Arcanum V
Le Papeder

Путь

— Стук в дверь разбудил меня, уснувшего на клавишах рояля. Было уже позднее утро, однако не припоминаю, чтобы я в тот день ожидал гостей. Подойдя к двери и отворив ее, я увидел на пороге того, кого совсем не думал у себя принимать. Передо мной стоял доктор Умов, одетый не менее старомодно и изыскано, чем предпочитаю одеваться я. Видный черный фрак, под ним кружевная жилетка и белая рубашка старинного фасона с золотыми запонками, широкий черный плащ поверх плеч, на шее небрежно перекинут развивающийся белый шарф, а на голове — для полного комплекта — шляпа. Цилиндр, разумеется. Но не такой высокий и броский цилиндр, как обычно демонстрируют в театре или на карикатурах, а достаточно современный и непримечательный, дабы выглядеть стильно, но при этом не казаться белой вороной среди современной толпы. Полагаю, что это я вдохновил его сменить гардероб после нашей прошлой встречи в анатомическом театре научно-исследовательского института, однако доктор Умов в последствии неоднократно пытался заверить меня, что он всегда одевался подобным образом, когда шел на встречу к уважаемым братьям-масонам. И я бы, возможно, поверил его словам, учитывая, что его костюм был не вчера купленный (да-да, именно купленный, а не сшитый портным на плечо), если бы он не повторил это несколько раз за день, явно пытаясь себя в чем-то оправдать. Люди, для которых что-то является обыденностью, не видят смысла об этом упоминать и уж тем более так часто. Видимо, доктор очень хотел, чтобы я оценил его внешний вид. И сказать по правде, он действительно выглядел стильно, как истинный благородный господин конца девятнадцатого века… хотя и не удосужился снять шляпу в помещении. Помню, как он поприветствовал меня крепким рукопожатием и без моего приглашения уверено шагнул через порог. Мне была неизвестна причина его столь неожиданного визита, и тогда я спросил его: "Как вы узнали, где я живу?" Доктор Умов же, брезгливо разглядывая заплесневевшую мебель и пыльные паутины на стенах, ответил, что "дом с Мефистофелем" найти было несложно. И тогда я понял, что у него в отделении медицинского института должно быть до сих пор сохранилась моя учетная запись. Я поинтересовался, с какой целью он захотел меня видеть, но этот достопочтенный господин не отвечал, а лишь все ходил вокруг да около, разбрасываясь красноречивыми прилагательными о том, какой же был чудесный день для прогулок. Не согласиться с этим было трудно, поскольку погода за окном стояла действительно превосходная: розовато-голубое небо и легкие перистые облака. Солнце светило ясно. Ветра не было. И после долгих речей ни о чем доктор дружественно предложил мне прогуляться с ним по Санкт-Петербургу. Ему хотелось лично показать мне все достопримечательности города. С культурным наследием северной столицы я был хорошо знаком, однако не видел причин отказываться от очередной проходки по самым ярким местам Санкт-Петербурга. Умов явно хотел стать моим другом — и он этого не скрывал, а даже наоборот говорил об этом постоянно. Он видел во мне ценного товарища, молодого брата-масона, с которого на тот момент может и нечего было взять, но со временем… и при должном наставничестве… Иначе говоря, доктор Умов любил заводить друзей, но еще больше он любил, чтобы его друзья были ему чем-то обязаны. И в этом плане я для него казался идеальной мишенью. К тому же я когда-то был его пациентом, а это уже немалый фундамент для доверия. Мы покинули "дом с Мефистофелем", и прямо у подъезда нас ждал черный автомобиль — столь же солидный, как и костюм моего спутника. Оценив весь лоск, которым так усердно пытался удивить меня врач, у которого в больнице даже нормальных костылей и инвалидных кресел не было, я категорически отказался садиться к нему в машину, заявив о том, что мне бы хотелось обойти Санкт-Петербург пешком. Доктор Умов предупредил меня, что северная столица России — это не Будапешт и даже не Париж, которые так легко можно обойти за день пешим шагом, но я все же настоял на своем. И моему спутнику ничего не оставалось, как принять мои правила. Нашим первым пунктом назначения стала Петропавловская крепость. Когда мы дошли до острова Янисари — он же Заячий остров, если в переводе с финского, — доктор Умов поблагодарил меня за то, что мы не взяли машину, так как в тот воскресный день по всему городу образовались невыносимые автомобильные пробки. Мы могли запросто застрять где-нибудь на полпути и до сих пор ждать, когда машины смогут разъехаться и нас пропустить. Однако с другой стороны, доктор скрыто проклинал меня, поскольку, пройдя это расстояние, он уже устал, а ведь наша экскурсия еще только начиналась. Люди, привыкшие к автомобилям, порой и на соседнюю улицу не могут перейти без машины, считая это долгим и утомительным. Признаться, я тоже подвержен усталости, но та кругосветная поездка и экстремальные условия все же воспитали во мне закалку, да и ко всему прочему у меня имелась трость, на которую я в любой момент мог опереться и снизить нагрузку со своих ног. Помню, как мы прошли украшенный двойными секирами, копьями и скрещенными мечами Петровский мост — самый первый мост, построенный в Санкт-Петербурге, который в последствии был неоднократно переделан и назван Иоанновским. Перед нами открылись врата тысяча семьсот сорокового года, увенчанные победоносным штандартом. И пройдя через торжественную арку, мы оказались в стенах красной крепости, где, сделав еще пару десятков шагов, нас встретили Петровские ворота, украшенные барельефом демонического образа Симона-волхва и каббалистического бога войны Саваофа, а так же двумя статуями древнегреческой Афины, символизирующей две ее сущности: по левую руку Афина со змеей была в образе Полиады — покровительницы мудрости и созидания… тогда как по правую руку, соответственно, был образ Афины Паллады в доспехах — жрицы войны и разрушения. Шагая к самому сердцу крепости, нам с доктором Умовым по пути встретился сюрреалистичный и причудливо измененный в пропорциях монумент Петра Первого, по-хозяйски гордо сидящего на кресле без парика, в исполнении скульптора и метафизика двадцатого и двадцать первого века Михаила Шемякина. И сразу оттуда мы направились прямиком к острому шпилю, который так и манил нас своей позолотой. Высокая колокольня поднималась из самого центра острова и символичной шестиугольной Петропавловской крепости, своей формой напоминающей снежинку. Зайдя через открытые двери центрального собора, возведенного по чертежам архитектора Доменико Трезини, мы, не поставив на себе животворящего креста, подошли к золотым царским вратам, а затем и к алтарю, который засветился в лучах света еще ярче в контрасте двух наших черных фигур. Доктор Умов достаточно красноречиво рассказывал мне историю города, напомнив о причинах строительства этого сооружения. Петр Великий был в меру образованным и — я бы даже сказал — самообразованным человеком для своего времени, а посему он понимал силу образов и символизма. Реформируя Россию и закрепляя за Санкт-Петербургом статус столицы, Петру были необходимы символические жесты, в которых бы он смог заложить основы своих царских идей, всвязи с чем он и приказал построить в историческом центре города этот уникальный собор, шпиль которого был выше Меньшиковой башни в Москве и даже выше самой колокольни Ивана Великого — самой высокой башни в России на тот момент. Пройдя чуть дальше, я и доктор Умов оказались в усыпальнице Великих князей дома Романовых. Странное место… в том смысле, что оно мне показалось через чур светлым и шумным для последнего пристанища и вечного покоя. Мы проходили мимо огражденных кованным забором царских гробниц, направляясь в восточный угол, где был похоронен Петр Первый, и на протяжении всего пути мой спутник неустанно делился со мной бесконечными историями и подвигами, которые совершил великий император. А я же смотрел на все эти неподвижные гробницы и понимал, что любое величие в конце концов можно поместить в скромный ящик — один на два метра метра — да и того меньше. Слишком уж жалкая могила для тех, кто властвовал над такой огромной империей. Хотя… возможно, я несправедлив, ведь если посмотреть шире, то весь Санкт-Петербург можно считать одной большой усыпальницей Петра, возведенной на вечной славе его реформ и победоносной войны со Швецией. Да и не только он один из захороненных там людей достоин славы за свой нрав и за свою волю. Одна только Екатерина Алексеевна чего стоит! И все же у меня как не было, так и нет уважения к этим монархам, поскольку их величие по большей мере заключалось лишь в том, что они родились в нужной семье… ну, или просто удачно заключили брак. И единственное, чем они могли похвастаться миру, — это полученным от своих отцов правом на тиранию и на унижение народа. В остальном же все эти правители никчемны. Они хоть и были в свое время самыми образованными людьми на планете, однако при этом сами мало чего могли предложить человечеству, разве что еще больше войн, угнетения, зависти и беспочвенного восхищения простолюдинов.

— Вы столь пренебрежительно относитесь ко всем монархам?

— Не ко всем, но уж точно к большинству монархов истории.

— Это потому, что вы анархист?

— Это потому, что я не признаю авторитет, который передается по наследству или присуждается лишь за то, что кто-то обладает высоким титулом и чином.

— Но ведь, как мне известно, вы также недолюбливаете и лидеров, избранных демократическим путем. А их авторитет, прошу заметить, не передается в дар от отцов к детям. Им приходится бороться за него. В демократической системе люди сами выбирают своих авторитетов.

— Ах, да. Принцип большинства — самая лживая система иллюзии свободы. Во-первых, демократия — это явная тирания над всяким меньшинством. Во-вторых, большинство людей и вовсе не имеет собственного мнения, ибо чем их больше, тем легче они подвержены влиянию коллективного бессознательного и стадного инстинкта. Это один человек — самостоятельная личность, а толпа — это всего лишь толпа, слепо идущая за всяким, кто первым отважиться взять кнут и предложить пряник. В-третих, как вы уже могли догадаться, принцип большинства — это принцип мракобесия, ибо большенство людей мира попросту необразованны. Уверен, даже вы сами можете назвать мне более тысячи глупцов и пустозвонов, однако не сможете припомнить и десятка ныне живущих ученых, способных своим гением сделать мир лучше. И будучи демократом, вы кладете их голоса на одни весы. Дураки в любом случае перевесят. Так было всегда. И в-четвертых, надо понимать, что демократия — это в конце концов даже не принцип большинства, а принцип коммерции и удачного маркетинга. Побеждает всегда тот лидер, у кого была лучшей рекламная компания: плакаты, брошюрки, телепередачи, лозунги, молодые студентки в откровенных футболках с логотипом партии да купленные пенсионеры, у которых пропаганда в место мозгов. Покупается даже колонка и ряд на бюллетени для голосования, ибо расположение имен и пространство для галочек тоже играет немалую роль воздействия на ваш подсознательный выбор. Демократия — свобода, думаете вы? Нет, это такая же тирания… и даже более извращенная, ибо вас не заставляют открыто что-то делать, а заставляют самому захотеть это сделать. Более жестокой формы издевательства над сознанием я не знаю.

— Тогда каким, по-вашему, должен быть лидер, чтобы он был удостоен вашего авторитета.

— Боюсь, что никаким. До тех пор, пока кто-то является "лидером" — будь то политическим, жреческим или каким-либо еще — он своим авторитетом и властью обязан той общине, которая его поддерживает. Без окружающих его людей он никто. А мой авторитет заслуживают лишь самодостаточные личности.

— И кто, по-вашему, самодостаточный человек и как вы его определяете?

— Самодостаточность — это умение возвыситься в собственных глазах и преодолеть себя в каком-то интересующим вас деле. Самодостаточность — это искренность перед самим собой и полная освобожденность от чужого мнения. И начинается самодостаточность с того, что человек теряет потребность сравнения себя с окружающими и перестает делать попытки кому-то понравиться и навязать людям свое, как ему кажется, "особое" мнение. Самодостаточный человек держит свою жизненную мудрость при себе и не делится ею до тех пор, пока его об этом не попросит тот, кто самостоятельно пожелает стать его учеником. И в этом плане доктор Умов был далек оттого, чтобы завоевать мой авторитет, так как, гуляя с ним по северной столице, он непрерывно пытался меня чему-то поучать, рассказывая мне историю города так, будто я ее не знал, и при каждом удобном случае напоминая мне о масонских ценностях. К тому времени я уже давно не считал себя масоном… да я и с самого начала никогда таковым себя всерьез не называл, однако как бы там ни было, а у меня все же был градус и титул "Рыцаря Медного Змея", который значительно превосходил двадцатый градус доктора Умова, называемый "Мастер Ad Vitam" или же "Великий Мастер всех Символических Лож". Несмотря на то, что мой собеседник был намного старше меня, я был выше его по иерархической лестнице братства, которое он так почитал. Но говорить ему об этом я не видел никакой необходимости, ведь все эти титулы уже не представляли для меня значения. Когда мы направлялись к западным воротам Петропавловской крепости, прогремел оглушительно громкий полуденный выстрел парадной пушки, заставивший ворон расправить крылья и украсить ясное небо черными пятнами. Пройдя через мост, мы оказались на променаде, тянущимся вдоль набережной, где нам на глаза попался старинный черный корабль, именуемый "Летучим голландцем". Согласно морским легендам, где-то в начале восемнадцатого века "Летучий голландец" был под командованием безумного капитана Филиппа Ван дер Деккена, который, возвращаясь на свою родную землю после долгого похода в Ост-Индии, взял себе на борт молодую влюбленную пару: юного метиса и его невесту-девственницу. И как гласит матросская мудрость "если женщина на борту — беды не миновать", так оно и случилось. Капитан корабля влюбился в красавицу и, желая завладеть телом креолки, убил ее суженного. И на момент, когда судно должно было обогнуть мыс Доброй Надежды, девушка от горя и нежелания ложиться под капитана бросилась за борт, тем самым наложив на корабль страшное проклятье, из-за чего в ту же туманную ночь "Летучий голландец" попал под сильный шторм, не позволивший кораблю обогнуть мыс. Члены экипажа во главе со штурманом предлагали переждать непогоду, но обезумевший капитан убил недовольных моряков, после чего продал душу дьяволу и поклялся на костях своей матери, что никто из его команды не сойдет на берег, до тех пор пока они и не обогнут мыс Доброй Надежды. Однако именно этой самой надежды после всего произошедшего на судне у "Летучего голландца" больше не осталось. Без штурмана и экипажа черный корабль затерялся в тумане и лишь только изредка попадался на глаза мореплавателям в отдаленных миражах в самых разных уголках мирового океана. Ушлые моряки, в последствии заявляли, что им пару раз удавалось подплыть близко и даже вступить на легендарный корабль-призрак, но, как не трудно предположить, люди не могли долго находиться на заброшенном борту, ощущая необъяснимую тревогу и дискомфорт, предчувствуя ледяное дыхание призраков и гнетущую опасность из самых глубин подсознания. И как бы кто ни пытался взять корабль под свой контроль, "Летучий голландец" был неуправляем и ни в коем случае не желал примыкать к берегу, вечно оставаясь на плаву, так и продолжая бороздить просторы океана. В любом случае, увидеть "Летучий голландец" считалось для путников дурным знаком, после которого обязательно шла самая страшная беда… вот и мы с доктором Умовым в тот день смогли увидеть этот корабль.

— Вы правда верите в проклятье "Летучего голландца"?

— Ну разумеется, нет. Это всего лишь красивый миф, предположительно возникший среди мореплавателей по причине наблюдения достаточно редкого, но удивительного оптического явления под названием Фата-Моргана или же фата феи Морганы — в честь победоносной ведьмы и единоутробной сестры самого короля Артура из артуровского цикла. Когда в нижних слоях атмосферы образуется несколько чередующихся слоев воздуха, различающихся по плотности и температуре, на горизонте океана образуются зеркальные отражения. В результате подобных отражений и плюс еще из-за преломления солнечных лучей — реально существующие объекты начинают давать на горизонте или над ним по нескольку искаженных и мнимых изображений, частично даже накладывающихся друг на друга и переливающихся между собой по истечении какого времени, что и создает столь уникальную и неописуемую иллюзию Фаты-Моргана. И благодаря этому причудливому явлению можно наблюдать, как одни корабль парит в воздухе, якобы не касаясь поверхности воды; другой корабль может вообще размножиться на несколько идентичных параллельных копий, из-за чего одно крошечное судно покажется вам целой армадой, движущейся на вас; тогда как третий корабль, благодаря подобному миражу, так и вовсе имеет все шансы не просто плыть по воздуху, но еще и быть при этом к верх ногами… или точнее к верх бульбом и кормой, поскольку у судна нет ног. В истории мира немало случаев, когда военные мореплаватели, став свидетелем подобных картин, в панике поднимали белых флаг без боя, даже не разбираясь, что на самом деле подплывает к ним с горизонта. А что же касается самого "Летучего голландца", то о каком проклятье можно говорить, если на момент, когда я проходил мимо него, он был мало того что покорен человеком, так еще и прибит к берегу и, что самое ужасное, превращен в посредственный ресторанчик для проходящих мимо туристов. Да, если окаянный дух безумного капитана Филиппа Ван дер Деккена где-нибудь и мается в агониях, не имея возможности найти свой покой, то это вовсе не из-за того, что он так и не обогнул великий мыс, а из-за того, в какое посмешище превратили его "Летучий голландец".

— Так я не понял… неужели в Санкт-Петербурге стоит и вправду оригинал того корабля?

— Ну конечно же это всего лишь подделка — дешевая и малофункциональная. Возможно оригинальное судно-то и вовсе выглядело иначе, а возможно даже никакого исторического "Летучего голландца" и капитана Ван дер Деккена и не было вовсе. Однако разве это меняет суть картины? Символ остается символом независимо от того — оригинал он, подделка, истина или мистификация. Важна лишь глубина и тот нарратив, которые содержат в себе те или иные образы. И шагая дальше по городу, мы с моим спутником в очередной раз в этом убедились, поскольку оказались на Биржевом мосту, украшенном грозными трезубцами древнегреческого бога-олимпийца морских глубин и океанов Посейдона, вот только люди — и чаще всего христиане — почему-то приписывают этот посох Сатане… и удивительно то, что образ Сатаны с подобным трезубцем так хорошо прижился в современном мире, что авраамического антагониста уже и не воспринимают без этой своеобразной вилки. Взойдя на другой берег, мы обошли Стрелку Васильевского острова, любуясь высокими извергающими пламя терракотовыми Ростральными колоннами, изготовленными в традиционном римском стиле и украшенными образами кораблей. Этот город был эталоном морской символики и прославления величия кораблестроения. Доктор Умов продолжал раскрывать мне, как он говорил, "тайны" российской истории, доступные лишь посвященным. Я же всю дорогу молчал… не перечил спутнику, хотя порой его слова и некоторые умозаключения вызывали сомнения. К примеру, он заявил мне, что четыре статуи, сидящие у подножия колонн, изображали четыре великие реки на территории России: Волгу, Днепр, Неву и Волхов. Однако же я неоднократно находил информацию о том, что сам Тома де Томон — главный архитектор этих фонарей (и вовсе не маяков, как думают многие) — в своих летописях упоминал, что его творения охраняют именно боги морских глубин, а не рек. И все же я слушал речи доктора Умова не без интереса, поскольку и в ошибочной речи тоже порой может встретиться мудрость. Перейдя через дорогу, мы прогулялись мимо классического украшенного белыми колоннами здания городской биржы, где нам с высокого фронтона хитро подмигнул мифологический герой из бездны, сидящий на троне с тем самым трезубцем в руках… Сатана или Посейдон — думайте сами. И именно тогда мы с моим сопровождающим достигли нашего второго пункта назначения. Будучи докторами, мы просто не могли не зайти в здание Кунсткамеры и первого в России музея антропологии и этнографии, представляющее из себя красивое строение в стиле Петровского барокко с планетарной сферой на высокой башне. Самый "страшный", как говорят невежи, музей мира. Да, это поистине многострадальное место и, пожалуй, самое важное для всей России, поскольку если бы этот музей не был открыт по приказу Петра Первого, то страна бы до сих пор жила по правилам средневековья, уповая лишь на божью волю, искренне веря, что земля плоская и что мир был создан за шесть дней каким-то эфемерным разумным существом. Музей и академия наук открыли людям глаза, смело заявив, что вселенная намного больше и хаотичнее, чем писали об этом иудеи в своих книгах. А посему на протяжении истории кабинет редкостей и уж тем более академия наук неоднократно подвергались нападению со стороны верующих граждан, не желающих признавать то, что речи, изрыгаемые попами, могут быть неверны. Россия — опасное место для того, чтобы говорить правду. И все же академия наук устояла под непрерывным натиском идиотии. Человечество, однако, небезнадежно. Лично меня Кунсткамера интересовала в первую очередь анатомическим разделом. В этнографических залах я подолгу не задерживался, хотя многие экспонаты были действительно способны поразить воображение. Я объездил полмира и думал, что меня уже ничем не удивить, однако предметы, представленные в музее, все же смогли вызвать мой интерес: черные эбонитовые фетиши из Африки, редчайшие амулеты эскимосских и индейских шаманов Северной Америки, японские доспехи воинов и театральные маски они, изысканный фарфор из Китая, расписанный образами небесных драконов, и множество других уникальных изделий, привезенных туда с разных уголков земли, передающих колорит и культуру того или иного народа. А зайдя в анатомический раздел, я в очередной раз убедился насколько уникальна наша вселенная и все то, что выходит из ее чрева. В Кунсткамере была коллекция различных природных редкостей и того, что люди называли анатомическим уродством. Всюду стояли стеклянные сосуды с формалином, в котором неподвижно плавали пожелтевшие от времени и окисления люди с необычными телами, большую часть которых составляли дети. Многие господа проходили мимо тех залов, считая, что бальзамировать трупы и выставлять их напоказ — кощунство, и в основном так говорили христиане, которые потом точно также шли в церковь и любовались мощами своих святых. Я же смотрел на все эти прозрачные сосуды, и видел вовсе не горбатых существ, отдаленно напоминающих человека, не сиамских близнецов с неопределенным количеством конечностей, не детей с сиреномелией и искривленной черепной коробкой; я видел совершенно другое. Передо мной раскрывался целый мир — целая вселенная со всем ее размахом и возможностями. В этих забальзамированных телах и формах отражался извечный хаос природы, вмещающий в себя бесконечное количество рождающихся звезд в открытом космосе и поглощающих в себя все сущее черных дыр. Каждый из этих детей был совершенством. И по сравнению с Петропавловском собором — вот где была усыпальница по истине великих людей! Хотя нет, не великих… уникальных!.. вполне имевших возможность стать великими! Но, в отличии от тех монархов, этим людям просто не дали себя проявить.

— В смысле: не дали? — удивился я. — Как мне известно, очень многие дети с настолько сильными врожденными уродствами либо сразу рождаются мертвыми, либо сами умирают через один-два дня…

— Многие, но не все. Как и тот вполне хорошо сформировавшийся младенец с циклопией, помещенный в банку, и даже те известные сиамские близнецы, которые на мой скромный взгляд не имели никаких причин так просто умирать при рождении. Кроме как своего явного уродства, никаких других видимых дефектов, способных лишить их жизни, я не замечал. А посему их вполне могли убить сразу после родов как акушеры, жрецы и старейшины общин, так и сами родители, опасающиеся насмешки со стороны общества. И, говоря о кунсткамерах, хочется напомнить, что каждый подобный экспонат стоил больших денег, и многие пары специально рожали уродов с целью наживы. Одни занимались инцестом, другие же целенаправлено вели нездоровый образ жизни в период беременности… и все это для того, чтобы получить как можно более уродливый экземпляр человеческой плоти. Говорить о каком-либо лечении и изучении тех патологий ни у кого и в мыслях не было. Детей просто убивали без суда и следствия. И ведь еще каких-то полутора века назад подобное было обычной практикой даже в самых развитых странах. Люди называли это "жестом доброй воли" и "актом милосердия", ибо были убеждены, что, убивая новорожденного, избавляли его от всех мучений, которые ему предстояло бы испытать из-за своего уродства. Лично же я презираю людей, осмелившихся такое подумать и уж тем более осуществить. Во-первых, это бы означало, что и меня следовало умертвить при рождении и поместить в колбу, и все те научные достижения, которые, как говорят мои коллеги, изменили мир и без которых современное общество уже и представить себе не может технологический и медицинский прогресс, были бы не более чем нереализованным потенциалом очередного безликого музейного экспоната. И во-вторых, с таким подходом надо бы тогда поголовно истреблять и всех здоровых детей в том числе, дабы они не испытали все те удовольствия, которые можно при жизни вкусить, ведь, между страданием и наслаждением, по сути, нет никакой разницы. То и то — не более чем импульс в мозгу, опыт и личное восприятие. И я говорю вам это, как человек, посветивший жизнь изучению головного мозга и его активности.

— То есть между удовольствием и болью нет никакой разницы? В смысле, прям совсем никакой?

— Совсем. Человек сам настраивает свое восприятие на те или иные ощущения. В основном эта настройка происходит в раннем детстве и опирается на бессознательную оценку созидательных и разрушительных действий. Поэтому это так важно, чтобы дети строили домики из кубиков и с треском разрушали их, чтобы забирались, куда хватит сил, и кувырком вались оттуда, чтобы искренне смеялись и до крови дрались с другими детьми, так как подобными поступками они не только познают мир, задействуя все свои органы чувств, но еще и познают самих себя, настраивая собственные ощущения и восприятие действительности. И таким образом люди, которых родители в детстве слишком оберегали от малейшего проявления боли и других (по их мнению) нежелательных чувств, вырастая, становятся маниакальными мазохистами, так как боль им начинает казаться чем-то неопознанным, запретным и таинственно-желанным… прямо как мастурбация и секс для подростков, если от них долго скрывали факт полового размножения. Также человек может стать мазохистом и в обратном случае: если родители были слишком жестоки и избивали ребенка — тогда боль для человека начинает ассоциироваться с материнской заботой. Так или иначе боль и удовольствие — это одно и тоже. Разница лишь в том, как ваш мозг воспримет и обработает эти чувства.

— То есть… это дело вкуса?

— Именно так.

— Сказать по правде, я тоже категорически против умерщвления новорожденных детей, какими бы больными они ни были. Я даже не одобряю того, что родители отказываются от подобных детей, отдавая их в детские дома. Будь моя воля, я бы за отказ от ребенка ввел уголовную ответственность.

— Интересная мысль. Однако позволю себе предположить, что это бы привело к еще большему убийству новорожденных… ну, или к выбрасываю их где-нибудь на обочине, что, по сути, тоже является убийством.

— Странно. Мне вас очень сложно понять. Вы ведь, как я вижу, постоянно выступаете против убийств и всякого разрушения, однако сами все же стали убийцей… тем самым "Безумным Художником"! Как же так? Что же с вами произошло осенью того года?

— Что ж, говоря о событиях третьего сентября, могу сказать, что моя прогулка по Санкт-Петербургу в сопровождении доктора Умова была еще не окончена. Помню, как мы с ним перешли через Большую Неву по Дворцовому мосту и прошли мимо Зимнего дворца, о котором я вам уже рассказывал. В тот день мы не стали в него заходить, а посему сразу оказались на небезызвестной Дворцовой площади — открытой, просторной, величественной. Мой спутник рассказал мне любопытную историю о партии "живых шахмат", которая состоялась на той площади в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Надо только оговориться, что в то время площадь называлась вовсе не Дворцовой, так как была временно переименована в честь революционера Моисея Урицкого. Клетчатое поле для шахмат было начерчено прямо на земле, а в качестве фигур выступали живые люди. Красная Армия взяла на себя роль белых (как бы странно это ни звучало), а Военно-морской флот представляли из себя черные фигуры. Рядовые солдаты были пешками, в качестве ладьи использовали пулеметный расчет из трех человек, конями выступили всадники, причем у черных были черные лошади, а у белых — белые, на месте слонов стояли офицеры (ибо боевых слонов в резерве Красной Армии не наблюдалось), ферзями были приглашены гражданские женщины, а роль королей исполнили знаменосцы. Было бы забавно, если бы при съедении фигур этих людей убивали, но нет… этого не было. Командовали парадом известные шахматисты: Илья Рабинович и Петр Романовский. Половина Ленинграда пришла посмотреть на легендарную игру в тот жаркий июльский день. Но ни одна из сторон не одержала победу. После пятичасового сражения беспощадный поединок закончился ничьей. И пока доктор Умов рассказывал мне эту занимательную историю, я смотрел на площадь и вспоминал старые советские фотографии того места, изображающих то, каким путем люди обычно проходили через площадь. Местность была очень большой, и горожане ходили по ней в основном лишь тогда, когда им хотелось сократить себе дорогу. У площади было пять входов и выходов: с Невского проспекта, с Большой Морской улицы под триумфальной аркой, с Певческого проспекта, с Миллионной улицы и с Дворцового проспекта. И самые частые пути туда и обратно, которыми пользовались горожане с момента основания площади, — это с Большой Морской улицы на Дворцовый проспект, с Дворцового проспекта на Певческий проспект, с Певческого проспекта на Невский, с Невского на Миллионную улицу, а с Миллионной улицы на Большую Морскую, вырисовывая своим маршрутами этакую пентаграмму, в сердце которой был заточен неподвижный ангел Александровской колонны, который, как казалось, в своей молчаливой скорби был готов вот-вот спрыгнуть вниз с высоты и разбиться о землю. И это любопытно, поскольку когда в две тысячи втором году проводили реставрацию всей прощали, а также и этого памятника, возведенного в честь, победы Александра Первого над Наполеоном, выяснилось, что бронзовая фигура на дорическом ордере, венчающая высокий мраморный монолит, была все эти годы и вовсе ни чем не закреплена к колонне, а держалась лишь за счет своей собственной массы. Что ж, шагая по одному из уже озвученных мной путей — с Дворцового проспекта прямиком на Большую Морскую улицу — мы покинули широкую площадь и прошли под живописной аркой главного штаба, увенчанной богиней победы, гордо стоящей на римской колеснице, поднимающей штандарт и протягивающей мне лавровый венок. Я смотрел на победоносную статую снизу вверх и понимал, что этот образ предвещает мой великий триумф, способный меня увековечить. Санкт-Петербург хоть и представлялся неописуемо красивой столицей, центр которой был настолько совершенным, что от такого количества статуй, барельефов и лепки просто кружилась голова, мне этот город все же казался незавершенным. Это завораживающее благолепие было не более чем первым слоем грунта на величественном полотне, которым являлся сам город. Вторым же слоем символического грунта я бы назвал пролитую здесь кровь во время революции, затем блокады и пост-перестроечного десятилетия. С тех пор грунт уже высох, и полотно было готово к моей деликатной работе. Конечно, белая поверхность и пустой плоский лист, подобно японскому васи, сами по себе могут быть и, несомненно, являются объектом эстетического любования, но мне все же хотелось взять в руки перо и темно-красным нарисовать здесь свой шедевр… прямо поверх Санкт-Петербурга! Черная картина Франческо Захария не вылетала из моей головы. Она вдохновляла меня… мне хотелось творить! И в тот день на столь воодушевленной ноте мы с доктором Умовым вошли в Литературное кафе, где и пообедали. Помню, он настаивал на том, чтобы заплатить за мое блюдо, но, не желая быть у этого человека в долгу, пришлось отказать ему в подобном удовольствии. Сидя за столиком на втором этаже в окружении старинных портретов великих литераторов и попивая свой горячий кофе, мой собеседник с большим энтузиазмом рассказывал мне классическую и всем известную историю о том, как Александр Пушкин посетил это кафе, выпил рюмку жгучей водки и отправился на свою последнюю дуэль с Жоржем Шарлем д'Антесом. Легендарное и трагичное событие, о котором вот уже который век скорбели все носители русского языка. Мне была хорошо понятна их печать, ведь такой гений мог бы подарить миру еще больше словесной красоты, однако же лично я не испытывал жалости к убитому поэту, ведь, как каждый в истории гений и пророк, он был просто обязан красиво умереть, чтобы стать легендой. И он ею стал! Конечно, я сомневаюсь, что поэт хотел умирать, но такой образованный и чуткий человек, литература которого останется актуальной в любую эпоху, вряд ли не осознавал, на что он идет, отправляясь на дуэль. Не будь он смертельно ранен, он бы прожил жизнь обыкновенного человека, способного заболеть, состариться, да еще и сотворить какую-нибудь глупость, опозорившую все его наследие. Разумеется, Александр Пушкин в любом случае вошел бы в историю, как человек, внесший колоссальный вклад в мировую культуру, но, как бы там ни было, он был бы всего лишь человеком. А поскольку у реальности не существует сослагательного наклонения, своей гибелью Пушкин стал больше чем просто творческой личностью. Он стал легендой!.. неуловимым призраком литературы, которого уже никто не сможет превзойти. И, в отличии от тех императоров, в усыпальнице которых мы были в тот день, истинному гению не нужны мраморные бюсты и позолоченные мавзолеи, чтобы остаться в памяти людей. Сказания и мифы о поэте будут жить вечно, неосознанно передаваясь из поколения в поколение, поскольку "нерукотворный памятник" невозможно снести. Признаться, было непомерно приятно обедать в том кафе и осознавать, что в этом самом месте за этими же столиками когда-то сидел столь уникальный человек, но мое внимание было приковано не к историческим рассказам доктора Умова, а к большой компании студентов, сидящих за банкетным столом возле нас, речи которых я услышал краем уха. Это были молодые литераторы, художники, актеры, скульпторы — творческая молодежь, собравшаяся в светлый воскресный день, чтобы с особым лоском отметить начало учебного года и подготовиться к художественно-театральному фестивалю, который они наметили на вечер двадцать второго сентября.

— На ночь последнего убийства "Безумного Художника", — полушепотом вырвалось из моих уст.

— Я слушал этих студентов — талантливых молодых людей, представляющих из себя будущее культуры — и понимал, насколько же они несобранны, потеряны и ослеплены пост-модернизмом и поп-артом, уже давно превратившимся в деконструктивизм. Современное искусство было настолько разношерстным и изощренным, что чего бы вы ни делали — любое культурное извращение — кто-то уже, наверняка, это сделал до вас и в куда более извращенном проявлении. И молодежь, обсуждая идеи для фестиваля, так и не могла придумать ничего свежего и интересного. Какую бы тему они ни кидали на стол, все было тухлым с самого начала. Все художественные и театральные направления являлись либо копиями друг друга, либо пародиями на самих себя. Молодые студенты были достаточно умны, чтобы понимать, что если вы созидаете какое-то искусство и ощущаете себя в этом творчестве комфортно, то это означает, что вы это уже делали и теперь просто повторяетесь… или кто-то другой до вас это сделал, а вы лишь копируете его. В любом случае — это повтор, а посему нет смысла этим заниматься. Студенты же хотели быть оригинальными. Они со всей искренностью желали сотворить нечто такое, что потрясло бы весь мир. Но что? Этого они не знали. И мне было печально осознавать, что даже в столь культурно насыщенном городе, как Санкт-Петербург, культура была мертва. Конечно, у ребят были свои идеи — яркие, интригующие, необычные — однако им не хватало того единого символа, способного повести за собой людей и отобразить сущность нового века. Им была необходима путеводная звезда, умелый штурман и вдохновение — настолько же ясное и сильное, как засевший в моей голове слепок от "Черного Изящества". Мне не терпелось вновь увидеть пленительную картину, но я в тот день не мог так просто распрощаться с доктором Умовым, да и к тому же мне самому хотелось узнать, чем закончится наша экскурсия по северной столице. Покинув кафе с новыми силами, мы перешли через Мойку и направились в сторону Казанского сквера, где стоял величественный кафедральный собор, который своей полукруглой колоннадой так и обнимал широкую площадь. Собор был построен в честь того, что христиане называли чудотворной иконой божьей матери, явившейся в Казани, однако, подняв глаза, я увидел на фронтоне здания вовсе не христианский символ, а языческий глаз Гора, пришедший еще из храмов Древнего Египта, против которых, как написанно в "Книге Исхода", и протестовал божий посланник Моисей. Удивительно, как религии, известные своей категоричностью, в конце концов начинают противоречить сами себе. И говоря о символике Древнего Египта, хочется напомнить, что в девятнадцатом веке в центре сквера перед собором располагался высокий обелиск — мистический символ солнца и египетского бога Ра, да и по первоначальным чертежам широкая колоннада должна была замыкаться в круг, из-за чего собор был бы в форме анха, если смотреть на него с высоты птичьего полета. Но замыкать колоннаду архитекторы не стали (хотя масштабы площади и располагали к этому), ибо попросту не хватало финансирования на такое масштабное строительство, да и к тому же не хотели быть обвиненными в плагиате ватиканской Площади Святого Петра. В том, что Казанский собор был нагроможден символикой египетского язычества, не было ничего удивительного, поскольку строительно Санкт-Петербурга происходило в самый рассвет масонства, которое в свою очередь было зачато на египтомании и мистицизме. Масоны заимствовали все, что только можно позаимствовать у разных культур и распавшихся цивилизаций, и, как не трудно догадаться, в восемнадцатом и девятнадцатом веке особая мода была именно на Египет, на его пирамиды, на загадочные сфинксы, на подземные храмы и на неразгаданные тайны, окружающие их. А масоны, как уже говорил, очень любят тайны. Большая часть архитекторов северной столицы конечно же входила в братство свободных каменщиков. Это было престижно и уж тем более для представителей архитектурного дела. Посещение лож являлось для той эпохи обычным досугом и частицей моды, привезенной Петром Первым из Европы. А не следовать моде — это в любом обществе всегда считалось неприличным. Многие теоретики считают, что Петр и сам мог быть убежденным масоном, ведь его просветительные реформы вполне соответствовали философии ордена. Однако я бы не стал утверждать подобное, поскольку для того, чтобы производить реформы и пытаться просветить людей, вовсе не обязательно быть иллюминатом, масоном или кем-то еще. Хотя, конечно, будучи императором, он запросто мог пару раз посетить несколько лож, чтобы знать, что это такое и чем именно увлекались его подчиненные. Для элиты в то время существовало масонство, для простолюдинов — правоверие. И дабы не было большого разрыва между этими слоями общества и хитро угодить и тем и другим, храмы в после-петровской России строились христианские, но по масонской моде. Таким образом под присмотром были сразу все, и пожертвования несли в одну копилку. Что ж, после знакомства с такими людьми, как Дэвил, не удивлюсь, если все до сих пор работает по такой схеме. Все культы исходят из одного отверстия, и в то же отверстие они и возвращаются. — Георг ухмыльнулся. — Как бы там ни было, а мы с доктором Умовым все же перешагнули порог Казанского кафедрального собора и насладились красотой и богатством архитектурного шедевра. Иконы, во имя которой воздвигли храм, там не оказалось — лишь ее копия, поскольку икона Казанской Божьей Матери была давно уничтожена, но для прихожан не было никакой разницы между копией и оригиналом. Хотя, как я уже говорил, копия и оригинал-то не особо отличаются друг от друга в символическом плане… главное, чтобы миф существовал. И первая половина прихожан в храме стояла в длинной очереди, дабы поцеловать лик на иконе, не боясь подцепить какую-нибудь вирусную заразу через полость рта, тогда как вторая половина людей пребывала напротив золотого алтаря, крестилась, кланялась и повторяла молитвенные фразы снова и снова, четко следуя инструкциям ряженного священника, который, подобно кукловоду, управлял марионетками-людьми при помощи золотого креста. Вот не помню, исходили ли от него нити? Мне очень хотелось поговорить с настоятелем храма, а посему пришлось послушать божественную литургию и дождаться, когда они возьмут перерыв. К моему счастью, ждать пришлось недолго. По окончанию очередного акта театральной пьесы с броскими платьями и громкими песнопениями на фоне позолоченной декорации я подошел к протоиерею и спросил его: знает ли он сам о смысле и предназначении тех треугольный лучезарных символов, которыми был украшен фасад собора и алтарь, перед которым священник каждый день приклонял свою голову. И, что, признаться, меня даже удивило, настоятель честно сознался, что он и понятия не имел, что это за символы и ради какой цели они там висят. "Не я их туда повесил, и не мне их снимать!" — все, что сказал он мне. Тогда я спросил его: "Зачем же поклоняться тому, чего вы не знаете?" Но настоятель храма не ответил, а лишь развел руками, как бы давая понять, что такова воля его господа и что для него существуют таинства, в которые углубляться ему и вовсе не следует. Любопытно, когда люди признают свое незнание, но, имея веру, даже не желают заполнить этот пробел. Вера — им всему ответ и оправдание. И ведь они находят в этом свое счастье. Блаженство в неведении, как говориться. Блаженство в неведении. Увы, но я так не могу. Жажда познания — это то, что заставляет мое сердце биться.

— "Обладай знанием, а не верой!" — ваше первое правило жизни.

— Именно.

— И сделали ли ваши знания вас хоть сколько-то счастливее?

— О, нет. Вы же знаете, что написано в "Книге Екклесиаста": "…кто умножает познания, умножает скорбь."

— Не думал, что вы так хорошо знаете книги "Ветхого Завета", учитывая вашу любовь к богохульству. Интересно. А о чем еще вы говорили с настоятелем храма?

— Как раз о богохульстве. Дабы пошатнуть его веру и заставить шестеренки в его голове хоть сколько-то пошевелиться, я ради шутки спросил ряженного, каким образом воскрес бы Иисус если б его не распяли, а, скажем, обезглавили или, что еще лучше, четвертовали. Протоиерей долго молчал, пытаясь вообразить себе подобную картину, и так ничего ответить мне не смог. А очень жаль. Наш разговор был окончен. И вскоре мы с доктором Умовым вышли из собора и перешли канал Грибоедова. Было странно наблюдать за тем, как многочисленные туристы, приехавшие в Санкт-Петербург со всего земного шара, и другие прохожие не без интереса оглядывались на нас и тихо шептались. Наши черные фигуры, больше похожие на две таинственные тени в тот ясный светлый день, безусловно, привлекали внимание. Доктор Умов представлял из себя высокого статного джентельмена во фраке и в цилиндре с гордой и самоуверенной походкой, будто он действительно ошибся остановкой и сошел не в ту эпоху, тогда как я казался людям его бледной копией — невысокий, горбатый, но идущий рядом не менее гордо и уверено, переодически упираясь на свою трость. Даже уличные артисты, одевающийся в костюмы российских императоров и императриц, зарабатывающие деньги на фотографиях с туристами на фоне достопримечательностей, — и те смотрели на нас с удивлением. А ничего удивительно не было; всего лишь два доктора: хирург и психиатр — неспешно шагающих по городу. — Георг игриво развел руками. — И уже очень скоро наши черные фигуры оказались у высокой часовой Башни Городской Думы. Уникальное здание, представляющее из себя пятиконечную форму. В оккультной традиции пятиугольные сооружения всегда считались вратами в царство тьмы, поскольку своим архитектурным строением олицетворяли магическую пентаграмму — древнейший языческий символ, открывающий портал в потусторонние миры. И эта красная, как адское пламя, башня с пятиконечной звездой на шпиле стояла там вовсе не просто так, ведь прямо за ней располагался Большой Гостиный Двор — логово порока и капитализма. В торговый дом была очередь не меньше, чем в храм. Не удивлюсь, если это были те же самые люди, которые только что замалевали грехи в соборе, а потом тут же, пройдя через мост и пятиугольную башню, шли в это подобие "Содома и Гоморры" потворствовать своим желаниям, покупая вкусные колбасы, яркие пиджаки по современной моде да различную бижутерию.

— Странно, — задумался я. — Религиозные догмы с их бесконечными запретами и призывами к воздержанию — это для вас явно нечто чуждое, но при этом эпикурейство вы тоже не одобряете.

— Я не бросаюсь из крайности в крайность, хотя это и свойственно людям, — ответил Георг.

— Это я понял. И получается, что вы… буддист, поскольку выбираете для себя серединный путь.

— Често говоря, мне очень близки буддийские притчи. "Если струну натянуть слишком сильно, она порвется, а если струну натянуть слишком слабо, она не будет играть" — основа гармонии и серединного пути. Однако вы ошиблись… нет, я не буддист, и иду я вовсе не этим путем.

— А каким же тогда?

— Я иду самым древним путем человека… путем, который существует так давно, что люди даже не видят смысла давать ему какое-то название, и, возможно, это и к лучшему, поскольку любая жизненная мудрость существует лишь до тех пор, пока ей не придумали имя. Стоит мудрость назвать или дать ей определение — и она тут же превращается в глупость, замкнутую в самой себе.

— Так в чем именно заключается ваш личный путь?

— Мой путь — это путь познания… познания всего, что может понять и осмыслить человеческое существо. Никаких границ и исключений. Если что-то существует — и неважно в каком виде — я это обязан постичь. Это путь первородного любопытства, путь поиска истины, путь, который не ведет вас ни вперед, ни назад, ни вверх, ни вниз, ни влево, ни вправо. Он не приведет вас к вашему богу и не оттащить вас от него, не откроет вам небесного блаженства и врата ада не затронет. Нет, этот путь ведет совсем в другую сторону. Он ведет вас в глубину! В глубину вселенского хаоса и собственного "я", ибо только там существует истина.

 — Истина? — подхватил я. — А что это такое? Как вы определяете истину? И как вы прокомментируете известную поговорку о том, что "правда у каждого своя, тогда как истину не знает никто"?

— Глупая поговорка, явно придуманная теми, кто никогда не пытался познать действительность. Один может говорить, что два плюс два равняется трем, а другой — пяти. У каждого своя правда, но мы-то с вам знаем настоящий ответ. А посему люди, которые приводят подобные поговорки в качестве какого-то аргумента, просто пытаются оправдать свое незнание. Что же такое истина, спрашиваете вы? Истина — это то, что невозможно отрицать.

— Но в современном мире можно отрицать все что угодно. Любые идеи и ценности выворачиваются наизнанку.

— Да, и это наглядно показывает насколько все эти идеи и ценности далеки от истины. Однако все же при этом остаются вещи, которые исказить нельзя, как бы вы ни старались.

— Боюсь, мне сложно представить, что это может быть.

— Что ж, мой друг, та самая неоспоримая истина — это вы и есть!

— Я?

— Да. Вы, я, человечество и все другие известные нам живые организмы. Реальности не существует без наблюдателя, способного ее осязать. И этим наблюдателем являемся мы с вами. Умирая, организм — буть то сложный или примитивный — теряет свое восприятие мира. А если мир не воспринимается, его не существует.

— То есть наблюдатель важнее, чем объект наблюдения?

— Безусловно. Науки не существует там, где не может быть точки отсчета и существа, способного оценить этот отсчет. Любое наблюдение и восприятие окружающей действительности происходит в первую очередь для того, чтобы через получаемую информацию мы могли осознавать самих себя. А ваше собственное "я", рожденное из вечного хаоса вселенной, и самоопределение — это и есть та неделимая и неоспоримая истина. Вы можете отрицать все, что угодно, но себя — каким бы вы ни были — отрицать невозможно. Обрубите себе все конечности, выколите глаза, отрежьте уши, избавьтесь от всех остальных способов осязания реальности, засорите голову религиозными догмами и политическими лозунгами, уничтожьте всякое здравомыслие алкоголем, наркотиками, травмами головы и превратитесь в самое невменяемое зомби, в подобие робота или просто в овощ — во что угодно!.. но пока вы живы, ваше "я" никуда от вас не денется.

— В таком случае я не совсем понимаю, почему вы так критично отзываетесь об обществе потребления и о религиозных людях. Одни воспринимают себя и свое место во вселенной через потребительство, другие — через веру. У каждого свое предпочтение и свой путь. И вы, как человек, желающий познать все, что только можно, получается, должны познать себя и через эти вещи в том числе, иначе ваш спектр знаний просто не может быть полным.

— Да. Я с вами согласен и искренне признаюсь, что я неоднократно вступал на тропу общества потребления — я все-таки человек как-никак — и даже вкушал услады, предлагаемые различными вероисповеданиями. Для того и для другого много ума не надо. Если люди выбирают такой путь, то это их право. Но они должны понимать, что эти пути замкнуты и что никакого расширения сознания они им не дают. Одно дело когда попробовал, изучил и дальше пошел, и совсем другое — быть на этом зацикленным. И в большинстве случаях люди этого даже не осознают, а неосознанный выбор порой очень сложно называть выбором. Вы, надеюсь, знаете русскую сказку об Иване-царевиче и о тропинке, расходящейся перед ним. "Направо ехати — коня теряти, налево ехати — женату быть, прямо ехати — убиту быть" — написано на камне, и, зная, куда ведут дороги, герой совершает свой выбор, тогда как тот, кто не ведает куда идет, поступает вовсе не по выбору, а лишь совершает прыжок веры.

— То есть получается, что и все ученые мира, которые не знают куда могут привести их исследования, совершают такой же прыжок веры. Я вас правильно понял?

— В данном случае термин прыжок "сквозь веру" подошел бы лучше. Ученые, как, впрочем, и все остальные разумные люди, пройдя по дороге, запоминают маршрут и составляют карту. И для того чтобы вновь пройти туда и обратно, блуждать в потемках им более не требуется. Знания освещают путь. Но те, кто не желают пользоваться картой человеческих достижений, кругами блуждают с пеленой на глазах, уже третий раз открывая Америку, искренне веря, что они первопроходцы. И такова их "правда", скажите вы, однако мы же с вами знаем, что по "истине" это не так. Вера и предубежденность — рамка, ограничивающая любое развитие и здравомыслие. И все же в одном вы правы, мой друг: для того, чтобы идти путем познания, необходимо ко всему прочему познать и саму веру. И, заметьте, я сказать "познать" веру, а не "поддаться" ей или "уверовать". А окончательно познать веру — значит узреть насколько же она пуста.

— Знания для вас — это высшая ценность?

— Это единственная ценность.

— И хотите сказать, что знания ценнее, чем жизнь?

— Хочу сказать, что знания и есть жизнь. Только через знания мы можем постичь самих себя. Иного пути не существует.

— Значит… как вы сказали? Путь познания?

— Да, путь познания. Путь, у которого существует только один единственный храм — библиотека! Но не та библиотека, где на полках пылятся книги, а та, что находится у вас в голове. И это довольно забавно, поскольку, шагая по Невскому проспекту, мы с доктором Умовым как раз держали путь в сторону библиотеки. Помню, как я увидел перед собой то красивое белое здание, выполненное в классическом стиле и украшенное высокими колоннами и образами греческих философов, изображенных в полный рост, держа в руках символы мудрости и совершенства: старинные свитки, скрижали, лиры, театральные маски… присутствовал даже посох Асклепия. Фасад был украшен множеством образов и символов, и при этом ни один из них не был религиозным или политическим. Лишь философия, наука и искусство, поверх которых возвышался светлый монумент Минервы — покровительницы мудрости и процветания с крошечным сфинксом на голове. Как только Российская национальная библиотека отразилась в моих глазах, я не сумел сдержать ликование и предложил своему спутнику зайти внутрь. Возможно это вас нисколько не удивит, но в отличии от христианского храма, где люди покупали свечки, и Гостиного Двора, где за деньги можно было приобрести еще больше всякого товара, в библиотеку, раздающую знания бесплатно, очереди не было. Да что я говорю! Там и вовсе не было посетителей. И если бы не пожилые работники заведения, то помещение в тот воскресный день было бы вовсе пустым. Доктор Умов не горел желанием туда заходить, но все же соизволил составить мне компанию. И, как я понимаю, за все то время проживания на границы Санкт-Петербурга и города Пушкина он тогда и сам посетил эту библиотеку впервые. Перед нами раскрылась целая вселенная человеческих знаний. Сотни тысяч томов, мелькающих перед глазами, так и манили меня их открыть и познать их бездонное содержание. И если бы доктор Умов меня не сопровождал и не торопил, я бы в тот день остался в библиотеке до ее закрытия. И хотя мы обошли все книжные хранилища достаточно быстро, не задерживаясь подолгу на одном месте, мне все же хватило времени, чтобы все осмотреть. И зал Корфа, и овальные залы с обсерваторией, и отелы рукописей, и фонд картографических изданий, и отдел эстампов, и даже центр изучения эпохи Просвещения, где я вскрыл своей верной отмычкой старый замочек застекленной дверцы "Библиотеки Вольтера" и вынес оттуда три заинтересовавших меня тома. У Франсуа-Мари Аруэ был хороший литературный вкус, должен вам сказать. Моя личная библиотека ни в коем случае не была бы полной, если бы в ней не было книг из коллекции столь уважаемого просветителя с личными читательскими пометками на полях и его рабочей тетради, в которой он и написал свои великие слова "Si Dieu n’existait pas, il faudrait l’inventer".

— Если бы бога не было, то его следовало бы придумать.

— Верно. И, как мы с вами знаем, человечество его-таки и придумало.

— То есть… позвольте уточнить: вы в тот день просто украли книги из библиотеки?

— Да, я их взял, — честно признался Георг. — И сказать по правде, доктор Умов был поражен моей дерзостью не менее, чем вы. Он категорически не одобрял моего поступка и даже в мыслях не мог себе допустить, что у кого-то может хватит наглости так открыто выносить ценнейший антиквариат из государственного заведения. И возможно я бы прислушался к его словам, будь он частым посетителем книгохранилища, но поскольку он был там первый и последний раз в своей жизни, его забота о национальном достоянии была лишена всего смысла. И когда он понял, что я нисколько не шучу и что возвращать книги на полку не собираюсь, им потихоньку стало овладевать восхищение перед моим своенравием и гордость за то, что он сопровождает такого дерзкого и самоуверенного человека, как я. Оставив "Библиотеку Вольтера" позади, мы сразу направились в отдел инкунабулов — отдел старинных книг и представителей самых первых экземпляров книгопечатания в истории.

— Incunabula? — переспросил я.

— Да, от латинского слова "колыбель" или "начало". В пятнадцатом веке появилась первая печатная книга, и теперь старинные тома той эпохи называют инкунабулами, так как они представляли из себя колыбель книгопечатания… или же, наоборот, ветхий гроб, в зависимости оттого, с какой стороны на это посмотреть. Каждая книга того столетия, независимо от содержания, обладала огромной исторической ценностью, и в Российской национальной библиотеке им был посвящен целый отдел… не особо большой, но и немаленький, учитывая редкость подобных книг. Примечательно, что, в отличии от всех остальных залов библиотеки, выполненных в стиле барокко и классицизма, этот отдел редких и старинных книг представлял из себя эталон готики… или, правильнее будет сказать, нео-готики и позднему подражанию ей. Из-за того, что загроможденное старыми книгами помещение столь сильно напоминало кабинет древнего западноевропейского ученого-алхимика, зал стали в шутку называть "Кабинетом Фауста". И долгое время среди местных библиотекарей ходило много недобрых слухов о том таинственном книгохранилище, чаще всего связанных с тем, что по ту сторону стен и закрытых дверей частенько слышали скрежет и шорохи неизвестного происхождения, но, открывая тяжелую дверь, ни заведующий отделом, ни даже уборщицы, которые знали каждый угол пространства, так никого и не обнаруживали в мрачном кабинете, из-за чего люди и вправду стали поговаривать, что в "Кабинете Фауста" и впрямь живет нечистая сила. К счастью, никто так и не додумался позвать туда священника и окропить зал святой водой, ведь влажность вредна для старых книг, как прочем и огонь, в котором бы оказались все те великие труды по магии и оккультизму, если бы на них положил глаз какой-нибудь поп. А вскоре так и вовсе выяснилось, что та самая "нечистая сила", засевшая в готическом кабинете, была просто летучей мышью… хотя нет, не просто летучей мышью, ведь заведующий отделом редких книг смог достать журналы предыдущих заведующих этим отделом и узнать, что упоминания об обитающей там черной летучей мыши встречались еще со времен самого основания комнаты. И задавался вполне резонный вопрос: были ли это каждый раз новые летучие мыши, появляющиеся в закрытом зале каким-то ни для кого непонятным образом, или же это была одна и та же мышь, живущая уже ни один век и знающая такие истории и тайны этих ветхих книг, о которых не знает никто?

— А что думаете вы?

Георг не ответил, лишь улыбнулся и продолжил повествование:

— Мне хотелось своими глазами увидеть столь неоднозначное помещение, однако выяснилось, что вход в одел инкунабулов был закрыт. Даже с редкими и индивидуальными экскурсиями попасть туда было не так просто. Большинство работников библиотеки (включая работников с многолетним стажем) если и бывали в "Кабинете Фауста", то от силы один-два раза… да и то — только по особым праздникам в честь дня открытых дверей или визитов уважаемых чиновников. Уборщицы помещения заявляли, что даже для них двери в кабинет открывали нечасто, тем самым только способствуя таинственности и загадочности этого отдела старинных книг. Для доступа в отдел требовались особые разрешения, и доктор Умов, явно недооценивая мои способности убеждения, настаивал на том, что задерживаться в библиотеке нам не следует, учитывая, что я уже прихватил с собой тройку ценнейших книги. И тогда, отдав эти самые книги нетерпеливому товарищу-масону, я попросил его подождать меня на улице. Он все равно не оценил бы красоту и изящество готического кабинета, к тому же это было место, в котором мне хотелось побыть одному. Доктор последовал моим словам и покинул здание, успешно вынеся дорогие тома за стены библиотеки. Тогда как я тем временем направился прямиком в "Кабинет Фауста".

— Если туда никого не пускали, то как же вам удалось проникнуть в зал?

— Я проник туда лишь благодаря "волшебному слову".

— Это слово "пожалуйста"?

— Что? Нет.

— "Ювелир"? — ухмыльнулся я.

— Близко, но и в этот раз мимо. — Он оценил мою шутку. — Видите ли, наверное, будет правильнее сказать, что это было не одно "волшебное слово", а именно целое словосочетание. Заведующего отделом инкунабулов на рабочем месте в тот день не оказалось, и ключи были у главной библиотекарши, к которой я уверенно подошел, многозначительно посмотрел ей прямо в глаза и полушепотом сказал: "Здравствуйте. Я от Мойши". После этих слов вам будут открыты двери где угодно и куда угодно.

— А… а кто такой Мойша? — озадачено спросил я, не сразу уловив суть.

— Ну как?! Вы не знаете Мойшу?! Хах! — воскликнул Георг. — Это неважно, кто такой Мойша на самом деле и существует ли он вообще. Главное, что, задавая себе этот вопрос "кто такой Мойша?", человек в своей голове начинает накручивать всякие "неоднозначные" и "волнующие" мысли, которые в конце концов могут его подтолкнуть предоставить вам все, что вы требуете. Разумеется, это всего лишь шутка, которая если и может сработать то только в том случае, если перед вами находится запуганный и недальновидный параноик. А работники различных архивов, библиотек, городских управлений, парламентов, судов, военкоматов, налоговых, больниц и посольств были идеальной кандидатурой, чтобы попадаться на крючок от столь забавных и невинных слов… "Здравствуйте. Я от Мойши". А дальше пусть сами думают, кто такой Мойша и что с вами делать.

— Приму это на вооружение! — воодушевленно сказал я, торопливо записав эти слова в блокнот.

— И все же, думаю, библиотекарша открыла мне тогда кабинет не по тому, что "я от Мойши" (хотя, конечно, и он тоже внес свою лепту), а потому что видела мой элегантный внешний вид и трость и туфли и посчитала меня достойным, чтобы зайти в обитель редких знаний. Я для нее показался тем самым хитрым и изворотливым Мефистофелем, которому в "Кабинете Фауста" было самое место. Да, я хорошо помню тот зал, — вздохнул Георг. — Помещение было небольшим, если, конечно, сравнивать его с остальными залами библиотеки, а из-за громоздких стеллажей из черного дерева, переполненных томов и гнетущих узоров и изгибов, свойственным средневековью, пространство казалось еще меньше. Потолок с тяжелыми сводами и расписанными орнаментами готического направления, решетчатые витражи, подобные окнам старинных монастырей, и грубая четырехопорная колонна в центре зала, как бы разделяющая кабинет на две… или даже не четыре части — все это создавало ощущение того, будто вы и правду выпадали из временной цепочки и оказывались в шестнадцатом веке. "Дух времени", если будет уместно употребить эти слова, там запечатлели так чутко, что казалось будто создатели этой комнаты: зодчий Горностаев и Собольщиов — не рисовали чертежи кабинета, а колдовали их. Удивительно, но, переступив порог, я поймал себя на мысли, что даже городской шум по ту сторону окон мгновенно затих, а ведь прямо за ними была самая шумная улица Санкт-Петербурга. Меня окружала лишь гробовая тишина и бесконечный шепот мудрости всех этих книг в старинных кожаных переплетах. Я оглянулся и увидел, что библиотекарша, открывшая мне двери, не стала меня сопровождать. Видимо, она не боялась за сохранность книг в том зале, поскольку тома в "Кабинете Фауста" мало того, что сами по себе являлись тяжелыми и громоздкими, так еще и были прикованы железными цепями к неподвижным стеллажам. Но, как вы знаете, своенравного человека ничем остановить нельзя. Тот, кто хочет что-то взять, возьмет! Я прошел мимо молчаливой статуи Иоганна Гутенберга — изобретателя книгопечатания, которого вдохновило ремесло виноделов. Он видел, как усердно трудились люди, изобретая сложные конструкции и пресс для давки винограда, и подумал: "А что если применить все эти технологии и усилия не на одурманивание людей вином, а на их просвещение через книги?" И таким образом благодаря его мысли появился первый в мире пресс книгопечатного станка. И в честь его изобретения в "Кабинете Фауста" красовалась видная надпись, венчающая центральную колонну "Incunabula Artis Typographirae Iohannis Gutembergi Moguntini inuentoris nomen perire nequit" — "Имя Иоганна Гутенберга — изобретателя искусства книгопечатания — останется жить вечно". Я направился в дальний угол помещения, где с высокой полки, на которой стоял грозный бюст бога Юпитера (копия головы памятника Юпитера из зала Юпитера в Эрмитаже) взял небольшой (относительно остальный книг) красный томик под названием "Astrolabium planum" за авторством алхимика Иоганна Энгелля. В свое время книга была очень популярна среди оккультных философов и издавалась достаточно большими для пятнадцатого века тиражами, однако этот том был особенным, поскольку представлял из себя уникальную и единственную копию в своем роде, напечатанную вовсе не на бумаге, как весь остальной тираж, а на прочном пергаменте. Да и к тому же, что примечательно, эта копия в свое время принадлежала небезызвестному петербургскому коллекционеру девятнадцатого века генералу Петру Сухтелену. Об этом свидетельствовал экслибрис с его личный гербом на форзаце. Сама же книга, по сути, являлась не более чем древним алхимическим календарем, состоящим из множества таблиц с астрологическими знаками и с иллюминованными гравюрами. Я давно был наслышан об этой работе, и мне хотелось ознакомится с ней как можно скорее, чтобы выбрать даты для своего символического детища.

— Символического детища? — удивился я. — Вы говорите о кровавых деяниях "Безумного Художника"?

— Да, — сухо ответил доктор. — И я выбрал четыре значимых дня… вернее, ночи. Седьмое число — четверг, двенадцатое число — вторник, семнадцатое число — воскресение, и наконец…

— Двадцать второе число… — в ужасе прошептал я. — Пятница.

— Именно так. Каждые пять дней. Идеальный астрологический цикл, совмещающий в себе начало и конец лунного пути, поскольку седьмого сентября две тысячи шестого года была полная луна… причем не просто полнолуние, а еще и суперлуние вместе с лунным замещением — оно же краснолуние, тогда как двадцать второго числа — в ночь завершения моего ритуала — было с той стороны планеты новолуние, а с обратной стороны земного шара тем временем стояло солнечное затмение. Абсолютная тьма над землей.

— Ого! Я об этом даже и не знал, — вырвалось у меня с явным удивлением и даже с восхищением.

— Проверить в это не трудно. Достаточно открыть любой… хоть самый обычный календарь две тысячи шестого года. Что же касается календаря книги "Astrolabium planum", которую я держал тогда в руках, — он был неточным и, пожалуй, во многом бессмысленным для современного человека. Неудивительно, ведь труд был пятивековой давности. Однако я все же знал ключ, по которому можно было расшифровать практически любую астрологическую головоломку, придавая всем этим на первый взгляд уже давно устаревшим и бессмысленным символам и диаграммам вполне понятную и логическую последовательность. Видите ли, все календари мира — как современные, так и старинные — очень кривые, а посему имеют десятки погрешностей. И все это лишь из-за того, что наше общество взращенное на авраамических и других тоталитарных религиях, патологически боится числа "тринадцать".

— Вы про суеверия о "пятнице тринадцать" и про то, что во многих странах пропускают эту цифру при исчислении этажей здания и даже целых домов и районов?

Я вспомнил об этом, поскольку в самолете, на котором я сегодня летел, отсутствовал тринадцатый ряд кресел. Мне это хорошо запомнилось, ведь я как раз сидел в четырнадцатом ряду, который почему-то шел сразу после двенадцатого. И усаживаясь на место, я задал себе вопрос: "Неужели люди и правда думают, что закрывая глаза на факты, они каким-то образом способны перехитрить реальность?"

То есть, по сути, я все равно был в тринадцатом ряду, как бы их ни исчисляли.

— Да, это как раз последствие всех тех нелепых предрассудков, связанных с данным числом, — подтвердил доктор. — Хотя на самом деле цифра "тринадцать", как вы, надеюсь, понимаете, не несет в себе никакой мистики — ни оккультной, ни нумерологической.

— А я всегда думал, что это число получило такую значимость после того, как французский король Филипп Четвертый устроил охоту на рыцарей Тамплиеров в пятницу тринадцатого октября тысяча триста седьмого года.

— Признаюсь, я не стану оспаривать эту теорию, поскольку для Европы тот день и вправду был ярким, благодаря зажженным повсюду кострам. Вот только становится не совсем понятно, почему же в таком случае этот день боятся суеверные верующие? Они должны, наоборот, ликовать, ведь на костер отправились как раз те, кого обвинили в ереси. Парадокс. А также примечательно, что по григорианскому календарю тринадцатый день октября и вовсе был не пятницей. Он был четвергом. Но все же Франция в те годы жила еще по юлианскому исчислению. Так или иначе число "тринадцать" — она же "чертова дюжина" — это всего лишь число… обыкновенное натуральное, целое. Я могу назвать даты, когда происходили и куда более кровавые происшествия. И все же именно вокруг числа "тринадцать" раздули такой фарс! Почему? А все, как ни странно, из-за соседнего числа. Просто у многих народов число "двенадцать" считалось священным, а посему все, что превышало "священное" число, уже априори являлось несвященным, поскольку выходило за рамки. Прямо как миф о Люцифере, который посмел возвыситься над богом и выйти из-под его купола. А посему все это целенаправлено хулилось и веками искоренялось… и среди всех чисел число "тринадцать" было, как не трудно догадаться, первое по списку. Но почему же тогда именно "двенадцать" священно, вы спросите меня, уже подумывая о том, что речь сейчас пойдет о двенадцати апостолах Иисуса Иеговича Христа, которые являются плагиатом всех двенадцати последователей Гора, и двенадцати спутников Диониса, в некоторой степени и двенадцати чудовищ Геракла, которых он усмирил, и всех других до христианских персонажей, родившихся от бога и прекрасной женщины. Все они также прославились тем, что сделали при жизни много чудотворных поступков, в числе которых было воскрешение мертвых, затем их якобы оклеветали, мучительно казнили… а после смерти они так и вовсе вознеслись на небеса. Все это один и тот же миф — только в разных пересказах. И да, как ни странно, именно он повлиял на то, чтобы люди столь трепетно стали относиться к числу "двенадцать", учитывая тот факт, что все их вымышленные богоподобные пророки — это всего лишь метафизическое отображение солнца на небосклоне. Тогда как окружающие его двенадцать друзей, детей, зверей (зависит от мифа) — это просто олицетворение небесных созвездий. И стоит еще напомнить, что все эти созвездия так и вовсе стали обозначаться знаками зодиака, положившими основу сотням противоречащих друг другу гороскопов. Вот только глупость всего этого заключается исключительно в том, что небесных созвездий вовсе не двенадцать, как думают непосвященные. Нет. Их с самого основания астрологии было, как минимум, тринадцать! Но люди предпочли отказаться от тринадцатого знака, стоящего на созвездии Змееносца… и лишь только по тому, что им лень было считать. Все просто! Это число "двенадцать" очень удобное в обращении; можно разделить без остатка на два, на три, на четыре, на шесть. С числом "тринадцать" же такого не сделать, поскольку для подобного деления требуется включать ум. Человечество всегда дает предпочтение тому, что удобно, а не тому, что правильно. А уж о том, что на самом деле-то созвездий по меньшей мере восемьдесят восемь (и это только те, которые видны с нашей планеты на данном этапе расширения сферы Хаббла, тогда как за его пределами созвездий-то и вовсе бесконечное количество), люди уже попросту бояться и думать, не желая выходить за рамки своей зоны интеллектуального комфорта. Но, возвращаясь к книге Иоганна Энгелля "Astrolabium planum", которую я взял в санкт-петербургском "Кабинете Фауста", хочу сказать, что число "тринадцать" и стало основным ключом для расшифровки всех его чисел и для создания вразумительного календаря. Просто современные исчисления времени с двадцати четырьмя часами (дважды по двенадцать) и с двенадцатью месяцами в году неточные до безобразия… а уж о високосных годах и о бессмысленной путаницы количества дней в каждом месяце даже говорить на хочу. Полный бардак! И чтобы все расставить на свои места, создавая идеальный календарь, надо, как я писал в одной из своих работ, просто иметь тринадцать условных единиц времени в сутки (можете назвать их "удлиненными часами", в каждом из которых около ста одиннадцати минут), что, кстати, по-своему даже решает все вопросы с переходами на зимнее и летнее время, а также утвердите тринадцать (назовем их для удобства) "месяцев" в году — по двадцать восемь дней в каждом. И осознавая эту схему, в качестве ориентира ставя ее на столп летнего или зимнего солнцестояния (как вам удобнее), вы получаете самый точный календарь за всю историю человечества, совмещающий в себе как все тринадцать лунных циклов в году, так и решающий проблему неровного количества дней в каждом месяце и в високосных годах. Все становится ровным, последовательным, цикличным и, главное, логичным. Но, к сожалению, человечество уже давно привыкло к хромающему григорианскому календарю и менять свои привычки не собирается, вот уж который год, пытаясь всячески оспорить точность моих исчислений. Но, видите ли, числа и движения планетарных сфер — очень упрямые вещи, а посему оспорить их получается не так просто, как кажется многим, особенно когда речь заходит об исчислении не просто веков, а целых тысячелетий и туда дальше, включая факт постоянного снижения скорости вращения земли. А посему, применив эту свою незамысловатую формулу к оккультной астрологии Иоганна Энгелля, я очень быстро смог найти подходящие для моего детища даты и даже сопоставить их с понятным для вас календарем. Мой путь быть определен, а посему задерживаться в библиотеке больше не было нужды.

Мои догадки подтвердились — доктор Корвус и правда жил по какому-то собственному календарю и по личному временному поясу.

Пытаясь понять схему, по которой от распределял дни и время, я принялся торопливо записывать в блокнот услышанные числа и даже производить вычисления столбиком, в надежде сверить и сопоставить календарь моего собеседника с календарем, по которому живет весь мир. Я особо не вдумывался в числа (да и, наверняка, где-нибудь допустил вычислительную ошибку), но мне показалось, что времяисчисление Георга вряд ли может быть хоть сколько-то точным, так как оно уже по моим подсчетам не соответствовало современному григорианскому календарю. Но потом я спросил себя: а откуда мне вообще знать, что и григорианский календарь хоть сколько-то правильный? Разве он не такая же условность, придуманная людьми для удобства? И размышляя о том, какие исчисления верные, а какие нет, я вспомнил еще и о високосных годах, которые я, конечно, даже и не подумал брать в расчет, записывая на бумаге и без того сложное уравнение.

Возможно, календарь Георга Корвуса — "георгиевский", если можно так назвать — был и вправду более точным… а возможно и нет. В принципе это ничего не меняло. Как бы мы ни измеряли далекие планеты и звезды, они все равно будут кружить по своим сложным маршрутам, и наши знания о них ничего не изменят. Пожалуй, единственное, что во всем этом и имело смысл, — так это то, какие же все-таки незаурядные люди существовали в нашем мире! Изучают планеты и звезды, высчитывают их траектории и скорость, создают целые схемы и календари, пытаясь из раза в раз сделать их точнее и надежнее! Обычный человек даже не задумывается о том, какие вообще небесные светила существуют над его головой, куда они движутся и с какой скоростью… замечают лишь то, как день сменяется на ночь, а ночь — на день, различая еще сезоны по погоде: сезон дождей, снега, оттепели и палящего солнца. Но вот этим гениальным личностям, как доктор Корвус, всего этого мало. Они, сидя на своей крошечной планете, вовсе не ворон в небе считают, а пытаются постичь объекты, которые находятся от них на расстоянии нескольких сотен тысяч километров… и туда дальше! Речь идет о миллионах световых лет, если говорить о дальних звездах! Они своим умом соприкасаются с такими объектами, до которых человечество никогда не сможет дотянуться. Безусловно, все их — даже самые спорные — математические расчеты в конце концов находят свою пользу и в быту… все-таки человек любому знанию способен найти применение, но зачем этим чудакам взбираться так высоко? Неужели им и впрямь так тесно в нашем мире? Неужели они действительно столь безумны, чтобы тратить свои годы на создания календарей, на исчисления космических сфер и на изучения светил, к которым они никогда не смогут приблизиться, чтобы однозначно ответить, насколько были верны их расчеты.

Неужели в этом и заключается гениальность — думать о том, о чем не помыслили бы другие?

И я, с горечью осознавая, что мне, в отличии от доктора, до звезд не просто не дотянуться, но и не додуматься, крест на крест перечеркнул бессмысленное уравнение в блокноте и перевернул страницу. А Георг Корвус тем временем так и продолжал свой занимательный рассказ:

— Время шло незаметно, — говорил он. И почему-то каждый раз, когда он упоминал про время, я представлял себе песочные часы и то, как быстро и безвозвратно в них сыпятся песчинки. — А между тем прогулка по Санкт-Петербургу продолжалась. Покинув стены обители человеческого просветления, мы с доктором Умовым оказались на площади Островского, в самом сердце которой стоял видный монумент императрицы Екатерины Великой по проекту Михаила Микешина. Стоит сказать, что это был достаточно дерзким монументом для своего времени, поскольку самодержица стояла в полный рост на церковном колоколе. Колокол шел вверх на сужение, тем самым символизируя мужское начало. Будь этот колокол перевернут, напоминая чашу, это было бы олицетворением женщины… но нет! В данном случае императрица, известная своими романтическими приключениями и количеством фаворитов, четко и ясно стояла на символичной головке фаллоса. И это было только начало, поскольку к ногам прославленной блудницы открыто склонялись те самые господа, которым Екатерина и была обязана своей распутной славой: Потемкин, Румянцев, Суворов, Державин, Орлов и другие… даже княгиня Дашкова была в их числе… что бы это ни значило! Примечательно, что корона империи изображалась вовсе не на голове императрицы, а у ее ног… или точнее на "головке колокольчика". Что хотел этим сказать автор? Думайте сами! И наконец, надо понимать, что монумент поместили напротив известного санкт-петербургского борделя, который "неофициально" находился в том красивом кружевном здании с зелеными статуями прямо через дорогу у Малой Садовой улицы. И таким образом бронзовая госпожа стояла спиной к Александрийскому театру, по левую руку была библиотека, по правую — Аничков дворец, где постоянно проходили балы, а лицом она смотрела на бордель, из-за чего местные жители придумали поговорку, посвященную памятнику и той, в честь кого он был воздвигнут: "Где стоит такая дама, позади которой драма, слева — просвещение, справа — развлечение, а спереди не всякому доступно?" Доктор Умов смеялся, рассказывая мне эту любопытную и по-своему забавную историю. Было видно, что он недолюбливал Екатерину Великую, по-видимому, из-за ее периодического упразднения масонских лож. Императрица предполагала, что на закрытых заседаниях братского ордена, куда ее как женщину — прошу заметить — не пускали, люди могли обсуждать идеи, способные подорвать ее правление, да и к тому же у масонов того времени было собственное издательство, которое обходило стороной государственную цензуру. А посему неудивительно, что такая властная и расчетливая самодержица относилась к масонам с большой долей подозрения. Доктор Умов всячески насмехался над Екатериной и ее бронзовым изображением. Он хорошо знал историю, но, к сожалению, видел лишь верхушку бездонного айсберга, поскольку это в первую очередь был не просто памятник очередной императрице, это был очень сложный и при этом тонкий оккультный символ, далеко не случайно стоящий на пересечении театра (красоты искусства) и борделя (плотского естества), дворца (эгоистического лицемерия) и библиотеки (альтруистического источника истины). Это был символ женщины, открыто склонившей к своим ногам дюжину мужчин (силу), императорскую корону (власть) и церковный колокол (веру). Вот он — поистине великий образ вавилонской блудницы, оседлавшей своим влагалищем многоголового зверя, по праву став царицей мира. Екатерина Вторая Алексеевна Великая — она же София Августа Фредерика Ангальт-Цербстская — как никакая другая женщина отображает всю суть этого многогранного оккультного образа и заслуживает быть подвергнутой апофеозу и занять свое почетное место в иерархии демонических лиц. Нет, этот памятник был воздвигнут вовсе не для того, чтобы игриво подшутить над шаловливой дамой, а для того, чтобы зловеще посмеяться над неосведомленностью горожан. Там, где одни видели лишь сиськи и разврат, для других открывалась мудрость мироздания.

— Странно, — задумался я. — Вы упомянули о иерархии демонических лиц, однако вы же говорите, что не верите в сверхъестественное.

— Вы правы: я не верю в демонов, ни тем более в их темные силы, однако мне хорошо известно культурное значение демонических образов и их способ воздействия на сознание людей.

— Но разве может какой-нибудь образ или символ воздействовать на человека, если он не знает его значения и уж тем более не верит в него?

— Может. Хотя, конечно, одни и те же символы влияют по-разному на осведомленных и неосведомленных людей. Один, увидев дорожный знак, остановится и посмотрит по сторонам, а другой, не знающий правил дорожного движения, проигнорирует столб с раскрашенной металической пластиной. И все же это не значит, что символ не подействует на человека. Он подействует, но иначе… глубже, равносильно тому, как влияют краски художественного полотна на настроение. Каждый цвет и образ подсознательно воздействует на наше восприятие мира, пробуждая конкретные мысли. И подобное восприятие невозможно изменить. Это базовая комплекция нашего ассоциативного мышления. Как бы вы ни пытались внушить себе, что вы любите зеленый, синий или какой-либо иной цвет, женщина все равно покрасит губы в красный и тем самым привлечет этим ваше мужское внимание. Или, к примеру, вы можете  вовсе не знать японского языка и все же при этом в полной мере насладиться эстетикой японской каллиграфии, тогда как тот, кто знаком со значением символов может быть, наоборот, разочарован, ибо изыскано написанные кандзи будут содержать в себе бессмыслицу иле вовсе откровенный мат.

— Но символ сам по себе ничего не значит без человека. Я вас правильно понимаю?

— Да. Без человека или другого существа, способного воспринимать реальность. Таким образом для быка движение красной тряпки — это тоже символ, приводящий его в бешенство (хотя стоит оговориться, что глаза быков и вовсе не распознают красный цвет, их раззадоривает сама тряпка и ее колыхание), или другие животные, привыкшие к характерным жестам и звукам. Мой кот как только слышит звон миски, мигом мчится к ней, даже когда сытый, поскольку данный звук тоже, по сути, выполняет для него роль символа. Однако какой бы символ вы ни взяли — сложный или примитивный — без наблюдателя он ничего не стоит.

— Наблюдатель важнее, чем объект наблюдения.

— Видите?! Вот мы снова вернулись к этой теме. И даже более того, люди, будучи существом с развитым ассоциативным мышлением, но пока еще с недостаточно развитым интеллектом, порой могут замечать символы даже там, где их нет и быть не может. Бездомная собака или уличный голубь могут запросто начертить на песке что-то напоминающее букву, но это далеко не значит, что они умеют писать и пытаются таким образом донести до вас какую-то информацию. По утру складки на вашей подушке могут принять форму какого-то символа, но утверждать, что подушка хочет вам что-то сказать, как минимум, неразумно. Удивительно, но на подобных поисках какого-то значения, где его априори нет, основана вся нумерология, хиромантия, различные гадания на звездах, рунах, кофейных бабах и так далее. Люди столь усердно пытаются найти во всем смысл и закономерность, что готовы верить в любые небылицы, лишь бы не признавать то, насколько этот мир хаотичен и бессмыслен. Даже я сам, зная, что кратер Галле на Мерсе — это всего лишь случайное расположение гор, я все равно вижу там счастливое лицо и не могу ему в ответ не улыбнуться.

— То есть вы признаете, что ваше толкование символов и тех же памятников может быть настолько же ошибочным, как и любые гадания по рукам, по сновидениям и по картам. Люди сами придают значение образам, воображая любые интересующие их совпадения. Также и вы видите лишь то, что хотите видеть. Это ваша правда, но не истина.

— Как человек, я, конечно, могу в чем-то ошибаться. Такое часто случается при условии, что от меня что-то скрыли или же я сам пропустил какую-то существенную информацию. Однако, говоря о символах, надо брать в расчет то, что они имеют смысл лишь при определенно заданных условиях, да и к тому же один символ сам по себе редко несет в себе какое-то значение — обычно требуется совокупность символов и целая система.

Доктор Корвус неожиданно взял со стола чистый лист бумаги и черную ручку с золотым пером, деликатно пододвинул свое кресло ко мне поближе и торопливо начертил одну букву.

"H".

— Что это за символ? — спросил он.

— Это, как я понимаю, латинская буква "эич", "аш", "ха". В разных странах ее по-разному произносят.

— Нет, мой друг, это буква "эн" кириллицы. — Доктор тут же дописал слово "Надежда". — Как видите, сам по себе символ был лишен определенного смысла, а посему его можно было интерпретировать так, как кому вздумается, часами споря о его значении: "аш" это или все же "эн" или, может, что-то совсем другое? Но стоит поместить его в рамку какой-то системы и задать условия, как символ тут же обрел единое и вполне конкретное значение. Вне системы это изображение и символом назвать было сложно. Просто каракули. Ну а теперь? Какой, по-вашему, это символ? — Он вновь нарисовал ту же самую букву.

"Н"

— Что ж, — затянул я, — понимая правила вашей игры, я затрудняюсь так сразу ответить. Это может быть и "эн", и "ха", и научная аббревиатура "часов", и символ "водорода" на периодической таблице, и даже знак посадочного места для вертолета… что угодно.

И тогда Георг прямо на моих глазах изобразил еще три буквы, и образовалось вполне понятное слово "Hope" — та же "Надежда", но только на английском.

— Ну вот теперь я однозначно могу сказать, что это латинская "эич", — заявил я, уловив мысль доктора.

— Да. Лишь в совокупности с другими символами эти три бессмысленные черточки стали буквой и донесли до нас конкретное значение. При этом, как видите, для того, чтобы передать один и тот же смысл, можно использовать совершенно разные символы в разных системах, алфавитах, языках и условиях. "Надежда", "Hope", "Hoffnung" и так далее. Или сейчас? Какой символ я изобразил?

Он протянул мне листок, и я увидел известную арабскую цифру.

— Это число "шесть", — задумчиво сказал я.

— Да? А я вижу "девятку"! — Георг усмехнулся, потому что с его стороны изображение было перевернутым.

Доктор Корвус ясное дело уже не первый раз проводил такие игры с восприятием. Опытный психолог должно быть знал сотни подобных трюков.

— Я говорю, что это "шесть", а вы говорите — "девять", — озвучил я. — У каждого из нас, стало быть, своя правда. И для того, чтобы познать истину надо узнать в каких условиях находится изображение, дабы понять, что это за символ и можно ли его вообще таковым считать. Я правильно вас понимаю?

— Вам бы быть моим учеником, — игриво ответил он. — Обычно, когда не ясно: "шесть" это или все же "девять" — рядом ставят еще один символ "точку". Однако в данном случае вы должны простить меня за мой корявый почерк, поскольку я хотел написать букву "b" или "q". Уже не помню. — Он снова улыбнулся и отложил бумагу в сторону. — При этом точно таким же образом одна точка или какое-либо другое дополнение к устоявшемуся символу может придать изображению совершенно противоположное значение. К примеру сразу вспоминаются общественные туалеты, где к многовековым треугольником, олицетворяющим мужское и женское начало, приделали кружочки, и теперь символы обрели противоположные значения. Треугольник, указывающий вниз, неожиданно стал для мужчин, а треугольник с углом вверх начал изображать женщин, поскольку, видите ли, такая форма ассоциируется с девичьей юбочкой. Так что… все имеет свое значение! Каждая черточка, каждый жест. А посему, возвращаясь к разговору о достопримечательностях Санкт-Петербурга, смею заявить, что памятники, дороги, здания и даже мосты возводились в том городе далеко не просто так. Центр северной столицы, являющий собой все величие классицизма, был одним большим архитектурным ансамблем… сложной многоуровневой системой, в которой каждый столб, изгиб и узор, был подобен незаменимой шестеренке в едином механизме, предназначением которого было отобразить фундаментальную философию человеческих ценностей и культуры. В этом городе все имело свой тонкий символический подтекст. Целая грамматика. К примеру, помню, как пройдя с доктором Умовым чуть дальше, мы оказались на Аничковом мосту, названым в честь подполковника Михаила Аничкова. Этот мост очень известен тем, что он украшен четырьмя громоздкими статуями, изображающими встревоженных лошадей, встающих на дыбы, и молодых мускулистых обнаженных мужчин, своей силой покоряющих неугомонных коней. Простой наблюдатель даже не увидит символической глубины этого моста, проведенного через Фонтанку. Он лишь насладиться совершенством изображенных жеребцов и, возможно, даже вдохновиться ими, но не более… Тогда как тот, кто знает истинное значение символов и способен распознавать метафизику образов, заметит, что четыре лошади воздвигнуты там вовсе не случайно, поскольку узорчатые перила моста были украшены ликами чешуйчатых морских чудовищ и пленительных сирен с рыбьими хвостами вместо ног — они же фараонки, если вспомнить о языческих поверьях Древней Руси. То есть Левиафан и обольстительницы-убийцы, переплетающиеся вместе. А это уже более чем откровенный знак на то, что художественная часть моста повествовала о явлении темных сил из самой преисподней. Следовательно нет ни малейшей причины сомневаться в том, что это были не просто красивые статуи крепких скакунов, а дьявольские кони надвигающего на землю апокалипсиса… и известные всадники были уже вот-вот готовы их оседлать.

— Я никогда и не думал, что Санкт-Петербург может быть настолько нагроможден символикой. Мне почему-то всегда казалось, что город должен быть очень древним, чтобы вмещать в себя такое количество смысловой нагрузки и культурных наслоений. Я понимаю там Рим, Париж, Константинополь, та же Прага… но Санкт-Петербургу-то всего чуть более трех веков, и он уже такой многоуровневый.

— Люди думают, что возраст определяет уровень глубины, мудрости и знаний, но это лишь распространенное заблуждение наивных. Вынужден вас огорчить, поскольку возраст не гарантирует наличия жизненного опыта и мудрости, а скорее даже, наоборот, указывает на его старомодность и возможную предвзятость по отношению к прогрессу. По жизни я встречал куда больше просвещенных и интеллектуально развитых молодых людей, нежели стариков. Тоже самое и с мировой культурой, и с городами. Возьмите, к примеру, Вашингтон округ Колумбия и вы увидите на улицах того города не меньше смысловой и символической нагрузки, чем в том же Санкт-Петербурге, и это притом что Вашингтон заложили почти через век после основания Петербурга… и не стоит забывать, что, в отличии от России и других стран старого мира, у Соединенных Штатов практически не было полноценной истории.

— Действительно, — задумался я. — У Америки, кроме ритуалов и костюмов коренных американцев, больше и нет самобытных исторических культур, однако это именно жители США породили миру большую часть всех существующих субкультур, и теперь все человечество живет по американской моде и культурным ценностям.

— Забавно и то, что люди понимают, что старое — не значит хорошее или надежное. Это видно по тому, как они из года в год меняют автомобили и стоят в очередях, чтобы купить себе очередной электронный гаджет, хотя у них уже имеется прошлогодняя модель, ничем не отличающаяся от новой. Люди признают инновации и бегут за прогрессом. Но вот почему-то когда это касается культуры и уж тем более литературы, все почему-то резко дают задний ход и смотрят с недоверием на любые новшества. Кто-то ввел в своей книге новое слово — нет, нельзя! Такого слова нет в словаре, и точка! Другой донес свою мысль через сленг или мат — ох, позор автору, и нет ему больше места среди серьезных литераторов. А уж если кто-то напишет слово с тем, что принято называть "грамматической ошибкой", или просто пропустит где-нибудь запятую, так все сразу в один голос обвиняют автора в безграмотности, забывая о том, что еще вчера те же самые слова писали совсем по-другому, и правила звучали совершенно иначе. Языки не стоят на месте, они движутся вперед в ногу с прогрессом. Это не язык определят автора, а авторы определяют язык. Если бы литературы не существовало, писатели бы ее создали (и, как мы знаем, они ее-таки и создали), однако если бы не было писателей, литература бы никогда не возникла. Творец всегда первичнее своего творения, как и наблюдатель первичее объекта наблюдения. Мы об этом уже не раз говорили. Но, к сожалению, люди этого не понимают. И я постоянно сталкиваюсь с таким мнением, что если книга написана каким-то древним монахом или философом, то этот труд уже априори считают очень глубоким и мудрым… а то, что те писатели верили, что земля плоская и что солнце кружится вокруг земли, на это все закрывают глаза, ссылаясь на то, что, мол, "время было такое". Но когда серьезный опус пишет современный мыслитель, у которого под рукой интернет и открытый доступ ко всем библиотекам и знаниям мира, общество смотрит на автора с предвзятым скептицизмом и еще с поднятым носом заявляет: "Ну а что нового может создать современный писатель?"

— И правда! — подхватил я. — Значит современные авторы людям неинтересны, однако при этом, заходя в магазин, они постоянно требуют что-нибудь новенькое, ведь все-то уже видели, и ничем их не удивить. С подобным и я сталкиваюсь постоянно. Писать статьи для журнала — это почти тоже самое, что и сочинять книгу. Угодить читателю очень сложно. Всегда найдется кто-то, кто начнет к чему-то придерется и хаять ваш труд.

— Любопытно, но ведь еще каких-то полутора века назад большинство людей — более девяноста процентов всего населения — были настолько безграмотными, что не могли собственное имя прочитать по буквам, не говоря уже о том, чтобы написать его или просто оставить подпись на документе. И если какой-нибудь лорд Байрон, Вольтер, Толстой да другие мыслители прошлого и писали свои произведения, то писали они их вовсе не для простолюдинов и крестьян, а для таких же Байронов, Вольтеров и Толстых. Образованные творцы трудились только для образованных читателей, и если они и получали критику в свой адрес, то только от людей, более-менее соответствующих их статусу и уровню интеллекта. Даже, вспоминая тех якобы глупеньких и лишенных всякого вкуса придворных княжон и княгинь, над которыми так любил посмеяться Михаил Лермонтов, осознаете, что они были далеко не такими дурехами, как может кому-то показаться. Изучив историю и программу их образования, понимаете, что ни один среднестатистический современный художник, музыкант и писатель не сочиняет и не пишет столько, сколько были вынуждены те дамы по долгу своего образования. И я уже не говорю о танцах, о языках и об этикете. Тогда как сегодня, благодаря государственным системам образования, читать и писать учат всех поголовно — и это, безусловно, хорошо!.. вот только обучая людей читать, их не учат самому главному: культуре! Силой заставляя в классе ознакомиться с Шекспиром и строчить по нему сочинения, учителя вовсе не прививают любовь к прекрасному, а, наоборот, отбивают всякое желание прикасаться к какой-либо литературе и самообразованию, не говоря уже о том, чтобы глядеть между строк и замечать символические образы. И в конце концов эта безликая масса людей, убежденная, что она умеет "читать", поскольку в стоянии оставить сообщение в мобильном телефоне и комментарий в социальных сетях, вырастает и начинает судить и критиковать все, до чего может дотянуться. Лев Толстой, Александр Пушкин и даже Гомер и Аристотель никогда бы не достигли той славы и того культурного значения, если бы их при жизни взялся судить простолюдин.

— С этим я, пожалуй, соглашусь, — тихо сказал я, при этом осознавая насколько снобистски это звучит. — Но давайте все же вернемся к событиям Красного Сентября. Вы с доктором Умовым гуляли по Невскому проспекту. Куда вы держали путь?

— Мы шли туда, куда вела нас дорога: на Площадь Восстания.

— На площадь, где произошло самое известное убийство "Безумного Художника", — полушепотом заметил я.

— Да. Второе убийство. Вот только перед этим, помню, мы по пути зашли на почту, где я аккуратно упаковал взятые из библиотеки книги и отправил их себе домой в Будапешт. Доктор Умов был в очередной раз поражен моим поступком, но еще больше его удивило то, как почтовая служба без каких-либо вопросов согласилась отправить посылку, даже не подозревая насколько ценным был груз. Государственная служба сама вывезла из страны свое же государственное сокровище. — С этими словами Георг окинул взглядом свою бесценную библиотеку и тяжело в вздохнул. — К моменту, когда мы, наконец, оказались на Площади Восстания, солнце в краснеющем небе уже близилось к закату, пропитывая густеющие облака алым цветом вечерних лучей.

— Площадь Восстания… — с подозрением задумался я, пытаясь осмыслить все, что рассказывал мне сегодня Георг. — А не в честь ли Люцифера и других восставших против бога ангелов ее так назвали?

Доктор явно не ожидал таких слов, а посему не выдержал и усмехнулся.

— Хорошая попытка, но боюсь, что нет. Площадь получила такое название в честь февральской революции тысяча девятьсот семнадцатого года… которая, к слову сказать, действительно имела довольно много общего с мифами о Люцифере, пытающимся свергнуть своего господина. И если провести параллели, то ваша догадка недалеко упала от истины, поскольку великий эпос Джона Мильтона "Потерянный Рай" можно запросто считать красноречивым и кратким учебником истории на тему подвигов Ленина и революции в России. Но… шутки в сторону, ведь мы же с вами понимаем, что все революции и государственные перевороты происходят по одной и той же схеме. В этом мире ничего не меняется, и мифы — на то и мифы, чтобы отображать неизменную сущность человечества. Так или иначе, а на самой Площади Восстания был, пожалуй, один из самых глубоких и нечестивых оккультных образов Санкт-Петербурга — монументальный пятигранный обелиск с поднятой к небу пентаграммой, возведенный в память одной из самых кровопролитных войн за всю историю человечества. Этот громоздкий монолит из гранита совместил в себе весь алхимический стержень городской архитектуры. Здесь вам и масонская мода, и египетская форма, и мистический пятиугольный многогранник, и символические горельефы, напоминающие о пролитой крови, и, наконец, языческая пятиконечная звезда, отражающая о золотую поверхность красные лучи уходящего на горизонте солнца — и все это на площади, названной в честь абсолютного непослушания. Уникальный букет! Будь эта площадь вином, я бы смаковал ее вечно. Но, — Георг развел руками, — мы были уставшими за целый день, а доктор Умов очень хотел показать мне еще одно важное место. И дабы не идти туда пешком, учитывая, что путь был далеким, мы спустились в метро. Там смогли бегло полюбоваться всем величием советской архитектуры: сам павильон, массивные узорчатые двери, кассы с кованными решетками и декоративными элементами в виде бронзовых цветов, мраморные полы, полукруглые арки и, наконец, фундаментальные барельефы с изображениями выступлений Ленина, призывающего народ к восстанию, тем самым оправдывая название площади и станции метро. В спешке прогулявшись по этому подобию музея под землей, мы с моим сопровождающим перешли на Невско-Василеостровскую линию и по кровеносным сосудам города, представляющим из себя подземный лабиринт с хитрыми переплетениями, добрались до Площади Александра Невского, где, пройдя через дорогу, оказались у Тихвинского кладбища. Небо над нашими головами быстро темнело, и гулять во тьме среди могил было не самым радужным занятием, учитывая, что ворота уже вот-вот собирались закрывать и что, кроме нас с доктором, там больше никого не было. Но это нас не остановило. Мы уверено вошли на территорию, и старая монашка-привратница, вынужденная ждать нашего ухода, кинула нам в спину слова проклятия. Мне такие угрозы не могут навредить, поскольку я сам творю свою судьбу и не верю в божью кару, а вот доктор Умов все же оглянулся на седую старуху в черном. Тихое мрачное кладбище очаровывало своей простатой и одновременно величием, поскольку, куда бы вы ни повернули голову, вы всюду видели имена поистине достойных людей: писатель Федор Достоевский, поэт и баснописец Иван Крылов, художник Архип Куинджи, композитор и дирижер Дмитрий Бортянский, скульптор Илья Гинцбург, балетмейстер Мариус Петипа, Борис Кустодиев — художник; композитор и дирижер Александр Архангельский, профессор музыки Анатолий Лядов, историк Александр Михайловский-Данилевский, скульптор Борис Орловский, художница-акварелистка Анна Остроумова-Лебедева… да, вы правильно подумали — дальняя родственница Николая Лебедева. Или же вы предполагали, что он своим трудом вошел в элиту Санкт-Петербурга? Затем… поэт Евгений Баратынский, композитор и ученый Александр Бородин, живописец Федор Бруни, а также Максим Воробьев, написавший мою любимую картину русской живописи "Дуб, раздробленный молнией", там же лежал литературный критик и поэт князь Петр Вяземский, наипрекраснейший композитор Александр Глазунов, Михаил Глинка, Милий Балакирев, Александр Даргомыжский, Антон Аренский, Катерино Кавос, Цезарь Кюи, Николай Римский-Корсаков, виртуоз Василий Андреев, Антон Рубинштейн, Александр Серов, оперный певец Осип Петров, Федор Стравинский и исполнительница Анна Воробьева. — Георг Корвус смаковал каждое имя. — Скульпторы: Степан Пинемов, Василий Демут-Малиновский, Петр Клодт. Художники: Иван Шишкин и Иван Крамской, Александр Иванов и Михаил Авилов, разумеется. Затем писатели, поэты: Николай Карамзин, Василий Жуковский, Иван Горбунов — и это только те, кого я помню по памяти. Там же покоился Константин Данзас — лучший друг Пушкина и его секундант на последней дуэли, и, наконец, сам Петр Чайковский, которому был выделен целый угол кладбища и у которого могила была куда более запоминающейся и искусной, чем у всей императорской семьи. "Мы начали наш путь с некрополя и закончили на нем же" — сказал мне тогда доктор Умов, напоминая о бренности наших мирских тел, уже в который раз все сводя к масонской философии. В тот день мы были и у великих царей, державших в узде огромную империю, и у тех, кто достиг славы благодаря своему гению и таланту, увековечив собственные имена надежнее всяких королей. И в конце концов от тех и от этих не осталось ничего, кроме праха и костей. Будь то короли, то пешки — по окончанию игры все падали в одну коробку. "Бренно все!" — говорил мне доктор Умов, лишая жизнь всякого смысла. Но я с ним был не согласен, ведь там, где гниет тело, воспоминания и мифы остаются нетленны! Я смотрел по сторонам и понимал, что Санкт-Петербург как раз должен был стать местом, где родиться и моя легенда, которая сделает меня бессмертным. И вы, помню, спросили меня: "А ни алхимик ли я?" Так вот знайте, мой друг, — именно тогда я им и стал, поскольку Санкт-Петербург был не просто идеальной мастерской и лабораторией для алхимических изысканий, но еще и картой к тому, как достичь алхимическое золото. Каждая улица и каждый монумент столицы указывали мне нужный путь к просветлению. Даже название самого города было подсказкой и ключом.

— Название города? — удивился я.

— Да. Как, по-вашему, переводится Санкт-Питер-Бурх?

— Город святого Петра, я полагаю.

— Верно. А дальше?

— Куда дальше? Святой Петр — это имя одного из апостолов и учеников Иисуса Христа.

— Да, так гласит христианский миф. Но вы загляните глубже!

— То есть?

— Попытайтесь перевести это имя, учитывая, что никакого исторического святого Петра никогда не существовало. Он лишь религиозная мистификация и собирательный образ.

— Ну… не думаю, что имена переводятся.

— Очень даже переводятся. Каждое имя несет свой символизм и смысл.

— Значит город святого Петра, — задумался я. — Город. Святой Петр. Апостол. Петр. Так постойте! Петр — это Pierre, Petrus. Камень! Да, камень. То есть… Петербург — город камня?

— Sanctus-Петербург! Город "священного" камня! Золотого!.. философского! — воскликнул Георг. — Санкт-Петербург — это географический и архитектурный magnum opus алхимии. Путь к великому совершенству, совместивший в себе символику всех религий и культов мира. Свободные каменщики и Петр Первый не случайно выбрали это место для столицы. Город был одновременно и картой, и вратами в обитель вечных знаний и бессмертия. Все храмы строились из камня, и перед тем, как начинать какое-либо строительство, закладывали символический краеугольный камень, как фундамент вечной жизни. Такой ритуал существовал еще у древних друидов, которые почитали камни, как богов. Христиане, а затем и масоны позаимствовали эту традицию и вложили ее в уста новозаветному герою, чье имя тоже было выбрано неспроста — апостол Петр — посланник камней. Да, это был культ невиданных размеров… куль камня, как высшей ценности бытия. В период строительства города был даже издан указ, согласно которому, каждый, кто желал приехать в Санкт-Петербург, был обязан привозить с собой какой-нибудь булыжник или кирпич: большой или маленький — любой, как дань уважения философскому камню, отражением которого и должна была стать северная столица. И она ею стала!

— Значит члены ордена свободных каменщиков, построившие Санкт-Петербург, умудрились сотворить алхимическое золото?

— Город сам по себе не был золотом. Он был для них картой к вечным знаниям, и они, безусловно, смогли приблизиться к вратам и даже постучаться в них. Но, боюсь, что отворить заветную дверцу умельцы так и не смогли, ибо ключа у них не оказалось.

— Ключа? Какого-то редкого знания?

— О нет. Совсем другого… и вполне материального. На протяжении долгих лет масоны и сами забыли, ради какой цели они строили город с таким символическим расположением улиц. И врата так и оставались закрытыми. Но я, пробыв те дни в Санкт-Петербурге, уже точно знал, что недостающий ключ, способный раскрыть мне истину философского камня, наконец, прибыл в этот многослойный… легендарный город.

— Ключом были вы? — скептически спросил я.

— Нет. "Черное Изящество".

В библиотеке доктора Корвуса повисла тишина.

Я более не знал, о чем его спрашивать.

Он затронул настолько глубокую и противоречивую тему, что я боялся произнести хоть одно лишнее слово. К тому же мне была не настолько хорошо знакома история и география Санкт-Петербурга. Уверен, что знающий историк, масонолог или, может, даже географ стали бы Георгу куда более подходящими собеседниками по этому вопросу, имея возможность оспорить его в чем-то или указать на какие-нибудь спорные и необоснованные моменты (наверняка, в речи доктора такие встречались), но для меня оккультная история мира была подобна китайской грамоте, и все, что мне оставалось, это по большей мере молчать и слушать, пытаясь осмыслить глубину слов собеседника. С одной стороны, вся эта озвученная им масонская и алхимическая теория происхождения города звучала слишком складно, чтобы быть правдой (прямо-таки уровень теории заговора), но, с другой стороны, я не видел никаких причин сомневаться в этих словах.

— Помню, как небо над головой окончательно потеряло голубые оттенки и окрасилось в темно-красный цвет, — наконец, продолжил Георг. — Нам следовало заканчивать прогулку, и мой спутник хотел сопроводить меня до дома, ведь ему и самому надо было вернуться за машиной, но я не хотел идти в ту сторону. Как я вам уже говорил, меня всю дорогу тревожило нестерпимое желание вновь увидеть "Черное Изящество", а посему наши с доктором Умовым пути на этом моменте расходись. И хотя я всячески противился, чтобы не быть в долгу у этого человека, расставаясь с ним в тот вечер, я все же попросил его об услуге… даже о двух. Во-первых, мне нужен был транспорт, поскольку преодолевать каждый день такие утомительные расстояния пешком мне больше не хотелось. Транспорт должен был быть бесплатным и, разумеется, с водителем, ведь я никогда не обладал правами на вождение. А также мне было важно, чтобы человек за рулем был не из робкого десятка и по возможности не задавал лишних вопросов. И доктор Умов, будто уже заранее знал, что я попрошу его о чем-то подобном, очень демонстративно вытащил из внутреннего кармана своего черного пиджака красивую и представительную визитную карточку и гордо протянул ее мне. На карточке было написано лишь одно единственное слово "Шофер" и предоставлен телефонный номер — неестественно длинный, больше похожий на какой-то хаотичный тайный код сверхсекретной правительственной организации, нежели на обычный номер телефона. "Это профессионал высшего класса. Выполнение любой просьбы и анонимность гарантирована, и… не бойтесь!.. за все платит ложа, — сказал мне тогда доктор, а потом многозначительно подмигнул и добавил: — Конечно, мы пользуемся услугами этого шофера только по особым случаям, однако вы, как мой личный друг, можете звонить в любое время." Я не знаю, о каких "особых" случаях имел он в виду, но я с радостью принял от него эту карточку, и, спрятав ее своем кармане, тут же озвучил свою вторую просьбу, которая была, пожалуй, куда менее тривиальной. Неподготовленного человека она могла бы повергнуть в шок, но доктор Умов даже глазом не моргнул, когда мои слова достигли его ушей. На полном серьезе и с абсолютной уверенностью, что мое пожелание будет исполнено, я попросил его достать для меня в ближайшее время полноценный набор хирургических инструментов. Идеально заточенные ножи, скальпели, ножницы, щипцы, пинцеты, долото, троакар, кютерки, остеотомы, пилы, распаторы, зажимы всех видов и другие столь необходимые для хирурга приборы. Мне даже не пришлось перечислять, что требуется, ведь он, будучи первоклассным хирургом, и сам знал, какие именно инструменты входят в стандартный набор. Услышав мою просьбу, доктор воздержался от вопросов и не стал интересоваться, зачем такому человеку, как я, вдруг понадобились все эти вещи, ибо, думаю, он уже знал ответ, прочитав его в моих глазах. Задумавшись и немного погодя, он дружелюбно пожал мне руку и, прощаясь со мной, с очень обнадеживающей улыбкой заявил мне, что с удовольствием готов выполнить мою просьбу и что даже знает какой именно набор он мне сможет предоставить.

— Значит это правда: вы убивали своих жертв при помощи хирургических приборов?

— Да. Скальпель был основной кисточкой в моей руке.

— Вы так говорите, будто вы поистине писали картину.

— Я создавал искусство…

— Темное искусство!

— Да, темное. Однако при этом, как вы сами признались, именно оно вас вдохновило на выбор всего вашего жизненно пути.

А ведь это правда. Я стал журналистом и посвятил себя своей работе именно благодаря легендам о "Безумном Художнике", которые так сильно меня впечатляли с самого детства.

Неужели я воистину общался с человеком, который определил всю мою жизнь?

Эти мысли просто не укладывались в голове.

Сердца забилось. В голову ударил адреналин.

Но надо было как-то успокоиться и отвлечься от этих мыслей.

— Значит, вы в тот вечер распрощались с доктором Умовым и… и куда вы отправились потом?

— К своим жертвам! — резко и достаточно игриво ответил Корвус. А через мгновение, понимая, что мне не по себе, он улыбнулся и продолжил куда более спокойной интонацией: — Я отправился прямиком на Гороховую улицу, поскольку, как было сказано ранее, мне не терпелось еще раз увидеть "Черное Изящество". Картина пленила меня, и я, словно влюбленный юноша, бегущий на свидание, мчался в мастерскую Айданы. Я и не заметил, как оказался возле ее дома, как проник в подъезд и как взлетел по округленной лестнице на верхний этаж. По ту сторону двери в мастерскую слышались голоса. У Айданы в гостях была Эдлен, и они очень воодушевленно между собой разговаривали. Я не знал всех подробностей их оживленного диалога, но, судя по тем словам, что мне удалось уловить, речь шла о том, что Эдлен хотела увеличь себе грудь при помощи пластической хирургии. Да, это известная история. Женщины с маленькой грудью мечтают ее увеличить, тогда как женщины с большой грудью завидуют плоским. Вечный парадокс человечества. Людям всегда кажется, что у других "лучше". Айдана же тем временем в ответ твердила подруге о том, что никогда не стала бы делать себе подобные операции, поскольку не любила имплантаты, пирсинги, кольца и какие-либо другие инородные предметы на теле человека. Она даже бижутерию не признавала. Макияж в любом виде, яркая краска для волос, самые изощреннее татуировки — это всегда пожалуйста! Однако вставная грудь или же другие надрезы и проколы уже казались Айдане чем-то недопустимым и по-своему даже пугающим. Что ж, ей-то об этом было легко говорить, поскольку у нее не наблюдалось недостатка в объемах. Грудь Айданы была достаточно красивой, не слишком большой, но и не маленькой с изящными приподнятыми к верху розовыми сосочками. — Рассказывая мне все эти подробности, старый развратник дегустировал каждое произнесенное им слово. — А в один момент Айдана, видимо, осознав, что перегибает палку, столь сильно критикуя то, что хотела сделать ее подруга, решила подбодрить Эдлен и заявила, что "все-таки в искусственной груди есть одно большое преимущество, весь по серийному номеру имплантата всегда можно опознать труп". Они в голос засмеялись над этой типичной для Айданы шуткой. И в это самое время в мастерскую вошел я. Было любопытно понаблюдать за тем, как Эдлен, увидев меня, в миг убрала с лица заводную улыбку, надев на себя фальшивую маску хладнокровия. Минуту назад она была столь же игривой, искренней и беззаботной, как Айдана, тогда как сейчас, спрятавшись за очками, превратилась безэмоциональную "Мисс Фригидность". И все же ее волосы так и продолжали ей противоречить… тем самым еще больше поддразнивая меня. В этот день волосы Эдлен были покрашены в ярко-красный цвет, который казался даже ярче цвета кудрей ее подруги, поскольку играл на контрасте, плавно переливаясь к темно-синим корням. Женщина-хамелеон, думал я. Сколько б раз я с ней не встречался, она каждый раз была разной… хотя ее строгий черный костюм оставался неизменным. Примечательно, что черные лабутены тоже не менялись, однако цвет их подошв всегда соответствовал цвету ее волос: вчера они были зеленоватые, позавчера — синие, а сегодня — красные. Нет, она их не перекрашивала. Это были разные туфли, хоть и принципиального одного фасона. Я так и представляю, как у нее в гардеробе был целый шкаф, с бесконечным количеством пар практически идентичной черной обуви с подошвами всех оттенков радуги на каждый случай жизни. Что ж, пока Айдана все еще смеялась над своими байками, Эдлен резко повернулась ко мне и отталкивающе холодно поблагодарила меня за… как она выразилась, "хорошо проделанную работу"… а точнее за то, что я так быстро смог идентифицировать "Черной Изящество". Эдлен в тот день проверила информацию, и, как оказалось, картина и вправду могла быть написана рукой неким Франческо Захария, жившим в Венеции в одна тысяча четыреста восьмидесятом году. Однако в интернете ни о художнике, ни о его картинах она так и не смогла найти какой-либо существенной информации — хотя и знала, где следует искать данные подобного рода. Нашлись только общие сведения и краткие описания, доказывающие лишь факт существования художника с подобным именем и ничего более. Эдлен так же смогла найти, как она выразилась, достаточно сомнительный и явно выборочный список работ автора, среди которых действительно встретилось название "Черное Изящество". Но поскольку о деятельности Франческо Захария и о нем самом нигде больше не было никакой информации, она заявила, что "Николай" был бы признателен, если бы я продолжил раскрывать тайну происхождения шедевра, пока Айдана раскрывает его художественную красоту. Я ничего не ответил, а только кивнул, давая положительный ответ на эту просьбу, прекрасно понимая, что на самом-то деле признателен вовсе не Николай, а та бледнолицая красавица, скрывающаяся по ту сторону моего отражения в ее широких очках. — Доктор с ностальгирующей улыбкой задумался и вскоре продолжил: — Эдлен задерживаться не стала, и уже через несколько минут после моего прибытия спешно покинула чердак Айданы, заявив нисколько своей подруге, сколько мне о том, что ее ждет жених. Сомневаюсь, что он ее действительно ждал, учитывая их позавчерашнюю размолвку и ее вновь покрашенные в неестественно яркий цвет волосы. Это был скорее ловкий и столь неосознанный с женской стороны способ показать мне — мужчине, что она желанна и что в эту ночь она будет не одна. Видите ли, мы устроены так, что мало кого интригуют и пленят женщины, какими бы красавицами они ни были, если они априори воспринимаются как никому ненужные и одинокие создания, которых никто не ждет. Конечно, таким подходом они очень легко могут вызвать у мужчины жалость, которую тот ошибочно принимает за любовь. Но вожделенны ли такие женщины на самом деле? Разумеется, нет. Страсть появляется лишь тогда, когда дама желанна… и не только вами… поскольку именно этот хищнический азарт и осознание соперничества и зависти конкурентов порождают мужской аппетит к женщине и к ее завоеванию. Очень забавно наблюдать, как девушки сами столь неосознанно внушают мужчинам то, что они желанны, но еще более интересно видеть, как ушлые обольстительницы пользуются этим намеренно и дьявольски расчетливо. Обожаю таких дам! Красивые и опасные! — Георг ухмыльнулся и по-хищному зарычал. — Гр-р…

Я тоже улыбнулся, так как прекрасно понимал о каком типе женщин шла речь. Вот только я, в отличии от доктора Корвуса, не восторгался ими, а, наоборот, сторонился их, так как по молодости не раз попадал в их коварные сети и болезненно обжигался.

— Эдлен ушла. А я, придя в мастерскую в тот вечер только для того, чтобы в очередной раз увидеть "Черной Изящество", образ которого не давал мне покоя целый день, принялся искать глазами картину. И я ее нашел! Она стояла на рабочем мольберте Айданы. Оправдались ли мои ожидания, удовлетворив свой голодный взгляд этим бессмысленным черным пятном на полотне? Нет. Я весь день провел в эмоциональной тревоге, желая насладиться красотой картины, но, увидев произведение, это глубокое чувство тревоги в моей голове никуда не делось. Ощущение было чего-то незавершенного… будто хотел чихнуть, но в самый последний момент что-то остановило. Да, с одной стороны, я получил, чего хотел — я смотрел на "Черное Изящество". Но этого было мало. Хотелось чего-то еще… и еще!.. чего-то такого, чем на первый взгляд этот шедевр не являлся. "Черное Изящество" дразнило меня похлеще кокетливой дамы. Вроде просто картина, а вроде и нет! Вроде пустая черная мазня, лишенная всякого смысла, а вроде и глубокая мудрость, запечатленная между слоями краски. Я смотрел в бездонную пропасть полотна, и бездна тоже смотрела на меня в ответ. И в то самое время я, невольно улыбаясь самому себе, мысленно общался с этой загадочной картиной, способной свести с ума любого, безмолвно говоря ей: "Нет уж, красавица! Тебе меня на одурачить! Я познаю твою тайну!" — Георг игриво пригрозил пальцем. — "Черное Изящество" же, в свою очередь, молчало, видимо, не желая разглашать свои секреты, тем самым еще больше пробуждая во мне интерес. — Он улыбнулся. — Айдана к тому времени уже приступила к процессу реставрации и сняла большую часть сажи, открывая истинное лицо старого полотна, которое, к слову сказать, было куда более черным, чем сажа на нем. Да, работа Айдане предстояла быть интересной. Я всегда восхищался реставраторами. И все-таки я понимал, что истинная загадка этой картины заключена не в самом изображении, а именно в происхождении шедевра. Пока не разгадаю тайну — не успокоюсь, сказал себя я тогда. Конечно, из ветхих книг, взятых из различных оккультных библиотек, я к тому времени уже знал, что это за произведение и каким человеком был его автор, однако мне предстояло провести куда более серьезное расследование, дабы не просто собрать информацию, но и найти исторические доказательства всех тех мифов и легенд, которые окружали это полотно. И со следующего дня я был готов приступать к работе. Мне хотелось уже поскорее увидеть утро, в связи с чем было желание лечь спать как можно быстрее… к тому же прогулка пешком по Санкт-Петербургу вымотала меня до истощения, но Айдана — вечно неугомонная и энергичная — лишила нас обоих в ту ночь всякого сна. И да, мой друг, поскольку вас это так сильно волновало в прошлый раз, то скажу вам прямо: у нас с ней тогда снова был секс — дикий, дерзкий… — Георг явно хотел, чтобы я начал чувствовать себя неловко. И у него это получилось.

— Я думаю, что подробности излишни… — начал было я, стараясь избежать данного разговора, но меня тут же оборвали на полуслове.

— О нет, я настаиваю! — Он ехидно улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. — Впрочем и Айдана тогда тоже настояла, повалив меня на кровать и превратив в своего покорного раба. Красноволосой бестии было невозможно отказать. Я стал ее Адамом, а она моей… нет, не Хавой… Лилит! — Вспоминая волосы цвета огня этой женщины, казалось, будто и взгляд моего собеседника тоже загорелся жгучим пламенем. — Да, как и Лилит из каббалистической традиции, Айдана, не пожелав ложиться под мужчину и подчиняться его воле, оседлала меня таким образом, что ее прелестный "плод познания" с рыжей шерсткой был прямо перед моим ликом, и все, что мне оставалось, — это вкушать его устами, доставляя ненасытной даме удовольствие райский садов Эдема.

Георг замолчал и на мгновение задумался с какой-то недоброй похотливой улыбкой, явно вспоминая что-то непристойное.

— Забавно, — сказал он после недолгой паузы. — Тот яркий день начался для меня с похода на кладбище (место, где заканчивается всякая жизнь), а завершился в женском лоне (в великой бездне, откуда все берет свое начало).

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА