарищи хоть и нарекали себя "анархистами", однако на деле ими никогда не являлись, ибо истинный анархист никому ничего не доказывает (ни кулаком, ни словом), а просто идет своей дорогой, куда бы она ни вела. А уж говорить о каких-то группах и организациях так и вовсе смешно, поскольку у по-настоящему инакомыслящей личности нет и не может быть единомышленников. Не существует "двух анархистов", он бывает только один. И даже если двое подобных одиночек когда-нибудь и встретятся, то они ни в коем случае друг с другом не согласятся, в противном случае их союз и понимание превратится в очередную форму демократии или нечто подобного. Ну а если говорить серьезно, — Георг неожиданно сменил тон, скрестив на груди руки, — то у анархии нет, никогда не было и попросту не может быть определения… по определению! У каждого человека своя анархия и свое понимание свободы! И хотя многие личности в истории и пытались публиковать глубокие политологические и философские труды на данную тему, частично даже соглашаясь друг с другом в каких-то краеугольных вопросах, на деле же все это было напрасно и даже контр-анархистки, ибо каждый писал только о своей собственной анархии, а не об анархии в целом. Да и к тому же любые попытки дать определене чему-либо всегда можно расценивать как пассивный способ пропаганды и распространения идей, ведь если человек кому-то что-то объясняет, то он в любом случае хочет, чтобы его поняли и чтобы с ним согласились. А это уже априори идет в разрез с анархистским миропониманием, ибо истинному анархисту, как и всякому свободному и самодостаточному человеку, попросту все равно на мнение окружающих.

— Получается, что… в данный момент вы ведете себя не по-анархистки, — подхватил я. — Вы разъясняете мне базовые основы данной философии, а посему явно хотите, чтобы я вас понял и в чем-то даже согласился. Верно?

— Вы мне задали конкретный вопрос по теме, и с моей стороны было бы неуважительно его проигнорировать… или преподнести вам что-то из известного репертуара косноязычных демагогов про то, что "подобный вещи невозможно объяснить — до них надо только самому дорасти, открыть свой разум и сердце, прочувствовать!.." и все таком роде. — Георг ухмыльнулся. — А мог бы и просто, как это делают подростки, ничего не знающие об анархии, но столь яро восхваляющие ее, многозначительно промолчать и сделать вид, что я чем-то умнее вас и что данную философию вам все равно не понять. Да, согласен. Это было бы и прямь, как может кому-то показаться, очень "по-анархистки". Но на самом-то деле все с точностью да наоборот!.. Истинного анархиста определяет вовсе не его голубиное понимание каких-то заумных мировоззрений, а всего лишь самоуважение. — Доктор отодвинул опустошенную чайную кружку в сторону. — Видите ли, бравада, бахвальство, гордость и унижение окружающих (даже если эти вещи чем-то и обоснованы) на самом деле не имеют ничего общество с чувством собственного достоинства, с честью и с внутренним стержнем. Все это как раз показатель слабости и неуверенности человека. Слабохарактерному и слабоумному куда легче унижать кого-то и постоянно заявлять о своей исключительности, ссылаясь на какие-то достижения прошлого или на достижения своих предков, чем постоянно совершать здесь и сейчас нечто такое, что будет говорить о его превосходстве над другими и без какой-либо показухи. Вы спросили меня, что значит быть анархистом — и я считаю, что это было бы глупо и попросту смешно не суметь ответить вам на вопрос о самом себе, ведь как можно быть кем-то, если вы не способны это объяснить. Да, идеи анархизма, как и множество других понятий, очень трудно и, может, даже невозможно описать словами, однако это говорит вовсе не о сложности данных концепций, а всего лишь об ограниченности у людей словарного запаса и понимая самой темы. — Георг резко замолчал, поймав на себе уже давно потерявшие нить повествования взгляды завороженных слушателей, после чего откинулся к спинке стула, давая нам всем немного времени осмыслить его слова. — Все языки мира (ну… по крайней мере те, что я знаю) устроены таким образом, что не существует слов без понятий, как и нет понятий без придуманных для них слов. И если человек о чем-то заявляет и при этом не в силах это подробно объяснить, то он попросту сам до конца так и не разобрался, о чем же именно он говорит. Однако, как бы парадоксально это сейчас ни звучало, миропонимание анархии определяется вовсе не через слова, а все-таки через поступки, примеры которых я вам сейчас все равно преподнесу словами.

У меня от этой речи закружилась голова, а через несколько секунд я и вовсе вздрогнул, ибо мало того, что и половины из услышанного не понимал, так еще и не записывал ничего в свой блокнот, чтобы потом все это вновь перечитать и более серьезно обдумать.

Я тут же отложил чай в сторону и достал ручку.

— Будучи анархистом, я, как вы можете заметить, вовсе не призываю свергать правительства, рисовать букву "А" на заборах и поджигать автобусы и кнопки в лифтах. Нет. Все этот как раз явное проявление человеческого слабоумия и унижения, ведь сами подумайте: что может быть более низменным, чем трата времени на бессмысленные действия? — продолжал доктор с игривыми нотками сарказма в голосе. — Как уже было сказано раннее, анархиста в первую очередь определяет самоуважение и самоопределение, в связи с чем я, как свободный от предрассудков человек, попросту оставляю за собой право самому решать какие структуры и какие личности достойны моего времени и внимания, а какие нет. Проще говоря, анархист — это тот, кто сам устанавливает, что ему уважать. К примеру, я не признаю авторитет какого-нибудь очередного премьер-министра или президента, только по тому что за них проголосовало абсолютное большенство. Пусть даже выборы и были честными — это не играет никакой роли. Мне также все равно, какой нынче понтифик носит красные тапочки, что там говорят директора крупных корпораций или какой продукт сегодня обсуждают продажные критики и аналитики самых востребованных публикаций всего мира. От каждого заявленного авторитета или власти я требую доказать свою компетентность и принести мне лично хоть какую-то выгоду. Если они этого сделать не могут (а чаще всего просто не хотят), то зачем мне считать данные формы власти хоть сколько-то легитимными? Авторитет, как говорится, еще заслужить надо… и не просто красивыми обещаниями и лозунгами, а интеллектом и действиями. Да… — вполголоса затянул доктор, видимо, намекая на то, что в современном мире нет такой организации или правительственной структуры, которую бы он признавал. — Однако, — чуть более энергично добавил он, — когда мне на пути попадаются личности, превосходящие меня в знаниях или делающие мою жизнь хоть сколько-то лучше, то я не вижу причин их не уважать и не прислушиваться к их мнению. Подобных людей, конечно, не так много, как, возможно, того бы хотелось (и большенство из них умерло за долго до моего рождения, из-за чего я общаюсь с ними только при помощи книг), но да!.. авторитеты имеются даже у меня — убежденного анархиста. В этом я честно признаюсь. По молодости подобных авторитетов было достаточно много, так как я еще учился и совершенствовался. Сейчас же их значительно меньше… значительно!.. ибо я их очень тщательно выбираю. Но даже не смотря на это, какими бы совершенными они ни были, я ни за кем не иду в слепую и ни от кого не фанатею!.. а скорее наоборот, я тщательно изучаю их, в связи с чем все больше и больше в них разочаровываюсь. Это и есть движение вперед.

— Значит… — я невольно задумался. — Перед тем, как я резюмирую все уже сказанное, позвольте тогда мне спросить кое-что немного не по теме.

— Да, конечно.

— Вы говорите, что посвятили свою жизнь познанию, и параллельно соглашаетесь с тем, что чем больше вы изучаете, тем сильнее во всем разочаровываетесь.

— Не во всем, но во многом. Да. Безусловно.

— И как же вы тогда живете на этой земле, если смысл всего вашего существования — это, по сути, непрерывный путь к разочарованию?

— Интересный, однако, вопрос вы придумали. И мне особенно понравилась его постановка. Что ж… — он задумался, — во-первых, теряя к чему-то интерес из-за того, что оно уже мной изучено, я постоянно открываю для себя что-то новое… что-то пока еще неопознанное и непройденное. Разочаровываясь в одном, я обязательно очаровываюсь чем-нибудь другим. И этот процесс бесконечен. Главное, не забывать сохранять беспристрастность и не терять голову. А во-вторых, если уж говорить о каких-то "смыслах существования", как вы посмели выразиться, то мне кажется, что смысл любой жизни заключается именно в ее неизбежном завершении. Каждый человек умирает только тогда, когда он сам разочаровывается в своей жизни, какой бы ни была смерть — естественной или насильственной. А посему, отвечая на ваш громкий философский вопрос не менее громким и пафосным ответом, думаю, стоит сказать, что я, перед тем как уйти из жизни, хочу по крайней мере точно знать, что же такое бытие и в чем же именно я разочаровываюсь. — Доктор ухмыльнулся, выражая своим взглядом осознание некой несуразности только что произнесенных им слов, хотя лично мне его реплика показалась глубокой. — Да, согласен… — мгновенно добавил он. — Ответ достаточно абсурдный, но для скромного чаепития — самый раз! Да и к тому же умирать я все равно не собираюсь.

Мне было сложно понять: шутил ли сейчас доктор или все же говорил серьезно? И так было всегда — абсолютная бессмыслица, доносящиеся из уст Георга, почему-то казалась чем-то фундаментальным и научно непогрешимым, тогда как истинно глубокомысленные высказывания преподносились им как нечто необязательное и само собой разумеющееся, сопровождаясь безумной улыбкой и гримасой шута. Видимо, для доктора Корвуса и то, и другое имело равноправное значение в жизни. И для осознания миропонимания этого странного человека мне требовалось познать и скрытую мудрость в его явном бреду, и парадоксальный абсурд в самой глубинной мудрости.

Ну… или же этот мужчина был попросту безумен, и никакого подтекста в его словах не имелось. Такой ответ меня тоже устраивал. Но, вынужден согласиться с тем, что он был куда более скучным и неинтересным.

— То есть, возвращаясь к разговору о политических убеждениях, получается, что вся ваша анархия сводятся лишь к тому, что вы сами решаете, кто достоин вашего авторитета, а кто нет. Я вас правильно понимаю?

— О нет! Анархия заключается далеко не только в этом. Но именно этот пример, пожалуй, является одним из самых легкоусваиваемых для иллюстрации темы, — Георг мне честно ответил, и в этот раз никакого сарказма с его стороны я не заметил.

— Э-э-э… позвольте! — неожиданно вставил телохранитель, приподняв руку вверх подобно школьнику на уроке. — Но разве данный выбор — это не привилегия демократии? Это ведь именно демократия предоставляет людям прово выбирать своих авторитетов. Нет?

— Действительно, — подтвердил доктор с наигранным удивлением, якобы поражаясь глубокомыслию Вацлава. — Демократия и вправду предоставляет "людям" свободу выбирать своих авторитетов… "людям", но не "человеку"! — твердо добавил он. — Демократия подразумевает принцип большинства, по причине которого даже те личности, которые категорически не согласны с выбором, все равно обязаны замолчать и строем пойти туда же, куда идут все. А чем же это, по-вашему, отличается от тирании?

— Ну не знаю! — пробормотал крепкий мужчина, лениво приподнявшись со стула. — Слишком уж мудреная вся эта ваша анархия. Вот я понимаю наша Чешская Республика. Есть народ, и есть парламент. Есть палата депутатов, и есть сенат. Все четко и ясно — кто, куда и зачем! Никакой скучной философии и ни какой головной боли!

— Полностью вас поддерживаю, — тут же произнес и поднявшийся на ноги дворецкий, впервые за все это время согласившись с Вацлавом… по крайней мере на какую-то часть. — Есть королевская корона, — уверено продолжил он, — и есть все, что под ней, включая тайный совет, палату лордов, палату общин и остальные иерархические структуры, на которых держится Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии. Все остальное — деструктивное иррациональное варварство.

"И вот по тому-то это не доктор прислуживает вам, а вы — ему!" — уже было хотел сказать я, но вовремя воздержался от подобных реплик, понимая, что мне не следуем уподобляться дурному влиянию Георга Корпуса. Да и к тому я пришел сюда задавать вопросы, а не делать язвительные умозаключения по тем вещам, которые меня ни коим образом не касались.

Повисла тишина, и я увидел, как блаженный в своем неведении республиканец направился к выходу из зала, а убежденный монархист, выполняя прямую обязанность прислуги, принялся убирать со стола пустые чашки. Чайный перерыв был окончен, и господа, резко поменявшись в лице, с сухой серьезностью в глазах вернулись к своей каждодневной рутине.

И только анархист остался праздно сидеть на стуле напротив меня.

— Вот вы говорите, что анархия — это право самому определять, кто или что достойны вашего авторитета и внимания, — задумался я. — Однако, каждый человек в любом случае сам решает, что ему уважать и к чему стремиться. Разве нет? Разве это делает всех людей анархистами?

— Мне кажется, я уже неоднократно упоминал о том, что не существует единого понятия анархии, поскольку у каждого человека она своя — большая или маленькая… не принципиально. Каждый поступает по воле на своем уровне. И у каждого свои критерии свободомыслия и его проявления. К примеру, уверен, что у вас, как когда-то и у меня, были такие преподаватели в школе и в университете, которые ни коим образом не внушали авторитета, всвязи с чем вы прогуливали их уроки и лекции при любом удобном случае, тратя время на нечто, что для вас тогда казалось более важным и ценным. И этим самым вы совершали свой маленький акт чистейшей анархии, ибо система образования требовала от вас одного, а вы поступали так, как хотелось вам.

— Да, — улыбнулся я, вспомнив молодость. — Такое бывало.

— А параллельно в соседнем корпусе того же учебного заведения мог находится такой интересный и уважаемые вами лектор, которого вы бежали послушать даже тогда, когда не требовалось и когда это был и вовсе не ваш уровень и не ваш предмет. Пожалуй, данное стремление к росту и к обучению у тех людей, кто искренне заслуживают ваш авторитет, я тоже могу назвать проявлением анархии, так как, несмотря на расписания лекций, вы смогли сами для себя решить, где вам следует находиться в те минуты и кто достоин вашего уважения. Все очень просто! И заметьте, когда я произношу это злосчастное и пугающее слово на букву "А", то речь идет не только о политике… да и точнее не о политике вовсе, так как истинная анархия в первую очередь проявляется в каждодневных мелочах, а уж только потом в чем-то глобальном. Как говорится — дьявол кроется в деталях!

— Значит, для того, чтобы совершать анархистский поступок, быть анархистом-то вовсе и не обязательно, — уточнил я.

— Знаете ли, здесь хочется сказать великими словами Граучо Маркса о том, что человек "может выглядеть как идиот и говорить как идиот, однако не позвольте всему этому вас одурачить. Он ведь и есть идиот". Так что, может, люди и не считают себя вольнодумными анархистами и возможно даже отвергают анархию как таковую, но при этом время от времени сами частенько ступают на эту дорожку, даже не задумываясь об этом. Для них это порой может казаться нормой, тогда как для окружающих — самым настоящим признаком непослушания. Ради примера, думаю, будет уместно рассказать вам о моей матери в молодости. Она, видите ли, любила носить мини-юбки. Подумайте только: что может быть безобиднее девушки в коротенькой юбочке? Ничего, верно? Однако для общества Советского Союза тех годов, пытающегося воспитывать в подростках "облико морале", подобные наряды сради школьниц казались неслыханной дерзостью и выражением явного бунтарства и инакомыслия. А затем, пожив пару лет в Республики Куда — на Острове Свободы — моя мать так и вовсе вернулась в СССР в джинсовых брюках, став первой женщиной в истории Советского Союза, одевшей на себя подобную дерзость. Тогдашняя молодежь тут же посчитала это новой вехой в моде, а консервативные старики, разумеется, отнеслись к этому враждебно, за глаза провозгласив мою мать отпетой анархисткой, идущей против устоев и ценностей советского народа (хорошо хоть капиталисткой не объявили). Хотя ни о каких устоях она даже и не думала, а просто, как и каждая девушка, хотела быть красивой. Так что даже в таких мелочах, как одежда, прическа и длина ногтей, может запросто проявиться идея анархии и самовыражения. Все зависит от точки зрения. Вспомним, что еще в начале прошлого века выйти на улицу в грязной обуви считалось признаком чуть ли не преднамеренного неуважения к обществу. И именно по этому в больших городах были бутблекеры на каждом углу. Тогда как сегодня встретить человека с чистой обовью со свежим слоем гуталина — неслыханная редкость.

В это момент попросту я не смог удержаться оттого, чтобы не посмотреть не свои туфли. Они были в чистыми, но все же не столь свежими и сияющими, как обувь доктора Корвуса.

— Так уж устроена цивилизация, — продолжал мужчина. — То, что еще вчера считалось признаком инакомыслия и бунтарства, сегодня стало незыблемой нормой. И наоборот! Многие вещи, которые были приемлемы раньше, сегодня запрещены и объявлены вне закона. К примеру, сейчас уже нельзя подойти к первой встречной понравившейся вам женщине и предложить ей интимную близость за щедрое вознаграждение. Вас за это тут же привлекут к сексуальному домогательству (что бы это ни значило), хотя еще в девятнадцатом веке подобное в Европе и в Азии было повседневным явлением. И даже более того — для женщин данный жест являлся особой формой комплимента. Если наши отцы не церемонясь воровали жен по среди ночи, засовывая красоткам кляп в рот и завязывая им руки и ноги, дабы не дергались, пока их тащат через окно в конную повозку, то уже наши дети, для того чтобы невинно взять девушку за ручку, должны трижды спросить ее согласие. Есть и другие абсурдные вещи. Сегодня, как вы знаете, уже невозможно так просто пройти по улице с мечом или с арбалетом в руках — к вам сразу пристанут органы правопорядка. Да, уж поверьте, я пробовал, — уточнил доктор. — Ну или же можете сами проверить.

— О да, — из-за угла выкрикнул Вацлав. — Пан Корвус действительно пробовал. Обнажил свою шпагу прямо на Карловом мосту. Похожие тут же вызвали полицию… и санитаров.

Я повернул голову и увидел, как телохранитель прошел мимо двери, по-детски улыбаясь.

— Однако еще совсем недавно подобные воинские аксессуары были обычным явлением и даже неотъемлемой частью достоинства каждого мужчины, — пояснил Георг. — Тоже самое было, к примеру, и с мужской бородой во многих странах. Особенно в этом плане отличилась Россия. Бритый мужчина раньше считался либо евнухом, либо бунтарем против устоявшихся традиций. Да вот только после Петра Первого все перевернулось вверх дном: бритый мужчина неожиданно стал в почете, тогда как бородатый — вне закона, из-за чего был даже издан указ о том, что за ношение бороды требовалось платить огромный по тем временам штраф. И чем длиннее борода, тем больше была сумма штрафа. Многие люди конечно же не брились из принципа, тем самым идя против государственных предписаний и являясь, по сути, такими же анархистами с точки зрения Петра. Да и даже, чтобы не уходит далеко в прошлое ради еще каких-то хороших примеров, хочу напомнить вам, что буквально сто лет назад появляться на людях без головного убора тоже было первым признаком нон-конформизма. И подобные ценности до сих пор сохранились во многих общинах. Человек, выросший среди сикхов, не имеет право снимать свой тюрбан в общественном месте, поскольку может быть за это мгновенно осужден, так как не чтит сакральные устои. Нечто похожее мы наблюдаем и в иудейских группах, и в христианских, и в мусульманских… разве что там немного другие виды головных уборов и другая атрибутика. Однако сама суть от этого не меняется. Впрочем, в подобных общинах так до сих пор и ношение бороды обязательно. И стоит человеку в тех кругах сделать что-нибудь не по предписанию, как его мгновенно провозглашают "еретиком" — тот же "анархист" только на религиозном жаргоне. Заметьте, у нас с вами нет волосяного покрова на щеках и под подбородком (мы как-никак цивилизованные личности), а посему для всех тех сектантов мы являемся явными бунтарями по отношению к их сакральным канонам и незыблемым традициям — хотим мы этого или нет. Или же, как я понимаю, мы с вами оба не подвергались циркумцизии, а посему для последователей авраамических догм мы даже полноценными людьми-то не считаемся.

Меня передернуло. Откуда доктор мог знать о моей крайней плоти? Неужели он или кто-то из его подчиненных и правда наблюдал за тем, как я мочился? Эти мысли встревожили меня, хоть я никогда и не стыдился наготы. Однако уже очень скоро вопросы в моей голове разрешились сами по себе, так как я вспомнил, что Георг ведь еще утром сделал открытое предположение того, что я католик, и моя неосторожность позволила мне неоднократно подтвердить его предположение. А у католиков обрезание не принято… что, кстати, довольно странно, ведь персонажи в "Библии" неоднократно призывают людей к избавлению от крайней плоти и даже проявляют враждебное и презрительное отношение к тем, кто не обрезан. Неужели это делает и меня еретиком и анархистом в той конфессии, к которой я себя причисляю?

Интересно, обрезан ли сам папа римский?

— Или, переходя к более глобальным вопросам, — доктор так и продолжал приводить примеры непослушания, — мы сегодня каждый день встречаемся с такими женщинами, которые категорически отказываются выходить замуж, стоять у плиты, стирать носки мужьям и воспитывать сопливых детей, полностью посвящая себя карьере.

— Да, таких много, — согласился я.

— Женщины называют это эмансипацией, феминизмом, равноправием… но ведь с точки зрения многовекового патриархального мышления — это, как вы понимаете, чистейший анархизм. Иными словами, вокруг каждого человека есть какие-то свои зажимающие его в тиски правила, свои традиции и своя власть. И каждый в той или иной степени отвергает все это по-своему… ну, или же не отвергает. Зависит от человека.

— Это довольно интересно, — задумался я.

— И важно помнить, что вы можете быть самым законопослушным гражданином страны, самым образцовым капиталистом современного общества, самым верным прихожанином вашей церкви и самым заботливым семьянином и другом — да каким бы "идеальным" и "непогрешимым" вы ни были бы, все равно найдутся культурные традиции и мировоззрения, наперекор которым вы идете своей безукоризненной добродетелью. Да, это в кругу ваших знакомых вы являетесь уважаемым и почетным господином, однако для людей с иными ценностями вы — несомненно варвар, анархист, враг, предатель, еретик, иноверец и так далее. Как бы человек перед кем ни прогибался, он обязательно будет кому-то неугоден, ибо быть "своим" для всех сразу невозможно.

— С этим я… пожалуй… соглашусь, — неохотно вырвалось у меня.

— И оставаясь анархистом, — пояснял доктор, — я даже и не пытаюсь кому-то понравится, в надежде быть где-то принятым или признанным, поскольку знаю, что всем угодить невозможно, а посему и не вижу причин к тому стремиться. Я ни перед кем не приклоняю голову и ни у кого ничего не прошу, а лишь иду вперед своей дорогой. Таков уж мой путь анархиста. Если же этот путь простирается наперекор всем остальным, то и пусть будет так. Со своей тропы я не сойду, как бы меня кто ни призирал.

— То есть вы упертый человек? — тут же спросил я, с большим трудом удержав себя от того, чтобы не провести аналогию с бараном и закрытыми воротами. — Вы будете до самого конца отстаивать свою позицию, даже если весь мир будет с вами не согласен?

— Да, разумеется. Я живу не ради, как вы сказали, всего "мира". Я живу в первую очередь для себя.

— То есть вы эгоист?

— Да. Это одна из моих добродетелей.

— А вам не кажется, что это все же порок?

— Нет. Ни в коим случае. Существует только один единственный порок — лицемерие. Эгоизм же является неотъемлемой частью человеческого и даже животного бытия. Каждое существо во всем и всегда преследует только свою выгоду, стремясь утолить собственные желания и потребности. Мы все являемся эгоистами!.. в той или иной мере. Просто не каждому хватает воли и храбрости себе в этом признаться. Я же о своем эгоизме говорю открыто. Мне нечего скрывать, в отличии от тех, кто якобы отвергает свою эгоистическую сущность и демонстрирует показную щедрость.

— Хотите сказать, что вы не лицемер?

— Стараюсь им не быть.

— Интересное заявление. А что если вы неправы? — поинтересовался я. — Что если ваши утверждения ложные? Вы, как анархист, будете и дальше отстаивать свою позицию… или как?

— О нет… я всегда открыт для диалога и для принятия новых знаний и новых точек зрения. Надо понимать, что ни одно из моих или каких-либо еще заявлений не является стопроцентной истиной последней инстанции. Все должно придаваться сомнению. И, как человек науки, я во всем и всегда требую доказательства или по крайней мере вразумительные аргументы в пользу той или иной идеи. Ведь сами подумайте, оттого, что все человечество с чем-то соглашается, истины в этом больше не становится. И на ум — ясное дело — сразу приходит Галилео Галилей, который дерзнул своим интеллектом пойти против уклада всего цивилизованного общества. Конечно, необразованная масса тут же одержала над ученым победу, заставив его неоднократно извиняться за свои якобы "ложные" открытия и написать пару объяснительных трактатов на этот счет. Но ведь как бы там ни было, а мы-то знаем, кто в конце-концов был прав. А теперь только вдумайтесь, каким бы диким и примитивным был бы сегодня наш мир, не будь Галилео Галилей или какой-нибудь еще гений-первооткрыватель столь вольнодумным анархистом, посмевшим пойти против устоявшихся канонов.

— Да, но ведь вы же не Галилей, — сказал я и резко замолчал. Захотелось даже ударить себя по губам за эти слова, так как, во-первых, доктор Корвус все-таки был Галилеем и даже Альбертом Эйнштейном, но не в области астрономической и теоретической физики, а в области психики и нейробиологии. А во-вторых, я сразу вспомнил самого себя в юности, когда еще только начинал писать свои первые сочинения в школе и когда мои учителя, ничего за свою жизнь ни разу не сочинившие, в один голос говорили, что мне следует писать проще и ни в коим случае не переизобретать слова и предложения, как это делал Джеймс Джойс или Лев Толстой — ибо, как мне поясняли, я не Джойс и не Толстой! Им-таки дозволено такое поведение, а мне, видите ли, — нет. Мол, гениальность надо еще заслужить. Но как это сделать, если уже с самого детства людей заставляют думать так, как думают все?

Если человек своей дерзостью сам не возьмет свое право на инакомыслие, то это право у него никогда не появится.

В этом плане я прекрасно понимаю анархистскую позицию Георга и не могу его за это не уважать, ведь он крепко стоит на своем и ни перед кем не оправдывается. Тогда как я в свое время все-таки опустил руки и поддался общественному мнению, согласившись с тем необоснованным умозаключениям, что сочинительство художественной литературы мне не по зубом, из-за чего я и не в литературный, а на журналистику.

А ведь если подумать, то из меня мог получится новый Эрнест Хемингуэй или по крайней мере Франц Кафка. Но нет! Мои педагоги, как впрочем и родители, вовремя не поддержавшие меня, попросту сделали аборт моего зарождающегося таланта и породили на свет самого банального человека. Я бы назвал это преступлением по отношению ко всему роду людскому, однако мне все-таки не стоит жаловаться, так как я в конечном счете стал не самым последним журналистом современности. А вот кем бы я был, будь я писателем беллетристики, — это еще большой вопрос. Скорее всего писал бы сейчас под псевдонимом какую-нибудь постыдную порнографию (ибо в наши дни только она продается), или же был бы вовсе анонимным "негром" на зарплате у какой-нибудь дешевой знаменитости, публикующей остросюжетные бестселлеры каждые два-три месяца. Такова реальность, об которую разбиваются иллюзии и мечты.

— Да, вы правы, — ответил мне доктор. — Я не Галилей, а Галилей не я. Нас с ним разделяют века. Однако он, бесспорно, является одним из моих уже упомянутых ранее авторитетов и — я бы сказал — архетипов, на которых стоит ровняться. Заметьте, я говорю вовсе не о том, чтобы подражать, а о том, чтобы именно ровняться… и по возможности даже превосходить. Сумел ли я за свою жизнь возвыситься над кем-нибудь из своих идейных вдохновителей и учителей, я не знаю. Это пусть судят другие — а точнее те, кто будут жить после нас. Не раньше! И все же для иллюстрации своих научных и жизненных позиций, я-то могу предоставить вразумительные доводы, и фактические аргументы, и доказательства. Тогда как конструктивной критики в адрес своих убеждений я пока особо не вижу. Конечно, многие личности постоянно делают попытки меня как-нибудь открыто оспорить, и, что самое интересное, абсолютное большинство людей с ними соглашается. Да что там говорить? Даже я прекрасно понимаю их позицию (и порой могу представить куда больше доводов для критики самого себя, чем мои оппоненты). Но как бы там ни было, а я все равно иду именно своим собственным путем, ибо такова моя воля. Я не прошу ничей поддержки и не призываю никого идти за мной. Мне не требуется даже чье-то согласие и понимание. Естественно, я переодически корректирую свой маршрут в зависимости от новоприобретенныйх знаний, все-таки я не баран, чтобы упираться рогами в ворота, если они закрыты. — Георг-таки прочитал мои мысли. — Но до этих знаний я предпочитаю доходить самостоятельно. Пусть уж это будет даже с опозданием, но я сам открою для себя жизненную мудрость. Я из тех людей, кто не верит предостережениям о том, что наступать на грабли не следует. Наоборот, это еще больше подогревает во мне любопытство на них наступить, дабы самому увидеть результат — подтвердить его или опровергнуть. Пусть уж лучше я испытаю боль и получу ценный жизненный опыт, чем буду слепо обходить стороной какие-то вещи, только потому что мне так говорят окружающие. Может, сегодня-то вас и остерегут от болезненных греблей — вы их обойдете стороной. Завтра предотвратят ваше падение в овраг. Однако уже после завтра, заручившись вашим доверием, попросят вас остерегаться свободы.

— То есть, я так понимаю, вы принципиально идете против мнения абсолютного большинства.

— О нет. Совсем не принципиально. Но так уж получается.

— И при этом, каким бы больным на голову эксцентриком вы бы ни старались казаться, в мире ведь все равно найдутся люди, которые будут соглашаться с каждым вашим словом, убежденно шагая за вами, как за непогрешимым лидером. Вы об этом не задумывались?

— Да, безусловно, и такие люди тоже существуют, — доктор согласился. — Однако я их, к своему сожалению (а, возможно, и к счастью), еще ни разу не встречал. У меня по жизни, конечно, попадались друзья, желавшие услышать мое мнение и даже мечтавшие стать моими стажерами и учениками, но в конце-концов каждый уходил своей дорогой. И я их всех с легкостью от себя отпускал.

— Значит, вам не нужны единомышленники.

— Нет. Единомышленники — это самые бесполезные люди на моем пути. От них не получить новых знаний и новых точек зрения, ведь мы уже и так мыслим едино. Это как разговаривать с самим с собой или с собственным отражением в зеркале. Сами подумайте: о чем вообще можно говорить в такой ситуации?

— Да? — Я недоверчиво скривился. — А мне вот кажется, что вам просто доставляет удовольствие всегда и во всем перечить окружающим.

Замечание было достаточно прямолинейным и дерзким, но Георг отнесся к нему очень спокойно.

— Я не перечу людям, — устало сказал он. — И не пытаюсь быть даже кем-то услышанным и уж тем более понятым и оцененным. Я лишь публикую книги со своими работами и изысканиями, которые читают только те немногие люди, кому это действительно интересно. Вам, я так полагаю, интересно, поэтому вы и пришли ко мне за откровенным интервью. Я же к вам не напрашивался. Противоречить кому-то конкретно у меня нет и никогда не было ни намерений и ни желания (ну, разве что для шутки и хорошего анекдота). Как анархист, я просто иду своим маршрутом — маршрутом здравомыслия. И кто ж виноват, что эта дорога идет наперекор шоссе обскурантизма, по которому слепо шагает все человечество.

— Что ж, хорошо, — сухо сказал я. — Однако вы могли бы привести какой-нибудь конкретный пример того, в чем же, во-вашему, человечество слепо? — Здесь я сразу же догадался, какую тему мог сейчас начать доктор, а посему добавил: — Только давайте, пожалуйста, без политики и без религии.

— С удовольствием, — проговорил Корвус. — Как насчет денег и капитализма в целом? Цивилизованное человеческое общество уже давно способно существовать без денег, но люди до сих пор продолжают ими пользоваться, неизменно загоняя себя в кабалу все глубже и глубже.

— Так вы еще и коммунист?

— Я? Нет. Что вы?! Я анархист, и я просто не вижу смысла пользоваться деньгами, так как они уже давно потеряли для меня какую-либо власть и авторитет. Вот к примеру, над нами сейчас горит яркая люстра, но за ее свет я никому не плачу, ведь мне хватило ума поставить аккумуляторную солнечную батарею в своем саду. И подобное у себя может сделать каждый человек, навсегда избавившись от необходимости покупать электричество. Технология изготовления подобного прибора и метод его работы есть в открытом доступе в интернете и практически в каждой энциклопедии. На крайний случай человек может установить себе примитивную ветряную мельницу, если уж солнечная батарея кажется ему чем-то сложным в изготовлении. В любом случае этого вполне достаточно для обеспечения электричеством целой семьи. Надо лишь обладать знанием, которое давно открыто и доступно. Но нет же! Люди так и продолжают от своего невежества платить деньги за, по сути, бесплатное сырье городским властям. А эти власти, разумеется, своему народу ничего не подсказывают, и даже, наоборот, стараются держать технологии в тайне, запрещая их и из года в год требуя людей ставить все более точные счетчики, дабы никто и вольта не смог взять без оплаты. Когда мой охранник Вацлав увидел мои счета за свет (а точне их полное отсутсвие), он тоже установил себе солнечную батарею прямо на своем балконе, начихав на мнение соседей и на запреты районой администрации. И это при том что он законопослушный гражданин. С тех пор он забыл, что такое затраты на электричество. А ведь к подобным ухищрениям можно подвергнуть и водопровод, и канализацию, и все остальные удобства. Городской власти конечно же обо всем этом хорошо известно, а посему они столь рьяно и запрещают людям использовать — как они это называют — "незаконные" и "несертифицированные" приспособления, выписывая за них штрафы. Но прогресс-то не остановить. И люди в место того, чтобы идти в ногу с технологиями, продолжают тащить за собой ржавый якорь старых предрассудков.

— По-вашему, значит, капитализм — это предрассудок.

— Да. По факту, деньги — это всего лишь древняя традиция, которой больше нет места в современном мире. Естественно в свое время капитализм был двигателем прогресса. В этом плане я не отрицаю историческую значимость денежных систем. Но их эпоха давно прошла, и сегодня они уже не просто тормозят человеческое развитие, но и с каждым днем отталкивают его назад. Ради примера хочется сказать, что мы ведь уже давно не нуждаемся в том, чтобы платить — ну, допустим — за какую-либо еду. Это раньше, чтобы посадить целое поле зерна и чтобы собрать его, требовались хорошо организованные колхозы. Сотни людей стояли задницами вверх, обрабатывая землю. И за этот труд я готов платить — признаюсь. Но в наши дни ничего подобного больше нет. Целое поле теперь обрабатывает один единственный трактор без водителя на все той же солнечной батарейке, наматывая туда-сюда круги по давно запрограммированному маршруту. Такая же схема и с молочными, и с мясными заводами, да и даже с обработкой и с транспортировкой продуктов. Все доведено до автоматизма, и люди к этой работе даже не притрагиваются. С каждым днем человеческий труд сводится к минимуму. И это естественно. Однако при этом, заметьте, цены на получаемое сырье почему-то дешевле не становятся… хотя казалось бы. Нет. Они, наоборот, с каждым годом только растут. И так во всем.

— Но ведь эти технологии появляются не сами по себе, — заметил я. — Их изобретают люди таким же тяжелым и каждодневным трудом, и каждый человек дорожит своим изобретением. Зачем им просто так делиться, если они могут на этом зарабатывать?

— Вот именно, — сказал доктор. — Люди так привыкли к идее капитализма, что не могут даже представить свое существование без денежной зависимости. Заработок — вот он главный якорь прогресса. От этого пунктика даже социалистические фанатики не могли избавиться, ибо все равно занимались накоплением и пользовались услугами блата. Видимо, это уже часть человеческого ДНК — новый вид… этакий "homo capitalis", в котором больше нет никакого "sapiens". Сами подумайте, на какой низкой стадии развития была бы, к примеру, современная медицина, если бы — скажем — сэр Александр Флеминг оказался таким же капиталистическим жмотом и требовал платить ему пошлину за каждое использование или даже за упоминание случайно открытого им пенициллина. Боюсь, что антибиотики так до сих пор были бы по миру не распространены; люди бы продолжали умирать пачками от малейших заражений и обыкновенной простуды; треть новорожденных детей, как и в прежние дни, не доживала бы и до года (в связи с чем не было бы и феминистического настроя в обществе и каких-либо прав у женщин вообще, ибо их единственной обязанностью было б только рожать и рожать, зная, что большая часть детей все равно умрет, а род продолжать надо), тогда как сам Флеминг при всем этом стал бы миллионером, продающим препарат только избранным и сильным мира сего. Но, к нашему с вами счастью, он был образованным ученым, а не капиталистическим быдлом, а посему заявил, что лекарство, которое может спасти человечество, ни в коем случае не должно быть источником дохода. Или же вспомним рентгеновские лучи. Без них в наши дни, как мы знаем, не обходится ни одна операция и ни одно более-менее серьезное обследование. А ведь физик Вильгельм Конрад Рентген мог запросто наложить патент на уникальное и доселе невиданное икс-излучение. Но нет, по его мнению это было бы преступлением по отношению ко всей науке, в связи с чем он щедро подарил свое открытие человечеству, утешив свою жадность и тщеславие лишь тем, что он — по праву первопроходца — попросту назвал лучи собственным именем. И теперь подумайте, сколько жизней он спас и как изменил человечество и науку в целом… безвозмездно! Бесплатно! Или же Джонас Солк — один из создателей вакцины против полиомиелита. Он осознано отказался патентовать препарат, из-за чего лекарство мгновенно распространилось по миру и в свое время практически полностью остановило острое высококонтагиозное инфекционное заболевание. Да что я говорю! Сэр Фредрик Бантинг и Чарльз Герберт Бест — ученые, получившие инсулин, способный лечить сахарный диабет, тоже могли требовать по копейке с каждой проданной ими ампуле, тем самым обеспечив как себя, так и всех своих правнуков пятого поколения, передавая права на собственность их открытия по наследству. Но они сознательно не стали этого делать. И благодаря этому препарат стал не безликим флакончиком на полке эксклюзивных и экспериментальных лекарств дорогой аптеки для привилегированных граждан, а стал достоянием цивилизации и символом человеческого гения. Тогда как сам патент на открытие ученые отдали "Торонтскому университету", в стенах которого и было создано лекарство, получив за свою усердную работу символический — только подумайте — один доллар. Большего им было не надо. Самодостаточных личностей не интересуют материальные ценности. И ладно бы, покупая продукт, вы бы платили деньги этим ученым, тем самым способствуя их дальнейшим открытиям, но ведь этого не происходит — большая часть дохода идет в карман левым правообладателям и владельцам компаний, которые не имеют никакого отношения с разработке тех препаратов и инноваций. Все, что они делают, — это при помощи бюрократии очень хитро присваивают себе права на идеи и на изобретения. Вот и получается, что существуют "люди", своим гением движущие прогресс, а параллельно существуют ничего из себя не представляющие паразиты и пиявки, которые могут лишь вовремя присосаться, выпивая все соки из ученых и первооткрывателей, тем самым убивая какой-либо прогресс. Сколько уже было случаев за последние годы, когда обнаруживались вспышки различных эпидемий, но лекарства не могли вовремя распространить, ибо правообладатели патентов требовали сперва уладить все бюрократические и, главное, финансовые вопросы. Пока юристы и бизнесмены заполняли бумаги, люди гибли, хотя все лекарства были уже давно открыты и произведены. Параллельно научный мир постоянно сталкивается с такой проблемой, что опытные профессора не могут изучать какой-нибудь научный вопрос или развивать инновационную методику, так как кто-то уже запатентовал данную область исследования. Хотите двигаться в этом направлении — значит платите! И существует сотни научных сфер, в которые никто не суется, ибо это уже чья-то, видите ли, "собственность". Абсурд, конечно… но это так! И никого не волнует, что из-за этих бессмысленных патентов в руках творческих импотентов тормозит вся наука. Любой суд и любой бизнесмен в первую очередь поддержит правообладателя идеи, нежели какого-то маленького ученого, который пытается развить, усовершенствовать и применить эту идею на практике, в надежде сделать мир лучше. И самое забавное то, что сегодня можно получить патент практически на все что угодно. Достаточно лишь пойти в патентное бюро и удостовериться, что до вас на это еще никто не претендовал. Таким образом вы запросто можете стать правообладателем фотонов или, скажем, электромагнитных волн… и даже водорода! И ничего несведущие в науке и в устройстве мира бюрократы запросто выдадут вам нужную бумагу, имеющую неоспоримую юридическую силу. А с правильной бумажкой, прошу заметить, у вас появляется законное право засудить абсолютно всех ученых мира и даже требовать пошлину за каждый детский школьный учебник по физике и по химии, где хоть раз упоминался водород… или что вы там патентовали? И очень многие паразиты-капиталисты именно подобным и промышляют, зарабатывая огромные деньги и убивая какой-либо прогресс. Черт!.. да вы даже можете получить патент на святую воду и засудить папу римского! И каждый суд в конце-концов будет на вашей стороне. Хм… — Доктор наигранно призадумался. — Может, мне следует самому так поступить?

— Ну… не думаю, что юристы уж настолько слепы, — сказал я.

— Они не слепы — они глупы! А это еще хуже. И в качестве доказательства абсурдности столь капиталистической модели социального общества, хочу напомнить вам об одной американской биотехнологической компании, которая в двухтысячном году получила права на два конкретных человеческих гена и на все виды их мутаций. А самое интересное в этом то, что именно благодаря данным генам и образовывается рак груди и яичников у женщин. Став обладателями патента, хитрые капиталисты из компании тут же оправили письма различным лабораториям, занимающимся изучением этих генов и разработкой лекарств от рака, с требованием прекратить свою деятельность или же выплатить штраф в особо крупных размеров за использование "чужой интеллектуальной собственности". Хотя при этом сама компания, получившая права, проводила исследования по обнаружению генов даже не за свои деньги, а за вложения общества. Судебные процессы и разбирательства длились более десяти лет. Поднимались вопросы о морали и этике. На судебных заседаниях звучало много разных громких слов о законе и о человеческой добродетели. Проще говоря, разработка вакцины от онкологической болезни была за-за всего этого остановлена во всем мире аж на целых десять с лишним лет. А ведь многие из тех лабораторий подавали большие надежды и стояли на пороге серьезных открытий.

— И чем же все закончилось? — не без интереса полюбопытствовал я.

— Как всегда, идиотизмом! — ответил доктор Корвус. — В две тысячи десятом году суд признал глупость и несуразность каких-либо прав на гены, ведь они естественным образом могут появиться абсолютно у каждого человека. Но по просьбе обвинителей судебный процесс продлили еще на некоторое время и крупная биотехнологическая компания в конце-концов выиграла дело, закрыв все неугодные ей лаборатории и обязав их заплатить компенсацию. Таким образом вероятность получения лекарства от рака груди и яичников в ближайшее время опустилась до минимума, ибо это стало монополией одной единственной компании. И даже более того!.. если вы сами являетесь носителем рака или просто данных генов, то — согласно букве закона — вы обязаны за это платить этой самой компании. Не удивляйтесь, если когда-нибудь получите чек.

К счастью, у меня онкологических проблем не наблюдалось, хотя генетически я и был к этому предрасположен.

— И так во всем! — продолжал доктор. — Открытия, создающиеся без корысти, мгновенно изменяют мир, прославляя авторов, тогда как те вещи, на которых целенаправленно пытаются заработать, не просто останавливают науку, но и искореняют шанс на какое-либо развитие и будущее. Капитализм — это тупик цивилизации.

С подобным утверждением мне было сложно согласиться, но я все равно посчитал необходимым запомнить эти слова, дабы еще поразмышлять над ними на досуге.

— А если вспомнить о новаторах и гениях, которые постоянно вынуждены прекращать свою детальность из-за финансовых сложностей, то боюсь, что человечеству надо уже давно носить траур. По факту, даже сегодня практически у каждого десятого подростка есть своя уникальная мечта и свои инновационные идеи, воплотив которые можно улучшить общество и современный мир. Но молодые люди, как и все остальные, в конце-концов упираются носом в "великую огненную стену", возведенную из золотых слитков капиталистической основы. Потенциальные цветы гениальности гибнут каждый день, не давая даже пробиться росткам. И все это из-за того, что золото не ржавеет. Ну… — затянул доктор. — А если же отойти от медицины, то на ум сразу приходит отец всемирной паутины сэр Тимоти Бернерс-Ли, который тоже мог претендовать на денежную компенсацию за каждый вами произведенный клик в интернет. Но ему все же хватило ума этого не делать, так как он понимал, что это бы мгновенно снизило скорость развития цифровых технологий и коммуникации. Подарив миру виртуальное пространство, свободное для передачи, копирования и хранения информации, он объявил, что ему попросту "трудно представить, чтобы кто-то предложил некое универсальное пространство — и тут же попытался взять его под контроль". И я с ним согласен, ведь это абсурд! И уж чтобы далеко не бегать за какими-нибудь еще яркими примерами, то прошу заметить, что и я тоже никогда не патентовал ни одно из своих открытий, включая те, за которые мне хотели вручить премию. Да, в свое время я открыл формулу интеллекта, но она принадлежит-то вовсе не мне, а самой вселенной, в которой мы все обитаем. Я всего лишь тот, кто глубже всех окунулся в эту кроличью нору. И оттого что мной был открыт невиданный ранее континент, вовсе не значит, что он мой. Хотя, конечно, я мог бы сохранить за собой авторское право и судиться с каждым, кто хоть как-то косвенно использует мои наработки… да и даже с теми, кто вообще пользуется мозговой деятельность. Однако это смешно, согласитесь! К тому же стоит учесть и то, что все эти знания и идеи вырастают далеко не на пустом месте. Я, как и все ученые до меня и после меня, беру информацию не из воздуха, а отталкиваюсь от наработок своих предшественников: авторитетных учителей и заслуженных профессоров прошлого. Здесь даже хочется процитировать легендарного Исаака Ньютона: "Если я и видел дальше других, то только потому что я стоял на плечах гигантов". А ведь каждый из этих гигантов человеческой мысли тоже мог (согласно ценностям современных реалией) накладывать капиталистический патент на каждую свою идею и рубить на корню всех, кто желал бы об нее опереться. И в таком случае мы бы до сих пор были пещерным человеком, принося дань семье первооткрывателей огня каждый раз, когда нам был бы необходим костер. Но, к счастью, все истинные ученые и первопроходцы схожи с голодными художниками. Их не интересует какая-то временная слава и тщетное благополучие и достаток. Нет, они созидают и открывают новое и неизведанное, ибо просто не могут жить иначе. Жажда познания и любопытство — вот мотиватор всех художников и ученых. И это сравнение довольно примечательное, учитывая, что уже упомянутые раннее Фредерик Бантинг и Александр Флеминг, как и Тимоти Беренрс-Ли, как и собственно я и множество других деятелей науки, были большими любителями искусства. Многие так даже были отличными художниками. Тогда как все самые влиятельные художники-новаторы тоже являлись людьми науки или по крайней мере интересовались ею. Сразу вспоминается Пьер Кюри — исследователь кристаллической симметрии, и Мауриц Эшер — создатель парадоксальной геометрии, и Михаил Ларионов — основатель русского авангарда, изображающий не сами предметы, а лучи и волны, исходящие от предмета. Здесь же стоит упомянуть и Робера Делоне — художника, посвятившему себя изучению оптики и оптического восприятия, и Павла Филонова — автора научного подхода к аналитике живописи и создателя графических композиций, изображающих "формулу вселенной", которая вдохновила множество ученых и предугадала движение субатомных частиц до их окончательного открытия и описания. А уж если говорить о художниках-ученых эпохи просвещения, эпохи возрождения и туда дальше, то, боюсь, что надо будет перечислять вообще всех авторов, ибо в те годы абсолютно каждый живописец был человеком науки. И Паоло Уччелло, и Пьеро делла Франческа, и Рафаэль Санти, и Альбрехт Дюрер, и Леонардо да Винци, и Джироламо Франческо Мария Маццола, и Уильям Блейк, и всех попросту не перечислить. Художник и ученый в некотором смысле были… ну, если не синонимами, то уж точно близкими по значению словами, ибо наука и искусство всегда двигались в ногу. Заниматься одним, не познавая другое, было попросту невозможно. Не то что сейчас! В наши дни художником может стать каждый шарлатан или даже глупец. И каждый на своем творчестве, разумеется, норовит заработать. Хорошо хоть никто пока так и не додумался изменить сам вектор направления искусства, ведь каким бы талантливым или бездарным ни был автор, он все равно стремиться к созиданию.

В этот момент я поймал себя на мысли, что нам уже было пора вернуться к разговору о "Безумном Художнике"… возможно единством художнике в истории, который все-таки изменил этот вектор и пошел по пути разрушения. Хотя нет, был еще один художник, посвятивший свою жизнь смерти и уничтожению — Адольф Гитлер.

— Проще говоря, продолжая тему капитализма, надо понимать, что только наука и искусство двигают цивилизацию и хоть как-то улучшают жизнь людей. Однако человеческое невежество продолжает и дальше давать предпочтение вовсе не научному и культурному прогрессу, а доисторическим привычкам, пришедшим к нам еще с бронзового века. И привязанность к деньгам — это как раз и есть одна из вреднейших привычек людей, если и не самая вредная. За всю нашу историю умерло не мало лиц от табака, от алкоголя, от сахара, от каких-то фанатических идей из области религий и политики, от переизбытка обыкновенных эмоций и других глупостей, но как бы там ни было, а из-за к денег погибло куда больше людей.

С этим было трудно не согласиться.

— Расскажу вам забавную и одновременно трагичную историю. — По лицу доктора Корвуса скользнула очень неоднозначная улыбка. Видимо, данная история должна была каким-то образом проиллюстрировать его точку зрения. — По молодости, — как-то неоднозначно начал он, — у меня был один — назовем его — товарищ, который работал парковочным инспектором… в смысле, выписывал штрафы за стоянку автомобилей в неположенных местах.

— Ох, как же я ненавижу этих инспекторов, — невольно вырвалось у меня, так как последнее время меня стали штрафовать чуть ли ни каждый месяц. Порой делали это даже тогда, когда я и вовсе ничего не нарушал.

— Да. Их все ненавидят, однако мой знакомый тем временем, наоборот, любил вас — нарушителей, так как вы были для него способом заработка. Чем больше людей он штрафовал, тем больше была добавка к его зарплате за, как говориться, усердную и добросовестную службу. Хотя на самом деле никакого усердия и доброй совести там не было. Он выписывал чеки всем подряд, кто хоть как-то по его мнению криво стоял, включая инвалидов с медицинскими удостоверениями и даже тех, кто минуту назад законопослушно платил за стоянку прямо на его глазах. Ведь уж чего-чего, а найти повод, ради которого предъявить человеку штраф у него всегда находился: неровно встал, заехал носом на бордюр, не посчитал нужным соблюсти какое-то субъективное расстояние между машинами или чем-нибудь еще… и так далее. Однажды он выписал штраф матери с грудным ребенком в коляске, объяснив это тем, что она припарковалась таким образом, что якобы "женщинам с колясками было не пройти". Ну вы поняли. Каждый штраф — это надбавка к премиальным, и плевать на закон и на здравый смысл. Пусть люди потом сами бегают по городским инстанциям и доказывают, кто был прав, а кто виноват — инспектора это уже не волнует, ведь он свои деньги получит в любом случае. И когда я спросил его, зачем же он портил жизнь людям, он мне со своей лицемерно-капиталистической искренностью ответил, что жизнь людям портил вовсе не он, а как раз все те автолюбители, которые паркуются где попало, заполняя своим металлоломом весь город и сводя на нет какую-либо эстетику чарующих улиц. Признаться, в тот момент я был с ним полностью согласен. Мне тоже не нравится, что многие люди оставляют свою собственность, за которую они в ответе, прямо в городе, мешая тем самым прохожим и уродуя внешний облик красивых площадей и проспектов. "Будь моя воля, — сказал ему тогда я, — я бы вообще ограничил доступ транспорта в исторические центры большых городов. Допускал бы только велосипеды и людей с ограниченными возможностями".

— Прямо как у нас в Амстердаме, — улыбнулся я, так как центральные туристические улицы Амстердама были, во-первых, слишком узкими для автомобильного трафика, а во-вторых, ограждались специальными бордюрами, которые опускались только при наличии особого пропуска.

Хотя, конечно, многие хулиганы умудрялись и туда заезжать на машинах и даже образовывать там целые пробки.

— И тогда, помню, я поведал своему товарищу действенный способ, благодаря которому можно было раз и навсегда избавиться от проблем с автомобилями. Надо было лишь собрать всех этих парковочных инспекторов-бездельников воедино и под предводительством опытных строителей и архитекторов построить по всему городу удобные и широкие подземные парковки. Ведь люди оставляют свой транспорт на тротуаре и на дорогах, не потому что им так, видите ли, хочется, а потому что в большинстве случаев его оставить попросту негде. Так же я заострил внимание и на том факте, что уже и в те годы абсолютно все машины были оснащены электронными микрокомпьютерами и имели навигацию по системе глобального позиционирования — она же GPS — благодаря чему производителям автомобилей и городским сервисам технического обслуживания не составляло никакого труда программировать машины таким образом, чтобы они попросту не заезжали на тротуар и не поворачивали на какую-либо другую непроезжую часть, включая улицы исторического центра больших городов. Как бы сильно водитель ни крутил рулем и ни давил на газ, автомобиль бы туда просто не ехал. Все просто! Исключением были бы лишь пожарные машины и скорая помощь. Таким же программированием можно решить — ну, допустим — и проблемы с лихачеством в неположенных местах, так как если автомобиль заезжает на какую-то улицу с ограничением по скорости, то компьютер просто не даст человеку разогнаться выше дозволенной отметки, и вероятность аварийной ситуации будет значительно уменьшена. Как говориться: что еще надо? Все технологии, способные сделать нашу жизнь лучше, уже давно существуют, надо лишь уметь их правильно применить.

— И что на это сказал ваш товарищ?

— Он… — Георг ухмыльнулся. — Он посмотрел на меня, как на идиота, разумеется (как на кого же еще?)… и заявил, что мой метод "ужасен" и что он ни в коем случае не должен быть воплощен в жизнь, так как это в первую очередь означало то, что он первый лишиться своей работы. Так вот! — Доктор развел руками. — Инспектора, как видите, интересовала-то в конце-концов вовсе не эстетическая красота городских проспектов и даже не безопасность пешеходов, нет!.. его заботил лишь способ заработка. И таких людей миллионы. Они знают о возможностях современных технологий, но продолжают сторониться их, в надежде замедлить цивилизацию, ибо не хотят менять ход привычного им мышления и выходить из зоны своего интеллектуального комфорта, где за них уже все решено. Был на эту тему хороший анекдот. Как-то раз к муранскому правителю пришел юный гений, который изобрел небьющееся стекло. "Смотрите!" — воодушевленно сказал он своему господину, со всей силы бросив стеклянный бокал о мраморный пол. Ударившись, бокал звонко отскочил и даже не треснул. Правитель долго смотрел на стеклянный предмет с себя под ногами… смотрел, смотрел, а потом поднял глаза и закричал: "Казнить засранца!" Стража схватила гения под руки, вывела из зала, и когда за дверью раздался тупой стук топора о шею и крики затихли, правитель вытер платком свой вспотевший лоб и, устало сев на трон, сказал: "Возрадуйтесь, господа! Мы только что спасли экономику". — Георг игриво развел руками. — Но, к счастью, сам прогресс на месте не стоит, как бы ему ни совали палки в колеса. Цивилизация движется вперед, и она не ждет тех, кто за ней не успевает. На ум сразу приходит хороший пример из истории японского кинематографа, когда люди не были готовы к появлению звука в кино. В старых японских кинозалах по традиции, пришедшей еще из классического театра "ракуго", были специальные чтецы — кацудо-бэнси, которые с особым выражением произносили вслух реплики героев немого кино, считывая титры прямо с экрана и поясняя действия и мотивации персонажей. Данная профессия считалась достаточно престижной и была хорошо оплачиваемой, так как просмотр фильма превращался в целую игру одного актера. Однако когда пришел звук, старые кинотеатры и оставшиеся без работы чтецы стали бойкотировать картины со звуковой дорожкой, в надежде хоть как-то удержаться за свой прежний источник дохода и замедлить столь стремительное развитие кинематографа. В течение нескольких лет они даже делали попытки проката новых фильмов, не включая звук, но при таком раскладе зрители ничего не понимали, да и самим чтецам, кроме вступительных титров-то, по сути, было ничего читать. Новые технологии стерли порядок старого мира, и все те японские кацудо-бэнси, столь отчаянно живущие прошлым и не желающие менять свое мышление, от безысходности стали делать себе сэппуку. В жаргоне японской киноиндустрии существует даже выражение на этот счет — "звук убивает". И, к моему удивлению, тот мой давний товарищ-инспектор, как и все человечество, столь зависимое от старых капиталистических принципов, категорически отказывался признавать, что он подобен тем самым японским кацудо-бэнси, чей срок подходит к концу, ведь, по сути, в его услугах больше нет необходимости. Высокого технологические приспособления и роботы уже давно заменяют нам самый востребованный труд, и даже выполняют свои обязанности значительно чище и надежнее любого человека… без перерывов на перекур каждые пятнадцать минут и без ухода на обед или в туалет. А тем где нет человеческого труда, там и нет места деньгам, ибо по своей концепции любая волюта в первую очередь символизирует труд и затраченное время. Все логично — наука и прогресс убивают саму основу капитализма. Неудивительно, что коммунистические и анти-капиталистические идеи столь активно зарождались вместе с индустриальной революцией, ибо уже тогда было понятно, что машиностроение вскоре заменит необходимость какой-либо человеческой работы. И самое ироничное во всем этом то, — доктор неожиданно сменил тон своего монолога, — что после подобных высказываний с моей стороны, тот уже упомянутый ранее парковочный инспектор перестал быть мне товарищем. Он, предстаньте себе, увидел во мне опасного для общества бунтаря и сеятеля смуты и больше не хотел иметь со мной никаких дел. А через месяц после того разговора он умер… прямо во время своей работы… так сказать, зарабатывая денежки. Его сбил паркующийся в неположенном месте водитель. — Георг неоднозначно пожал плечами. И мне же пришлось долго размышлять над его словами, чтобы понять, в чем же заключалась ирония. — Конечно, — продолжил он, — я далеко не единственный, кто видит мир таким, какой он есть на самом деле. Надо быть уж совсем полоумным, чтобы не замечать тенденцию. Но политики, крупные корпорации, банки, печатающие купюры, и даже простые крестьяне, осознающие весь потенциал современных технологий и угрозу их прежнего мироустройства, с каждым годом все более отчаянно пытаются держаться за прошлое и создавать искусственный спрос на деньги, внушая людям страх перед неизвестностью завтрашнего дня. Бесконечные инфляции, религиозная и потребительская пропаганда, показной терроризм, угрозы ядерной войны, бескомпромиссная цензура, преднамеренная деградация систем образования, нескончаемая мода на секс и на дешевый юмор с каждого медиа-эфира — все это сфабрикованный шум, цель которого замедлить интеллектуальное развитие масс. И нет, этот информационный мусор фабрикуют вовсе не какие-то космические пришельцы, ставящие над нами опыты, и даже не тайное мировое правительство во главе с иллюминатами и зелеными рептилиями. Нет! Все это дело рук самих людей — простых и наивных смертных, ведь они сами голосуют за консервативных политиков, создающих цензуру и тормозящих научный прогресс, сами финансируют корпорации, патентующие лекарства и технологии, способные спасти миллионы жизней, сами отказываются от предлагаемых учеными нововведений и инноваций, считая их сомнительными и ненужными (до тех пор, разумеется, пока какой-нибудь предприниматель не запатентует идею и не начнет ее активно рекламировать, зарабатывая на ней капитал). И в наши дни особенно ощущается этот страх перед каким-либо прогрессом, ведь сегодня мы обладаем таким огромным количеством знаний и информации, что слабоумные и слабохарактерные люди просто не понимают, как со всем этим справляться. И посему они намеренно делают все возможное, чтобы не развиваться, так как подсознательно хотят вернуться в средние века, когда все было примитивным и понятным, ориентируясь лишь на традиции, по которым много веков жили их предки. Ну, знаете… бог создал землю за шесть дней, слава патриарху-королю, монетки — смысл бытия, раздал отец сыновьям по "таланту", мужик должен посадить дерево, родить сына и построить дом и так далее. Никакой интеллектуальной деятельности. Лишь примитивное бытие, разбавленное мелкими удовольствиями потребительской жизни с ностальгией о прошлом и мечтами о прекрасном будущем. Сейчас же это будущее наступило, и мы давно знаем, что нет никакой судьбы или бога и что мы сами себе способны быть королями, являясь творцами собственных жизней. Мы также понимаем, что и деньги больше не нужны нашему обществу. Они нас только сбивают с толку. Прежний луч прогресса и развития, оказался всего лишь отрезком, и теперь человечество стоит перед безгранными возможностями самых разных направлений. Но цивилизация пока так и не решается сделать шаг в сторону и свернуть с пути, упирающегося в тупик. Да, люди осознают, что они могут построить функциональное общество без лидеров и наставников, без власти, без предрассудков и без капитализма. Все необходимые технологии и знания для этого уже давно существуют. Мы создали орудия труда, способные даровать нам свободу. Вот только не каждый отваживается взять ее в свои руки, ведь это означает то, что, во-первых, человеку надо быть самообразованным (а на это люди никогда не пойдут — они будут лучше на износ батрачить в поле, надевая на себя ржавые цепи из привычек и предрассудков, нежели линий раз попытаются себя хоть немного образовать), а во-вторых, ко всему прочему человеку потребуется, проявляя свое индивидуальное творческое начало, самому определять свои ценности и смысл собственной жизни… а это, прошу заметить, большая ответственность, которую не каждый хочет на себя принимать. Люди в большинстве своем предпочитают идти по уже протоптанной кем-то дорожке, чем прокладывать свой собственный путь, открывая новые горизонты.

— Любопытно, — с явным скептицизмом сказал я. — Но неужели вы и вправду думаете, что эту, как вы говорите, многовековую привычку и привязанность к деньгам можно как-то искоренить? Вы же сами недавно сказали, что капитализм — это часть нашей натуры, и что даже самые усердные попытки создания социалистических и безденежных моделей оказывались несостоятельными по той причине, что люди все равно продолжали мыслить капиталистическими ценностями.

— Верно. — Доктор кивнул. — Человечество не переделать.

— И что же вы тогда предлагаете? Развивать технологии так, чтобы вместо людей пахали роботы, безоговорочно выполняя все наши нужды? В принципе, да… — задумался я, — в таком случае мы и вправду можем отойти от капитализма, так как машинам деньги ни к чему. — Я подумал еще немного и понял, что людям-то деньги тоже не нужны, так как ими не подтереться и их даже не съесть.

— Я что-то предлагаю? — удивился Георг и тряхнул головой. — Нет, ну что вы. Я анархист. И я не собираюсь ничего проповедовать или предлагать. Я лишь говорю о том, что мы уже имеем. По молодости-то, конечно, у меня проявлялись четко выраженные желания преобразить этот мир и кого-то чему-то научить, дабы продемонстрировать превосходство своего интеллекта над окружающими. Ошибки юности, так сказать, через которые надо пройти всем и каждому. Сейчас же я это перерос. Нынче мне все равно, как живут окружающие. Пусть хоть возвращаются в темные века, если такова их воля. Я же живу и буду жить так, как угодно мне.

— Странно, — вырвалось у меня. — А я-то думал, что вы эгоист.

— Так и есть.

— Но разве эгоист это не тот, кто желает, чтобы все было именно так, как он скажет.

— О нет, — поправил меня доктор. — Боюсь, что существует принципиальная разница между эгоистом и кретином. Эгоист — это тот, кто живет так, как он хочет. Тогда как кретин — это тот, кто хочет, чтобы все вокруг жили так, как он хочет.

Действительно. Разница принципиальная.

Теперь-то понятно почему Георг считал всех политиков, проповедников и маркетологов кретинами.

— Но ведь как бы там ни было, а технологический прогресс, как вы говорите, все равно же не остановить, — заметил я. — То есть получается, что рано или поздно человечество-то придет к тому раю, где на каждую нашу прихоть будет отдельная кнопка.

— Безусловно, — ответил мужчина, — если, конечно, мы, как и каждая крупная цивилизация до нас, не разрушим себя во имя какой-нибудь очередной глупости. Чаще всего подобными глупостями являются обыкновенные расхождения во мнениях и в интересах… а если быть точнее, то это, пожалуй, единственная причина всех конфликтов за всю историю человечества. К счастью, люди уже стали понимать, что им следует не враждовать между собой при любом удобном случае, а, наоборот, как-нибудь объединяться. На деле же они, естественно, ничем подобным не занимаются, но по крайней мере на словах открыто это проповедуют. Уже хорошо. И очень забавно наблюдать за тем, как современное общество всячески стремиться к тому, чтобы объединить весь мир под одним крылом и чтобы все люди мыслили более-менее одними стандартами. В этом-то и заключается основа глобализации и миссионерское насаждение каких-то своих идей и ценностей. Чем сплоченнее овцы, тем проще пастухам… сами понимаете. И именно благодаря этому каждая влиятельная структура хочет, чтобы все думали так, как ей выгодно, в связи с чем человечество уже говорит на едином англо-американском языке, живет по единому календарю, носит одну и ту же одежду, слушает общие мелодии, читает те же книги, которые читают все, и так далее. С каждым днем разнообразия идей и точек зрения становится все меньше и меньше. Все мыслят единым направлением. Один путь — одна извилина. Либо вы такой, как все (то есть "нормальный"… этакий "наш человек"), либо вы другой, и вас требуется или изгнать, или перевоспитать. Такой вот бинарный код общественного бессознательного. Вы единица или ноль, ноль или единица. На первый взгляд-то может показаться, что мы приближаемся к тому, чтобы наконец завершить многовековое строительство "Вавилонской башни" и, объединив "всех под небесами", достичь рая на земле, к которому так долго стремился человек и в котором якобы будет всеобщее единство, равноправие и понимание… однако это лишь на первый взгляд. Увы, но люди никогда не смогут жить в мире и в согласии друг с другом, учитывая, что мы все прекрасно знаем, чем заканчивается история про строительство той самой "Вавилонской башни" или же ей подобных проектов, призванных объединить человечество. Так уж всегда бывает. Лидеры вечно пытаются сплотить людей, а в конце концов еще больше всех разделят на подгруппы: согласные и несогласные — попросту убивая негодных… во имя единства, разумеется. И даже сейчас если внимательно послушать всех этих современных гуру и борцов за социальную справедливость и равноправие, призывающих к объединению человечества и к толерантности ко всяким меньшинствам, то на деле оказывается, что они разжигают еще больше ненависти и войны, так как во-первых, проявляют явную агрессию ко всем, кто с ними не согласен, а во-вторых, создают еще больше групп и подгрупп, раздевающих людей по каким-то фиктивным критериям и идеям: феминисты, эгалитаристы, экологисты, веганы, черные, белые, желтые, геи, транссексуалы и трансгендеры, бисексуалы, бигендеры, тригендеры, пангендеры, трансмаскулины и транфеминины и так далее. Список может длиться вечно, так как новые группы фабрикуют изо дня в день. И каждая требует к себе особое отношение и уважение. Видите ли, чернокожий юноша сменил пол, но он все еще любит девочек, однако он пока девственник и хочет, чтобы к нему относились как к томбою… и уж если он и будет когда-нибудь заниматься сексом, то только оральным, а посему его самоопределение не подходит ни к одной уже озвученной выше социальной группе, следовательно надо изобрести еще одну… и еще… и еще. Макросексуал, микросексуал, наносексуал, мегагендер или какой-нибудь псевдосексуал… что бы это все ни значило! И теперь только попробуйте кого-нибудь из них назвать не тем, кем он себя провозгласил. За это и убить могут! Ведь какой он мужчина? Он тригендер! А она видите ли не женщина. Она пансексуальная трансмаскулинная феминистка третьего ранга общества воинствующих вегетрянок и верховной церкви викка. И обращаться к ней только так! Не мисс, мадам, фрау, сеньора, а… можете сами придумать.

— Как насчет простого "оно"?

— В этих группах каждый день появляются новые расслоения, и при этом все они хором кричат о том, что они за объедение.

— Ну да. Чем больше люди говорят о каком-то единстве, тем меньше его есть на самом деле.

— Да и кому же как бы мы ни старались грести всех под одну гребенку, а идея разделения людей на касты и подгруппы тоже никуда от нас не денется, ибо она сидит в нашем подсознании значительно глубже чем все та же маниакальная зависимость человека к деньгам. В этом плане мы по своему развитию недалеко ушли от муравьев или, скажем, пчел. Всегда будет существовать неприкосновенная элита, навязывающая свои правила, и рабочие холопы, пашущие на них и соглашающиеся со всем подряд, что им скажут, дабы не казаться черной овечкой и изгоем общества. Раньше пастухами человечества являлись те, кто был лучшим добытчиком пищи или лучшим воином в таборе, и их авторитет был более-менее заслуженный; позже стали следовать за теми, кто красиво пел и обещал (то есть за жрецами и королями). Сегодня же мы окунулись в яму капитализма, где право имеет лишь тот, кто умеет безнаказанно воровать и присваивать себе никому не принадлежащие деньги. И если завтра эти деньги и потеряют свою прежнюю силу и доверие у периодически задумывающихся граждан, то классовое разделение людей так и останется незыблемым, ведь самая главная сегрегация, с которой все начинается — а точнее сегрегации людей по их уровню интеллекта — никогда не будет стерта из нашего общества. И именно в наши дни это проявляется как никогда прежде. Человечество уже давно летает в космос и в лабораторных условиях выращивает идеальные органы для трансплантации, и при этом абсолютное большинство представителей нашего с вами вида все еще верит в то, что миру не более десятка тысяч лет, что пастыри и политики не могут ошибаться и что можно лечить сахарный диабет молитвами и положительными эмоциями. Мы бесспорно способны достичь великой утопии, однако не стоит забывать, что, согласно Томасу Мору, главному идеологу и автору этой самой "Утопии", даже в — казалось бы — "идеальном мире" существует особое место для рабов.

Доктор праздно улыбнулся. И в этой улыбке я прочитал то, что по мнению Георга современный мир был уже идеальным. Просто одни умели видеть истинное лицо реальности и пользоваться всеми дарами цивилизации для своего благополучия, а другие от своего невежества эти дары не использовали, продолжая и дальше наивно полагать, что "завтра будет лучше", по уши пропитываясь капиталистической кабалой и откровенной ложью кукловодов-политиков и корпораций.

— Что ж… — затянул я, не зная, что тут и сказать.

Такой огромный поток информации мой мозг будет переваривать еще очень долго, и велика вероятность того, что я так никогда и не пойму и уж точно не разделю точку зрения своего собеседника. Хотя, как он сам сказал, это было вовсе и не обязательно. По сути, я и не должен с ним соглашаться.

— Знаете, — в этот раз я начал чуть более уверено. — Мне вот что любопытно узнать. С одной стороны, вы открыто говорите о том, что каждый человек волен идти тем путем, какой он сам себе выбирает.

— Все верно.

— Однако параллельно вы с большим одобрением относитесь и к тому, что люди по всему миру пытаются объединиться и идти в едином направлении. То есть… нет ли здесь противоречия?

— Боюсь, я не совсем понимаю вашего вопроса. — Георг на мгновение поморщил лоб. — Каждая личность, безусловно, принадлежит только себе и ей вовсе не обязательно быть частью какого-то организованного стада. Однако, если мы уж говорим столь откровенно, то естественно, что в моих интересах было бы лучше, если бы человечество наконец объединилось, ведь чем больше люди друг с другом воюют, тем больше вероятность того, что и в мою сторону могут полететь шальные пули. А мне это ни к чему.

— Да, — озадачено сказал я, понимая, что данный разговор себя исчерпал. — Теперь-то понятно за какие именно мысли и высказывания к вам приставили столь назойливого охранника. Удивляюсь, как вас еще вообще не выкинули из страны.

— Ну, еще не вечер, — ухмыльнулся Георг, после чего достал из кармана кружевной платок со своими инициалами и деликатно вытер им себе губы, как бы давая понять, что наш затянувшийся чайный перерыв окончен.

А я тем временем приготовил свой блокнот и громко щелкнул шариковой ручкой, в безнадежной попытке вспомнить хоть что-нибудь из того, что только что здесь прозвучало, и сделать на бумаге хотя бы какие-нибудь пометки. Но ничего существенного я так и не записал, поскольку философия доктора Корвуса была слишком объемной и сложной для того, чтобы ее так просто понять и принять, не говоря уж о том, чтобы вразумительно описать или даже просто запомнить.

— Ах, вижу вы хотите вернуться к нашему интервью, — неожиданно произнес мужчина, увидев у меня в руке пишущее средство, после чего медленно поднялся на ноги. — Пожалуй, вы правы. Нам уже давно следовало перестать говорить о слонах и слепых философах и обсудить куда более интересующие вас темы.

Меня передернуло. Своими словами Георг ясно дал мне понять, что весь этот долгий разговор за столом не имел никакого отношения к нашему с ним интервью, а представлял из себя лишь невинную дружескую беседу за чашечкой чая. Иными словами, все это время он говорил со мной как с близким товарищем, а не как с пришедшем к нему по работе интервьюером и репортером. Как именно мне к подобному было относится, я не совсем понимал.

— Что ж… Эм… Да, возвращаясь к делу, — неуверенно проговорил я, пытаясь вспомнить, на чем же именно закончился наш разговор в библиотеке. Но все мысли были перепутаны.

И тогда в поисках шпаргалки я принялся быстро перелистывать рабочий блокнот. Ответ не заставил себя долго ждать, ведь на какой странице бы я ни останавливался, всюду красовались оставленные мной пометки о "Безумном Художнике" с десятками вопросительных знаков на полях. С тех самых пор как доктор признался в совершенных им убийствах, данная тема стала для меня единственным приоритетом. Надо было поскорее вернуться к ее обсуждению, но на глаза попалась еще одна важная для меня пометка — пометка о музыке, и в частности о "Девятой симфонии" Бетховена, о которой доктор Корвус столь цинично посмел отозваться, назвав великий шедевр — согласно моей записи — примитивным, банальным и скудным. Признаться, это меня задело за живое не менее остро, чем его чистосердечное признание в четверном убийстве. И поскольку среди всех моих последних заметок данный вопрос был единственным, не относящимся к делу "Безумного Художника", то я решил пока начать именно с него. Все-таки я, в первую очередь, пришел сюда говорить об искусстве, а не об убийствах. Хотя уверен, что для Георга акт убийства тоже мог считаться целым искусством.

— Там в библиотеке, — наконец заговорил я, — вы сказали, что вам не нравится "Девятая симфония" Людвига ван Бетховена. Вы, по сути, назвали ее одной из самых примитивных музыкальных композиций, сравнив шедевр с "Черным квадратом" Малевича.

— "Ода к радости", безусловно, является примитивизмом. Но я никогда не говорил, что это плохо и что мне это не нравится. Наоборот! Я восхищен тем, как Бетховен смог запечатлеть совершенство нашего мира в пяти нотах. — Георг принялся ходить туда-сюда по помещению, устало разминая ноги.

— Просто если мне не изменяет память… — начал было я.

— Ах, — он резко перебил меня, — я понимаю, что вас так задело. — Доктор хитро улыбнулся и строго, но при этом по-дружески пригрозил мне пальцем, как бы намекая на то, что хитрец здесь вовсе не он, а все-таки я. — Вы, наверное, хотите понять: как же так… мне — человеку, который прославляет всякое искусство и новаторство — хватило наглости столь снисходительно взглянуть на самое значимое музыкальное произведение новейшей истории, раз и на всегда изменившее музыку?

— Ну… да.

Это было действительно то, о чем я хотел спросить. Вопрос был поставлен, конечно, немного не под тем углом и не теми словами, которые крутились у меня в голове, но суть от этого не менялась.

— Что ж, мой друг, — заторможенно пробормотал Корвус, продолжая неспешно и бесцельно ходить по помещению. — Мне хватило вовсе не наглости, как может на первый взгляд показаться, мне хватило осведомленности. Вот скажите, — он резко повернулся ко мне, — что вы вообще знаете о Бетховене?

— В смысле? — машинально переспросил я. — Ну, как… Бетховен — музыкант и композитор, родившийся в Бонне в тысяча семьсот семидесятом году. Умер в Вене, не дожив до пятидесяти семи. Что рассказать-то? При жизни он был самым известным и востребованным композитором своего времени. Он, как говорят, был последним представителем "венской классической школы".

— Так, а что вы знаете о его хваленой "Девятой симфонии"? — доктор молниеносно всучил мне следующий вопрос, после чего снисходительно улыбнулся. — Надеюсь, вы не против, если сейчас не вы, а я позадаю вам вопросы?

В принципе я был не против того, чтобы на короткое время поменяться с ним ролями и посмотреть на то, как Георг будет вести интервью. Вот только с его стороны это было больше похоже вовсе не на интервью, а на очень требовательный и некомфортный полицейский допрос.

Неужели все люди, которым столь прямолинейно задают вопросы в лицо, испытывают такой же дискомфорт, который в те минуты испытывал я? Если да, то боюсь, что мне следовало изменить отношение к своей работе.

Доктор тем временем так и продолжал ходить туда-сюда по залу, и от его назойливого мелькания все мои попытки расслабиться оказывались тщетными.

— "Девятая симфония", — неуверенно начал я, — была представлена миру седьмого мая тысяча восемьсот двадцать четвертого года. Это была самая яркая композиция своего времени. Настоящий аншлаг и мгновенно признанный шедевр.

— Любопытное заявление, — мужчина ухмыльнулся самому себе. — А вам известно то, что Бетховен написал данную симфонию, будучи полностью глухим?

— Конечно. И это является очередным доказательством его неоспоримого гения.

— А вы можете напеть мне что-нибудь по памяти из этого, как вы говорите, шедевра? — довольно требовательно попросил доктор.

— Разумеется, — ответил я, и тут же принялся бегло напевать известный отрывок из "Оды к радости", который сегодня уже звучал в стенах этого дворца. — "Freude, schöner Götterfunken, Tochter aus Elysium!"

Георг, слушая меня, принялся игриво дирижировать воображаемому оркестру.

— "Wir betreten feuertrunken, Himmlische, Dein Heiligtum".

— Да-да, — резко подхватил Георг. — А дальше? Дальше?

— Боюсь, я дальше не помню слов, — виновато сказал я. — Но могу напеть мотив и так, если вам…

— Да, прошу вас!

И я шутливо пропел продолжение, завершив главный мотивчик, используя в место слов простое и понятное на всех языках "Ля-ля-ля". Я не был певцом или исполнителем, и поэтому стараться вытягивать ноты даже не думал. Озвучивая мелодию, я чувствовал себя немного не в своей тарелке, в связи с чем хотелось поскорее все это закончить. И к моему счастью, мотивчик был не таким уж и длинным.

— Превосходно. Ну а дальше? — настаивал доктор. — Что еще вы запомнили из "Девятой симфонии" помимо "Оды к радости"?

— В смысле? — Я не понял вопроса.

— Да в том смысле, что вы напели мне всего лишь только десяти секундный отрывок из огромного около полуторачасового произведения. Можете ли вы вспомнить что-нибудь еще кроме хорала из четвертого действия? Может, припоминаете литавры из второго акта, которые по достоинству оценили зрители, придя на премьеру симфонии в тот майский вечер, или допустим контрабасы? Нет?

Странно. Я действительно ничего не мог вспомнить, хотя где-то полгода назад специально ходил в филармонический зал послушать данный шедевр в исполнении голландского симфонического оркестра. Просидел целый час, наслаждаясь глубочайшей музыкой. И вот теперь, как бы я ни напрягал память, ничего, кроме назойливого мотивчика "Оды к радости", в голове не всплывало… ну разве что первые два такта из второго действия, ибо подобную музыкальную дерзость невозможно забыть даже при амнезии. Все-таки Бетховен — это Бетховен, как бы доктор Корвус к нему не относился. Вот только, к сожалению, ничего, кроме тех вступительных нот, я вспомнить больше не мог, не говоря уже о том, чтобы напеть или просто припомнить, как именно развивалась музыка дальше. Помню лишь то, что второй акт был насыщенным и что уже в нем стали игриво и мимолетно пробегать нотки из "Оды к радости", которая полностью раскрывалась только в завершающем действии. И лишь подумав об этом, я вспомнил, что сидя в филармоническом зале, я на самом деле-то вовсе не слушал музыку, разливающуюся вокруг меня, а просто ждал, когда уже наконец прозвучит тот самый мотив из хорала, нотками которого меня дразнили на протяжении всего произведения.

— Нет? Так ничего и не припоминаете? — Георг не без любопытства посмотрел на меня, наигранно подняв брови.

Видимо, он уже не первый раз проворачивал подобный психологический трюк с людьми, требуя их напеть какую-то конкретную мелодию. И оттого что я так ничего и не мог вспомнить, у меня начинала немного разбаливаться голова.

Такое часто случается… и в большинстве случаях почему-то именно с музыкой. Вы хотите вспомнить какую-то известную мелодию, но она попросту вылетает из вашей головы в самый на то не подходящий момент. Вы можете знать об этой музыке абсолютно все: и кто ее написал, и где она звучит, и когда вы могли ее слышать — помните даже какие-то свои ассоциации и переживания с ее звучанием, однако напеть или просто насвистеть данный мотив так и не удается. Отдельные нотки хаотично пробиваются в глубине вашей памяти, и мелодия уже висит на кончике языка, но высвободить ее полностью не получается. При этом любой лишний звук и всякая неудачная догадка только сбивают вас с толку, вызывая у вас неконтролируемое раздражение, поскольку вы хотите сконцентрироваться. И чем отчаяние вы жаждите вспомнить то, что выскользнуло у вас из головы, тем сильнее вас это начинает сводить с ума. И до тех пор пока вы не вспомните то, что столь глухо тревожит вашу память, головная боль вас не отпустит. А бывает и наоборот — в голове откуда ни возьмись начинает крутится какой-то монотонный мотивчик. Вы невольно повторяете его снова и снова, пока он не начнет вызывать у вас тошноту. Все попытки напомнить себе, что это вообще за мелодия и где вы ее могли услышать, оказываются безуспешными, хотя и знаете, что ответ находится очень близко… причем настолько близко, что вспомнив его, вы удивитесь тому, как вы вообще могли забыть столь известную и очевидную вещь. И хотя в момент озарения головная боль и проходит, чувство удовлетворения почему-то никогда не наступает.

Тишина. В моей голове тишина.

Ничего, кроме "Оды к радости", я из "Девятой симфонии" воспроизвести не мог. А это было на меня совсем не похоже. Сперва, конечно, хотелось оправдаться якобы плохим музыкальным слухом и не самой надежной слуховой памятью, однако все это были лишь удобные отговорки.

— Странно, — наконец произнес я, озадаченно озвучивая свои мысли и свое замешательство. — Из репертуара Бетховена я запросто могу проиграть у себя в голове и даже напеть вам главные мотивы таких шедевров, как "Fur Elise" и "Буря"… помню наизусть и "Аппассионату" и конечно же "Лунную сонату"…

— Боюсь, что "Сонату для фортепиано номер семнадцать в дэ минор" автор никогда не называл "Бурей". Это наименование придумал один известный и, к счастью, уже разоблаченный временем лже-историк музыки Антон Шиндлер, заявив, что композитор якобы вдохновился пьесой Вильяма Шекспира с таким жа названием — "Буря". Да, этот Шиндлер — тот еще прохвост. Он, видите ли, желал присвоить себе или по крайней мере разделить славу Бетховена, из-за чего после смерти гения неоднократно подделывал документы, дабы в обществе создавалась иллюзия того, что они с композитором были близкими друзьями и сообщниками, вдохновляющие друг друга на музыкальные подвиги. Шиндлер стал одним из первых биографов Людвига Ван Бетховена, и долгие годы именно его труды являлись главным ориентиром жизнеописания музыканта. Но со временем куда более непредвзятые историки начали замечать несостыковки и фактические ошибки в работах самозванца. И ознакомившись со всем материалом более серьезно, искусствоведы пришли к выводу, что Шиндлер и вовсе не имел никакого отношения к Бетховену, так как совсем не разбирался в его музыке и в биографии. А если же они при жизни и пересекались, то какой-то тесной дружбы между ними никогда не было. У Бетховена вообще не было друзей, если уж на то пошло. — Георг криво и меланхолично улыбнулся, видимо, вспомнив о чем-то своем… личном. Но потом все также уверенно продолжил: — Собственно, этот же Шиндлер дал название и "Пятой симфонии" маэстро, озаглавив ее "Судьбой", заявив, что вступительными нотами автор якобы пытался передать идею того, как "судьба стучится в дверь". Забавно. Благодаря этой мистификации вот уже который год в театре и в кино вставляют именно эти звуки для иллюстрации и нагнетания драматических и судьбоносных мгновений. Похожая история произошла и с названиями "Аппоссионаты" и "Лунной сонаты". Видите ли, продавать благородным дамам ноты и партитуры со столь длинными и заумными названиями как "Соната для фортепиано номер двадцать четыре в фа минор, опус пятьдесят семь" — дело неприбыльное, а посему и неблагородное. И для повышения продаж гамбургские издатели взяли на себя инициативу озаглавить произведение "Аппоссионатой" — то есть нечто притязательное, живое и страстное. Маркетинг… сами понимаете. Тогда как "Сонату для фортепиано номер четырнадцать в до-диез минор" назвали "Лунной" из-за небезызвестного музыкального критика Людвига Рельштаба, который уже после смерти автора сравнил произведение с лунным светом над Фирвальдштетским озером. Пожалуй, только "Патетическая соната" и "Пасторальная" имеют право носить свои имена, так как они были названы еще при жизни автора и по его одобрению.

— А как же "Fur Elise"? — спросил я.

— О… Это не соната. Лишь фортепианная пьеса-багатель. Однако это ни коим образом не ущемляет достоинство шедевра. И да, вы правы. Подзаголовок "К Элизе" был действительно за авторством самого Бетховена. Вот только здесь стоит оговориться, ведь это вовсе не название произведения, а посвящение.

— И кому оно посвящено? Кто такая Элиза?

— На этот вопрос нет однозначного ответа. И даже фантазер Антон Шиндлер не мог придумать ничего путного на этот счет, так как оригинал произведения был найден задолго после смерти автора другим и более надежным биографом Бетховена — Людвигом Нольем. Рукопись долгое время находилась в Мюнхене в собственности некой госпожи Бабетты Бредль, и на самих нотах красовалась лишь надпись "К Элизе на долгую память от Л. в. Бетховена". Существует предположение, что данная багатель посвящалась довольно известной в тесных музыкальных кругах сопрано-певице Элизабет Рекель, которую близкие знакомые звали просто Элизой. Она была младшей сестрой тенора Йозефа Рекеля, с которым Бетховен неоднократно работал. Однако — по вполне понятными причинам — любовнице композитора Терезе Малфатти не понравилось, что такую шикарную композицию просветили не ей, а какой-то сторонней даме, и, видимо, закатив мужчине скандал, лишив его тот вечер секса, она потребовала отдать ей оригинал музыкальной пьесы. И таким образом произведение, посвященное Элизе, до самой Элизы так никогда и не дошло. Так как же тогда рукопись попала госпоже Бредль, спросите вы? Могу предположить, что через ее знакомого музыканта Рудольфа Шахнера, который в свою очередь приходился близким другом семьи Малфатти и умудрился унаследовать все музыкальные архивы Терезы.

— Да уж. Та еще мыльная опера, — в шутку проговорил я, запутавшись во всех этих именах и хитросплетениях.

— Также поговаривали, что на самом деле надпись на найденых нотах читалась вовсе не "К Элизе", а "К Терезе", что совсем не лишено смысла, учитывая кривой и неразборчивый почерк композитора и то, как именно звали его любовницу. Здесь же стоит вспомнить и то, что в жизни Бетховена была еще одна Тереза — Тереза фон Брунсвик де Коромпа, венгерская графиня и защитница венгерского языка… возможно, единственная личность, которую Бетховен мог бы назвать другом. Однако к сожалению данная гипотеза маловероятно, поскольку с таким сомнительным подходом к делу можно заявить, что на нотах было написано и "К Алисе", и "К Луизе", и "К Эльзе"… Узнать наверняка, боюсь, мы с вами уже никогда не сможем, так как рукопись давно утрачена (и из-за этого мы даже не знаем, как именно звучала пьеса в оригинале, поскольку издатели неоднократно подвергали произведение редактуре и самодеятельности). Но как бы там ни было, а легенда все же гласит о некой Элизе. А посему Элизу нам и следует искать. Современные искусствоведы выдвигают мысль, что багатель могла быть также посвящена и Джулиане Катарине Элизабет Баренсфельд, юной девушке-вундеркинду, которая уже в тринадцать лет давала сольные концерты, поражая слушателей своим — как тогда говорили — "серебряным голосом". Она была самой преданной ученицей Антонио Сальери. И даже Иоганн Непомук Мельцель, механик-изобретатель и музыкальный педагог, изобрел метроном исключительно для совершенствования таланта юной певицы. Учитывая сколько средств и внимания тогда уходило на ее карьеру, можно запросто допустить, что и Бетховена нанимали сочинять для нее композиции. Все-таки Бетховен считался лучшим!.. а все родители, которые вкладываются в талант своих детей, безусловно, хотят давать своим отпрыскам все только самое лучшее… и чаще всего не по тому что это хоть сколько-то нужно их детям, а потому что это нужно для самоутверждения родителей. Несамодостаточные и неудовлетворенные жизнью люди всегда пытаются воплощать свои мечты и комплексы в детях, дабы потом кичиться ими и упиваться их славой и достижениями. Вот только мадемуазель Баренсфельд явно не оправдала ожиданий и вложенных в нее средств, поскольку ее карьера выдающейся певицы завяла столь же стремительно, как и расцвела. Не удивлюсь, если мы с вами единственные, кто за последний век вообще вспомнил об этой даме. Параллельно всему этому ходит и другая любопытная версия, говорящая о том, что оставленное Бетховеном посвящение "К Элизе" предназначалось самой Луизе Марие Августе Баденской — то есть императрице Елизавете Алексеевне, как ее короновали в России. В пользу этой гипотезы говорит то, что большинство заказов на сочинение музыки Бетховен получал именно от российских подданных. Наверняка кто-то мог заказать императрице подобный подарок в честь какого-нибудь так и не состоявшегося из-за наполеоновской войны торжества. Да и к тому же без заказов многие поэты, художники и музыканты посвящали Елизавете Алексеевне свои шедевры, поскольку она была единственной императрицей того времени (ну, не считая Луизы Августы Вильгельмины Амалии Мекленбургской — она же Луиза Прусская), которая хоть сколько-то блистала женственностью и красотой. Конечно, здесь можно возразить, сказав, что данное предположение явно притянуто за уши, учитывая тот факт, что какой-то нетитулованный композитор вряд ли бы стал так открыто фамильярничать с императрицей, называя ее "Элизой", однако, зная характер и вольность Бетховена, я уверен, что он и не на такое был способен. — Георг улыбнулся так, будто говорил не о музыканте, а о самом себе. — Параллельно Элизой могла быть и просто какая-нибудь проходная проститутка на пути музыканта, или же соседская девочкая, на которую он в юности онанировал, подглядывая за ней из-за кустов, или же толстая грудастая доярка, лишившая его когда-то девственности на сеновале, да или просто дворовая сука, рожающая щенят под его окном. Элиза могла быть кем угодно, однако все эти однобокие искусствоведы и любители прекрасной музыки почему-то смотрят только в одну строну… и только вверх, приписывая посвящение лишь самым (по их мнению) достойным и уважаемым женщинам. А при всем этом не существует даже малейших доказательств того, что какая-либо "Элиза-то" вообще была.

Я Георга уже не слушал. Мои мысли продолжали замыкаться на том, что за все это время я так и не вспомнил ни один из мотивов самой известной и прославленной симфонии на земле. В голове крутилась лишь "Ода к радости" и более ничего. Совсем ничего.

— Удивительно, — произнес я. — С тех пор, как вы попросили меня напомнить вам звучание "Девятой симфонии", у меня произошло что-то неладное с памятью. Я наизусть помню "Пятую симфонию" со всеми ее четырьмя действиями и музыкальными хитросплетениями внутри самой композиции. Помню и "Седьмую симфонию" — яркую, дерзкую, бескомпромиссную, поражающую своим безумием. Могу вспомнить и "Восьмую" с ее игривыми воздушными мотивами. Помню даже "Третью"…

— О, "Третья"! — с явной похвалой вставил доктор.

— Да, "Героическая". Могу вспомнить и ее "allegro con brio" с картиной напряженной борьбы несокрушимых титанов, и похоронный марш в "adagio assai" с трагической кульминацией, и скерцо в "allegro vivace" с символическим переходом от траура к радости, и наконец грандиозный финал в "allegro molto" с великим апофеозом в чарующие минуты, когда борьба завершается победным ликованием.

Доктор смотрел на меня с одобрением, все-таки не каждый человек в наши дни разбирался в классической музыке.

— Однако "Девятую" почему-то вспомнить я не могу. Точнее, я очень хорошо знаю ее форму, и каждый акт. Сперва идет "allegro ma non troppo, un poco maestoso", затем "molto vivace", "adagio molto e cantabile" и уж только потом легендарное "presto" с хоралом. Я все это помню, но…

— Но в голове сидит только "presto". Только "Ода к радости".

— Боюсь, что так.

Георг и прямь читает мысли.

— А как вы думаете: запомнили бы вы "Девятую симфонию" лучше, не будь в ней завершающего действия?

— Да. Полагаю, что в подобном случае все остальные акты симфонии не вылетали бы из головы так быстро. "Ода к радости" действительно тянет на себя все внимание, перечеркивая достижения всех предыдущий действий прекрасно написанной музыки. И ведь если подумать, — продолжил я, удивляясь тому, что сам это говорю, — то при таком раскладе получается, что целая симфония-то и не нужна вовсе. Достаточно лишь одного "presto". Вы это хотите сказать?

— Вы сами это только что сказали, — он улыбнулся. — И теперь-то вы, надеюсь, понимаете, почему я ставлю "Девятую симфонию" Бетховена в один ряд с "Черным квадратом" Малевича.

— Н-н-н… — затянул я, морща лицо. Сперва хотелось сказать однозначное "нет", но я перефразировал: — …н-не совсем.

Доктор же не стал продолжать. Он лишь пожал плечами, тем самым дав мне понять, что не видел причин что-то разъяснять мне дальше, если я сам не улавливал сути его слов. А я, понимая, что Георг намеревается сменить тему, очень требовательно посмотрел на него, демонстративно взяв свое пишущее средство поудобнее, всем своим видом показывая то, что желаю дальнейших пояснений. И устало шагающий тудя-сюда по помещению мужчина-таки услышал мое немое требование.

— Что ж, мой друг, скажите… — начал он, — а что вы вообще знаете о "Черном квадрате"? Точнее… нет. Не так. Что вы знаете о последней футуристической выставке картин "Ноль-десять", где "Черный квадрат" и был представлен?

— Ну как, — буркнул я. — Вы сами уже говорили об этом. Эта выставка была точкой кипения русского авангарда, поскольку именно там был достигнут супрематизм в живописи.

— Да, верно. И какие картины там выставлялись? Ну, разумеется, помимо "Черного квадрата".

— "Черный крест", "Черный круг"…

— Естественно. Вы наслышаны об этих картинах, ибо они являются частью триптиха с "Черным квадратом". Но давайте отойдем от "Черного квадрата" и даже от "Красного", и попытаемся вспомнить какие-нибудь другие работы. Все-таки это была такая важная выставка. Итак?

Пустота. В моей голове снова пустота.

В мыслях только Малевич и только его квадраты.

— А ведь Малевич, прошу заметить, был на той презентации далеко не один. Он не был даже гвоздем программы, — напомнил мне доктор. — Выставку организовывал авангардист Иван Пуни. Это его работы должны были быть центром внимания. Там же выставлялось и множество других известных гениев-живописцев: Владимир Татлин, Любовь Попова, Иван Клюн, Ксения Богуславская, Ольга Розанова, Надежда Удальцова, Натан Альтман, Василий Каменский, Вера Пестель, Мария Васильева, Анна Кириллова и Михаил Меньков. Там же были развешены мелкие работы студентов уже упомянутых авторов. А посему, я спрашиваю вас: можете ли вы назвать мне хоть какое-нибудь еще полотно, представленное в художественном бюро Надежды Добычиной?

Позор мне.

Я был журналистом, пишущем про живопись, тем самым пытаясь учить людей разбираться в высоком искусстве, а на самом-то деле не мог назвать ни одной картины из собрания наиважнейшей художественной выставки двадцатого века. Те шедевры навсегда изменили саму концепцию живописи, открыв новую эру в искусстве. Теперь все делится, как говориться, на до и после "Ноль-десяти". И при этом из всего того разнообразия авангардных полотен я не знал ничего, кроме самого бесполезного и бессмысленного "Черного квадрата".

— Боюсь, что так с ходу я не могу ничего вспомнить, — честно признался я.

— Разумеется, — подхватил доктор, будто уже за ранее знал, как я отвечу. — Ведь там был "Черный квадрат"! А он своим примитивизмом затмил все остальные шедевры. Полотно было подобно черной дыре, и проявляло оно точно такие же притягательные свойства. Абсолютная сингулярность. И это даже не тупик. Это пустота. Она перечеркнула все достижения, предшествующие ей. Супрематизм в его чистейшем проявлении. Также и с "Одой к радости" в "Девятой симфонии" Бетховена. Она своею скудностью затмевает все великолепие звуков предшествующих музыкальных действий. И ведь в конце-концов это именно то, что нужно людям. Сами подумайте, когда вы последний раз слышали, чтобы кто-то напевал или хотя бы просто насвистывал себе что-нибудь из первого акта симфонии или что-нибудь из второго? А там-таки много чего можно напевать, — заметил доктор. — Но нет! Люди вспоминают только оду. Бетховен подарил нам мириады звуков, но все, что хотят слышать люди — это пять расположенных друг возле друга нот. Да сегодня утром даже Вацлав насвистывал эту мелодию, проверяя периметр дворца. — Георг улыбнулся. — Также и с живописью. Никто не обсуждает кубофутуристическое пианино Надежды Удальцовой или парадокс "Газеты" Михаила Менькова… хотя они тоже были представлены на той выставке. И на мой вкус упомянутые шедевры во многом превосходят кисть Малевича. Однако, как мы знаем, люди продолжают спорить лишь о "Черном квадрате", из года в год выдвигая все более новые и сенсационные версии того, что же на самом деле пытался донести до нас автор.

— То есть хотите сказать, что своей "Одой к радости" Бетховен достиг супрематизма… но только в музыке? — заключил я и тут же поймал себя на мысли, что с подобной постановкой вопроса я и сам был готов согласиться.

— Да, — ответил мне доктор. — В этих пяти нотах маэстро действительно заключил совершенство. Пик достигнут. Посудите только: что может быть проще и примитивнее?

Мужчина подошел к фортепиано и обнажил клавиши.

— Ми, ми, фа, соль, соль, фа, ми, ре, до, до, ре, ми, ми, ре, ре. Ми, ми, фа, соль, соль, фа, ми, ре, до, до, ре, ми, ре, до, до, — пропел доктор, произнося вслух играемые им звуки. — Вы заметили? — неожиданно спросил он, повернувшись ко мне. — Вы заметили, как я это играл? Я играл пятью пальцами, даже не сдвигая руку с места. Детская игра. Игрушка, а не музыка.

Георг продолжил играть.

— Ре, ре, ми, до, ре, ми, фа, ми, до, ре, ми, фа, ми, ре, до, ре…

Мелодия продолжалась, и за все это время Корвус действительно ни разу не сдвинул руку… ни в право, ни в лево. Его кисть оставалась на одном месте. Когда же он наконец убрал свои корявые, словно сухие ветки дерева, пальцы с белых клавиш, то вновь повернулся ко мне и спросил:

— Разве это по-вашему не примитивизм? Не пустышка? Сравните это… — Он, даже не глядя, бросил руки на рояль, и они издали вступительные аккорды второго действия "Девятой симфонии". Эти звуки я помнил, но Георг на них не остановился, и я увидел, как его пальцы стали отпрыгивать хаотичным стаккато по клавишам. И только тогда я наконец вспомнил звучание всей симфонии Бетховена. Она была великолепна! — Да, — продолжил доктор, — сравните это и это! — Он резко остановился и сново проиграл мне назойливую и односложную мелодию из "presto". — Чувствуйте разницу? Чувствуете, где глубина, а где простота? Да? А ведь это одно и тоже произведение.

— И все же я не могу назвать "Оду к радости" примитивизмом, — возразил я. — Ведь это гениально. А все гениальное — просто.

— О нет. Далеко не все.

— Бетховен понимал, что людям надо быть проще, чтоб к ним тянулись. А посему и подарил человечеству данную симфонию, дабы каждый человек на земле мог ее понять и ощутить радость. В этом было его предназначение — дарить радость! Не зря же он выбрал именно эту столь жизнерадостную поэму для хорала своего шедевра.

— Бетховен дарил радость? — с умилением переспросил Георг и захотел даже в голос расхохотаться, но сумел себя вовремя удержать. — Вильям! — тут же крикнул он куда-то в сторону.

Я оглянулся и увидел, что у меня за спиной в это время оказывается стоял тот самый британский дворецкий. Как давно он там появился, мне было сложно сказать.

— Да, сэр, — безэмоционально произнес он.

— Будьте добры принести нам из библиотеки папку по делу Людвига ван Бетховена. Она находится на втором ярусе в разделе музыки восемнадцатого и девятнадцатого века.

— Да, сэр. Сию минуту, сэр.

Дворецкий уже был готов отправиться за указанным предметом, но остановился и уточнил:

— Сэр, вас интересует юность или зрелость композитора?

— Зрелость. Благодарю.

Видимо, там у Георга была далеко не одна папка, посвященная музыканту. Но меня удивило вовсе не то, что у доктора завалялся целый архив с документами по делу прославленного композитора, а то, как уверенно этот дворецкий отправился искать упомянутую папку и даже уточнил, какую именно ему следовало достать. Я, конечно, понимал, что дворецкий мог изо дня в день вытирать в библиотеке пыль, а посему знать, где что находится (в принципе он мог быть даже тем, кто и расставлял книги по полкам), но речь там шла не о десятках и даже и не о сотнях книг. Их там было тысячи, и так уверено помнить, где какая книга лежит, было невозможно… к тому же внешне они там были все на одно лицо — старинные кожаные переплеты с позолоченным (иногда с серебряным) блеском на корешках. Неужели дворецкий и сам почитывал литературу из библиотеки Корвуса, благодаря чему и знал расположение всех книг? До меня только потом дошло, что у них там мог быть просто инвентаризационный каталог всех имеющихся томов. А при помощи его не составляло никакого труда что-либо найти даже в самом большом и головокружительном архиве.

Да и если бы дворецкий и правда прочитал все те книги… или хотя бы половину или даже четверть из них, то он бы уже не был дворецким, а превратился б в этакое подобие доктора Корвуса. Все-таки Георга определял не столько его нрав и характер, сколько все то неподъемное нагромождение знаний в его голове.

— Боюсь, что Бетховен вовсе не пытался дарить людям радость, как вы могли предположить. Он даже не знал, что это такое… и уж тем более в те годы, когда он работал над свой девятой, — пояснил доктор. — У Бетховена не было близких друзей — лишь завистники и прихлебатели, льстецы и критики. Все женщины, которых он когда-либо любил, отвергали его. Сперва пользовались им, разумеется… затем бросали. Карьера тоже была достаточно сомнительной. Может, у маэстро и была заслуженная слава — прижизненная слава, однако гонорары оказывались скромными и даже копеечными. По сути, Бетховен нищенствовал, если сравнивать с другими композиторами того времени. Он не мог себе позволить даже нормальной одежды. Ходил лишь в своем рваном небезызвестном и обсеянным всеми, кому не лень, зеленом пиджаке без пуговиц. И наконец, самое главное, о чем нельзя забывать, — он практически полностью оглох. Да… человек, посвятивший свою жизнь музыке, в конце концов был не в состоянии услышать ни малейшего звука. Все, что придавало его бытию хоть какой-то смысл, растворилось в забвенной тишине и в пустоте. Как думаете: мог ли такой человек ощущать наслаждение бытия и уж тем более дарить людям радость? Он писал свои опусы, окружающие восхищались ими, однако самому оценить подобную красоту он был не в силах. А теперь только представьте себе эту боль.

— Представляю, — в полголоса произнес я.

На мгновение меня даже бросило в дрожь.

— Вокруг величайшего композитора больше не было музыки, как, в прочем, и в нем самом. Да, он продолжал сочинять свои бессмертные шедевры, но делал это редко… лишь из финансовой необходимости. Да и сами произведения стали уже совсем другими. Звучание изменилось — стало еще более серьезным и глубоким. Это была даже и не музыка вовсе, это была чистая математика. Потеря вслух, Бетховен закрылся от людей. Он почти дюжину лет не появлялся на публике. Он!.. публичный человек, музыкант, творец, исполнитель! Все это уничтожало его. Он сходил с ума и, как каждый гений, находил уют в своем безумии. Но больше всего его терзало и убивало другое — человечество, от которого невозможно сбежать. Бетховен хоть и не мог воспринимать музыку на слух, однако он все равно следил за творчеством своих коллег-современников, очень внимательно читая ноты самых свежих и самых востребованных произведений. И каждый раз, открывая какую-нибудь новую партитуру очередного народного любимца, Бетховена от пяток до волос пробирал ужас с самым глубоким отвращением. В те мгновения он был даже рад тому, что не мог слышать те звуки собственными ушами. И задается вопрос: а какой была музыка в те годы? Кто ее вообще слушал? Ради каких целей ее писали? И что именно происходило в Европе после четырнадцатого и пятнадцатого года?

— Самым ярким событием в те годы была… ну… война с Наполеоном.

— Верно, — тут же подхватил доктор. — Барабаны Ватерлоо свое отгремели, и израненные и измотанные войной солдаты возвращались по домам, рассказывая своим женщинам сказки о том, как доблестно и храбро они гнали врагов и получали воинские шрамы, пряча их под медалями. Эти люди больше не хотели глубоких размышлений и философии. Они устали и теперь желали отдыха и забвения, дабы отдалиться от насущных проблем и не думать о тщетности прошедшей войны. Толпа хотела только пить и танцевать. А посему серьезная культура осталась где-то в прошлом, и ей на смену пришел балаган и нескончаемое веселье. Пир и клоунада. Хлеб и зрелище. На этой волне мгновенно появились новые гении востребованной музыки и новые народные любимцы. Пожалуй особенно отличился тогда Джоаккино Россини. В его композициях была легкость, безмятежность, игривость. И это было именно то, что общество требовало. Попкорн и жвачка — качественная, вкусная, насыщенная, но все же жвачка. Для того, чтобы понять эту музыку больше не требовалось быть образованным человеком, понимающим музыкальную грамоту. Россини был доступен для всех, и он мгновенно стал поп-звездой нового мира искусств… он и другие итальянцы, чье творчество было наполнено легкостью и кокетством юности. Тогда-то и вошли в моду бальные и социальные танцы: медленный вальс, венский вальс и даже необычные по сегодняшним меркам вальсы с ритмами две четверти, шесть восьмых и пять четвертых. Танцы на любой вкус! Танцы на площадях, в залах, на крышах. Вена попросту тонула в праздном настроении. Люди больше не хотели думать и погружаться в глубокое искусство, они хотели слепо потреблять и веселиться вдоволь… в любом месте, в любое время. В этом плане толпа никогда не меняется. Прямо как и сегодня — нынешнее поколение уже и двух часов в кинотеатре не может посидеть, наслаждаясь остросюжетной картиной в красочном "3D", с высокочастотным трехмерным звуком, где все гудит, пищит и взрывается, попивая из трубочки сахарную газировку и поедая соленную кукурузу. Все это уже, видите ли, им скучно, а посему людям куда удобнее и веселее смотреть короткие пятиминутные видео-ролики в интернете с обезьяньими кривляньями школьников, где количество и мода давно задушили всякое качество. Посмотрели, улыбнулись и забыли — дальше пошли. Так же было и с венской музыкой девятнадцатого века. Больше никто не хотел высиживать часами в концертных залах и с умным выражением лица, боясь чихнуть и зазевать, слушать то, что они особо-то и не понимали. Сами посудите: кто на свидании поведет девушку на заумный полуторачасовой концерт Бетховена, после которого отпадает всякое желание поддаваться животным инстинктам, если прямо за углом есть дешевый трактир, где можно пить и танцевать. Попросту говоря, Бетховен устарел. Да, его все еще уважали за вклад и за достижения, но в народе его музыка стала ассоциироваться с чем-то академически скучным, подобно университетской лекции пожилого профессора или же старой пыльной энциклопедии на дальней полке. Серьезная музыка отошла на второй план, и в моду вошли шуты и виртуозы! Никого больше не интересовало, что играли эти новые музыканты (ведь чтобы интересоваться этим, надо было это понимать), теперь их занимала только техника исполнения. Люди видели, как ловко пробегали по клавишам пальцы Вильгельма Карла Руста, и им этого было достаточно, чтобы получать эстетическое удовлетворение. При этом никого не заботило, что он, по сути, просто долбил на одну и туже клавишу снова и снова. Важно ведь то, как именно он это делал. Витуоз!.. гений! Здесь же появляются и вундер-скрипачи. Янош Лавотта так дергал смычком, пританцовывая венгерский танец, что это превращалось в целое акробатическое жонглирование. А Никколо Паганини так и вовсе играл на одной струне, создавая вокруг себя мистический ореол культа собственной важности. Никто не говорил о его музыке… да и говорить там нечего. Он сочинял и играл простые — я бы сказал — этюды. Однако каждый обсуждал самого скрипача так, будто он являлся монархом или даже богом, в бесконечных сплетнях и домыслах создавая целую мифологию вокруг музыканта. Одни говорили, что он был одержим дьяволом, другие же утверждали, что о и был самим дьяволом. Параллельно ходили сплетни, что у него было трудное детство и трудная карьера, что его долгое время не пускали на сцену и что его завистники прямо перед выступлениями рвали ему струны. Ну да… получил бы этот масон папский Орден Золотой шпоры, будь он хоть как-то причастен к сатанизму; и давал бы он по дюжине концертов за месяц в самых престижных залах музыкальной столицы, если бы его хоть кто-то пытался закрыть. Где в этих историях правда, а где мистификация, созданная из рекламных соображений, боюсь, так до сих пор остается под вопросом. Это тема для отдельного разговора, хоть она и очевидна. Да и в конце концов все это и неважно, ведь единственное, что имело тогда смысл, — это то, что пиар работал и наивные девушки, вожделея музыканта, падали на пол в экстазе прямо во время его незабываемых выступлений. Чем это отличалось от концертов Элвиса Пресли, группы "Битлз", Фредди Меркури, Кисс или Мерлин Мэнсона, мне сложно сказать. Обычная музыка без какой-либо глубины или изысков. Конечно, одни композиции лучше написаны, чем другие; порой встречаются даже очень достойные мотивы и аранжировки, но в общем и в целом — обыкновенная поп-музыка для масс, представляющая ценность лишь до тех пор, пока культ личности авторов остается нерушимым. Напиши и исполни эти же композиции кто-нибудь другой, их бы даже не заметили. В принципе даже сейчас — казалось бы — такого музыкального гения, как Никколо Паганини, помнят-то вовсе не за то, что он сочинил что-то выдающееся, а за то, как виртуозно он исполнял свои произведения. То есть хвалят вовсе не вкус самого блюда, а то, как умело его положили на стол. Что ж, по-моему, для серьезного автора подобная слава должна быть равносильна позору. Да и к тому же я не думаю, что Паганини привнес что-то новое в технику владения смыком. Он не изобрел нового жанра и не переоткрыл искусство скрипки и смычка. Маэстро просто играл, и в его игре вряд ли было что-то уж настолько выдающегося. Я, конечно, понимаю… он как никто другой умел себя эпатажно преподнести публике. Тот еще иллюзионист, способный красиво пустить пыль ив глаза! Знаете, наши отцы тоже некогда восхищались мастерством прославленного гитариста Джимми Хендрикса, однако сохранились видеозаписи его концертов, и никаких изысков исполнения я там особо не вижу. Он, безусловно, играл хорошо и уж точно получше меня, однако в подобной манере играли и до Хендрикса и после. Практически каждый подросток-гитарист самоучка с собственной рок-группой в отцовском гараже перебирал по струнам пальцы также ловко, как это делал чернокожий гитарист из Сиэтла. Просто человеку надо уметь оказываться в нужное время и в нужном месте, чтобы он нем стали слагать легенды. А вот у Бетховена с этим были большие проблемы. Его нужные "места" и уж тем более "время" давно прошли. Он оставался серьезным человеком, тогда как сцену заполонили шуты и виртуозы, где больше не было места для музыкального искусства… царствовало лишь искусство исполнения. Этакие перформансы. Яркие и эпатажные пустышки. Общество променяло Бетховена на балаган и клоунаду. Здесь, конечно, стоит оговориться, напомнив, что виртуозы были в моде еще и при Моцарте и до него. Маленькие детки-обезьянки и красивые юноши, умело перебирающие шаловливыми пальчиками сложные легато, всегда вызывали интерес и умиление у праздных зевак; однако данное удовольствие было лишь минутной забавной, маленьким исключением из правил, дабы заполнить антракт и разбавить обстановку. Но теперь же эти обезьянки и ряженные шуты заполонили абсолютно все, безвозвратно затмив глубоких артистов.

В зал ровной походкой вошел дворецкий, держа в руках что-то похожее на большой старинный том. Когда он положил толстый предмет на стол, я пригляделся и понял, что это не книга, а коробка, открывающая как книга и стилизованная под нее же. Коробка была обшита темно-коричневой кожей, на корешке блестело тиснение со строгими римскими числами — толи указывающими порядковый номер, толи говорящими о веке, к которым принадлежали хранящаяся внутри документы; параллельно виднелась металлическая пластинка, в которую была аккуратно вложена бирка с каллиграфической надписью "Людвиг ван Бетховен. Зрелость. 1802 — 1827", а на лицевой стороне коробки красовался позолоченной силуэт одинокой птици… видимо, черного ворона, прямиком сошедшего с личного герба доктора Корвуса.

Если в библиотеке Георга все книги и документы хранились также бережно и изысканно, то волноваться за их сохранность мне не следовало. Не удивлюсь, если каждый из тех томов был помечен Георгом лично его именным экслибрисом с подписью и гербом, удостоверяющим принадлежность книг к его коллекции, а все неприкосновенные документы и манускрипты были убраны в столь привлекательные и, главное, оберегающие от пыли и от влаги коробки.

Внутри же я увидел несколько старинных папок. Там же виднелись и пожелтевшие от времени листы с рукописными нотами, помещенными в защитный прозрачный пластик. Смею предположить, что это были автографы самого Бетховена. Также в коробке было множество старых конвертов с австрийскими печатями, заменявшими в свое время почтовые марки, и пара крошечных тетрадей с кожаными переплетами и с уже давно выпадающими оттуда страницами. Не думаю, что там были какие-то рабочие конспекты или черновики автора, так как внешне тетради больше походили на личные ежедневники. И параллельно всему этому в коробке хранилась скромная деревянная рамочка с женским портретом в пастельных тонах. Это была явно не Тереза Малфатти и даже не Джульетта Гвиччарди, который была посвящена "Лунная соната". Нет, это была совсем иная девушка — юная, нежная… судя по ее виду, возможно, даже и простолюдинка. Кто она такая и, главное, почему ее портрет хранился в документах Бетховена, я не знал.

Может это и была та самая Элиза?

— От Бетховена отворачивались все, — говорил доктор. — Его друзья, подельники, враги и критики, женщины, здоровье и даже фортуна… от него все ускользало. Его время прошло, и он, подобно японским чтецам кацудо-бэнси в эпоху звука в кино, стоял перед самым важным выбором в своей жизни. Варианты были очевидными: композитор мог либо покончить с собой, либо поддаться моде и пойти на поводу у толпы, превратив себя в такого же шута-пустышку на потеху публике — уж чего-чего, а пианист из Бетховена был отменный, да и сами посудите, как бы он мог при этом еще сыграть на своей глухоте! Глухой пианист-виртуоз! Я так и вижу этот рекламный лозунг на плакате! Каждый день был бы аншлаг! Каждый день был бы зал полный! Однако Бетховен выбрал третий путь… путь гения! Становиться клоуном он не стал, сам понимайте. Все-таки искусство существует не для того, чтобы развлекать, а для того, чтобы изменять сознание. Да и на самоубийство он не пошел, хотя уже помышлял об этом. Вот… полюбуйтесь!

Георг достал из коробки какой-то ветхий документ и принялся его прочитывать… не весь, а лишь окончание:

— "Итак, решено. С радостью спешу я навстречу смерти. Если она придет раньше, чем мне представится случай полностью раскрыть свои способности в искусстве, то, несмотря на жестокость моей судьбы, приход ее будет все-таки преждевременным, и я предпочел бы, чтобы она пришла позднее. Но и тогда я буду доволен: разве она не избавит меня от моих бесконечных страданий? Приходи, когда хочешь, я тебя встречу мужественно. Прощайте и не забудьте меня совсем после моей смерти, я заслужил это перед вами, так как в течение своей жизни часто думал о вас и о том, как сделать вас счастливыми; да будет так". А снизу печать и подпись — "Людвиг ван Бетховен. Гейлигенштадт, шестое октября тысяча восемьсот второй год".

— Что это? — удивился я.

— Это письмо Бетховена к его кровными братьям Карлу и Иоганну. Данный документ называют "Гейлигенштадтским завещанием". Обыкновенная предсмертная записка, если говорить проще. Композитор описывает в ней непонимание и тотальную несправедливость общества по отношению к нему. Он также уделяет немало строк своей прогрессирующей глухоте, пытаясь донести до людей ту нестерпимую агонию, которую испытывал он, не имея больше возможности услышать музыку и светские беседы. Вот только он пока не понимает, что эту боль и трагедию окружающие его люди никогда не смогут постичь… разумеется, до тех пор пока они сами с этим не столкнутся. Бетховен все больше и больше отдаляется от общества и даже от самого себя. Он в отчаянье. — Доктор вновь посмотрел на письмо. — Ему "недоставало лишь немногого, чтобы не покончить с собой. Только оно, искусство, оно удержало меня" — пишет композитор. Да, Бетховен находился в шаге от самоубийства. И в этот период он пока еще действительно был готов молить бога, стремиться к человеколюбию и, главное, прямо как вы сказали, "дарить радость". Однако…

Георг театрально развернул документ на сто восемьдесят градусов и посмотрел на его торцевую сторону.

— Однако десятого октября того же года все в том же Гейлигенштадте — ровно через четыре дня — музыкант добавляет в письмо следующие строки: "Итак, я покидаю тебя — и покидаю с печалью. Да, надежда, которую я возлелеял и принес сюда с собой, надежда на хотя бы частичное исцеление — она вынуждена теперь покинуть меня. Как падают с деревьев увядшие листья, так и она для меня увяла. Я ухожу почти в таком же состоянии, в каком прибыл сюда. Даже высокое мужество, вдохновлявшее меня в прекрасные летние дни, кануло в небытие. О провидение, ниспошли мне хотя бы один день чистой радости — ведь так давно истинная радость не находит во мне никакого внутреннего отклика. О когда, о когда — о божество — я вновь смогу ощутить его в храме природы и человечества? Никогда? Нет, это было бы слишком жестоко".

В помещении повисла траурная тишина.

Георг медленно сложил письмо и убрал его обратно в коробку, после чего вновь ко мне обратился:

— Вы, я надеюсь, заметили?.. заметили эту резкую смену тональности? Еще совсем недавно автор говорил о надежде и "о том, как сделать (всех) счастливыми", однако через несколько дней он уверенно добавляет постскриптум, в котором открыто описывает отсутсвие какой-либо радости в жизни. В сознании композитора больше не осталось даже лучика надежды. Он изменился. Назад пути нет. И задается вопрос: что же, интересно узнать, произошло с Бетховеном за эти четыре таинственных дня?

— Не знаю, — я често признался. До этого дня мне никогда даже и в голову не приходило, что великий композитор мог писать такие пугающие своим отчаянием записки и помышлять о суициде.

— Боюсь, что ответа мы с вами уже никогда не узнаем. Да и в принципе, я считаю, что это вовсе и неважно, что же именно стряслось с ним в те дни, ведь значение имеет лишь то, каким был в конце концов результат. А результат был таким, что Бетховен изменился… и изменился он безвозвратно. Отталкиваясь от строк "Гейлигенштадтского завещания", смею выдвинуть предположение, что за те четыре дня композитор все-таки свел счеты с жизнью и покончил с собой… ну, фигурально выражаясь, конечно. И теперь это был уже совсем иной Бетховен!.. ушедший из мира радости и звуков и возродившийся в мире забвения и тишины, подобно Люциферу, низвергнутому в ад. Да, теперь это была совершенно иная личность — холодная, мертвая, лишенная лицемерия, фальши и ложных надежд. И согласно старым записям и черновикам композитора, первые наброски произведения, которое через двадцать лет станет той самой "Девятой симфонией", гений начал писать именно в те годы. Обратите внимание, в своем письме Бетховен обращается к самому богу, однако он больше не молит его, и ни о чем даже не просит. Он лишь с явным упреком задает ему один единственный вопрос, ответ на который и так очевиден. И конечно же зная, что божество промолчит (а если же и ответит, то глухой музыкант все равно не услышит), Бетховен открыто заявляет о жестокости создателя, тем самым невольно проклиная его. И теперь спросите себя: мог ли после всего этого наш гений-композитор хотя бы просто надеятся о том, чтобы своей музыкой дарить людям радость?

— Полагаю, что нет, — задумался я. — Но тогда для чего же он избрал именно молитвенную "Оду к радости" для завершающего действия своего опуса?

— Затем чтобы плюнуть в лица неблагодарных и ненавистных им людей, — объяснил доктор. — Как уже было сказано ранее, та эпоха оказалась эпохой перемен в классической музыке. Общество больше не интересовали серьезные произведения с глубокой аранжировкой и насыщенностью звуков. Теперь всех занимали лишь кривляющиеся на сценах виртуозы, вокруг которых ходили явно сфабрикованные мистические байки, и самая обыденная музыка, которую может насвистеть каждый простолюдин, сидя в бане или спеть девушке под балконом. Бетховен же не вписывался в эти стандарты. Он делал искусство, а не проходной шум. Своим творчеством он стремился раздвигать границы человеческого воображения, а вовсе не развлекать толпу. В этом плане он был поэтом, а не гладиатором. А посему, выйдя на арену вновь и подарив человечеству "Девятую симфонию", Бетховен решил не просто преподнести одну из глубочайших музыкальных композиций мира, но еще и показать людям то, насколько же они все лишены слуха. Да, это не Бетховен был глухим, а само общество. Композитор в те годы находился в состоянии катастрофического банкротства, и он запросто мог сочинить нечто незамысловатое и игривые, чтобы вернуть себе прежнее расположение людей и получить хорошую прибыль. Но… он поступает иначе. Бетховен создает симфонию, сравнимую по своей сложности только с его "Пятой симфонией" и даже превосходящей ее по всем пунктам. Если вы разбираетесь в азах музыки, то вы согласитесь с тем, что "Девятая" написана куда лучше, грамотнее, насыщеннее и глубже. Каждая нота находится на своем месте. Не одного лишнего звука. Переходы гладкие, тонкие. Идеальное математическое уравнение. Формула совершенства, выведенная на нотном стане. Бетховен достигает вершины. Это его личный апофеоз. Уже никто не сможет его превзойти… даже он сам. Музыкант исполнил свое предназначение. Однако он не был бы гением, если бы не понимал, что при его жизни люди все равно не поймет глубину данного сочинения, а посему, в качестве издевки над обществом, когда этого никто не ждал, композитор завершил шедевр тем самым легендарным "presto" с хоралом на текст "Оды к радости". Бессмысленная праздная молитва богу, которого нет, о радости, которой тоже больше нет места в сознании автора. Обыкновенная свистулька. Этакий пук младенца среди грома рождающейся вселенной. Всего лишь пять нот и тотальная тупость слов, которые доступны для понимая каждому дураку. "Радость, пламя неземное, райский дух, слетевший к нам, опьяненные тобою, мы вошли в твой светлый храм". Шиллер, как он сам признавался, написал эти строки по пьяни, и люди мгновенно подхватили их, ибо уровень "пьяни" — это их уровень. Но вы не подумайте, я уважаю Шиллера. И особенно прошу обратить ваше внимание на то, что он оставил после себя десяток философских работ и пару исторических трактатов, однако общество в первую очередь помнит его все за ту же бессмысленную "Оду к радости" и за остросюжетные пьески, написанные им на потеху толпы. Такой вот он — показатель здравомыслия человечества. Между гениальностью и простотой люди выбирают простоту, внушая самим себе, что в простоте и есть гениальность. Смешно! Уверен, что и Бетховен обратил на это внимание, а посему и позволил завершить свою композицию именно этими словами и именно этого автора. Очень тонкий и продуманный ход! В четвертом акте симфонии композитор сотворил карикатуру на общество. Первые три акта являлись истинным совершенством, отражающим чистейший гений творца-одиночки, тогда как кульминация — это лишь несуразная вертопляска, которую хочет видеть и, главное, которую заслуживает человечество, состоящее из праздных необразованных овец. Вот вам! Получите! Всего только пять туда-сюда прыгающих нот. Обезьянья музыка, обезьяньей текст. Радуйтесь! — Георг ехидно улыбнулся. — Прямо как и "Черный квадрат" Малевича, с которого и начался наш разгаров. Упомянутая картина тоже имеет молитвенно-религиозную символику, ибо произведению следует висеть в "красном углу", как иконе. Как говорится, смотрите на свое у-божество, на свой источник надежды и благодати… смотрите на бессмысленную пустоту и радуйтесь! И люди радуются. Что с них еще взять? А посему, каждый раз, когда кто-то заявляет, что "Девятая симфония" Бетховена гениальна, я предпочитаю лишний раз переспросить: "Какая именно ее часть?" — так как ответ на этот вопрос говорит о человеке куда больше, чем он сам себе может представить.

— Но позвольте, — произнес я. — Разве "Девятая симфония" не получила мгновенное признание? Разве она не была возвращением композитора на музыкальный Олимп? Как мне известно, произведение очень радужно приняли в обществе… и не только одну "Оду к радости". Конечно, именно хорал был в центре внимания критиков, но ведь и остальные действия тоже не были обделены вниманием. В противном случае, о композиции бы так не говорили, как это делаем мы сейчас. Не будь симфония успешной, о ней бы забыли или же просто поставили в ряд с другими проходными произведениями прославленных авторов.

— Вы шутите? — неожиданно серьезно перебил меня доктор.

— Нет.

— Ах да, вы не шутите. Вы же просто не знаете… — Георг понимающе кивнул мне и вновь принялся что-то искать в коробке с документами. — Боюсь, что в момент премьеры "Девятая симфония" не сыскала своего успеха. Прибыль от концертов была копеечной. Залы оставались практически пустыми. Люди не хотели слушать Бетховена. А все те красивые сказки о том, что зрительный зал разрывался от эйфории и ликования, или о том, что потрясенная публика в знак признательности размахивала со своих мест белыми платочками, зная, что Бетховен не услышит их аплодисментов — все это мифы, созданные такими фантазерами, как уже упомянутый ранее Антон Шиндлер. Конечно, знакомые Бетховена старались поддерживать композитора, рассказывая ему о якобы бурных овациях, но более надежные и проверенные источники говорят нам совершенно об обратном.

Доктор приподнял старый блокнот в замшевой обложке и принялся медленно перелистывать страницы, видимо, в поисках какой-то конкретной пометки.

— Предлагаю вашему вниманию дневник Йозефа Карла Розенбаума, знатного секретаря графской семьи Эстерхази. Этот богач и путешественник был другом Франца Йозефа Гайдна, наставника Моцарта и Бетховена. Согласно дневнику, Розенбаум не пропускал ни одну громкую музыкальную премьеру Европы. Он частенько даже специально путешествовал по городам, чтобы побывать на концертах прославленных композиторов. Что ж, он искренне любил искусство, однако оценивал шедевры не как критик, а как просто более-менее образованный и заинтересованный человек. Причем любовь Розенбаума к творчеству музыкальных гениев была настолько велика, что он со своим товарищем Иоганном Непомук Петером всерьез занялся френологией, надеясь раскрыть тайну человеческой гениальности. Видите ли, эти люди считали, что строение черепной коробки может каким-то образом влиять на умственные развития человека. Данные гипотезы были очень распространены в Австро-Венгрии тех годов, и под предлогом изучения подобных вещей масоны находили хорошое оправдание, при помощи которого они могли безнаказанно вскрывать могилы и вызволять оттуда черепа. Как говориться, все во имя науки и знаний! Вот только френология никогда не была… кхем… наукой. И как только ученые мужи девятнадцатого века стали разоблачать шарлатанов и самозванцев, именно френология оказалось самой первой в списке доказанных псевдонаук. Но речь вовсе не о том, почему интеллект и творческое начало никак не зависит от формы головы и черепной коробки, а о том, насколько же Розенбаум был предан своему делу и своей любви к искусству. Он так интересовался гениями-композиторами, что после смерти Гайдна, выкрал его череп в целях изучения. Об этом через какое-то время конечно же узнал покровитель Гайдна принц Эстерхазский Николай Второй и потребовал вернуть голову на место. И Розенбаум действительно соединил череп с остальным скелетом композитора, вот только то был череп совершенно иного человека, личность которого до сих пор неизвестна. Настоящая же голова Гайдна так и осталась храниться у ценителя и — я бы даже сказал — фанатика искусства. И только через полтора века оригинальный череп гения был наконец возвращен к своему телу. При этом тот второй и не принадлежащий композитору череп тоже убирать не стали, и с тех пор в могиле Гайдна лежат две головы… что очень символично, ибо гений — это дважды человек! — Глаза доктор засеяли, так как он, наконец, нашел те заметки, ради которых и достал ветхий дневник. — Помимо черепа Гайдна, Розенбаум также мечтал владеть и черепом Бетховена… и это совсем неудивительно, ибо Гайдн и Бетховен были гениями одного уровня. Тот случай, когда ученик превзошел своего мастера. А теперь ответьте мне: мог ли такой фанатик Розенбаум иметь предвзятое отношение к сочинениям и к выступлениям Бетховена?

— Полагаю, что мог, — сказал я. — Если он и правду не пропускал ни одной премьеры и даже после смерти композитора желал обладать его останками, то думаю, что мнение настолько очевидного поклонника должно было быть однозначно предвзятым. Наверняка, этот Розенбаум готов был хвалить все, что хоть как-то было связанно с Бетховеном.

Георг ничего не ответил, а лишь молча протянул мне открытый дневник. Я взял его в руки и вслух прочитал указанные строки:

— "Пятница седьмого числа. Концерт Бетховена — приятный, но скучный. Пришло не так много людей. Большенство лож были пустыми. Со двора никого. Столько усилий и так мало эффекта. Приближенные Бетховена создавали шум, выражали эмоции, но большая часть зрителей сидела молча. Многие даже не стали дожидаться окончания".

На этом заметка заканчивалась.

Я поднял глаза на Георга.

— Что это?

— Это взгляд со стороны очевидца… — сухо ответил доктор, забирая у меня дневник. — …взгляд человека, молившегося на Бетховена… однако, как оказалось, даже ему было нечего сказать о симфонии. Всего пять строк. И ни единого слова о самой музыке. Ничего. А ведь этот человек только что пришел с премьеры. Так вот! Уж если столь преданный и увлеченный искусством Розенбаум не понял услышанного и даже не попытался вообразить себе, что он что-то понял, то все остальные люди так и вовсе прошли мимо… молча. Обычная старомодная музыка — скучная, занудная… заумная. А финальное "presto"? А что "presto"? Такой примитивизм в те годы уже и так звучал на каждом углу и в каждом кабаке и в куда более виртуозных исполнениях. Как говорится, нашли чем удивлять толпу! При этом был слух, что на другом конце города в тот вечер один богемский цыган исполнял Вивальди, зажав смычок анусом — вот это был номер! А Бетховен? Да что с него взять?! Конечно, яркий хорал в исполнении ангельских голосов пришелся зевакам куда более по вкусу, чем все остальное… и думаю, что стихотворение Шиллера во всем этом сыграло не последнюю роль. Все-таки Шиллера любили. Но в общем и в целом симфония была принята холодно, из-за чего, говоря жаргоном кино-индустрии, ее пришлось перерезать, ну или перемонтировать для более понятной, доступной и, главное, прибыльной "театральной версии", поскольку — так сказать "режиссерская версия" или "авторская" по мнению счетоводов никуда не годилась. Через два дня в концертном зале было запланировано повторное выступление. И импресарио уже помышлял о том, чтобы отменить представление, ведь, глядя на сборы премьеры, провал был предопределен, однако нанятые музыканты, как впрочем и владельцы театра, все-таки не желая менять свои планы и надеясь поиметь хоть какую-то выгоду со всего это предприятия, предложили выкинуть из симфонии скучные моменты (скучные, по их мнению, разумеется) и заменить их на востребованные в те годы композиции других авторов. И, думаю, не трудно догадаться, что именно они оставили в симфонии, а что вырезали. Те части шедевра, которые попали под бескомпромиссное лезвие "бритвы Оккама", были замещены — представьте себе — ариями Россини. Да-да, здесь вам и "Ода к радости", и Отелло и Яго. Единый и самобытный продукт человеческого гения был превращен в винегрет из общепита. Не удивлюсь, если там еще проскальзывали нотки от вступления "Кошачьей каватине" Кристофа Вейсе, оборачивая "Девятую симфонию" в этакий пародийный "Кошачий дуэт" еще аж за целых три года до того, как Роберт Лукас Пирсолл смог его написать. Клоунада одержала над искусством победу, как, собственно, и всегда. Удивляться здесь нечему… разве что тому факту, что перед тем, как начать кромсать на кусочки шедевр Бетховена, организаторы всего этого вандализма спросили одобрение автора. И знаете что? Бетховен их благословил.

Доктор положил на место старый дневник и медленно закрыл коробку.

— Да… — затянул я. — Хорошо, что Бетховен был глухим и не слышал всей той вакханалии, иначе бы он и прямь покончил с собой.

— Ему уже было все равно. Своей вершины он достиг, а все остальное пусть будет на глупости людей. С тех самых пор композитор больше не писал серьезной музыки, хотя и оставил после себя черновики с незавершенной им "Десятой симфонией". Да верно, Бетховен начал работать над своей "Десятой", но она уже не была в приоритете. Последние годы своей жизни самобытный гений посвятил себя экспериментальной музыке… музыке, которую люди его времени и не должны были понимать. Только через три четверти века человечество наконец дошло до осознания его творческого направления, так как он, по сути, изобрел джазовое звучание за долго до того, как афро-американские умельцы из Нового Орлеана вообще придумали слово "джаз". Когда играл это Бетховен, данный шум даже музыкой боялись назвать, опасаясь, что это войдет в моду. Говорили, что композитор не просто оглох, но еще и тронулся рассудком. И тот факт, что через много лет после смерти автора, люди неожиданно вспомнили о его "Девятой симфонии" — в смысле об ее изначальной версии — и даже единогласно провозгласили величайшим шедевром мира музыки, говорит вовсе не об эстетическом взросление человечества, а его жалком и низменном чувстве вины за то, что "они так и не смогли вовремя отнестись к Галилею серьезно".

— Ну хорошо, — настойчиво сказал я, желая получить от доктора именно тот ответ, который я все-таки хотел услышать. — Вы же признаете, что "Черный квадрат" Малевича хоть и является примитивным, однако относится непосредственно к гениальным произведениям?

— Отчасти, — мужчина кивнул.

— А посему… что же вам мешает признать, что и написанная Бетховеном мелодия для "Оды к радости" тоже может считаться гениальной?

— Многие ее именно таковой и считают.

— Как бы там ни было, а надо ведь обладать особым талантом, чтобы уметь заключить в — как вы говорите — пяти бессмысленных нотах основу всей музыки. Да, теперь я понимаю откуда идет ваше сравнение с Малевичем. Художник запечатлел суть искусства в четырех углах, а композитор — в пяти нотах. Кто еще был на такое способен?!

— Эм… Моцарт! — тут же ответил Георг на полном серьезе, видимо, не уловив моей риторики. — Подобно тому, как Малевич был далеко не первым со своим "Черным квадратом", так как его на несколько веков опередил Франческо Захария, сотворив "Черное Изящество", так и Бетховен не был первопроходцем в сочинении столь минималистичной музыки, ибо его опередил Моцарт, заключив основу музыкальной гармонии не в пяти нотах и даже не в четырех, а в трех! И я бы даже сказал, что там всего две ноты, но три — будет все же более верным определением. Шедевр из трех нот. Да! Я конечно же говорю о первом действии "Сороковой симфонии в соль минор". Ох, этот непревзойденный Моцарт-проказник. — Доктор вновь бросил свои кривые пальцы на пианино. — Ми, ре, ре, ми, ре, ре…

Я мгновенно узнал эту мелодию. Ее даже не следовало продолжать. Данную музыку знал каждый человек на планете. В свое время она была на звонке всех мобильных телефонов. И если у нашей планеты и есть гимн, то это несомненно он.

Георг же, увидев мою реакцию, остановился, размял пальцы и начал играть вновь… и на сей раз с продолжением.

— Ми, ре, ре, ми, ре, ре, ми, ре, ре, си… си, ля, соль, соль, фа, ми, ми, ре, до, до… Ре, до, до, ре, до, до, ре, до, до, фа… фа, соль, ля, ля, ми, ре, ре, до, си, си…

Доктор играл, напивая название каждой ноты, а я тем временем хоть и не был особо силен в музыкальной грамоте, мгновенно распознал несостоятельность слов своего собеседника, так как в основе этой симфонии звучало значительно больше звуков, чем было заявлено.

— Но позвольте, — сказал я. — Здесь же не три ноты. Их куда больше.

— Вы так думаете? — не без театрального удивления проговорил он. — А по-моему здесь именно три ноты… не больше. Но Моцарт не остался бы легендой, если бы эти три — казалось бы — ничем не примечательных нотки не обхватывали все клавиши инструмента. Да-да! Именно в этих "ми, ре, ре, ми, ре, ре" заключена вся глубина музыкального совершенства, ведь важны не сами звуки, а то, как они эволюционируют, превращаясь в нечто большее. Да, мой друг, истинное искусство — это не то, чем оно является, а то, чем оно становится! Там, где нет развития, хаотичности и непредвиденного ухода в глубину, не существует искусства. И вот именно поэтому Моцарт делает невообразимое. Сами посудите: что может быть примитивнее? Ми, ре, ре, ми, ре, ре… Однако композитор не останавливается на этом и с каждым разом начинает нас удивлять, резко меняя тональность в самый на то неподходящий для слушателя момент. — Георг продолжал играть прославленную симфонию. — И вот уже октавой ниже… ре, до, до, ре, до, до, ре, до, до, ля… ля, соль, фа, фа, ми, ре, ре… — Он специально затянул звук, не давая мне услышать продолжение. — Какая нота здесь по-вашему следует? А? Согласно логике и вашему слуху, здесь должно прозвучать до диез, как и раньше. Но нет! Автор резко меняет ключи, и теперь звучит до бекар. Он издевается над нашими ожиданиями, уходя в аранжировку и в импровизацию. А затем вновь появляется диез. До, си, си, до, си, си, до, си, си, соль… соль, фа, ми, ми, ре, до, до, си… кажется, что прозвучит си… но опять мимо. Опять смена тональности, и играет ля диез. Да, с ключами здесь полный переполох. Си, ля, ля, си, ля, ля, си, ля, ля, фа… фа, ми, ре, ре, до, си…

— Си, ля… соль? — предположил я, уже понимая, как развивается музыка.

— А вот и нет, — ухмыльнулся доктор. — Ведь это было бы слишком очевидно. Как только слушатели улавливают направление композитора, начиная выстраивать в голове какие-то логические ожидания, гений-композитор делает ход конем, снова путая все карты. Это как написание романа, в котором есть многослойный и неоднозначный персонаж. Вам кажется, что вы познали характер героя, однако с каждым новым действием он открывается по-новому, проявляя себя с самых неожиданных сторон. И даже, когда все тайны уже раскрыты, мастер-манипулятор человеческими эмоциями создает настолько неожиданный поворот, что вы больше не знаете, о чем и думать. Вы обмануты, и вам это нравится. Вы хотите еще! И еще!

Пальцы Георга продолжали скакать по клавишам, и теперь он играл левой рукой все те же…

— До, си, си, до, си, си, до, си, си, соль… соль, фа, ми, ми, ре, до, до, си, ля…

Здесь казалось, что будет продолжение мелодии, но ее не последовало. Левая рука лишь вновь принялась аккомпанировать, тогда как эстафета опять перешла к правой руке, играющей октавой выше.

— Си, фа, фа, си, фа, фа, си, фа, фа, ля…

Музыка продолжалась, и Георг, умело играя ее, явно получал от процесса эстетическое удовольствие, медленно вводящее его в эйфорию. Он даже позабыл, что я рядом, так как явно играл для себя. И я не удивился бы, если б он в тот час доиграл симфонию до конца.

— Ля, соль, соль… соль, фа, фа… — продолжал мужчина, прыгая с октавы на октаву и меняя ключи каждые четыре такта. Было даже не совсем понятно: следовал ли он нотам Моцарта или же и вовсе ушел в свою собственную импровизацию? — Истинное искусство не замыкается само в себе, оно постоянно развивается, с каждым разом становясь чем-то большим… чем-то великим!

 И если сперва тональности уходили вниз, а затем и вовсе скакали туда-сюда, то теперь они стали подниматься все выше и выше.

— Си, фа, фа, си, фа, фа… до, си, си, до, си, си… Подобно отдаленному эху… подобно стрекотанию сверчков… подобно танцу комет… Господи! — неожиданно выкрикнул доктор, впервые за целый день обратившись к богу. — Если бы ты существовал, то я бы проклял тебя уже за то, что нельзя наслаждаться этими мгновениями вечно! Но… бога нет, и музыка заканчивается.

Георг не стал доигрывать симфонию до конца. Он оборвал ее на недоигранном аккорде, возможно, даже специально, дабы музыка теперь продолжила звучать в наших головах, развиваясь и совершенствуясь так, как того только позволит наше воображение. Удивительно, но стоит музыке завершиться так, как ей надо, и она практически всегда сразу забывается, но стоит ее остановить где-нибудь в середине, не дождавшись окончания, и она тут же впивается в сознание на целый день.

— И заметьте, — продолжил доктор, — никаких призывов к радости, никаких молитв и лицемерия. Чистая музыка. Простая, состоящая из трех… и даже двух нот. Моцарт не завершает этим свою симфонию, а наоборот начинает ее. Всего пара звуков, однако они, подобно цветам гербера, раскрываются так ярко, что начинают отражать мироздание. Целая вселенная из ничего! И ведь музыка только начинается! Бетховен же поступает иначе. Его "Ода к радости" не является вступлением симфонии. Она представляет ее завершение. Тупик. Окончание, после которого больше нечего сказать. "Черный квадрат" в углу помещения. И именно поэтому я отождествляю "Девятую симфонию" Бетховена с пустотой самого спорного шедевра Малевича, тогда как "Сороковую симфонию" Моцарта могу сравнить лишь с необъятным в своей простоте хаосом "Черного Изящества". Да… Франческо Захария был, можно сказать, Моцартом мира живописи. Очень жаль, что инквизиция сожгла большую часть его полотен.

— Кстати это очень хорошо, что мы вновь о нем заговорили… о нем и о его "Черном Изяществе", поскольку, если вы не против, то я бы хотел вернуться к обсуждению этой картины. Точнее… я был бы признателен, если бы мы продолжили разговор о событиях Красного Сентября.

— Да, конечно. Что именно вас интересует?

Я тут же заглянул в блокнот.

— Итак… мы прошлись по первым четырем дням сентября. Думаю, следует перейти к пятому числу.

— Ага. Вы, я так понимаю, будете спрашивать меня обо всех тридцати днях того месяца.

— Ну… не обо всех, — засмущался я, — но о первых днях точно. Хочется все-таки понять, что же повлекло вас на убийство. Ведь уже седьмого числа как-никак состоялся первый… эм… инцидент "Безумного Художника".

— Первый акт, — очень неоднозначно поправил меня доктор.

— Что? Ах, значит вот как вы это называете. Акты. Четыре убийства — четыре действия. Прямо как в симфонии.

Доктор аккуратно взял коробку с рукописями Бетховена в одну руку и, не без усилий упираясь на свою трость второй рукой, медленно зашагал к выходу из зала. Я же тенью последовал за ним, не отставая от собеседникам ни на шаг. Судя по всему, мужчина хотел лично вернуть ценную коробку на полку своей библиотеки, а посему было не трудно догадаться, куда мы в ту минуту направились.

— Пятое число Красного Сентября… — устало затянул Георг, выйдя в коридор. — Что можно сказать о том дне? Много суеты, много потраченного времени в пустую, недостойного даже упоминания. Хотя, конечно, были и яркие моменты, до сих пор отчетливо вырисовывающиеся в моих воспоминаниях. Все началось с того, что под утро — или это уже было ближе к полудню — нас с Сиелой разбудил непредвиденный стук в дверь. Вот уже второй раз, засыпая в своей семейной квартире, меня столь резко будили нежданные визитеры. Подниматься с кровати совсем не хотелось, а посему я делал это очень заторможенно и лениво. Под одеялом рядом со мной, сжавшись комочком, нежилась Сиела с утренней улыбкой на пухленьких губах, присущей всем юным красавицам после приятной ночи любви. А ночь и правда была особенной… полной страсти и самых незабываемых откровений и открытий. Было трудно не любоваться совершенством ее тела, но все же в ту минуту я был вынужден от нее оторваться. В дверь продолжали назойливо стучать. Не было никаких оснований полагать, что кто-либо вообще в тот час мог находиться в квартире, но люди, стоящие по ту сторону порога, уж очень хотели со мной поговорить. И чем сильнее было их желание до меня достучаться, тем медленнее я надевал на себя брюки, зная, что никуда эти гости не денутся. Вскоре, надев на себя и мятую рубашку, я отворил дверь и увидел перед собой двух незнакомых мне мужчин в черных представительных костюмах, поверх которых были куда более скромные серо-бежевые пальто. На первый взгляд эти господа могли показаться идентичными, хотя это и были совершенно разные люди. Они были на полдюжины лет старше меня, и походили на типичных Свидетелей Иеговы — ухоженных, вежливо улыбающихся со стеклянным блеском в глазах, ходящих вечно парами и стучащихся во все двери, в надежде поговорить с людьми о спасении души и всучить им приглашение на их божественный семинар. На самом же деле эти мужчины не были миссионерами уже упомянутой религиозной организации, однако все также веровали в Иегову и не менее яро проповедовали его слово на земле. Все верно — моими гостями были другие сектанты — убежденные католики, прилетевшие ко мне тем утром прямиком из Ватикана. Это становилось понятно сразу по их внешнему виду. Достаточно было лишь приглядеться. На их воротниках красовались золотые значки с папским гербом в виде двух скрещенных ключей и тиарой понтифика. А также они в руках держали кожаные кейсы, на застежках которых тоже красовался подобный символ — только там папский герб был заключен в круглую рамку, которую украшал следующий текст: "Archivum Secretum Apostolicum Vaticanum". Да, именно эти слова не позволили мне захлопнуть дверь перед носами сектантов, так как я мгновенно разумел, откуда они и с какой целью пожаловали. Господа были представителями Ватиканского секретного архива и пришли завершить столь выгодную для них сделку. Они, как и договаривались, принесли мне судебное досье по делу Франческо Захария — дешевую копию, разумеется, сделанную за десять минут на офисном ксероксе — тогда как я должен был дать им письмо его святейшества папы римского Климента Четырнадцатого, адресованное архитектору Антонио Ринальди. Данный документ, а точнее его не менее дешевую сканированную копию, я, как мне помнится, им вчера уже предоставил, а посему моя часть сделки была давно выполнена. Но эти господа, перешагнув через мой порог и не без интереса изучая странное жилье, заваленное разбитой антикварной мебелью, продолжили настаивать на том, чтобы я им вновь предоставил то самое письмо. Для этого они так оперативно и прилетели ко мне из другой страны, так как желали удостовериться в подлинности папской печати. Но письма у меня не было. Оно не представляло для меня никакой ценности, а посему я и не стал уносить его из Российской национальной библиотеки. Узнав об этом, гости стали возмущаться, обвинять меня во лжи и в смертных грехах, однако когда они заглянули в свои же собственные кейсы и увидели качество той копии документов, которые были мною запрошены, то сразу сбавили пыл, так как понимали, что за ту стопку дешевой бумаги формата А4 они просто были не в праве что-либо мне предъявлять. Сделка была честной. Естественно, они, как и каждый хитрец, хотели обменять золото на фантик, но в конце концов были вынуждены признать, что чудес не бывает… даже для Ватикана. И все же я тогда был молодым, а посему позволил себе пожалеть этих бедолаг, погрязших в самообмане и в ложных (и теперь еще и в разбитых) надеждах; они как-никак не пожалели своих денег и своего времени, прилетев в Санкт-Петербург, и только поэтому я подробно объяснил им, где и как они могли найти тот документ, который был им так дорог. С тех самых пор, как мне известно, Ватикан был куда более осторожен перед тем, как кусать сладкую наживку. Отправляя своих искателей сокровищ — проще говоря, пиратов — они стали значительно серьезнее проверять информацию и заранее обговаривать все детали и условия сделки. Но меня это уже не заботило. Я получил свое. И пока я пытался объяснить представителям Ватикана, в какой из двух Российских национальных библиотек им следует искать автограф папы римского, в дверь, к моему удивлению, снова постучали. Кто это мог быть, я не знал. Для меня это было так же неожиданно, как и первый раз. Стучали достаточно выразительно, но теперь уже не так требовательно. По стуку всегда можно определить настроение и причину визита гостей. Если первые господа явно стучались, преследуя свою выгоду, то теперь стучались так, будто за дверью было нечто выгодное для меня. "Не уж-то и прямь Свидетели Иеговы пожаловали" — в шутку проговорил я тогда. И это предположение вновь оказалось ошибочным, хотя при этом все также не столь далеким от истины. На пороге стоял типичный брат-масон… и я бы даже сказал — братец. Молодой человек, возможно, и был моим ровесником, но внешне он походил больше на зеленого восемнадцатилетнего юношу-красавчика, нежели на хоть сколько-то оперившегося на ноги двадцатисемилетнего мужчину. Тоже миловидная улыбка, тоже представительный пиджак и тоже кожаная сумка в руках. Вот только, вместо значка с ватиканскими ключами на воротнике, у него блестел золотой наугольник и циркуль с буков "G"… и на пальце, когда он, суеверно перешагнув через порог, чтобы не жать мне руку в дверях, тоже засветился типичный для масона лучезарный образ. Классика. Я не имел ни малейшего представления, кто этот человек, но догадывался, что его прислал ко мне доктор Умов. Что ж… я пожал этому масону руку так, как подобреет мужчине, он же сделал это так, как подобает брату. И католики, стоящие в метре о нас, мгновенно разглядели этот жест и конечно же символы на значках визитера. Представителей Ватикана передернуло, и они тут же изменились в лице, понимая, в какую именно компанию они угодили. Мало того, что им здесь не было уготовлено рая, о котором они понадеялись, прилетев из другой страны, так еще оказались в одной комнате с еретиком (причем даже с двумя еретиками). В принципе-то эти господа с самого начала были не особо доброжелательны, не считая той профессиональной и идеально отточенной улыбки, которая сошла с их лиц сразу, как только они переступили порог; тогда как сейчас же они и вовсе не скрывали своих эмоций и всем своим видом выражали явную неприязнь, дискомфорт и враждебность как ко мне, так и к вошедшему минуту назад масону. И признаться, эта картина стоила того! Масон и католики в одной комнате… молча стоят и криво косятся друг на друга, сохраняя неуютный для обеих сторон статус quo. И чтобы не мешать их безмолвной идиллии, я решил на пару минут их даже оставить наедине… ну, под тем предлогом, что я относил копию исторических документов на свой стол и параллельно искал для ватиканцев карту Санкт-Петербурга, дабы более точно указать им местоположение библиотеки. Но карты у меня не было, да, по сути, она была и не нужна, так как я лишь хотел со стороны полюбоваться дискомфортом этих мужчин… дискомфортом, который они создавали сами себе собственными предрассудками. Обыкновенная сцена: трое человек стояли в тесном пространстве… ничего необычного или вызывающего, они даже не перекинулись приветствиями или каким-нибудь еще словами… просто оказались рядом, и из-за того что у них были разные значки на воротничках, говорящие об их противоположных убеждениях, эти люди были готовы друг друга загрызть, как голодные псы на собачьем ринге. Хотя они и старались всячески делать вид, что не замечают друг друга, вот только их глаза, непроизвольное движение плеч и микромимика так и продолжали непрерывно лаять. Гаф-гаф…

Мяу!

У меня под ногами опять пробежал тот самый черный кот, которого я уже видел сегодня. Зверек снова выскочил ко мне в темном коридоре, и я от неожиданности вздрогнул. Мне было сложно свыкнуться со внешним видом этого странного животного. Слишком длинные лапы, туловище, уши и хвост. Складывалось такое впечатление будто это был даже не кот, а художественная карикатура на него. Да и цвет животного был очень странным. Кот был настолько черным, что его шерсть даже не отражала свет… лишь легкий лоснившийся отблеск, присущий бархату.

И прямь, маленькое зло.

— Ах, познакомьтесь! — тут же сказал доктор. — Это Черный Вальс.

— Черный Вальс… — задумчиво повторил я, до сих пор не зная, как мне реагировать на внешность неестественно длинного животного. — Все у вас какое-то черное, — вскоре добавил я. — "Черное Изящество", "Черный квадрат", Черная Библиотека, черный ворон, черные коты…

— О да, — в шутку подхватил Корвус. — Черный человек с черными мыслями в черном замке.

Забавно… а ведь это было правдой.

Все кругом было черно, и только сентябрь оставался "Красным". Хотя, по правде говоря, и он был мрачнее черного.

В ту минуту мне пришлось убрать свой блокнот и ручку в карман, так как доктор по-дружески отдал мне коробку с бесценными историческими документами, а сам тем временем пригнулся и взял на руки необычного кота. Животное же сидеть на руках не стало и ловко, подобно черной, густой жидкости, просочилось сквозь его кривые пальцы, забралось ему на плечо и уселось на горб мужчины так, будто это не человек был хозяином кота, а кот был хозяином человека. Удивительный зверек зевнул, затем выгнул изящную спинку, сел в позу статуэтки египетской кошки и принялся не без строгой оценки пронзать меня изумрудными очами.

Ну да… истинный хозяин дворца оседлал одногорбого верблюда, про себя ухмыльнулся я, когда мы с доктором продолжили шагать по коридору.

— Я так понимая, это ваш любимец?

— О да. Я очень люблю животных, — ответил мужчина.

— И при этом вы не вегетарианец.

— Я же сказал: я люблю животных.

— Ага, понял, — улыбнулся я, ведь в этом плане я тоже очень сильно любил животных… и особенно индюшку. — А что это за порода? Мне еще ни разу не доводилось видеть таких странных котов.

Разве что в детских мультиках. И там коты с похожей внешностью всегда представлялись в виде самых коварных и скользких хитрецов. Уверен, что и этот Черный Вальс, сидящий на плече доктора Корвуса, в этом плане не был исключением. Его таинственный зеленый взгляд продолжал оценивать меня. Как говорится "Я слежу за тобой, жалкий смертный человек!" Вот он — местный "Большой Брат". В принципе я с самого начала понимал, что у этого дворца есть глаза и уши, теперь же я знал, как именно они выглядят. Глаза зверька, казалось, немного косили, а уши были настольно большими и размашистыми, что мимо них уж точно не могло пройти ни единого звука.

— Порода называется "Ориенталь", — сказал доктор. — И нет ничего удивительного в том, что вы еще не встречали подобных кошек. Это далеко не дворовые животные, и по улице они уж точно не расхаживают.

Кот замурчал, и этот звук напомнил мне непрерывный шум включенного двигателя от трактора "Т-25". Что ж, грецкий орешек между черных ушей кота работал — знал ведь зверек, что о нем говорят.

— Да, мой друг, вы видите перед собой эксклюзивную породу, выведенную, кстати говоря, относительно недавно — в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году — исключительно для украшения дома и для элитных кошачих выставок, демонстрирующих уникальность звериных форм.

Уж чего-чего, а формы у кота были действительно уникальны. Говорят, что домашние питомцы всегда похожи на своих хозяев, и в случае Георга это можно было считать безоговорочным фактом. Необычайно длинные, острые в изгибах и жилистые лапки зверька, очень напоминали сухие и удлиненные пальцы рук доктора Корвуса. Улавливались и другие внешние сходства… и особенно в области головы и шеи. Конечно, лицо Георга не было столь вытянутым, как мордашка экзотичного кота, однако нос мужчины был хоть и не большим, но оставался не менее выразительно отточенным. С глазами была похожая ситуация. Они были разного цвета — кот сверкал зеленью, доктор же, наоборот, поглощал свет карей бездной — однако при этом взгляд у обоих был одинаково суров и пронзителен.

— Данную породу вывели из сиамских кошек, — пояснил Корвус. — В некоторой степени они и относятся к их подтипу, хотя и являются отдельной породой… отдельной — и бы даже сказал — полностью противоположной ей. Сиамские коты капризны, злопамятны и недружелюбны. Они разбалованы и знают себе цену. "Ориенталы" же совершенно другие. Их специально скрещивали таким образом, чтобы совместить и сиамскую изящность, и податливо дружелюбный характер. В этом плане заводчики даже перестарались, так как по характеру они теперь стали больше похожи на собак, нежели на котов. Такие же игривые, преданные и разговорчивые.

Мяу!

— Уникальное создание! Хотя, конечно, характер котов, как впрочем и других зверей, не особо зависит от породы, так как каждый организм неповторим и уникален сам по себе. У каждого животного свое воспитание и свой взгляд на мир. И я бы вообще исключил какую-либо привязку породной принадлежности к поведению организма, однако ветеринары и опытные заводчики все же проводят свои исследования и выявляют закономерности в данной сфере. Естественно, никто не говорит, что все "Ориеталы" умны и имеют покладистый характер, однако определенная предрасположенность к этому у них имеется.

Георг с добродушной улыбкой повернул голову к гордо сидящему у него на плече коту, и их носы соприкоснулись. Кот снова замурчал.

— В любом случае, это маленькое зло уже который год украшает эти коридоры…

Или, скорее, придает им еще более жуткий вид.

— …и является главным символом моего дворца.

— Да? А я думал, что вашим символом является ворон. И я так понимаю, черный… как, впрочем, и все, что вас окружает.

— Ворон — это, безусловно, стержень моего фамильного герба. От ворона же происходит и моя фамилия. И да, эти мудрейшие птици у меня тоже имеются. Живут здесь на чердаке… и под крышей гаража. Предыдущий владелец замка около двадцати лет воевал с ними, пытаясь их оттуда искоренить, но они все равно прилетали, каким-то образом проникали внутрь и вили там гнезда. Мне же мои вороные друзья не мешают. Даже наоборот! Они придают моей резиденции особый шарм и символизм… хотя, конечно, из-за них на чердаке уже лишний раз ничего не оставить. Я отношусь к этим птицам как к своего рода реликвии. На ум сразу приходит избитая легенда о воронах Лондонского Тауэра, в которой говорится о том, что британская монархия падет, как только черные вороны покинут крепость. Поэтому их там держат в неприкосновенной клетке, и приставлена целая служба, пристально следящая за их благополучием и безопасностью. По преданию в Тауэре должно находиться девять птиц, но на самом же деле их там значительно больше, просто не все клювы выставлены напоказ. Это нужно для того, чтобы вовремя заменять птичек на случай, если они дохнут. А дохнут они постоянно. При Елизавете Второй так и говорили: "Птицы мрут, а королева здравствует". Вот и мои знакомые тоже частенько поговаривают о том, что род Корвусов будет существовать, пока вороны обитают вокруг нас. Они жили на чердаке моей санкт-петербургской квартиры в "доме с Мефистофелем", жили в нашем будапештском особняке, живут и здесь в Château Venrique. И ничего с ними не делается. В отличии от Тауэра, мне не требуется держать их в клетке — они к нам сами прилетают. И среди моих частых гостей из Британии, ходит даже шутка о том, что глядя на то, как меня и мою семью окружают вороны, они начинают даже сомневаться в праве Виндзорской династии на английскую корону. Только не говорите об этом Вильяму. Он не признает подобных шуток, — игриво добавил Георг и подмигнул мне, напомнив о ворчливом и лишенном юмора характере дворецкого. — Да и моему коту наши птици на крыше тоже составляют хорошую компанию. Он частенько поднимается на чердак поохотится за пернатыми тварями.

Мур-р-р…

— Вот буквально два дня назад принес мне в зубах здоровенную птицу, — с этими словами доктор открыл дверь в библиотеку. — Всюду раскидал черные перья, заляпал кровью старинный ковер и, главное, оставил красные отпечатки своих лапок на оккультной рукописи Агриппы Генриха Корнелия Неттесгеймского, лежащей у меня в тот вечер на рабочем столе. Вызвал ли кот сатану?.. ну, не знаю.

— Однозначно, вызвал, — сухо сказал я, и правду увидев у себя под ногами на ковре дорожку из запекшихся и почерневших капель, которые ясное дело были когда-то красными.

Маленькое зло.

Да не такое уж и маленькое.

Оказавшись в библиотеке, кот спрыгнул с плеча горбатого мужчины… причем сделал это так, что спрыгивая, он продемонстрировал свои змеиные размеры — длинные и тощие. Его передние лапки уже стремились вниз на пол, тогда как задние продолжали сидеть на месте, из-за чего казалось, будто кот растягивался как гармошка или как пружина. Оказавшись на ковре, гуттаперчевый зверек лишь молчаливо посмотрел на меня и уже через мгновение, сверкнув мне своей единственной розовой точкой своего тела, поднял хвост и пулей сгинул в неизвестном для меня направлении.

Безуспешно пытаясь проследить за ним взглядом, я поймал себя на мысли, что эта адская зверина, попутала мне все карты. Я только вернулся к столь интересующей меня теме о "Безумном Художнике" и к событиям того злосчастного месяца, как этот черт ушастый, выпрыгнув из табакерки, перехватил все внимание на себя, и в место того, чтобы говорить о важных вещах, я тратил время непонятно на что.

— Так, а с какой целью к вам в то утро пришел этот… брат-масон? — мгновенно подхватил я, пока Георг еще не забыл нашу основную тему обсуждения.

— Он пришел по поручению доктора Умова. Его задачей было передать мне кое-какие инструменты…

— Те самые инструменты? — не выдержал я, так как понимал, что речь идет об орудиях убийства.

— Да. Те самые! Хирургический набор девятнадцатого века. Однако если вы хотите дослушать всю эту историю до конца и в ее хронологическом порядке то я бы пока не стал на этом долго останавливаться, поскольку в тот день я так и не открыл врученную мне коробочку из красного дерева, сияющую отблеском старинного лака. Это был безусловно антиквариат вековой выдержки, однако блестел он так, будто был изготовлен только вчера. Даже братья-католики оценили красоту старинной коробки. Все-таки они были искателями сокровищ, и мимо их глаз не проходила ни одна ценная вещица. Да, в этом плане они могли задать жару даже самому кошерному хабаднику. И именно из-за них я не стал открывать закрытую на замочек коробку, хотя масон и вручил мне медный ключ. Показывать гостям то, что было внутри, мне совсем не хотелось, да и к тому это их не касалось. Господа выполнили цель своего визита, отдали мне все, что должны были, и уже явно собирались уходить, но продолжали зачем-то бездельно толпиться у меня в квартире. Я так понимаю, этим самым католики и масон выказывали друг другу свое недовольство и, главное, превосходство. Никто не хотел уходить первым. Видимо, это бы означало в их понимании этакое отступление и сдачу позиций. Да я их и сам не прогонял. Меня забавляла их напряженность и напыщенность. А тут еще и обнаженная Сиела поднялась с кровати. Не знаю, заметили ли они уникальность ее гениталий, когда она спешно накрывалась былой простыней (я в этот момент стоял к ней спиной и не видел), но в любом случае в помещении стало еще более тихо и напряженно. Удивительно, еще вчера эта красавица была зажата и замкнута в проявлениях своей сексуальности, однако после той ночи стояла уже так, будто была готова на групповое совокупление со всеми присутствующими. Признаться, я был доволен собой. Первый шаг по раскрепощению Сиелы бы сделан. Она наконец в полной мере познала мужчину! И теперь смотрела на тех самцов совершенно иначе. Да и, признаться, там было на что посмотреть. Российский парень пленил своей небрежной ухоженностью, тогда как итальянцы очаровывали ухоженной небрежностью. И только я там был лишним. К тому же я думал в те минуты лишь о том, насколько тесно и людно стало в моей квартире. Около дюжины лет сюда не ступала нога человека, однако теперь это пространство вобрало в себя пять совершенно разных людей… с разными убеждениями и взглядами на мир. Сиела кокетливо заговорила с гостями. И это с ее стороны выглядело очень вульгарно, учитывая, что мужчины стояли у порога обутые и одетые по-осеннему, тогда как она была с растрепанными волосами босиком и полностью голая, прикрываясь лишь простынкой, через которую если приглядеться, можно было кое-что да разглядеть. Она принялась спрашивать о том, чем эти люди занимались. И все вопросы были очень хорошо подобраны. Видимо, Сиела тоже смогла распознать символы на значках мужчин, а посему их короткий и обрывистых разговор был достаточно содержательным. То, что я смог прочитать о тех людях по их внешнему виду, сероглазка раскрыла в течении двух минут… причем так, что они ей сами все рассказали, кто такие и откуда, давая ей прямолинейные, смущенные и односложные ответы: "да", "нет". Также она удивила всех присутствующих своими знаниями итальянского языка, заговорив с ватиканцами на их родном диалекте. И если сперва эти мужчины не торопились уходить, то теперь уже засуетились, двумя руками держа свои сумки так, будто неуверенные студенты, прикрывая свои ширинки брюк и бляхи на ремнях. Сиела явно внушала им то, о чем думать они в тот час не хотели, и уж тем более на глазах тех, кого они считали своими недругами. Масон-то был более спокоен, хоть и начинал краснеть от смущения, а католики явно ощущали себя в предверии первых и вторых кругов ада. Не зря же это был "дом с Мефистофелем". И наконец желая уже закончить все разговоры и покинуть помещение, эти гости, отвечая Сиеле, сказали, что "с Георгом" (то есть со мной) они не знакомы и что пришли сюда только по поручению своих господ, перед которыми они давали обед хранить обязательства. Конечно, из их уст эти слова звучали менее формально и не так театрализовано, однако их смысловая нагрузка от этого не менялась. И тогда, желая в последний раз поглумиться над своими нежданными визитерами, разбудившими меня в столь неподходящий момент, я напомнил им о том, что существует два типа обязательств: обязательно хранить тайны и обязательство распространять правду. Делать одновременно то и другое, как вы понимаете, невозможно, из-за чего я и спросил их, к какому именно типу обязательств придерживались они. "Ко второму!" — практически в унисон проговорили все мужчины, после чего резко замолкли и переглянулись. Они поняли, что сказали явную глупость, ведь о каком распространении правды может идти речь, если один был представителем тайного общества (или, пардон, "общества с тайнами"), тогда как другие были прямиком из Ватиканского "секретного" архива. После этого, они больше не произносили ни слова. Мужчины поняли, что им здесь больше не рады, а посему, лишь уважительно кивнув мне, покинули тесное помещение. И да… масон первым вышел за порог.

Стоя в библиотеке я аккуратно положил коробку с документами по делу Бетховена на рабочий стол Георга. Мне уже хотелось вновь достать свой блокнот и кое-что из услышанного успеть записать, пока мысль крутилась в голове, но доктор распорядился иначе.

— Мачек, я мог бы вас попросить достать одну папку с верхней полки?

— Да, конечно. Скажите, какую?

— Это здесь, но нужно пододвинуть лестницу.

Я приблизился к указанному месту и оказался в окружении самых разных многотомников. Мириады книг!.. стоящих на изысканный полках из темного дерева. Кладезь мудрости и знаний. И ведь все это были подлинники и уникальные издания, собранные поштучно с самых разных уголков нашей планеты. Глядя на старинные переплеты и позолоченные корешки, моя голова уже начинала кружиться, а мне еще предстояло залезть на лестницу. К моему счастью, на второй этаж двухъярусной библиотеки подниматься не требовалось. Нужная папка была на первом этаже, однако она была на самой верхней полке, уже практически упирающейся в потолок первого яруса. Отказываться от этой затеи было поздно, да и я не хотел, чтобы горбатый старик с тростью принялся лезть туда наверх вместо меня — молодого мужчины в самом расцвете сил. И тогда я ловко передвинул вдоль полок специальную шарнирную лестницу, декоративно вписанную в интерьер библиотеки, и осторожно поднялся на то место, куда указывал кривой палец Георга.

— Да-да, это здесь, — сказал он.

И я увидел перед собой на полке дюжину идентичных коробок, подобно той, которую я только что держал в руках. Только эти немного отличались по цвету. Они имели представительный темно-зеленый цвет, хоть издалека и казались черными. Но больше всего меня удивило то, что на их тиснении красовался вовсе на ворон, присущий доктору Корвусу, а сложенные крест на крест ключи католического папства.

Неужели Георг умудрился обворовать и Ватиканский секретный архив?

Теперь понятно, почему даже сам папа римский открыто называет Корвуса врагом церкви. Все-таки "Не укради" — это одна из их основополагающих заповедней. А уж про "Не убий" я вообще молчу. Хотя, конечно, уж кто-кто, а сама церковь тоже не раз находила те или иные поводы не следовать своим предписаниям. Просто Георг в этом плане был куда менее лицемерными, так как он еще ни разу не заявил, что делал это по зову господа бога или же для какого-то гипотетического всеобщего блага.

— Которая из них? Эта? — Я потянулся к первой попавшейся коробке на полке.

— Нет. Дальше. Правее.

Мои пальцы стали гладить приятные на ощупь тесненные корешки.

— Дальше. Да. Еще-еще. Следующая. Вот. Да. Вот эта.

Я тут же схватил указанный предмет и чуть было не выронил его из рук от неожиданности. Мне казалось, что коробка будет не тяжелее той, в которой Корвус хранил документы о жизни Бетховена, ведь внешне они были примерно одного размера, но я ошибся. Папка из Ватикана оказалась значительно тяжелее. Можно было даже предположить, что туда поместили солидный кирпич или же слиток благородного метала, удержать который одной рукой было не из самых легких задач. Ясное дело, что там была всего лишь бумага — может даже толстая — но для того чтобы получить такой вес, требовалось забить ей всю коробку до отказа.

Взяв предмет поудобнее и прижав его к груди, я принялся слезать с декоративной лестницы как можно быстрее. Не могу сказать, что я боюсь высоты, однако и не осмелюсь заявить, что она мне нравится. Я быстро спустился — оставалось сделать лишь последний шаг назад, как вдруг перед моими глазами что-то блеснуло. Это тот самый черный кот, пробежав по книжной полке, сверкнул мне своим пугающе таинственным взглядом сфинкса. Я не знаю, как он умудрился залезть на книжную полку и как давно он оттуда за мной наблюдал, но хищный блеск его очей так вздернул меня, что я в испуге оступился на последнем шаге и полетел вниз. Я мог обеими руками схватиться за ручку лестницы и удержать себя, но в такие непредвиденные мгновения времени на раздумья всегда дается очень мало, из-за чего мой не самый выдающийся интеллект посчитал, что в первую очередь было бы правильнее позаботиться о состоянии тяжелой коробки. Мне не хотелось позориться перед доктором, столь неуклюже обронив предмет, ради которого я и полез на лестницу, а посему пришлось падать самому. Но к моему счастью — и даже удивлению — Георг, будто уже заранее предвидел такое истечение обстоятельств, вовремя оказался у меня за спиной и, схватив меня под локоть, предотвратил мое падение.

— Вы в порядке? — вежливо спросил он.

— Да. Ваше маленькое зло… в смысле кот… напугал меня. Неожиданно выскочил…

— Что? Кот? — удивился доктор. — Он разве не убежал?

Действительно. Я поднял глаза на ту самую полку и отчетливо увидел, что никаких котов там нет. Лишь старые книги. Может, зверь уже умчался, напугавшись вместе со мной, а, может, его и вовсе там никогда и не было. Не знаю. Находясь в этом дворце, я уже ничего не знаю. В любом случае — больше я наверх не полезу.

— Позвольте, — сказал доктор, освободив мои руки от тяжелой ноши.

Он осторожно положил коробку на стол и принялся ее медленно открывать. А я в тот миг даже затаил дыхание с отражением всеобъемлющего любопытства в глазах, в какой-то мере став даже похожим на шестилетнего ребенка, не без интереса пытающегося заглянуть под оберточную бумагу своего рождественского подарка. Хотелось уже поскорее увидеть содержимое и понять, ради чего я чуть было не свернул себе шею.

Через секунду коробка наконец предстала в открытом виде, и, как и ожидалось, я не увидел там ничего сверхъестественного. Просто большая кипа бумаг. Единственное, чему можно было удивиться, так это тому, как такую толстую стопку ломких листов вообще смоги спрессовать, чтобы коробка закрылась. Доктор аккуратно вытащил содержимое и демонстративно протянул мне. Документы рассыпаться не стали, поскольку они были закреплены очень упругой и надежной скрепкой.

— Именно эти бумаги принесли мне в то утро представители Ватикана.

— И что это? — автоматически вырвалось у меня.

— Это… — затянул он с таким видом, будто на мгновение и сам позабыл, о чем речь. — Это полное досье Ватикана по делу Франческо Захария. Копия, разумеется… хотя менее информативной она от этого не становится.

Я принялся внимательно рассматривать листы. Классическая офисная бумага начала двадцать первого века, измазанная дешевым черным порошком лазерного принтера. Где-то печать была яркой, а где-то бледной с целыми рядами пропущенного слоя краски. Казалось даже, что картридж с чернилами по несколько раз заменяли, пока отпечатывали всю эту массивную кипу бумаг. Так ли это было на самом деле, я однозначно сказать не могу, однако одно было бесспорно — документы копировали в спешке, поскольку черно-белые сканы были донельзя кривыми. Человека, который все это печатал, явно не заботило качество и внешний вид документов. Но, к удивлению, не смотря на подобную халтуру, сам тест оставался четким и читаемым. И даже в тех местах, где из-за криворукости и лени копировальщика текст уходил за край листа, все равно можно было легко понять, что имел в виду автор тех древних строк.

Оригинальный манускрипт, с которого-то и сняли копию, представлял из себя очень кропотливую и дотошную рукопись. Почерк древнего писца-каллиграфа было легко прочитать, хоть буквы и были помещены друг к другу так близко, что могло сложиться впечатление, будто автор желал сэкономить страницы. Вот только, глядя на всю эту стопку из нескольких сотен листов, вопрос об экономии чего-либо отпадал сам по себе.

— Это латынь? — спросил я, желая похвастаться перед доктором своим умением распознавать незнакомые языки.

— Да, — сухо ответил он, явно не впечатлившись моим замечанием. — Латынь образца пятнадцатого века, однако переодически в тексте всплывает итальянский и венецианский. Все-таки судили его в Венецианской республике как-никак, хоть и по ватиканским канонам.

Я продолжил разглядывать содержание листов и практически сразу заметил одну интересную особенность — из всех изображенных символов на бумаге буква "Q" выделялась больше всех остальных, будто все буквы писались обычным образом, однако же "Q" отображалась в своем заглавном виде. И так оно было. Каждый новый абзац и большенство предложений начиналось со слов "Quid", "Que", "Quod"… они же, как я понимаю, "Что", "И", "Ибо"… или же "Поскольку". Довольно странная манера письма.

— Увидев эти бумаги, — продолжал доктор, — Сиела заинтересовалась их содержимым не менее, чем я. Как потом она мне призналась, именно ради переводов старинных текстов, она и пошла учиться на языковедение и лингвистику. Видимо, бабушкино сектантское воспитание и тут дало о себе знать, так как все началось с того, что Сиела еще в подростковом возрасте захотела прочитать священное писание в его оригинальном виде. И когда она это сделала — хоть древнегреческий и древнееврейский не были ее основными языками — она поняла, что более трети всех тех вещей, в которые столь безоговорочно верила ее бабушка, были не более чем неправильно истолкованными понятиями, смысл которых неоднократно искажался при переводе… и это при том, что Сиела еще даже не учитывала ценности, понятия, просторечия и культурные особенности той эпохи, когда писались данные тексты. То, как трактуют эти книги сегодня, не имеет никакого отношения к тому, что в них изначально закладывали авторы. Это озарение поразило Сиелу, и она загорелась желанием всерьез заняться переводом и других исторических текстов, написанных на мертвых языках. Но ничего существенного ей под руки не попадалось. А то, что ей действительно хотелось перевести, как, например, ту же "Библию", уже неоднократно переводили до нее — и серьезно, и поверхностно, и дословно, и литературно, и с юмором, и даже с научно-историческими сносками под каждым словом. Выучив латынь и особенности всех романских языков, возникших из вульгарной латыни, Сиела так и не смогла найти своим знаниям какое-либо практическое применение. Люди в России на своем родном русском-то говорили и писали неграмотно, а уж о том, чтобы использовать другие языки… и уж тем более мертвые… да еще и переводить с них — об этом даже и речи быть не могло. Подобные навыки были никому не нужны. Лингвисты и носители языков в России — это как специалисты по ботанике на просторах Антарктиды. Попросту говоря, бесполезные люди. А посему, когда Сиела увидела целую папку со столь интригующим историческим текстом, она мигом выразила желание помочь мне с переводом. После вчерашней прогулки по архивам библиотеки и после ночи со мной она начала считать себя моим коллегой в том деле, которое я в те дни совершал… и в связи с этим она хотела быть полезной в поисках какой-либо информации об авторе той картины, которую она даже и не видела никогда. Таким образом я могу назвать Сиелу своим непосредственным соучастником в произошедших событиях Красного Сентября.

— Конечно, она была вашим соучастником, — грубо высказал я. — Все-таки в каждом убийстве присутствует, как минимум, двое человек. И один из них, как правило, не по собственной воле.

— По правде говоря, помощь Сиелы мне была не нужна. Перевести текст я мог бы и сам. Большого труда это не составляло. Латынь как-никак являлась основополагающим языком медицины, и его преподавание в медвузах — это часть обязательной программы по всему миру. Естественно, университеты давали лишь общие знания, и если и делали на что-то упор, то лишь на профессиональный лексикон медицинской специальности, однако я все-равно старался глубже изучить язык, работая со словарями и читая древние книги из масонской библиотеки в свободное от учебы время. Хотя признаюсь, я так до сих пор и не могу похвастаться тем, что свободно говорю на латыни, ибо не знаю, как правильно произносить слова и по какому принципу ставить ударения. Все попытки разобраться с этим вопросом оказывались для меня не особо успешными, так как выяснилось, что даже самые опытные носители латыни и языковеды, с которыми я знаком, не знают, как же именно звучит классическая латынь. Они лишь строят догадки и спорят между собой в академических дискуссиях, но к каким бы выводам они ни приходили, а однозначно ответить на вопрос "Как же именно звучит латынь?" не может никто, ибо нет ни одного исторического документа, который бы зафиксировал истинную фонетику этого древнего языка. У нас есть тысячи свидетельств его грамматики, но нет ни одного свидетельства звучания. Любопытно. И все же, я хоть и не знаю, как правильно говорить на латыни, однако без каких либо проблем умею на латыни читать и писать. И по-моему, это куда более существенный навык.

Действительно, подумал я. Говорить на одном языке или же на разных умеет практически каждый… каждый способен сотрясать воздух, жестикулировать и впадать в эмоции, делая акценты на тех или иных словах, добиваясь того, чтобы окружающие поняли его мысль, однако же изложить свою мысль в письменном виде, чтобы эта мысль была точно также оценена людьми и была даже доступна через много лет, — это воистину куда более ценная и редкая способность.

— Поначалу у меня не было желания отдавать Сиеле папку, — говорил доктор, внимательно следя за тем, с каким интересом и трепетом я разглядываю ломкие страницы. — Мне хотелось перевести все самому, однако взглянув на внушительные объемы документа, я пришел к выводу, что отказываться от подобной помощи было достаточно глупо. Сиела заявила, что если я позволю ей забрать папку домой, то она сможет завершить перевод всего текста в течение недели… максимум двух. Не думаю, что я мог бы справился быстрее. И таким образом мы с Сиелой достигли понимания.

Перелистывая страницы, я вскоре осознал, что держу в руках вовсе не одну стопку скрепленной бумаги, а две стопки. Из-за того, что листы долго лежали в коробке, будучи столь сильно прижатыми друг к другу, они склеились между собой, и теперь казалось, будто это был один большой документ. Мне пришлось аккуратно отсоединить две толстые пачки. Первая кипа бумаг представляла из себя ту самую копию исторических записей о деле Франческо Захария, тогда как вторая — не менее внушительная в размерах — оказалась переводом первой, написанным от руки простым графитовым карандашом.

— Подождите, — воскликнул я. — Это почерк Сиелы?

— Да. — Доктор кивнул, а затем добавил: — Если хотите, вы можете забрать эту папку себе.

— Вы серьезно?

Корвус не ответил. А я же тем временем от восторга чуть было язык не проглотил. Я держал в руках автограф — или, наверное, правильнее будет сказать — целую рукопись самой Сиелы. Той самой Сиелы!.. самой известной жертвы "Безумного Художника". Настоящий раритет. Я бы даже сказал — реликвия. В определенных кругах эту невзрачную стопку дешевой бумаги можно было продать за миллионы, так как среди коллекционеров и любителей мрачных историй существует немало людей, готовых душу продать, чтобы прикоснуться к вещам, которые принадлежали жертвам известного убийцы, не говоря уже о вещах, которые принадлежали ему самому.

Помню, в свое время, когда обсуждение мифов и фактов, связанных с событиями Красного Сентября, было еще актуальным, один богатый коллекционер купил грязную бумажную салфетку за сто тысяч американских президентов, так как на той салфетке Эдлен когда-то по-дружески написала свой телефонный номер и расписалось. А в прошлом году всплыла новость, что на аукционе в Канаде были проданы туфли, в которых была Айдана в момент ее убийства. К сожалению, точную сумму продажи узнать мне не удалось, но смею предположить, что нулей там было немало. Вот только уже через две с половиной недели после той сделки всплыла другая не менее любопытная информация, говорящая о том, что те самые туфли, ушедшие с молотка, попросту не могли принадлежать заявленной жертве, так как у Айданы был совсем другой размер столпы. Но это уже никого не волновало. Коллекционер довольствовался приобретением, а акционный дом — гонорарами.

Сейчас же я держал в руках целую пачку бумаг, исписанных Сиелой, и боялся даже представить, сколько можно было выручить за каждую страницу, если найти подходящего коллекционера. Признаться, я и сам был бы не против стать обладателем подобных коллекций, но мои средства этого сделать мне не позволяли… как впрочем и мой интеллект. Фетишистом я никогда не был, хотя и знаю цену вещам.

— То есть вы разрешаете мне ознакомиться с содержимым этого документа? — уточнил я.

— Я разрешаю вам его забрать и распоряжаться им, как сочтете нужным, — ответил доктор. — Вы же заинтересованны в деле "Безумного Художника", а посему думаю, что эта папка имеет куда большею ценность для вас, нежели для меня. К тому же я знаю ее содержимое наизусть. Считайте это подарком, — добавил он.

— Благодарю, — осторожно сказал я, не зная, как реагировать на подобную щедрость.

Этот человек никогда не делал ничего просто так, следовательно и в этом жесте должен был таиться какой-то особый знак или подтекст. Иначе с чего это вдруг доктор стал таким великодушным? Однако если подумать, то в принципе-то он всегда таковым был. С самой первой минуты нашего знакомства Корвус был достаточно щедрым как на информацию, так и на различные угощения. В любой другой ситуации я бы даже не подумал о том, что в простом подарке старой и ненужной человеку вещице может быть какой-то подвох, однако с тех пор, как Георг заявил о своем причастие к убийствам шестидесятилетней давности, я начинал бояться даже собственной тени.

— Значит вы отдали Сиеле эти бумаги, — произнес я, вглядываясь в серебренный отблеск прописных букв, оставленных при помощи тупого графита. — Что было дальше… в смысле, с вами в тот день?

— Дальше… — затянул доктор. — Боюсь, весь оставшийся день был не особо интересным или хоть сколько-то информативным, так как я отправился в контору жилищно-коммунального хозяйства моего района решать бюрократические вопросы связанные с квартирой. Все-таки я только ради этих вопросов-то и приехал в Санкт-Петербург. Мне хотелось закончить с ними как можно скорее и освободиться, но сделать это быстро было, к сожалению, невозможно. И это не потому что за те годы, пока квартира пустовала, накопилось много разных бумаг, а потому что бюрократическая система города работала именно таким образом, чтобы как можно жестче замедлять процесс решения каких-либо задач и попросту портить жизнь людям… проще говоря, система не работала вовсе. Меня целый день гоняли от окошка к окошку… от одной старой ворчливой бабке к другой старой ворчливой бабке… туда-сюда, туда-сюда… ужас! В одном месте, видите ли, пишут заявления, в другом — принимают документы, в третьем — ставят печати, в четвертом — посылают вас на три веселых буквы (и это не шутка, а реальная профессия такая, чтобы людям жизнь медом не казалась). Дальше все эти бумаги надо сдать еще куда-то совсем по иному адресу в совершенно другом конце района. А там в свою очередь вам заявляют, что они не могут ничего от вас принять, ибо вам не выдали какой-то бланк, который вам должны были предоставить еще в самом первом окошке первой инстанции. Вернувшись на начальную точку и снова отстояв очередь среди клинически дальнозорких, а посему и утомительно медленных пенсионеров, по своей забывчивости не взявших с собой очки, выясняется, что упомянутый бланк вам и не нужен вовсе, однако надо пойти еще куда-то, но предварительно заглянуть в четвертое окошко — да-да, в то самое! И лишь обойдя все круги ада по пять раз, вы в конце-концов понимаете, что все с самого начала у вас было оформлено правильно, просто тот клерк, которой должен был принять документы не заметил галочку на одной из заполненных форм, в связи с чем и предположил, что вы к нему пришли по иному вопросу. Но к тому моменту, когда все бюрократические недоразумения вкупе с человеческой глупостью и невнимательностью разрешаются и все встает на свои места, вы ловите себя на мысли, что потратили день в пустую, поскольку часы приема заявлений подходят к концу. И ладно бы вы могли придти завтра и спокойно завершить все те процедуры, которые начали сегодня, но нет… ведь, согласитесь, это было бы слишком просто. Вам придется заново заполнять все формы, ибо даты должны соответствовать датам поставленной печати, да и в любом случае завтра снова явиться в контору не получится, ибо ЖКХ вашего округа работает далеко не каждый день. И вам еще повезет, если он открыт хотя бы дважды в неделю. — Георг сделал короткую паузу и ухмыльнулся, настраивая меня на его дальнейшую саркастичную шутку: — Вы, помнится мне, спросили, что же случилось со мной в ту осень, что я стал убийцей — что ж, теперь, я полагаю, вам ответ известен. Да. Я, видите ли, столкнулся с бюрократической машиной… причем с самыми безобидными и стандартными вопросами. Однако мне и этого было достаточно, чтобы пожелать смерти всем тем работникам и брюхастым политикам, которые придумывают подобные процедуры. Столько труда и усилий ради какой-то системы, порядка и отчетов, и при этом ничего не сделано для человека.

— Ага, — вздохнул я, тоже желая пошутить. — Теперь-то понятно, откуда на самом деле растут ваши анархистские корни.

— Я рад, что вы меня понимаете, — заключил Корвус. И этим высказыванием он ясно дал мне понять, что ему больше нечего сказать по этому поводу. Тема себя исчерпала, а следовательно закрыта. Пора было переходить к следующему вопросу.

— Хорошо. Давайте все-таки перейдем к главному… а точнее к вашим взаимоотношениям с дамами, которые уже через несколько дней будут умирать самой жуткой смертью одна за другой — как вы говорите — от ваших рук.

— Тот день еще не закончился, — неожиданно серьезно продолжил мужчина. — Было около шести часов вечера. Солнце стремилось к закату. Вы же знаете, это Санкт-Петербург. Пятьдесят девять градусов северной широты. Там либо сразу белые ночи, либо вовсе непроглядные сумерки. Но в те дни царствовал сентябрь — самое неоднозначное время года для тех мест — так как он представлял из себя неуловимое промежуточное состояние между постоянным днем и постоянной ночью. Осеннее равноденствие приближалось с каждым днем. Складывалось такое сюрреалистичное ощущение, будто кто-то подвесил луну и солнце на небесные весы, и они оказались одинакового веса, колеблясь туда-сюда в космическом танце. И будучи в таком же неоднозначном состоянии, как сама природа, я вернулся домой. В голове было тихо, спокойно и пусто. С одной стороны я был переутомленным, уставшим и измотанным, но с другой стороны я был полон желания и решимости на какое-нибудь дерзкое приключение. Красный Сентябрь, укутывающий город своими вечерними красками, так и манил меня к себе. И оказавшись в квартире, я первым делом принялся разбирать старую мебель. Среди покрытых пылью антикварных вещей я, как мне помнится, видел одно приспособление, которым мне в тот час хотелось воспользоваться. За горой сломанных стульев и тумбочек с вываливающимися ящиками хранился допотопный аналоговый телефон — местами ржавый и практически весь покрытый паутиной. Аппарат был черного цвета с вращающимся диском, на котором помимо арабский цифр изображались еще и по-советски заквадраченные белые буквы русского алфавита. Это был типичный телефон сталинской эпохи. Прибор хоть и был солидного веса, однако все равно считался переносным… в рамках комнаты, разумеется, так как устройство работало только на проводах. Ни о какой беспроводной сети и речи не шло. Уже тогда — в дни моей молодости — эти аппараты считались чем-то из "каменного века", а сейчас так — еще плюс пятьдесят лет спустя — сомневаюсь, что кто-то вообще помнит, как вращать эти диски.

— Дисковый телефон… — с мечтательной ухмылкой прошептал я. — Я такие видел только в кино.

— Переходный период от двадцатого века к двадцать первому ознаменовался именно тем, что человечество сделало резкий — практически молниеносный — шаг от аналоговых технологий к цифровым. Уже к началу нулевых годов многофункциональные мобильные телефоны были чуть ли ни у каждого человека на земле. Для детей и подростков это была повседневная игрушка, а для взрослых деловых господ подобные карманные гаджеты так и вовсе стали заменой мозгов. В одном приборе умещалась целая жизнь человека: записные книжки, ежедневники, рабочие расписания, телефонные номера, адреса, карты, ключи, пароли, банковские счета, бизнес схемы, фотографии, видео и прочий компромат любого формата. Стоило кому-то потерять или разбить свой телефон, как ему казалось, будто он терял целую жизнь, а покупая новый прибор связи и хранения информации, он был убежден, что его жизнь начиналась с чистого листа. Человечество просыпалось с мобильными телефонами в руках… с мобильными телефонами и засыпало. И не было для людей большей трагедии, равносильной ломки наркомана, если в какой-то момент их аппарат не мог поймать связь, или же садилась батарейка. Будучи свидетелем того, как люди за свои же собственные деньги погружали себя в эту цифровое рабство, просто так отдавая личные данные технологическим компаниям, зарабатывающих на этих данных миллиарды, я чисто из принципа — как впрочем и из-за банального отсутствия необходимости — никогда не имел мобильных телефонов и прочих гаджетов. И забавно, поскольку в наше время такие выражения, как "я вам позвоню" или "дайте свой номер", стали обыденностью… этакой социальной формой проявления интереса и уважения к человеку. И каждый раз, когда я заявляю, что у меня нет телефона, люди, выпучив глаза, удивляются такому ответу и начинают не без интереса спрашивать, почему я от него отказался, видимо считая меня каким-то фанатичным нон-конформистом или даже хиппи. Но я никогда не "отказывался" от телефонов. Я их просто не заводил. Я родился без этого приспособления и не вижу необходимости привязываться к нему. И вместо того, чтобы спрашивать меня: "Почему я им не пользуюсь?" — людям следует ответить мне: "А почему я должен им пользоваться?"

— Наверное, потому что общество хочет, чтобы у вас был мобильник, — произнес я, невольно соглашаясь с заявлениями Георга. — В современном мире без телефона в руках вы уже и полноценным человеком не считайтесь. Куда ни пойди, везде требуют ваш номер для регистрации с подтверждением через службу коротких сообщений для постоянной проверки вашей личности. Сегодня без этого устройства и в магазин не сходить, так как для перевода денег тоже полагается мгновенная верификация ваших данных.

— Вот именно. Телефонный номер, наряду с банковским счетом и номером страховки, стал современным идентификационным кодом — клеймом нового концентрационного лагеря капитализма. Даже в Бухенвальде не было такого рабства и пристального надзора над заключенными, чем сейчас благодаря цифровым гаджетам. Кстати… — доктор задумался, быстро осмотрев меня глазами. — Я что-то и у вас не вижу мобильного телефона?

— Он у меня есть, — с улыбкой ответил я, — просто остался в сумке. Я его не доставал с момента перелета. Вы же знаете, что на борту самолетов просят убирать телефоны.

— Да, я об этом слышал.

— Разумеется, мне хороши известно, что мобильники ни коим образом не влияют на диспетчерскую радиосвязь и другие приборы авиалайнеров, но по старой традиции я все равно выключаю телефон. Мне так спокойнее. И кстати говоря, мне почему-то кажется, что вы меня обманываете, — заключил я. — У вас же есть телефон. Гуляя сегодня по вашему замку, я видел рабочий телефон в его коридорах. Да, точно. Ваш дворецкий — Вильям — даже воспользовался им. Это, конечно, не мобильник, но все же.

— Ах да, вы правы, — доктор улыбнулся. — В Château Venrique действительно проведена связь, и телефон частенько нарушает покой этих стен. Но если вы спросите меня его номер, то я не смогу вам его назвать, ибо попросту не знаю его. Кабель и телефонные установки проводил еще предыдущий владелец замка. С тех пор их не трогали.

— И они все еще действуют? — Это меня удивило. — Кто же за них тогда платит?

— Боюсь, это вопрос не ко мне, а к Вацлаву. Это именно его начальство следит за тем, чтобы во дворце была стабильная связь на тот случай, если я что-то удумаю. Сам Вацлав, как мне известно, даже подключил здесь сверхскоростной интернет, чтобы писать свои ежедневные отчеты обо мне и о моих выходках прямо отсюда. Не удивлюсь, если окажется, что где-то над нами сейчас установлена скрытая камера, которая транслирует прямую трансляцию нашего разговора прямиком на экраны приятелей Вацлава. Они любят подобные игрушки и реалити-шоу. Те еще вуайеристы!

От этих слов меня невольно передернуло, и я не без интереса оглянулся по сторонам. Любопытно. Стены этого дворца вызывали паранойю не только у меня, но и Корвуса. Ну хоть в чем-то мы с ним были похожи.

— Забавно, — сказал я. — С одной стороны вы не желаете быть рабом, за которым постоянно следят и которого изучают, как подопытного кролика, но при этом вы с таким спокойствием говорите о возможной тайной слежке в этих стенах, будто вам безразлично: наблюдают сейчас за вами или нет.

— Есть разница между теми вещами, которые в наших руках, и теми, которые от нас не зависят. Если кто-то хочет за мной подсматривать — пусть смотрит. Мне скрывать нечего. Всякий желающий не так, так так найдет способ утолить свою любопытство. Такова уже природа людей. Однако при этом это же значит, что я обязан по собственной воле выставлять себя на показ всем желающим. Нет, спасибо. Поэтому пусть лучше следят за мной так, чем каким-нибудь иным и менее удобным для меня способом.

— Хорошо. Значит телефонами вы лишний раз старались не пользоваться. Это я понял. Но что если кому-то вдруг было необходимо с вами связаться? Что тогда?

— Те, кому я был нужен, всегда знали, как меня найти. Насчет остальных же… если кому-то найти меня не удавалось — значит они меня так искали, и так я им был необходим. Из всех способов связи я всегда предпочитал только почту.

— Голубинную?

— Достаточно и человеческой. Нет ничего более приятного и интригующего, чем вскрывать таинственный конверт. Вот только это удовольствие очень часто нарушается аккуратно сложенными в конверт счетами. Также не могу не напомнить вам о том, что у меня в свое время была еще и электронная почта, в которую я частенько заглядывал. Вот только с тех пор как Сиела перестала мне писать, я потерял интерес и к этому способу общения.

— В этом уж вы сами виноваты.

— Признаюсь. В любом случае считаю, что письменный способ коммуникации — будь то обычными письмами или же электронными — это куда более серьезный и надежный способ общения, чем через какой-либо телефон или видеосвязь.

— Я так понимаю, вы просто любите, чтобы сохранялась история переписки, — подметил я.

— Совершенно верно. Через голосовое общение человек может наговорить что-угодно, а потом в любую секунду отмахнуться от своих слов, заявив, что его "неправильно поняли" или что он "этого вообще никогда не говорил". С письменным вариантом передачи информации подобный трюк уже не проходит (хотя многие умельцы даже и в этом случае умудряются отречься от своих высказываний). Когда человек произносит что-то вслух, он задействует куда меньше мыслительных функций своего мозга, нежели записывая реплики. А я, как вы знаете, предпочитаю общаться только с теми людьми, которые задумываются перед тем, как донести какую-то информацию до других. Да, и именно задумываются!.. по меньшей мере один раз, хотя желательно о каждом донесенном слове подумать дважды, но в нашем мире и один раз — это для многих уже достижение.

— А как же живое общение? — тут же подхватил я. — Я хоть и делаю в блокноте пометки нашей беседы, но, по сути, разговор все равно не записывается.

— Живое общение — это, безусловно, самый приоритетный вариант коммуникации с людьми. Конечно, в этом случае история разговора тоже не сохраняется, и многим даже кажется, что это ничем не отличается от телефонного разговора или видеосвязи, но это далеко не так. При живом общении вы видите глаза человека, его микромимику, его жестикуляцию. Он не смотрит в камеру и не видит себя в окошке экрана, имея возможность показать себя только с одного угла или при необходимости даже сменить ракурс… не говоря уже о том, что он может в любую секунду отключить свое отображение и даже связь. Нет. При живом общении такие фокусы не работают. При живом общении человеку куда сложнее претворятся и лгать вам в лицо. Глядя человеку в бездну его глаз, история разговора-то и вовсе не требуется, так как надо быть уж совсем наивным и неопытным глупцом, чтобы при личной встречи с людьми не уметь отличать пустозвонов от серьезных личностей. Достаточно посмотреть на то, под каким углом человек поднял на вас свой взор, чтобы сделать о нем вывод и понять, стоит ли он вашего времени и внимания.

— Признаюсь вам, у меня так не получатся, — зачем-то сказал я. — Видимо, я как раз из тех наивных глупцов, так как я очень поздно распознаю истинные характеры людей под их масками. С виду-то все одни, а потом внезапно через какое-то время оказываются совершенно другими. Наверное, я ради этого и стал журналистом, чтобы учиться видеть людей насквозь и раскрывать их темные стороны.

— Также стоит упомянуть и о том, — продолжал доктор, — что с появлением телефонов в каждом доме и уж тем более с появлением мобильных телефонов в каждом кармане люди перестали быть серьезными и ответственными. Конечно, нельзя говорить сразу за всех, ведь все личности являются особенными и отличающимися от других, и все же, имея мобильный телефон в руке и зная, что у других он тоже есть, человечество открыло для себя новый способ ухода от обязательств. Уверен, что вы не раз попадали… и, наверное, до сих пор попадаете в такую неприятную ситуацию, что, договорившись с кем-нибудь о встрече и придя в нужное время и в нужное место, вам неожиданно звонят или пишут сообщение о том, что встреча по тем или иным причинам отменяется. Тот "джентельмен", не выполнивший часть уговора, знает, что с вами можно связаться в любую минуту, и тем фактом, что он вам написал или позвонил (хоть и в самый последний момент), он снимает с себя ответственность перед вами, ведь как бы там ни было, а вы предупреждены. Однако если бы у вас не было такого мгновенного способа связи друг с другом, то даже будь у него воистину неотложные дела, из-за которых оговоренная встреча не состоится, он бы все равно мчался к вам изо всех ног, поскольку на кону его репутация. Естественно, это очень некорректное и преувеличенное заявление, так как и до появления мобильных технологий были ветреные пустозвоны, но по крайней мере им было куда сложнее придумывать отговорки своей безответственности и заново назначать вам встречи "когда-нибудь в другой раз". Сегодня же цифровые устройства мгновенной связи есть у всех. И чаще всего оговоренные встречи срываются вовсе не потому что у кого-то действительно появились неотложные дела, а потому что человек уже шел к вам, но ему на телефон внезапно пришло новое приглашение в какое-то другое место, и он, будучи ведомым щенком без стержня внутри, попросту свернул с пути.

Повисла тишина, и Георг иронично ухмыльнулся… явно над собой, ведь он тоже только что свернул с пути. Он начал говорить об одном, однако слово за-словом курс повествования был смещен. Это случалось далеко не первый раз за время нашей беседы. Корвус довольно часто уходил в сторону своими — я бы это назвал — лирическими отступлениями. Но, в принципе, они меня не беспокоили, так как они были обычной практикой в любом разговоре. Лучше уж услышать много лишних и параллельных вещей, не относящихся напрямую к теме заданного вопроса, чем услышать самые банальные ответы, которые чаще всего бывают при интервью… то есть "да", "нет" или "без комментариев", "давайте следующий вопрос". При этом доктор хоть и уходил в сторону своими длинными ответами, однако всегда говорил в рамках заданной темы, тогда как другие любители долгих монологов сразу сворачивали куда-то не туда и говорили лишь о том, что интересно им, а не о том, что интересно услышать мне.

— Значит несмотря на всю вашу неприязнь к телефонам, вы в тот день им все же воспользовались, — подметил я.

— Да, воспользовался. И это был далеко не единственный случай.

— Вы достали старинный пыльный телефон шестидесятилетней давности… и он работал? — не без удивления и скептицизма в голосе спросил я.

— Разумеется, — прямо ответил Георг. — Аппарат делали в Советском Союзе, а раньше предметы конструировали именно таким образом, чтобы они не ломались. Таких понятий, как запланированное устаревание или же гарантийный срок, еще не существовало. Каждый прибор был обязан работать независимо от своего возраста. И приборы работали!.. так как их производили для того, чтобы они выполняли свою функцию, а не для того, чтобы на них зарабатывать деньги. И уж тем более, когда речь шла о таких социально важных, а для многих так даже и жизненно необходимых устройствах, как телефон. А если же и случались какие-то сбои в аппарате, то люди, ответственные за его производство, были обязаны обслуживать предмет своего труда. А кто хотел делать свою работу дважды? Таким образом старые приборы были куда более качественными и надежными, ведь их делали фундаментально и на века. С современной техникой все иначе. Ваши мобильные телефоны выходят из строя каждый месяц, поскольку их именно так и проектируют, дабы вы каждый раз шли в магазин покупать себе новый телефон. Капиталистические компании со всего мира нанимают гениев инженерной мысли, чтобы те создавали устройства, ломающиеся сразу после истечения гарантийного срока. Если вы видите надпись "гарантия: два года" — это значит лишь то, что ровно через два года этот продукт вам придется выкинуть. Идея того, что в течении данного срока вам кто-то предоставит сервис, — это обыкновенная маркетинговая уловка, на которую почему-то до сих пор ведутся доверчивые покупатели. Безусловно, по закону и по правам потребителей компания производителя как бы обязана предоставить вам обслуживание, но это не значит, что она обязана "починить" испортившийся продукт. Когда вы обращаетесь за гарантийным ремонтом, вы лишь помогаете корпорациям вести статистику по вопросам того, насколько успешно работают их инженеры, создающие продукцию с запланированным устареванием. Обслуживающие вас в магазинах клерки-то, конечно, вам улыбнуться и без вопросов заберут у вас устройство… якобы на ремонт, однако на деле лишь положат предмет на дальнюю полку, чтобы, когда вы за ним вернетесь, вежливо произнести заученную фразу: "Нам очень жаль, но именно те делали, которые вышли из строя, ремонту не поддаются. Да и вообще… зачем вам ремонт, если за это время уже выпустили куда более новую и "улучшенную" модель? Можем ее вам продать". Да-да. Все эти "гарантийные ремонты" — это не более чем очередной способ заставить вас придти в магазин еще раз, ведь все сервисы обычно находятся там же, где вы и покупали данную продукцию. Думаете это случайно? — Георг ухмыльнулся. — А ведь абсолютное большенство людей с легкостью ведется на этот трюк, даже и мысли не допуская о том, что это явный обман средь белого дня. Получая от обслуживающего персонала сухие извинения и неработоспособное устройство, человек, раз уж пришел в магазин, тут же по пути покупает себе новый продукт… и чаще всего его рука тянется за куда более дорогой моделью, чем была у него ранее, так как искренне верит, что цена гарантирует качество и надежность. Да и к тому же лишний раз бегать по сервисам ни у кого нет желания — сами понимаете. И в надежде проявить свое потребительское недовольство за то, что компания не смогла сдержать свои гарантийные обещания, наивный покупатель из принципа приобретает продукт другой торговой марки, забывая о том, что у большинства… даже у самых конкурирующих друг с другом компаний обычно один и тот же владелец, а следственно и касса.

— Теперь понятно, почему вы так любите антиквариат, — усмехнулся я.

— О да! Он значительно надежнее и практичнее… особенно когда речь заходит о самых простых и понятных функциях. Однако тот факт, что старый советский телефон был в рабочем состоянии — это еще ничего не значило. Более важным было подключить его к сети. А это уже было непросто, но у меня получилось. Я обнажил провода в стене и через розетку дотянулся до телефонного кабеля своего соседа. Будь у меня более современное устройство связи, подобное подключение было бы попросту невозможным из-за постоянно обновляющихся из года в год систем безопасности от подобных взломщиков. Однако из-за того, что данный телефон был настолько старым, системы безопасности на него не действовали, так как подобную технику уже не брали в расчет. Конечно, я был не единственным, кто в те годы пользовался антикварным аппаратом. У многих людей еще оставались в домах советские аналоговые телефоны… возможно даже более старые, чем моя установка, но в основном эти приборы были лишь у пенсионеров. А они уж точно не думали о каких-либо махинациях с подключением. Они, наоборот, старались лишний раз и вовсе не прикасаться к проводам, чтобы не сбить то, что есть и к чему они так привыкли. А молодежь тем более туда не лезла, ибо их сознание было забито лишь сотовой связью.

— И кому же вы в тот день позвонили? — я позволил себе спросить.

— Помните, я вам говорил о том, что доктор Умов вручил мне визитную карточку с номером некоего водителя?

— Да. На ней, как вы сказали, было написано слово "Шофер" и предъявлен очень длинный телефонный номер.

— Верно. И именно по этому номеру я в тот вечер и позвонил. В трубке раздались гудки, вперемешку с отдаленными шорохами, вызванными сомнительным подключением и старыми проводами. Гудки длились долго. И я ждал. Долго ждал… сам не зная чего. Трубку не поднимали. Хотелось уже давно оборвать связь, но мысль о том, что такой человек, как доктор Умов, просто не мог дать мне непроверенный номер, заставляла меня и дальше вслушиваться в повторяющиеся гудки. В какой-то момент я усомнился в том, что вообще набрал числа правильно. Все-таки номер состоял из двенадцати символов, и при его наборе я запросто мог ошибиться в любом из них… да, признаться, я и сам к тому времени отвык от использования дисковых телефонов, а посему допускал вероятность того, что мог что-то неправильно крутануть. И все же гудки продолжали звучать, а значит номер был действующим. Я и понятия не имел, кого ожидать по ту сторону линии. На карточке было написано лишь безобидное слово "Шофер", однако количество чисел вызывало подозрение. Такими длинными и сложными номерами пользовались только правительственные агенты, шпионы или же на крайний случай профессиональные наемные убийцы… но уж точно не шоферы. Вот только вскоре эти неоднозначные мысли развеялись, так как я посмотрел на предоставленный номер под другим углом — и в этом мне помогли столь удачно расположенные на старом телефоне буквы русского алфавита.

— То есть каждое число на телефоном диске соответствовало какой-то букве, — уточнил я, начав догадываться, о чем идет речь.

В принципе в этом не было ничего удивительного, так как на мобильных средствах связи очень часто можно увидеть буквы на цифровом блоке… в основном, конечно, латиницу. Цифра "один" чаще всего оставалась свободной, однако, начиная с "двойки", к каждому последующему числу были привязаны три или четыре последовательные буквы. Таким образом весь английский алфавит умещался всего в восьми кнопках. Цифра "ноль" так и вовсе содержала в себе и "пробел", и все существующие знаки препинания. Это было очень удобно в использовании. Достаточно лишь привыкнуть. Многие люди на такой клавиатуре даже умудрялись писать серьезные эссе и трактаты, не говоря уже о простых любовных письмах. И если же по какой-то причине кому-то не хватало символов для передачи своих мыслей, то в ход шла и та самая "единица", и "решетка", и даже "звездочка", на которых при определенных условиях тоже могли находиться какие-то знаки.

Лично я подобным никогда не пользовался, и все же очень хорошо представлял себе то, как это работает. Однако каким именно образом буквы размещались на старом дисковом телефоне — да еще и кириллица — я и понятия не имел. К счастью, у меня под рукой была ручка, которая позволила мне быстро нарисовать в блокноте круг и вписать в него числа от "одного" до "девяти", после которых я поставил "ноль". А затем под каждым символом тут же принялся подставлять русские буквы в их алфавитном порядке. Вот только довести дело до конца я не смог, поскольку, дойдя до девятки, остановился, не зная, какой символ писать дальне: "К" или все же "Й"?

— Значит, вы хотите сказать, что тот длинный телефонный номер мог соответствовать какому-то слову?

— Да, — ответил доктор. — Там было два слова. Сопоставив числа и буквы, я понял, что телефонный номер расшифровывался как "Гадкие лебеди". Любопытно, не так ли? Из всех возможных комбинаций и случайных чисел… и даже из всех существующих слов, которые только возможно составить из первых десяти букв русского алфавита — я получил именно это словосочетание. "Гадкие лебеди". Это было явно не случайно. Однако… что это вообще могло означать? Визитную карточку мне дал доктор Умов, и по его словам к этому шоферу обращалась вся санкт-петербургская братия масонов. Знали ли они о значении этого номера, каждый раз набирая его? И кем вообще могли быть эти гадкие лебеди? Ни о них ли самих шла речь? К тому же, признаюсь, набрав этот номер, я и сам себя ощутил достаточно гадко и скользко, будто ввязался в какую-то грязную историю.

— "Гадкие лебеди", — полушепотом проговорил я, и быстро записал эти два слова в блокнот, пытаясь воспроизвести по ним номер, сопоставляя буквы с числами. Номер действительно был длинным. И судя по тому факту, что в одном из этих слов присутствовала буква "Л", букву "Й" на диске советского телефона пропустили.

— Я бы положил трубку уже после пятого или шестого гудка, — Георг продолжал свой рассказ, — но, столь неожиданно разгадав для себя тайну этого номера, я теперь не мог себе позволить так просто остановиться. Мне было необходимо понять, что это значило — "Гадкие лебеди". Любопытство вновь взяло надо мной вверх. И стоило мне только об этом подумать, как неожиданно в телефоне раздался треск. Гудки оборвались и повисла тишина… такая тишина, будто линию обрезали или же телефон вовсе сломался. Мертвая пустота, ни дыхания, ни шороха. Ничего. И все же я продолжал держать холодную трубку у уха. Внимательно вслушивался. Ждал. Ждал какого-то продолжения. Ждал, что что-то произойдет и что кто-то по ту сторону соизволит откликнуться… но нет. Телефонная линия не проявляла никаких признаков жизни. Вот только я оказывался это принимать. Мне уж слишком хотелось раскрыть тайну гадких лебедей, всвязи с чем после долгой минуты гробовой тишины я все же проговорил в трубку адрес, даже не зная, слышит ли меня там кто-то или нет. И как только я закончил говорить, по ту сторону линии вновь раздался тихий треск. Как оказалось, меня услышали, ибо человек только сейчас положил трубку. В телефоне зазвучали короткие и быстрее гудки в такт моего участившегося сердцебиения. Это был не страх. Любопытство. В некотором роде даже азарт. Контакт с анонимным шофером состоялся. Теперь лишь оставалось явиться в назначенное мной время и место.

— Время и место? — озадаченно повторил я. — Значит, вы назвали не свой адрес?

— Нет. Я выбрал другую сцену. У меня в тот день на пороге квартиры и без того было много чужаков. Не хотелось приглашать туда еще кого-то. Все-таки я и понятия не имел, кто этот шофер… и шофер ли это вообще. А посему в качестве места встречи мной был выбран Вяземский сад. С одной стороны эта общественная зона отдыха располагалась не так далеко от моей квартиры, но с другой стороны и не так близко, чтобы можно было составить представление о том, где именно я проживал. Не зная, с кем имею дело, мне не хотелось так сразу раскрывать свои карты, вот только я уже очень скоро понял всю несуразность данной попытки сохранить свое местоположение в тайне, ибо если человек захочет, то он по номеру кабельного телефона всегда может вычислить адрес звонившего. Времени было немного, и я торопливо направился в назначенное место. Мне предстояла еще одна прогулка. Небо над головой к тому времени уже потемнело. Тучи заполонили горизонт, украсив таинственный вечер бардовыми тонами. На мои плечи посыпались крошечные кристаллы моросящего дождя. Красный Сентябрь опьянял, и я шел на встречу с анонимной личностью, о которой я ничего не знал. Лишь таинственное слово "Шофер", и номер, расшифровывающийся как "Гадкие лебеди". Конечно, у меня имелась догадка о том, что это могло означать, поскольку на ум сразу приходила запрещенная в свое время одноименная повесть братьев Стругацких. О данной повести я был лишь наслышан, ибо к тому моменту своей жизни еще не имел возможности ознакомиться с ней. Но я читал другие рассказы именитых братьев-фантастов, а также с большим удовольствием открыл для себя автобиографическую книгу Бориса Стругацкого "Комментарии к пройденному", в которой писатель поделился некоторыми мыслями по поводу произведений, приводя то, что можно назвать "единой", "каноничной" и "авторской" трактовкой столь неоднозначных рассказов, написанных им в соавторстве с братом. В свое время именно данная книга уничтожила весь тот фантастический ореол загадочности и гения прославленных писателей, поскольку книга расставляла все точки над "i", закрывая читателям двери для дальнейших интерпретаций и поисков глубинного смысла. А ведь это именно своей неопределенностью произведения Стругацких вызывали интерес. Читатели получали удовольствие ни столько от самого прочтения рассказов, сколько от их обсуждения с другими читателями. Но теперь все дискуссии по поводу содержания были сведены к минимуму, хотя сами произведения от этого, конечно, хуже не стали. Как мне было известно, повесть "Гадкие лебеди" рассказывала о неких загадочных личностях… "мокрецах" (предположительно о гостях из будущего), которые пришли на землю, в надежде обучать детей человечества здравомыслию и стремлению к прекрасному, но люди — то есть взрослое и очерствевшее поколение, не желающее менять свой привычный образ жизни и мысли — всячески препятствовали деятельности просветителей из будущего. Во многом, данное произведение можно считать для братьев Стругацких их творческой автобиографией, особенно вспоминая тот факт, что повесть была занесена в издательский черный список. И это было вовсе не из-за банальной "антисоветчины", по статье которой браковалось каждое второе произведение тех лет, а из-за чрезмерно "упаднического" отображения человеческой натуры. Проще говоря, братья-мыслители, смотрящие в будущее, рассказали правду о своих современниках, и те отказались ее принимать. Иронично, ведь это, по сути, дословный пересказ произведения. Классика. Искусство изображает реальную жизнь, после чего жизнь принимается имитировать искусство. — Георг улыбнулся. — Также нельзя было не вспомнить и другой автобиографический шедевр, у которого "Гадкие лебеди" позаимствовали название, разумеется, немного изменив его.

— "Гадкий утенок"? — догадался я.

— Верно, — доктор кивнул. — Произведение Ганса Христиана Андерсена. На первый взгляд может, конечно, показаться, что между этими рассказами нет ничего общего, однако явных сходств и точек соприкосновения там предостаточно. И особенно это заметно в том, насколько сильно авторы разочаровались в человечестве. Нужно обладать особой неприязнью к обществу людей, чтобы написать нечто подобное.

— Но ведь я читал роман "Хромая судьба", в состав которого и вошла повесть "Гадкие лебеди". И, как я помню, произведение не было особо мрачным и депрессивным. Все-таки концовка там была счастливой… даже куда более счастливой, чем у того же Андерсена. В "Гадком утенке" только главный герой обрел счастье и красоту, тогда как в рассказе "Гадкие лебеди" преобразилось все человечество.

— Действительно. Вот только в первом (то есть в авторском) варианте повести "Гадкие лебеди", как признался один из братьев, повествование обрывалось исключительно на грустном аккорде… словами "Бедный прекрасный утенок", тем самым представляя собой самую меланхоличную концовку среди всех произведений Стругацких. То последующее и значительно более жизнеутверждающее окончание добавили значительно позже, хотя, по-моему, повесть от этого менее депрессивной не стала. В любом случае это и неважно. Важно было лишь то, что я в тот вечер шел на встречу с человеком, который из всех возможных художественных произведений отдал свое предпочтение именно этому рассказу. Неужели тот человек действительно так сильно возненавидел людей, думал я. И признаюсь, данный вопрос только подогревал мой интерес к этой анонимной личности. При этом всю дорогу я не переставал испытывать сомнения и по поводу того, что на встречу вообще кто-то явится. Не было ни единого доказательства и даже намека на то, что по ту сторону телефонной линии меня кто-то слышал или что телефон вообще работал. Также нельзя было не сомневаться в том, что длинный номер, запечатлевший в себе словосочетание "Гадкие лебеди", был таковым намеренно. Согласитесь, ведь это в конце-концов могло быть просто совпадение случайных чисел. Такую вероятность исключать было нельзя. И для того чтобы во всем этом окончательно разобраться, был только один возможный путь… и я по нему шел. А теперь представьте себе те эмоции, которые посчастливилось мне испытать, наконец встретившись с этим загадочными индивидуумом. Во-первых, стоит сказать, что я пришел в назначенное место за пять минут до оговорено часа, и меня там уже ждали. Это довольно странно, поскольку Санкт-Петербург и пунктуальность редко сочетаются друг с другом. Во-вторых же, я понимал, что речь идет о шофере, а следовательно должно было быть и транспортное средство — я ожидал увидеть и классическое дешевое такси, и микроавтобус, и просто легковую машину… даже автомобиль высокого класса, но к подобному я совсем не был готов. Меня там ждал не просто роскошный автомобиль — меня ждал пугающий своим императорским шармом черный лимузин с серебристыми декоративными линиями, придающими транспортному средству еще больший лоск и изысканность престижа. Большие стекла были тонированы, и в их глади отражались городские огни вечернего города. А на радиаторе элитарного автомобиля гордо красовалась символическая фигура крылатой Ники — богини победы. И я, узрев ее женственные очертания, осознал, что моя победа уже близко. Это было очередным предзнаменованием на моем пути. Также стоит напомнить, что компания производителей этих машин именовала данный декоративный образ "духом экстаза", и с этим нельзя было не согласиться — глядя на высокохудожественную статуэтку и на сам автомобиль было трудно не испытывать экстаз. Удивительно, но в обычное время стоило таким транспортным средствам появиться где-нибудь в центре города, и прохожие тут же начинали толпиться вокруг, желая хоть на мгновение заглянуть внутрь или же сделать фотографию, запечатлев себя рядом с красивой машиной, дабы потом похвастаться перед друзьями, однако тот вечер в этом смысле был явно необычным, так как на призрачно-черный лимузин никто не обращал внимание. Казалось даже, что эту таинственную тень, столь аккуратно припаркованную вдоль тротуара, видел только я один. Конечно, автомобиль не был настолько длинным, чтобы его замечать издалека и восторгаться уникальными формами, и все же это транспортное средство значительно выделялось среди всех остальных машин. Теперь-то было понятно, что имел в виду доктор Умов, говоря о том, что услугами, предоставляемыми по данному телефону, он и его братья-масоны пользовались только в "особых" (как он выразился) случаях. Я так и представил себе тех взрослых мужчин с ухоженными усами и бородами, вызывающих этот лимузин, чтобы большим братским коллективом отправиться к кому-нибудь на дачу загород на какой-нибудь важный масонский ритуал, а затем сразу в ресторан или в клуб за вольными девицами гламурной наружности. Как говориться — лоск, шампанское и кокаин! Автомобиль для подобных целей подходил идеально. Других причин, по которым масоны Санкт-Петербурга содержали настолько дорогую машину, я не видел… разве что для бравады и демонстрации своих возможностей перед друзьями и новоиспеченными братьями, за одного из которых и принял меня доктор Умов. И скажу честно, я был ему очень признателен за подобный жест. Самому арендовать такую колесницу я бы никогда не смог, да и попросту не стал бы этого делать.

— И что же изменилось с тех пор? — спросил я, однозначно намекая на то, что теперь-то Георг не отказывал себе в подобных автомобилях.

 — Что изменилось? — задумчиво начал он. — Я повзрослел.

Странно. Обычно, взрослея, люди перестают быть тщеславными, так как с возрастом осознают тщетность всякого престижа, однако в случае доктора Корвуса и здесь было исключение.

— И все же, — продолжил он, — в тот вечер самым удивительным и достойным моего внимания была вовсе не дорогая машина призрачного цвета, а именно сам шофер. Да, это была женщина — высокая, худая, одетая в строгую униформу, присущую профессиональным водителям элитарных автомобилей. Грубый черный костюм с квадратными плечами и с множеством крупных пуговиц, половина из которых была лишь для декоративной симметрии униформы. Чуть ниже можно было увидеть широкие в бедрах брюки милитаристского образца начала двадцатого века, а еще ниже блестели высокие кожаные сапоги под самые колени, и, наконец, на голове у шафера была строгая водительская кепка. Все было черным, и интенсивность этого цвета была одинакова соблюдена в каждом элементе одежды. Ничего не выделялось. Единственные детали ее формы, которые не были черными — это слегка показавшийся под самой шеей белый воротник, говорящий о том, что на женщине одета рубашка, и белые шелковые перчатки, очень изящно облегающие ее женские кисти. В остальном же дама представляла из себя черное пятно, сливавшееся с не менее черным автомобилем, у двери которого она неподвижно стояла, гордо сложив за спиной руки, в ожидании меня. Если бы я не успел разглядеть униформу шофера, то возможно бы предположил, что предо мной находится дама из немецкого национал-социалистического отряда СС. Так уж эти формы были похожи. Причем издалека было даже и не сказать, что это вообще женщина, ибо костюм на ней был исключительно мужского пошива. И ведь забавно: одна из первичных функций униформ профессионального водителя — это быть неприметным на фоне пассажиров. Шофер ни в коим случае не должен выделяться или хоть чем-то привлекать к себе внимание. Однако мир так сильно изменился вместе общепринятыми стандартами современной одежды, что теперь как бы нынешние модники ни старались вырядиться, они все равно будут выглядеть скудно на фоне подобных униформ. Также стоит отметить, что черно-белые тона анонимного шофера разбавлялись ее каштановыми волосами, аккуратно закрепленными в конный хвост. Но самым главным и примечательным оказалось то, что на ее лице поверх глаз и частично поверх носа была одета строгая черная маска, причащая от меня добрую половину ее явно молодого и привлекательного лица. Хорошо хоть она не решилась скрывать свои губы и даже накрасила их, поскольку они были совершенны в остроте своих очертаний. Да и вообще, если можно было описать эту даму одним словом, то термин "острая" подошел бы лучше всего, поскольку острым в отношении нее казалось все: и движения ее рук, и походка, и даже то, под каким углом она поворачивала голову или же шевелила своими глазами под маской. Однако это была вовсе не колющая острота, подобно острию ножа или шпаги, а скорее разрезающая, ассоциируясь почему-то именно с ножницами. Увидев меня, женщина, ни сказав ни слова, тут же открыла мне пассажирскую дверь. Она сразу поняла, что среди всех тех немногочисленных людей, которые в тот час гуляли вдоль набережной реки Малой Невки, это именно я был тем джентельменом, кто ее вызывал. Все-таки мой костюм тоже меня выдавал. И раз это был профессиональный шофер и столь престижный автомобиль, я решил соответствовать заданной планке. Я приблизился к двери и молча сел в салон, сделав вид, что даже не замечаю эту женщину, придерживающую мне дверь. Все-таки она была обслуживающим персоналом, на которую ни в коим случае не следует поднимать глаза благородному господину, и уж тем более на людях.

Эти слова меня немного позабавили, ведь я совсем недавно был свидетелем того, как этот "благородный господин" своему обслуживающему персоналу лично разливал чай по стаканам, не просто заглядывая им в глаза, но и разговаривая с ними на равных.

— Салон автомобиля был, конечно, просторным. Широкие кожаные сиденья, солидный мини-бар с люминесцентной подсветкой, тихая музыка из колонок, подчеркивающая всю сюрреалистичность таинственной ночи и невероятность моей удачи. Я сидел в самом центре салона, подобно королю, и не предпринимал никаких действий. Шофер же тем временем обошла транспортное средство и села за руль, который, к слову сказать, был приспособлен для левостороннего движения, которого в Санкт-Петербурге никогда не было. Россия еще в восемнадцатом веке славилась своим исконным правосторонним движением. Повозки и сани строго придерживались этих правил. С появлением автомобилей в этих местах ничего не изменилось. А время между тем шло. Шофер сидела молча, как и я. Она за рулем… я же на дальнем пассажирском кресле. Дама была ко мне спиной, и все же она отчетливо смотрела на меня через горизонтальное зеркальце над собой. В обычных машинах подобные зеркала выполняют функцию зеркал заднего вида, но в этом транспортном средстве, это приспособление служило за тем, чтобы наблюдать за жестами и знаками пассажиров на случай, если им что-то понадобиться… разумеется, до тех пор пока черное оконце, разделяющее салон от кабины водителя, опущено. А оно-таки было опущено, и мы с Шофером так и смотрели друг на друга. Молча. Она должно быть видела меня в том зеркале полностью, я же видел лишь ее глаза — зеленые, глубокие, гипнотические. Хотелось разглядеть и черты ее лица, но они скрывались под маской. А ничего другого зеркало не отражало. Секундная стрелка на часах в салоне продолжала отбивать свой ритм, по которому смерть танцует свою игривую чечетку, но я не спешил. Скорее наоборот — я продолжал наслаждаться мгновениями, начав вальяжно и медленно совершать свои действия. "Just drive!" — лениво прошептал я Шоферу. Дама отлично поняла английские слова, и тихий автомобиль двинулся с места. Мне было все равно куда держать путь… точнее, теперь уже все равно. Если поначалу, направляясь туда, у меня был план как-нибудь развлечься, то нынче в этом не было нужды, ведь я уже отлично проводил время. Из мини-бара автомобиля, полного дорогостоящих алкогольных напитков, я уверенно достал самую дальнюю, крайнюю и на мой взгляд самую неприметную бутылку темно-зеленого цвета с блеклой этикеткой, выполненной в постимпрессионистском стиле. Это был горький абсент. Данный напиток уже давно не пользовался спросом у богатых бездельников, любящих праздный образ жизни. Бар был полон дорогих виски, вин, шампанского и текилы. Блеск их элитарных черно-золотых этикеток манил меня, но я все же обхватил именно эту милую даму в вечернем наряде фасона первого десятилетия двадцатого века, украшающую своим кокетливым и пьяным видом скромную бутылку. Казалось, будто зеленая фея сошла прямиком из под кисти графа Анри де Тулуз-Лотрека. Было ли это так на самом деле — сомневаюсь. Однако одно было бесспорно — эта мадам смеялась надо мной. И выдержать ее насмешку было непросто, всвязи с чем я уже хотел свернуть ей шею, но, сделав резкий поворот руки, лишь отдернул непокорную крышку. Выливая ядовито-зеленую жидкость в прозрачный сосуд, я краем глаза заметил в окне движущегося автомобиля что-то странное… что-то несоответствующее реальности. По ту сторону реки Малая Невка, вдоль которой мы держали путь, гордо нарисовались два не менее зеленых, чем яд в стакане, таинственных сфинкса. Львиные туловища и головы людей, поверх которых блестели золотые тиары. И эти безмолвные образы смотрели строго на меня. Возможно, вам может показаться, что в этом не было ничего удивительного, учитывая то, что с тысяча девятьсот семьдесят первого года у Каменноостровского моста действительно стояли эти сфинксы, однако два года назад до моего приезда в город их с того места убрали. Тогда что же я видел: настоящих сфинксов или же их фантом, запечатленный вне времени? Я прекрасно осознавал, что этих скульптур там нет, однако я их продолжал отчетливо видеть, как сейчас вижу вас. И пока автомобиль двигался вперед, пронзая лучи вечернего города, эти зооморфные душительницы так и провожали меня холодным взглядом, открывая передо мной первые врата в великий град вселенской мудрости. Что ж, я догадываюсь, о чем вы сейчас подумали, и будьте уверены, я бы тоже счел данное видение за обыкновенную галлюцинацию, которую запросто может вызвать туйон — главный компонент любого абсента, однако к тому моменту я еще не вкусил горечь напитка… лишь занимался его приготовлением. Культура употребления напитка должна была быть соблюдена, и меня интересовала "суровая" традиция. — Георг загадочно улыбнулся. — Ледяной абсент уже украсил своим изумрудом хрустальный бокал, и я аккуратно поместил специальную серебренную ложечку с узорчатыми отверстиями на край сосуда. Затем, пока автомобиль продолжал свое плавное и бесшумное движение, свернув на Каменноостровский проспект, я подготовил все остальные ингредиенты для зеленой феи. Толстый кубик сахара увенчал ложку, тянущуюся шатким мостиком над зеленой бездной, и тогда я посмел добавить себе в напиток еще один ингредиент — лауданум — она же опиумная настойка на спирту… или, говоря понятным языком, просто яд.

— Вы хотели себя отравить?

— Напротив. Я лишь хотел отдохнуть и хорошенько расслабиться. День выдался тяжелым и утомительным. Абсент и лауданум же были идеальным способом убежать от городской суеты и снять с себя тяготы прошедших дней. К счастью, я врач, и у меня в дорожном саквояже всегда лежал бутылек с этим зальем — универсальное успокоительное, обезболивающее и снотворное. Его открыл еще сам Парацельс… будь он проклят! В наши дни эта настойка запрещена и считается наркотиком. Ее даже в медицине уже почти не используют. Хотя, впрочем, во многих странах абсент тоже запрещен. А запретный плод, как известно, сладок. Главное с лауданумом не переусердствовать, ведь передозировка гарантирует зависимость и, порой, даже смерть, не говоря уж о все тех каторжных состояниях, которые идут между ними. Для должного медицинского эффекта достаточно лишь двух или трех капель лауданума из пипетки. Я же пролил в тот вечер пять капель, аккуратно бросив их поверх сахара, любуясь тем, как черно-красная — почти йодная — жидкость тонким слоем обволакивает кристальные очертания белого сахара, медленно растворяя его и стекая в бокал. Капля за каплей. Капля… за каплей. И вскоре, взяв в руки спичку, я ловко поджег опасный напиток. Сахар на ложке, находящейся над огнем, тоже окутался синим пламенем и принялся таять, теряя свою белизну и медленно стекая в глубь стакана, кристаллизуясь на его дне. В этот момент главное не передержать огонь и вовремя его потушить, так как, во-первых, меня не слишком привлекает жаренный сахар, а во-вторых, что куда более важно, стакан может не выдержать температуры, перегреться и лопнуть. И все же я не спешил потухать адский огонь. Будучи уже опьяненным напитком, которого пока даже не выпил, я сквозь мерцающее пламя увидел на просторах Санкт-Петербурга еще двух сфинксов… двух не существовавших сфинксов. Передо мной показались таинственные каменные фигуры, лишь отдаленно напоминающие греческих и уж тем более египетских стражей. Их тела были львиными, как и подобает хранителям мудрости, однако вместо лиц у них виднелись перевернутые скрипки. Необычайно абстрактные образы, пришедшие из разных эпох и разных культур, и все же они смогли столь удачно воссоединиться, совместив себе несовместимое, сотворив новый, уникальный и доселе невиданный в истории символ — символ величия и неуловимой загадочности музыки. Но меня, смотрящего сквозь огонь пылающего абсента и сквозь окно движущейся машины, привлекло вовсе не наличие этих удивительных сфинксов на пороге парка имени композитора Андрея Петрова, а именно их отсутсвие. Эти скульптуры установят еще только через два года после моего узда из Санкт-Петербурга. Их в тот час не было на сквере, однако мои глаза уже смотрели на них и различали их гладкие формы. Сперва мне удалось узреть сфинксов, которых больше не было в городе, тогда как теперь я видел сфинксов, которых пока еще не было. Видимо, я попал в то эфемерное пространство, в котором не существовало времени, сливая прошлое и будущее в единое и постоянное настоящее. Я находился в преддверии четвертого измерения, и магические сфинксы, стоящие на стороже, уже отворили мне вторые врата своей мудрости. Данные миражи являлись ничем иным, как предзнаменованием того, что я был на верной тропе к своему просветлению и к той цели, которую я преследовал, став тем, кого вы сейчас называете "Безумным Художником". Тот автомобиль, та дама за рулем — все это было неслучайно. Важные компоненты единой мозаики, начинали соединятся, и Санкт-Петербург уже был готов раскрыть мне все свои тайны. Требовалось лишь пройти сквозь остальные врата в царство истины и вечного пламени, и чтобы больше не медлить и усилить эффект погружения в себя я, не задувая огонь в бокале, залпом выпил пламенный абсент. Огонь мельком обжег мне брови и небо во рту, но неприятное чувство быстро сменилось сочным привкусом горькой полыни на кончике языка. Затем последовал аромат аниса, фенхеля, аира, мяты, лакрицы, дягиля, белого ясенеца, кориандры, ромашки, вероники, иссопа и петрушки. Напиток был очень терпким и насыщенным. Зеленая ведьма дурманила меня туйоном, и я тонул в глубине кожаных кресел, засыпая, глядя в окно движущейся машины. Капли моросящего дождя украшали прозрачную гладь перед моим лицом, и свет неоновых вывесок и городских фонарей искажался в них по-особому опьяняюще. Говорят, что нет ничего быстрее скорости света и что свет находится в постоянном и непрерывном движении, однако в те мгновения свет был неподвижен. Он застыл в пространстве, рисуя зависшие в воздухе полосы, сквозь которые, словно ледокол, проносился наш черный лимузин. Шофер и была моей зеленой феей — зеленоглазой, если быть точнее — ведущей меня за руку в те таинственные края, где до меня бывали лишь самые безнадежные безумцы и величайшие гении. Всем остальным туда был путь закрыт, и сквозь окно автомобиля мне снова улыбнулись сфинксы. На сей раз они не были иллюзорными… напротив! Это были самые настоящие и — я бы даже сказал — чистокровные сфинксы, так как они были единственными в городе, которые примчались туда на своих львиных лапах прямиком из Древнего Египта. Каменным монументам было более трех тысяч лет. Целые эпохи зарождались и умирали, возводились империи и рушились в пепел, сотни поколений сменили друг друга, а эти сфинксы как неподвижно ухмылялись, глядя на все с высока, так и ухмыляются до сих пор. Они безразличны к людям и к их мирским заботам, и все же могущественные образы фараона Аменхотепа Третьего на Университетской набережной соизволили бросить на меня свой взор и отворить передо мною третьи врата, ведущие в извечный университет эпох, где преподают лишь правду, заточенную в молчании. Колесница промчалась дальше, стрелой пронзая город священного камня, и высоко над собой зарычали еще два грозных сфинкса, высокомерно восседающих на крыше дома Печатника. Узрев меня вблизи, хранители ключей от четвертых врат, отнеслись ко мне как к равному себе и с уважением пропусти дальше, не прерывая мой маршрут. Но остановиться вскоре все-таки пришлось, хоть и на минутку, ибо у Египетского моста мне перегородили путь темно-зеленые красавицы. Примечательным было то, что не смотря на их позолоченные головные уборы, выполненные в египетском стиле, и на торжественные обелиски, украшающие мост, это были вовсе не египетские сфинксы, а скорее греческие, поскольку египетскими сфинксами (за редким исключением) становились только мужчины, тогда как эти грудастые образы были явно женскими. И перед тем как пустить меня через свои закрытые ворота, они, как и подобает греческим привратникам, загадали мне загадку. Ответив правильно, я мог двигаться дальше, а ответив неправильно, меня ждала самая жуткая смерть. Но я был не из тех, кто соглашался играть в подобные игры… и уж тем более по чужим правилам. "Уважай традиции чужого храма, но не опускайся до их уровня." — гласит мой пятый канон, и даже перед божественными существами приклоняться я не стал. В любом случае смерть была мне нестрашна, ведь вызывающий галлюцинации лауданум уже и так бурлил в моей крови. Я отказался отвечать, и, как выяснилось, это и был единственный правильный ответ, на их парадоксальную загадку вечного молчания. Стражи мудрости сами поклонились мне, как фараону и царю, сменив красные огни на зеленое свечение. Шофер надавила на педаль, и мы помчались дальше. Я так и оставался во власти зеленой ведьмы в тот тихий мрачный час. Иллюзорная госпожа забавляла меня, смешила, опьяняла, возбуждала, но мне все же была нужна настоящая женщина — женщина из плоти и крови, в которую я бы мог выплеснуть свое естество. И к моей радости, квартира Айданы была совсем неподалеку. Художница с приступами нимфомании уж точно бы не отказалась провести ту ночь вместе со мной. Но перед тем, как разворачивать автомобиль, бесцельно разъезжающий по городу кругами, я схватил встроенный в салон машины телефон и позвонил красноволосой бестии, чтобы удостовериться, что она дома. И, как оказалось, в студии на Гороховой Айданы в тот час не было. Она, Эдлен, Николай и еще какая-то пара были на пути в ресторан, расположенный на Свердловской набережной. Эти господа, как я понимаю, пошли отмечать свой невероятный успех, связанный с тем, что в их руки попалось "Черное Изящество". В течении того дня Эдлен успела перепроверить всю найденную мной вчера информацию по картине, и даже умудрилась отыскать еще какие-то важные сведения, которые я пропустил. Для Николая Лебедева этого было достаточно, чтобы начинать преждевременный праздник. Он и так намеревался продавать полотно по завышенной цене, а с учетом тех исторических документов, которые нам удалось собрать вокруг шедевра, Лебедев уже был уверен в том, что беззаботная старость ему обеспечена. Нулей к ценнику он приписал немало. И когда услышал, что Айдана по телефону разговаривала со мной — то есть с курочкой, принесшей ему золотые яйца — он, выхватив у нее мобильник, по-дружески пригласил меня к ним присоединиться. Вот только Лебедев не учел того, что на самом деле он находился не в сказке про "Курочку Рябу", а скорее в романе "Золотой теленок". Что ж, я с удовольствием согласился поужинать в его компании, все-таки это была отличная возможность снова увидеть как Айдану, так и Эдлен, а посему поднял глаза на зеркальце в салоне водителя и, поймав пронзительный взгляд Шофера, сообщил ей нужный адрес. От молчаливой дамы не последовало никакой реакции. Ни ответа, ни кивка — ничего. И все же она отчетливо поняла мое пожелание и крутанула руль. Машина сменила маршрут, и нас поприветствовали еще двое сфинксов. Эти привратники мечтательно любовались течением реки Фонтанки, однако не имели возможности к ей подойти и вдоволь напиться. Зооморфные существа были прикованы на цепи и не относились ни к греческой традиции, ни к египетской, поскольку хоть и имели туловище льва, на деле же являлись кроликами с напуганными и скорбными выражениями человеческих лиц. Загадок они не задавали и даже не осмеливались поднять на меня свой рабский взор. Жалкие шестерки отворили мне шестые врата в царство ночи, и, когда я на еще один шаг приблизился к сущности города, они со скорбью в глазах заскулили, в надежде, что я соизволю вернуться и снять с них цепи. Но не я их сожал сторожить метафизику Санкт-Петербурга, а посему и не мне было разрубать цепи. К тому же вандализмом я не занимаюсь. Статуи остались нетронутыми, и мы помчались к седьмым вратам — самым грациозным и таинственным. На их страже оказались не просто грудастые сфинксы с высокими головными уборами фараонов, а само воплощение смерти, поскольку лик этих существ имел две стороны. Статуи на набережной Робеспьера совмещали в себе и красоту правильных очертаний живого существа и мертвые образы скелетов. Дабы пройти, охраняемую ими границу, путнику следовало умереть. И я это сделал. Яд в моей крови, циркулирующий по венам, достиг сердца, и оно застыло… застыло всего лишь на миг, но и этого достаточно, чтобы великие стражи и мудрецы эпох сочли меня за своего… то есть за мертвого. Каждую секунду сердце человека, омывая кровь, надувается и замирает… и в этот миг затишья мы переживаем смерть. Каждый из нас! Каждую секунду! И чем больше мы боимся смерти, тем быстрее бьется наше сердце, дабы мы возрождались почаще. Но это был далеко не конец пути, ведь, направляясь к цели, черный автомобиль достиг восьмых ворот — ворот, которые следуют даже после врат умерших. Врата перерождения? Нет. Это была более страшная черта… черта забвения… черта, переступив которую существование чего-либо исчезало даже из воспоминаний. Абсолютное затишье, которое даже хуже, чем так и не появившиеся вещи, поскольку то, чего нет, еще имеет шанс появиться, но то, что уже было и незаметно прошло, повториться не может, ибо, как говориться, дважды в одну реку не зайти. Могут быть похожие вещи, подобные и даже идентичные, однако все это уже будет нечто совершенно иным… да и к тому же еще больше способствующим забвению первозданного оригинала. Нет ничего страшнее, чем быть забытым. И в предверии этих врат как раз и восседали забытые сфинксы. Конечно, они не были полностью преданы забвению, ведь об их существовании знали горожане, однако их наследие и история была навсегда утрачена. Никому не было известно, кто был автором этих скульптур, и в каком году их установили. Они просто были… но зачем, откуда и для чего?.. этого мы уже никогда не разгадаем. Свою тайну сфинксы заберут с собой. И они ее-таки забирают! Начиная с конца девятнадцатого века эти фигуры стали бесследно пропадать по ночам. Жители города, считая, что исчезновение статуй — это дело рук вандалов, неоднократно реставрировали памятник культуры, восстанавливая утраченные образы, но на самом деле люди здесь ни причем. Сфинксы покидали Полюстровскую набережную (она же Свердловская) по собственной воле. И если здесь в чем-то и была вина человека, то лишь в том, что он очень быстро забывает знания прошлого. Мы двигались дальше, и я переступил через страх забвения. Странное ощущение, ведь стоило мне пересечь черту, как уже и сами сфинксы обо мне забыли. Через несколько минут Шофер остановила роскошный автомобиль, и я, наконец, вышел на открытый воздух, взирая на красное ночное небо над собой, рыдающее холодными слезами. И именно там — в небе, полных густых и ржавеющих туч я увидел последние врата… девятые! Их тоже сторожили сфинксы, и они были самыми могучими из всех, которые позволили мне сегодня увидеть мои глаза и воображение. И самым важным оказалось то, что у этих облачных зооморфных мужчин-великанов с львиными туловищами и с расписными немесами египетских фараонов на головах было мое лицо. Я взирал на них снизу вверх, как в зеркало. Они же на меня не смотрели. Я был слишком крошечным на их фоне, чтобы меня вообще замечать. Стражи мудрости рисовались необъятными. У них были четыре ноги, у меня же всего только две. Иллюзорные статуи олицетворяли мое небесное тщеславие, мою каменную самоуверенность, мою непоколебимую гордость и волю… и на их фоне я был всего лишь жалкой песчинкой. Врата передо мной оставались закрытыми. Видимо, я и сам не спешил их отворять. Ключи были у моих близнецов, и чтобы их получить я должен был разгадать последнюю и самую важную загадку в этой жизни. Нет, сфинксы мне ее не задавали, и никто вам никогда не задаст этот вопрос, так как это то, что человек должен задать лишь самому себе. И пока этот вопрос самостоятельно не зародится в вашей голове, он не имеет смысла.

— И что же это за вопрос?

— "Кто я?" — таинственно произнес доктор Корвус.

— "Кто я?"

— Да. Именно так звучит главный вопрос любого бытия. И разгадав эту загадку, перед человеком больше никогда не будет существовать закрытых дверей. Они ему будут попросту не нужны, ибо он уже и так дошел до своей самой главной цели — до самого себя.

— "Кто я?" — я снова повторил этот вопрос. — И часто вы себя об этом спрашиваете?

— Каждую секунду… с каждым биением моего сердца… каждый раз в тот самый миг, когда оно замирает.

— И как?.. в смысле… что было потом? Вы встретились в тот вечер с Эдлен?

— О да, — ответил мужчина. — Когда метафорические видения, вызванные галлюциногенным напитком и опускающимся на город туманом, покинули мое восприятие реальности, я обнаружил себя в довольно милом ресторане. Николай Лебедев лично встретил меня у входа и проводил внутрь светового помещения. Там было немноголюдно, и все же ощущалось присутствие толпы, видимо, из-за того, что у столиков в дальнем углу какой-то даме отмечали день рождения. И именно благодаря улыбкам и безмятежному смеху тех незнакомых мне людей в ресторане царила очень дружеская и праздничная атмосфера, хотя при этом в помещении было достаточно тихо. Приблизившись к столику, который забронировал Лебедев, я сразу заметил Айдану и Эдлен. Айдана, как и всегда, поражала пышностью своих огненных волос, тогда как Эдлен в тот вечер предстала с волосами цвета нефрита. Меня это даже ввело в замешательство, поскольку первые минуты я не мог понять: это и правду Эдлен, уже в который раз за неделю перекрасившая волосы, или же это все еще зеленая фея мерещилась передо мной. Все-таки абсент меня пока так и не отпускал, и мне приходилось принимать усилия, чтобы не казаться пьяным. В той копании, помимо Лебедева, Эдлен и Айданы, были еще люди — точнее, одна замужняя пара. Солидный мужчина в возрасте с надутым телосложением от крепкого питания, и такая же дама — немолодая, тучная, но уверенная в своем превосходстве над всеми другими самками, подчеркивающая это через свою бижутерию, состоящую из большых и крупных камней (таких же больших и крупных как она сама). Я не помню, как их звали. Вроде Олег и Марта, но я не уверен. Все-таки в тот вечер я видел их первый и, возможно, последний раз, хотя они заявили, что запомнили меня еще с прошлой вечеринки на квартире Лебедева. При упоминании того вечера Эдлен немного передернуло. Она явно вспомнила наш с ней инцидент при закрытых дверях. И в тот момент я понял, что это будет очень веселый ужин. Я поздоровался с Айданой, по православному обычаю поцеловав ее щечки три раза. Вот да… Ее щечки хотелось целовать и целовать. И три раза мне было мало. Эдлен же я поприветствовал чуть более либерально, крепко пожав ей руку. А с семейной парой, сидящей с другой стороны стола, обошелся лишь устным приветствием, ибо, во-первых, они, в отличии от всех остальных, выказали мне неуважение, не удосужившись привстать, когда к ним подошел гость, а во-вторых, просто не хотелось тянуться через весь стол. Было сразу заметно, что эти люди мне не интересны. Типичные снобы и язвительные сплетники, сумевшие в свое время по счастливой случайности сколотить состояние и теперь убежденные в своей богоподобности. И, как оказалось, это и были те господа, перед которыми Лебедев из кожи вон лез, чтобы заслужить их расположение и авторитет. Мужчина являлся начальником Николая… так сказать, главным по выделению и по подсчету денежных средств; и он-то быстро раскусил, что у его подчиненного намечается какое-то прибыльное дельце. За этим Лебедев и пригласил его на ужин, чтобы в неформальной обстановке поделиться с ним новостью о находке ценной картины и договориться о том, как бы продать ее, обойдя государственные сборы и проценты, которые потребует жадная бухгалтерия их аукционного дома. Лучше уж было оставить деньги в своих карманах и щедро поделиться с доверенным реставратором шедевра, нежели платить государству и просто так перечислять проценты главным акционерам фирмы "Caruso". Николай и тот мужчина пришли к понимаю и согласию, практически даже не обсуждая данный вопрос. Подискутировали лишь на тему процентов. Айдана же в разговор не вступала. Она была рада любой надбавке к своей стандартной зарплате, и точно знала, что ее в любом случае будут щедро вознаграждать за доверие и молчание. И, как она мне потом сказала, это был уже далеко не первый раз когда Лебедев с этим господином обходили закон и бухгалтерские нормы. У начальника имелась давно отработанная схема по подобным махинациям. Однако о таких больших суммах речь была, по-видимому, впервые. Но этот солидный и полный господин даже не обсуждал данный вопрос. Он точно знал, что все у них получиться, ибо они в России. А Россия и коррупция — это слова-синонимы. Оставалось только отреставрировать полотно и поскорее продать его. И к моменту, когда я был представлен этой семейной паре, довольной своими финансовыми перспективами, какие-либо разговоры о деньгах в их компании мгновенно прекратились. Они говорили о погоде, об искусстве. о еде, о Санкт-Петербурге, о чем-угодно, но только не о числах и процентах. Видимо, опасались, что я тоже могу потребовать свою долю за найденную им информацию по картине, без которой "Черное Изящество" и ломаного гроша бы не стоило.

— А сейчас оно находится в списке самых дорогих картин в истории, — подметил я.

— Помню, как та мадам, из вежливости к незнакомцу, коим был для нее я, сделала попытку узнать меня получше, начав спрашивать о том, как долго я в городе, и как он мне нравится. Я искренне признался, что очень восхищаюсь Санкт-Петербургом, и подробно описал всем присутствующим мою вечернюю прогулку по северной столице в поисках сфинксов. Женщина наморщилась при упоминании этих мифологических существ. Они ей были однозначно неприятны и даже омерзительны, поскольку дама твердо заявила, что эти статуи портят — точнее "поганят", если дословно цитировать ее слова — светлый лик Петра творения. К счастью, мне не пришлось спрашивать, почему она так считала, однако, к несчастью, мне все равно пришлось выслушивать ее ответ, ибо данный вопрос уже задала ей Айдана. Красноволосая шутница за километр чуяла глупость и просто не могла не отказать себе в удовольствии сковырнуть этот гной, чтобы молча посмеяться над человеком, непонимающим, каким именно образом он унижает сам себя. Тучная женщина с уверенностью в своих суждениях сказала о том, что образы египетских существ — это откровенное богохульство и призыв к поклонению языческим богам. В "Библии" отчетливо написано, что боги Египта — это ложные боги, а следовательно фактические враги того бога, в которого веровал пророк Моисей. Да, это был железный аргумент в сторону эстетического уродства данных существ. Иначе говоря, ей не нравились упомянутые скульптуры, только тому что она была убежденной христианкой. И ладно бы она была традиционной иудейкой еврейского происхождения — я бы это еще хоть как-то счел за историческую и национальную обиду — но нет. Она к подобному народу никак не относилась. Эдлен тоже не заметила логики в словах полной женщины и спросила ее: "Разве оттого, что это чужие боги, становятся ли они от того менее красивыми?" Дама решила ответить и на это, сказав твердое "Ну конечно", и подкрепила свое умозаключение чуть более развернутым уточнением. Бог, по ее мнению, не порождает на свет уродов. А все эти деформированные, горбатые и уж тем более зооморфные образы — это, как она утверждала, явное уродство, а следовательно кощунственные проделки сатаны. И помимо египетских сфинксов, она назвала и других (по ее убеждениям) богомерзких существ из разных культур и религий. Сперва под секиру ее острого язычка попал бычеголовый Минотавр, затем и коземордый Пан, пританцовывающий на своих кошерных копытах, а под конец так даже слоноподобный Ганеша удостоился ее чести. Очень мило, конечно. Очень мило. Да. И закончила она тем, что подобные существа со звериным частями тела — это либо оборотни, либо плоды скотоложства. И тут Айдана, понимая в каком именно ключе мыслит эта женщина, ради ироничной насмешки над ней ненавидящего и даже очень заинтересованно спросила, как бы поддерживая беседу: "А на что бы вы тогда заменили всех этих сфинксов Санкт-Петербурга?" "Ну… хотя бы на ангелов!" — тут же последовал ответ. — Георг засмеялся. — Ну да… значит люди с львиными частями тела — богохульство, а такие же зооморфные существа с крыльями птиц — это, видите ли, божественная благодать. В тот момент мне очень хотелось признаться этой толстой женщине в том, что я, как врач, действительно знал кое-какие виды настоящих зооморфных сущностей. В природе их не так уж и мало, и все же самый распространённый вид оборотня на земле — это человек-свинья.

— Вы прямо так и сказали? — с улыбкой удивился я, представив себе реакцию той богатой и упитанной женщины.

— О нет. Я воздержался от подобной искренности.

— Странно. А я ведь думал, что вы никогда не носите маску и всегда говорите прямо.

— Перед тем как снимать маску в обществе, необходимо убедиться, что это не противогаз, — в шутку сказал Георг. — Мне же вонь в компании Эдлен и Айданы была не нужна. Да к тому же девушки и так поняли весь подтекст без лишних пояснений. Они поняли… а Лебедев нет. Он, будучи продажным подхалимом, выразил свое согласие по поводу того, что египетские сфинксы — это, как он сказал, "все же что-то чуждое нам и нашей культуре…" Говоря о культуре, он говорил о новом русском православии. "Вся эта скрытность и загадки… Вот у нас такого нет. У нас все светло и открыто. Никаких тайн!" Видимо, церковные "таинства" Лебедев не считал за "тайны", а закрытый от глаз прихожан жертвенник за иконостасом не относился к "скрытности". "А вы знаете ответ на загадку сфинкса?" — холодно спросила Эдлен, флегматично ковыряя вилкой горох в своей тарелке. И словом "вы" она обратилась как к своему жениху, так и к той даме, чью точку зрения он отстаивал. "Да мне разве есть дело до ответов каких-то древних египетских существ?!" — наотмашь ответил Николай, сам того не понимая, как он только что признался в том, что, будучи человеком, зарабатывающем на культуре, не просто не знает решение легендарной загадки, так и даже о самом вопросе понятия не имеет. "Вообще-то это загадка не египетского, а греческого сфинкса" — строго уточнила Эдлен, и в ее голосе пробежал хорошо спрятанный упрек и недовольство. Полагаю, что она с Николаем в тот день снова повздорила, и полагаю, что это произошло опять из-за ее неприемлемого цвета волос и из-за его петушиной напыщенности. "Египетские, греческие — какая разница!" — сказал он, желая закончить тему и скрыть свое незнание. Но тут оживилась Айдана и, как всегда, якобы без задней мысли начала вольный пересказ известной легенды: "В греческой мифологии сфинкс — это красивое существо с женским лицом, львиным телом и большими птичьими крыльями". Да, она сказала именно "красивое"! "Согласно преданию сфинкс располагался возле ворот греческого города Фивы, в котором хранилась мудрость богов. Эта мудрость была предназначена для тех, кто был способен думать. Но вот вопрос: "Как отличить дурака от рассуждающего человека?" С одной стороны, знания должны быть доступны для всех, но с другой стороны подобная открытость гарантировала порождение целой армии "обезьян с гранатой" и "кухонных философов", как это происходит сегодня благодаря интернету. Вся информация мира, типа, открыта, однако люди ищут лишь сплетни, анекдоты, порнографию и забавных котиков, превращая виртуальное пространство в глубокую помойку. Заранее предрекая подобный исход, в божественный кладезь знаний было решено пускать только тех, кто был способен думать собственной головой… хотя бы на уровне пятилетнего ребенка. Всем, кто просился в город, сфинкс задавал один несложный вопрос. Кто отвечал правильно, имел право войти, всех остальных же милый сфинкс мур-мур-мур, дабы не праздношатались тут и не оскорбляли его своим интеллектом. Так и пустовал город веками. Никто не мог решить простецкую задачку. Но потом появился слепой старец Эдип — мудрый не от начитанности, а от жизненного опыта. Он-то и разгадал загадку сфинкса. Итак, уважаемые знатоки, внимание, вопрос на засыпку: кто утром ходит на четырех ногах, днем — на двух, а вечером — на трех?" Минута пошла. Знаете ответ?"

— Я уже где-то слышал раньше эту загадку, но, боюсь, ответа не помню. Извините, — честно признался я.

— Хотите решить ее сами?

— Если вы не против, то я бы предпочел подумать вслух, — сказал я и записал загадку в блокнот, в надежде, что это мне поможет с ответом. — Значит… "утром на четырех ногах, днем — на двух, вечером — на трех". Странный вопрос. Вы точно уверены, что его разгадывают пятилетние дети?

— О да, я точно уверен. Дети куда более открыто видят мир, поэтому практически всегда замечают то, что взрослые упускают из виду по причине своей предвзятости и избирательности.

— Так ладно… — Я начал думать. — Знаю, что аист стоит на одной ноге. Уточка же ходит на двух лапках. Хотя, в принципе, у всех птиц по две лапы. А вот млекопитающие же ходят на четырех ногах… за исключением, наверное, только кенгуру.

— …и горбатого кита, и летучей мыши. Исключений немало.

— Три ноги… три ноги… Вот еще пять конечностей я бы понял, ведь многие обезьяны, перепрыгивая с ветки на ветку, зачастую используют хвост, — сказал я, прекрасно осознавая, что хвост у животных конечностью не является. Однако Георг начал кивать головой, видимо, намекая на то, что, заговорив о приматах, я был на верном пути. Ответ должен был быть где-то поблизости, и, пытаясь дать мне еще одну подсказку, доктор принялся демонстративно крутить трость в своей руке.

Как именно трость могла относиться к вопросу о количестве ног, я понял далеко не сразу, и, возможно, не понял бы никогда, если бы до это мы не упомянули о детях, которые смотрят на мир совершенно иначе, чем взрослые. Для нас трость — это просто трость, вспомогательное средство при ходьбе, очередное орудие труда на пользование человека, но для детей, чей разум еще не утонул в материальных правилах и в однозначных значениях слов, трость может расцениваться как третья нога. Человек с тростью — это, можно сказать, человек с тремя ногами. Людей в очках ведь иногда называют четырехглазыми, значит это применимо и к ногам. И поскольку из всех живых существ на земле только люди используют трости — только у них и может быть три ноги, следовательно…

— Ответ: "человек", — заключил я, хотя и понятия не имел, причем здесь три ноги, две и четыре.

— Это правильный ответ, — сказал доктор. — Приятно осознавать, что я общаюсь с рассудительной личностью, достойной пребывания в моей обители мудрости. Дворецкий не ошибся, открыв перед вами двери замка и впустив вас в эту библиотеку.

— Благодарю вас за лестные слова, — сказал я.

— Ответ: действительно "человек". На заре своей жизни он ползает на четвереньках, в полдень он, вырастая, ходит на двух ногах, а под старость на закате бытия, уставший, нуждается в опоре… будь то трость или посох. Это и была загадка сфинкса. И Лебедев вместе с той богатой мадам не смогли ее разгадать. Окажись они в Древней Греции, сфинкс бы их уничтожил. "Но, по-моему, это далеко не лучший способ отличать дураков от умных людей, — игриво продолжила за столом Айдана. — Есть метод понадежнее и, главное, повеселее. Надо лишь крикнуть в толпу "Эй ты, дурак!"… Тот, кто оглянется, тот, собственно, и дурак. Все просто". Шутка Айданы осталась присутствующими без внимания, однако же я ее оценил по достоинству. Да и к тому же, в момент когда она произносила эти слова, громко выкрикивая ругательную фразу, незнакомые люди за соседним столиком действительно оглянусь. Я посчитал необходимым развить начатую тему, и сообщил, что та загадка, которую озвучила Айдана, была упрощенной версией настоящей загадки сфинкса… так сказать "цензурной" и даже "детской" версией. На самом же деле вопрос древнего привратника был куда сложнее, и звучал он следующим образом: "Кто утром ходил на двух ногах, днем — на четырех, вечером — на трех?"

Это была та же самая загадка, однако порядок чисел был изменен. Ответ "человек", конечно, все еще подходил, поскольку три ноги до сих пор присутствовали в уравнении, однако объяснение с ребенком, со взрослым и со стариком теперь никак не работало. Видимо, ответ был не просто "человек", а какой-то конкретный человек. Но кто именно?

— Подвох этой загадки заключается ни сколько в самом ее содержании, сколько в том, кому она адресована, — пояснил доктор. — Для разгадки необходимо знать не просто сам вопрос сфинкса, но и судьбу слепого старца Эдипа. А прославился-то этот герой вовсе не тем, что разгадал древнюю загадку, сверг крылатого привратника и стал царем Фив по воле оракулов, а все-таки тем, что убил своего отца и женился на собственной матери, после чего так и вовсе выколол себе глаза в качестве наказания за свой поступок. Иначе говоря, ответ на загадку сфинкса "Кто утром ходил на двух ногах, днем — на четырех, вечером — на трех?" был сам "Эдип". Пока жил обыкновенной жизнью, он был человеком и ходил на двух ногах… уверовав в прорицателей, углубившись в политику, убив отца и переспав с матерью, превратился в животное, передвигающееся на четырех лапах… а осознав свои ошибки и наказав себя слепотой, стал мудрым скитальцем с посохом в рукам. Признаюсь, я специально заговорил об Эдипе в тот вечер, напомнив сидящим за столом людям его историю, особо акцентируя на теме инцеста. Та тучная женщина очень пренебрежительно отнеслась к идее скотоложства, поэтому захотелось теперь полюбоваться и тем, как она отреагирует на вопросы по поводу кровосмешения. Но тут она меня удивила. Я-то полагал, что для нее инцест будет равносилен зоофилии, ибо заявит, что подобным занимаются только скоты, однако нет… она даже бровью не пошевелила, когда услышала об Эдиповой избраннице. И тогда меня осенило, что я ведь разговаривал с убежденной христианкой. Если язычник Эдип казнил себя за кровосмесительную связь, то для верных авраамическому богу дочерей Лота (как, собственно, и самому Лоту) подобное поведение было вполне допустимо и приемлемо. И вообще, если брать в расчет то, что по "Библии" все человечество произошло от Адама и Хавы, у которых было только трое сыновей: Каин, Авель и Сиф — то получается, что мы все плоды открытого и первосортного инцеста. Причем от одной единственной самки. Бедная Хава! Для троих мужчин женщина еще хоть как-то анатомически приспособлена, но вот с четырьмя — это уже посложнее. И на надо мне говорить об апокрифических упоминаниях других женщин того времени, типа Кальманы, Дельборы или все той же Лилит. В "Библии" о них не написано, а посему не канон и ересь! Что ж… в конце-концов, согласно писанию, люди расплодились так, что как бы перестали быть друг другу родственными (сомнительно, но допустим), однако это было лишь до первого потопа, ибо на свой ковчег, как мы помним, Ной взял только самых близких. И опять все повторяется. Трое сыновей: Сим, Хам, Иафет — а также сам папаша Ной… и только одна известная нам самка. Жена Ноя Ноэма. Хотя в "Библии" ее тоже нет, в следствии чего смею предположить, что весь дальнейший род человечества произошел не просто от инцеста, но еще и от мужеложства отца и его трех сыновей. Мы ведь все знаем историю про то, как Ной напился и как сыновья озаботились его наготой — Хам в особенности. А ведь это один в один повторение истории пьяного Лота с его дочерьми. Да… я так и представляю себе картину, как сыновья Ноя порождают на свет все народы мира. Что ж… неудивительно, что у людей все через задницу. Хотя, конечно, я преувеличиваю, ведь, согласно все той же "Библии", на ковчеге было немало и других животных (рогатых и не очень), среди которых были и вполне плодовитые особи женского пола. Ну, я надеюсь вы поняли, к чему я клоню. Вот только теперь мне становится не совсем понятно, почему же тогда та тучная христианская женщина столь пренебрежительно отозвалась по поводу скотоложства. Может потому, что христиане бояться признать, что они потомки скотов? Кстати, думая об этом, я теперь понимаю, почему Иисус Христос родился в компании овец, сумев при этом оставить свою мать Марию девственницей. Какой же бред я несу! — Доктор начал умиляться самому себе, удивляясь складности собственных слов и глупости всяких религий.

Я все это время молчал и даже не делал никаких пометок в блокноте. Богохульные темы меня не привлекали. Георг же в ту минуту, осознавая, что подобные разговоры мне неприятны, выдержал короткую паузу и продолжил свое повествования, вернувшись в своих воспоминаниях за стол в светлом ресторанчике в сердце Санкт-Петербурга:

— После того, как я озвучил вторую версию загадки сфинкса, которая в свою очередь противоречила первой версии, в разговор вступил и тот солидный упитанный мужчина, начальник Лебедева. Он хоть и складывал о себе впечатление необразованного и около-уголовного сброда в представительно дорогом костюме, однако на деле был явно начитаннее, чем с виду казался. И, как я понимаю, свою культурную эрудицию и интеллигентность он целенаправленно прятал в себе, выставляя на показ только жирное брюхо и простонародные повадки с жаргоном, дабы держать планку авторитета, стандарты которого пришли еще с девяностых годов. В пост-перестроечной России так уж было заведено, что понятия "авторитет" и "интеллигенция" ни коим образом не могли сочетаться друг с другом, не говоря уже о том, чтобы начитанному гуманитарию доверять счетоводство и финансовое благополучие компании. Подобными делами должны были заниматься только хитрые подонки, а посему тот господин и играл свою роль. Вот только он так долго носил маску высокомерного хряка, что уже давно сросся с ней. "В этом-то и вся проблема! — начал он, развивая тему о сфинксах Санкт-Петербурга. — Культура нашего города превращается в одну большую свалку. Святые православные храмы окружают богохульные божества: сфинксы, русалки, черти рогатые. Поперек узорам русской хохломы всюду видны греческие мозаики и китайская роспись. Вместо самоваров в каждом заведении подают арабский кальян, а вместо бородинского хлеба — лаваш. Молодежь на лавочках больше не распевает под гитару родной шансон, а заводит негритянские скороговорки… рэп типа… хотя частушки наших дедов ничем не хуже. Меняется и язык, и слэнг, при этом болото и воды, на которых стоит этот город, так до сих пор и не избавились от наследия допетровских… и даже неолитских языческих культов. Заходя в музеи, нет ни одной русской фамилии, а если где-то боком и пробежит что-то похожее, то окажется либо подражателем западной школы, либо скрытым жидом". Затем этот мужчина ухмыльнулся, как бы над собственным превосходством, и решил поведать нам анекдот по начатой им теме: "Был у меня тоже один художник… деятель культуры, так сказать. Работал на телевидении, высокий пост занимал, карьеру себе делал. Я его спрашиваю: "Как зовут тебя, уважаемый?". Он мне: "Сахаров". Но я то вижу, что рожа не наша. Ему только ермолки на голове не хватало. "Так так, — говорю я, — а точнее?" "Сахарович?" "А еще точнее?" "Цукерман". И везде так! Все композиторы, писатели, скульпторы, — продолжал патриот российской мысли. — Причем, если раньше, у жидов занятие изобразительным искусством и уж тем более скульптурой считалось проявлением запретного идолопоклонничества, то в девятнадцатом веке, когда поняли, что на подобной мазне и на прочем искусстве можно хорошо зарабатывать, выбросили к черту свои религиозные убеждения и все тут же массово побежали в художники лепить своих големов. И как только в тысяча восемьсот семьдесят первом году в члены Российской Академии художеств был избран скульптор Марк Антокольский, так сразу эти евреи и заполонили всю нашу культуру. Если и не раньше. Все эти Исааки Аскназии, Мойши Маймоны, Валентины Серовы, Левитаны, Альтманы, Роберты Фальки и так далее. С виду вроде приличный художник Марк Шагал, а на деле Моше, или тот же Леон Бакст, а по паспорту Лева Розенберг. И так везде! Все представители серебренного века русской поэзии — кто угодно, но только не русские. Тоже самое и с живописью двадцатого века, и с музыкой, и с кино. И тут вопрос не только о евреях, а вообще обо всех! Жиды-то как раз сегодня поуспокоились, в Израиль уехали, однако теперь цыгане, армяне, кавказцы и казахи лезут изо всех щелей. А об американизме даже распинаться не буду. Культура Санкт-Петербурга, конечно, изначально была разношерстой, однако с каждым днем она все еще больше и больше превращается в серую кашу". Вот таким вот занимательным и националистическим монологом одарил нас упитанный мужчина, который, к слову сказать, и сам не блистал славянской внешностью. Разумеется, я со временем уже мог кое-что из сказанного забыть, но общий смысл и лексикон я все же постарался передать. И вот что меня удивило: если эта семейная пара имела столь антисемитские взгляды, то почему же они тогда не жаловали египетских фараонов и сфинксов, возведенных в честь тех самых фараонов? По-моему, они должны были быть солидарны политике Древнего Египта, учитывая их еврейский вопрос. Но, видимо, я чего-то недопонимал. Глупости, связанные с национальным мышлением, мне всегда давались непросто. "Безусловно, наша культура сегодня очень похожа на шведский стол, — парируя толстому господину, заявила рубиновая Айдана. — В этом хаосе и есть величие всякого искусства. Мы живем в эпоху пост-модернизма. Все точки зрения доступны, и всякая культура имеет свое право на существование. Надо только уметь выбирать". Мужчина это понимал, однако, видимо, не желая идти в разрез убеждениям, установленным в их семье женой, посмел с Айданой все-таки не согласиться. "Нет, — сказал он. — В том-то и дело, что я не хочу выбирать! Точнее я уже сделал свой выбор, живя в России. Если мне будет интересна китайская архитектура, то я поеду в Пекин, а не в китайскую деревню Царского села и уж точно не в китайский квартал, который планируют строить на Васильевском острове… или же если б мне были интересны мусульманские шпили, то я бы поехал жить куда-нибудь в Мекку или в Абу-Даби. Но мне это не интересно. Я живу в России и хочу видеть только свою культуру. В прошлом году мы с женой поехали в Париж, хотели полюбоваться французской живописью, а, зайдя в музей, увидели лишь египетские саркофаги. Да если б они нам были за какими-то чертом нужны, мы бы брали путевку сразу в Египет. И теперь, думая об этом, не удивлюсь, если приехав отдыхать в тот самый Египет, я увижу искусство каких-нибудь Майя. Недавно, читал, что мировые ученые, нашли архитектурные сходства их пирамид". Да, он именно так и сказал, — усмехнулся доктор. — "Все так перемещалось, — продолжал мужчина. — Не культура, а винегрет какой-то! Ингредиенты уже отдельно не повыковыриваешь — они все давно одного цвета, и друг от друга ничего не отличить. И народ всюду ходит и поглощает эту похлебку. Никакого фильтра, никаких правил и систем ценностей. Рядом с Иваном Крамским могут запросто повестить Жан-Мишеля Баския и даже начать их сравнивать". Тут даже Лебедев не сдержался от высказывания, заявив своему начальнику о том, что он слышит голос "традиций"… голос "отцов", не желающих признавать то, что мир меняется, а следовательно меняется и образ мышления и культура в целом. В этом плане Лебедев был куда более открытым в своих убеждениях и в эстетических взглядах, к тому же они сегодня собрались здесь только благодаря картине "Черное Изящество", а оно хоть и являлось старинным произведением, однако к "классическому" и к "традиционному" искусству уж точно не относилось. Но в ответ толстый мужчина сказал, что он не имеет ничего против перемен и движения вперед. Напротив!.. если бы устоявшийся образ мысли Советского Союза, где он родился, и культура той страны не поменялись, уничтожив саму себя и создав из пепла отечества новое государство, то он бы никогда в своей жизни не сидел в дорогом ресторане и не поедал кальмара. Однако он все же считал, что не надо чужие ценности и критерии красоты навязывать ему и, как он выразился, "его народу". "Пусть своими безвкусными граффити любуются американские обезьяны, а лезгинку танцуют где-нибудь у себя в Дагестане. Нам подобного добра не надо! — уверенно говорил мужчина, и, упоминая Дагестан, он видимо, забыл, что это и есть Россия. — Культуру надо строго разделять. Примитивизм — для быдла, а все остально — для не быдла. Каждому должно быть свое. А то, что мы имеем сегодня, — варварство!" Да… Забавно, — прокомментировал доктор. — Всегда интересно смотреть на людей, которые начинают делить человечество на "тварь дрожащую" и на "право имущих". При этом все, кто заводят подобные беседы, почему-то всегда убеждены, что право имеют именно они, и тот факт, что они об этом вообще говорят, является для них самым весомым и безоговорочным доводом в пользу этих убеждений. "По музеям толпами ходят зеваки, которым это искусство-то даром не надо, — продолжал начальник Лебедева, — но они все же толпятся у картин с умным лицами и думают, что они от этого становятся культурно насыщеннее и что теперь они имеют полное право говорить свое мнение об этих произведениях, которые даже не понимают".

— А то, что он сам негативно отзывался о зарубежной культуре в виду того, что не понимает ее, это его не смущало? — не выдержал я.

— Я рад, что не только я один это подметил, — Георг улыбнулся. — В любом случае, он был бизнесменом, а не искусствоведом. Может, он и работал в фирме, продающей искусство, разбираться же в нем ему было совсем не обязательно. Главное, что он разбирался в деньгах, а все остальное являлось вторичным. И заключая свою пламенную речь, он тогда обмолвился и о том, что терпеть не мог даже туристов из заграницы. "Вот приедет толпа коротконогих японо-мам, — говорил он, — и тащатся на Андрея Рублева, хотя и понятия не имеют кто это такой и что именно он писал… но все же придут и с овечьими глазами подышат на наши исторические святыни. Нет уж! Держите свое для своих, а чужое — для чужих". Я всю дорогу молчал. Оспаривать его мне было неинтересно, так как этот мужчина не представлял для меня никакой ценности. Если бы ни Эдлен и ни Айдана, то я бы и вовсе не стал задерживаться в той компании, даже несмотря на вкусный ужин за чужой счет. И, видимо, Эдлен, сияющая нефритовым цветом своих волос, тоже была несогласна с высказываниями надутого индюка, а посему позволила себе промолвить следующее: "Я понимаю вашу обеспокоенность о сохранности культурного наследия, но нельзя же ограждать искусство от тех, кто его может не понять. Как раз наоборот! Его надо показывать всем желающим, ведь это самый надежный способ общения с людьми и донесения своей культуры до тех, кто с ней незнаком. К тому же у искусства нет и не может быть национальности. К примеру, итальянская живопись не принадлежит только одной Италии — она принадлежит всему миру! Это итальянская школа, безусловно… ее там изобрели… но пользоваться ей и понимать ее имеет право каждый. Также и с российской живописью… и с какой-либо другой. У искусства нет собственников. Искусство — это достояние всего человечества. Оно должно быть открыто для всех. Это не чья-то собственность". Сидящий рядом с ней Лебедев саркастично поморщил лоб от наивности слов своей невесты, ибо в его понимании у искусств все-таки были собственники, поскольку он сделал себе состояние, продавая картины в частные коллекции. Начальник Лебедева тоже мог высокомерно ухмыльнуться и даже проигнорировать замечание девушки с несерьезно-зелеными волосами, но все же соизволил ей решительно ответить: "Так я об этом и говорю! Искусство открыто всем. Да, его может увидеть каждый, но ведь это как метать бисер перед свиньями! Вот в чем трагедия". "Я с вами не соглашусь, — Эдлен снова возразила. — Может, посещая музеи, большая часть людей действительно не понимает смысла шедевров, но всегда есть шанс, что какое-нибудь произведение все-таки сможет озарить одного человека из общей толпы, вдохновить его… изменить всю его жизнь, заставить поверить в себя! Разве не для этого существует искусство?" "Для этого, — кивнул толстяк, — но это всего лишь один человек из тысячи. Остальные же так и остаются слепимыми овцами". "Да, но и один человек — это уже не мало!" Слушать подобную беседу без улыбки я не мог, а посему решил внести свои пять копеек в эту дискуссию. Мне хотелось привлечь внимание Эдлен, в связи с чем я, поддерживая разговор, ненавязчиво сообщил о том, что ее слова явно противоречили сами себе. "И в чем же, по-вашему, противоречие?" — тут же удивилась она. На первый взгляд-то, конечно, могло показаться, что позиция яркой девушки была вполне понятной и логичной, однако, как вы знаете, я всегда очень тщательно следил за словами и, будучи тем еще адвокатом дьявола, мог придраться к любому глаголу. "Вы говорите, что искусство существует для всех, — уточнил я, — однако при этом вы все равно признаете превосходство одного просветленного человека над всеми остальными". "Что? Нет! — ужаснулась Эдлен, пытаясь оправдаться. — Я совсем не так сказала". Лебедев тем временем повернулся к своей невесте и подтвердил мои слова: "Да, дорогая. Георг прав. Ты говоришь о том, что один человек способен видеть то, чего другие увидеть просто не в состоянии". "Вовсе нет!" — Эдлен продолжала отпираться. "Получается, что искусство открыто для всех, однако не все открыты для искусства, — Лебедев продолжал размышление. — Это как казино. У всех есть одинаковые шансы на победу, но фортуна улыбается лишь некоторым". "Действительно, — с одобрением сказал и полный мужчина, соглашаясь со словами Эдлен, от которых она столь безнадежно пыталась отвертеться. — Это не люди выбирают искусство, а все-таки искусство выбирает людей. И выбирает оно далеко не каждого". Девушке с зелеными волосами был неприятен подножный разговор, так как ей казалось, что ее высказывания были неправильно поняты и исковерканы, благодаря чему сидящие вокруг нее снобы пытались выставить ее такой же снобкой. Может в той компании подобное поведение и было обыденностью, однако для нее это было неприемлемо. И кроме меня и Айданы никто даже не заметил как эту девушку в те минуты корежило. Желая сменить тему, Эдлен холодно повернулась к тому, кто перевел на нее все стрелки (то есть ко мне), и настойчиво спросила: "А что вы думаете по этому поводу, господин Корвус?" "А я об этом не думаю…" — безэмоционально ответил я, глядя ей прямо в глаза так апатично, что ей попросту не хватило ни смелости, ни желания продолжать со мной разговор. Не удивлюсь, если она и прямь поверила в мое безразличие к обсуждаемой теме. Обычно люди всегда спешат поделиться своей точкой зрения… даже если они и не понимают, о чем они говорят (и да… в особенности если они не понимают, о чем говорят), однако я не спешил перед ней раскрываться. Напротив. Я сохранял хладнокровие и беспристрастность, при этом в тот самый момент я во многом был солидарен с предположением того, что это не человек выбирает искусство, а искусство выбирает человека, ведь в моей опьяненной голове все это время так и кружили мысли о "Черном Изяществе" и том, как оно выбрало меня.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА