| Доктор Корвус Неоконченный Роман (2012 —) |
От автора —
Доктор Корвус или Черное Изящество — это роман, который я начал писать ещё в 2012-ом году. С 2019-ого года я не притрагивался к тексту, оставив сюжет оборванным на полуслове. Из личных убеждений я полагаю, что это произведение теперь так и должно остаться без окончания. В этой незавершенности для меня ныне куда больше смысла и символики, нежели если бы в книге была поставлена точка.
Я принципиально не внесу в текст ни единой поправки. Книга публикуется без редакции и коррекции, а в самом произведении будут переодически встречаться некоторые рабочие пометки.
Роман написан на одну треть своего изначального замысла, однако эта треть по объему и наполнению уже больше двух (а то и трех) крупных романов. Во многом этот опус оказалось для меня очень личным, так как некоторые ситуации жизни доктора Корвуса были напрямую позаимствованы из моей собственной жизни. И все эти годы пока я работал над повествованием, я вел неумолимый спор с главным героем. Теперь же я убежден что этот спор окончен и все личные счеты сведены.
Кто же из нас выиграл спор, спросите вы. Я или доктор Корвус? Кто из нас победил, а кто отступил, остановился, сдался? Разве это имеет значение? Ну, конечно, имеет. Такие вопросы позволяют разделить мир на правильное и неправильное, чтобы классифицировать реальность. Возможно, никто из нас не победил. Каждый остался при своем мнении и при этом мы оба теперь стали совершенно другими людьми. В каком-то смысле этот герой оказался для меня очередным Человеком в Черном Цилиндре из моего старого рассказа.
Я говорю доктору Корвусу спасибо, но теперь каждый из нас идет своей дорогой.
Arcanum
Le Fou
Château Venrique
Старинный с серебристым символом на капоте в виде ворона автомобиль появился прямо передо мной, когда я покинул стены аэропорта. Водитель в строгой униформе, соответствующей эстетике этого черного транспортного средства, открыл мне пассажирскую дверцу, затем взял мою дорожную сумку и аккуратно положил ее в багажник, а когда я сел на кожаные сиденья в салоне, водитель помог мне закрыть дверь и уже через несколько секунд оказался за рулем. Он завел мотор, и автомобиль тронулся с места, покинув то центральное место у главного входа в аэропорт, где было запрещено парковаться. Но к этой машине, от которой так и исходил блеск богатства и престижа, никто даже и не подумал предъявлять претензии или штрафы за парковку в неположенном месте. Автомобиль одним только своим видом складывал впечатление того, что тот человек, который в нем сидел, являлся как минимум одним из представителей элитного класса, закон для которых, как обычно, не писан.
Но на самом же деле я прилетел сюда обыкновенным рейсом и, покупая билеты, даже старался выбирать самые дешевые варианты. Признаться, я никогда не мог себе позволить так просто кататься на столь дорогих машинах и уж тем более с личным водителем. Все это было организованно для меня тем самым джентльменом, ради которого я и прибыл в столицу Чехии, а он, будучи очень уважающим себя человеком, предпочитал встречать гостей, соответствуя своей репутации. И хочу отметить, что мне еще никогда и нигде не уделяли столько внимания в честь моего прибытия, а уж по долгу своей работы я путешествовал довольно часто.
Черный автомобиль ехал медленно, и через тонированные стекла можно было видеть, как над Прагой поднималось кроваво-красное утреннее солнце. Город еще спал, и все те улочки, по которым мы проезжали, рисовались пустыми и очень тихими. И от их успокаивающего вида меня и самого клонило в сон.
Когда я спросил у водителя, куда же он все-таки меня везет, мужчина, даже не обернувшись, сухо ответил, что обязан был отвести меня в отель, где я бы смог оставить вещи и освежиться, перед тем как отправиться к его работодателю, которого он очень почтительно называл "господином". Этот сценарий меня не особо устраивал, ведь я прилетел в Прагу только на два дня. Моей задачей было вовсе не отдыхать, а взять очень серьезное интервью, и поэтому, чтобы не тратить время впустую, я довольно требовательно попросил водителя не останавливаться в упомянутом отеле, а сразу отвезти меня в Château Venrique.
— Как вам будет угодно, — все так же сухо ответил водитель.
Он движение руля развернул автомобиль, и мы поехали в обратную сторону.
А мне тем временем и не верилось вовсе, что я действительно направлялся в тот самый Château Venrique — легендарный замок на окраине Праги, о котором ходило столько сказаний и слухов, что даже мне — профессиональному журналисту — было трудно различить, какие из историй являлись правдой, а какие вульгарным вымыслом суеверных горожан.
Замок был построен в начале восемнадцатого века французским поданным, из-за чего носил название на французский манер "сhâteau", а не "zámek", ка это было принято у чехов. И говоря, о заказчике данного поместья, нельзя не упомянуть о том, что он был, мягко говоря, маниакальным параноиком, в связи с чем Château Venrique имел десятки потайных дверей и коридоров, ведущих как в разные уголки здания, так и за его пределы, притом что само построение казалось не таким уж и большим. Его и полноценным замком-то назвать было сложно. Он скорее подходил под слово "особняк", нежели "замок". И именно поэтому многие так и называли его "Petit Château Venrique". Но самым любопытным являлось то, что этих спрятанных от людских глаз дверей и потаенных проходов было так много, что в течение веков каждый следующий владелец особняка находил все новые и новые секреты этого таинственного сооружения, в ужасе для себя обнаруживая какие-то неизведанные люки, ведущие не пойми куда. И согласно одной из версий, предыдущий владелец château так и умер от разрыва сердца, когда по среди ночи наткнулся на рычаг, замаскированный под обыкновенный канделябр, и осознал, что в его собственной спальне, где он беззаботно спал в течение тридцати с лишним лет, оказывается все это время была дверь, по ту сторону которой скрывался подземный коридор длиною в километр, соединяющийся с канализациями Праги.
Никто и до сих пор не может с уверенностью сказать, найдены ли уже все секреты замка или же он так и продолжает хранить еще какую-то загадку.
В конце девятнадцатого века на эту тему была даже целая игра. Когда в Château Venrique устраивались встречи, развеселившиеся и подвыпившие гости начинали ходить по всем уголкам помещения, надеясь отыскать какой-нибудь новый тайник, параллельно играя со своими дамами в прятки. Они ходили в темноте, держа свечи в руках, зная, что если поблизости будет какая-нибудь дверь или люк, то оттуда несомненно будет веять воздух, а следовательно пламя свечи это мгновенно покажет. И к всеобщему удивлению на одном из таких вечеров, очередная секретная комната так и была обнаружена, притом что тайная дверь находилась в тайном коридоре.
Секреты, спрятанные в секретах.
Целый лабиринт, созданный гением… или безумием одного человека.
И самое интересное даже не столько само наличие этих потаенных комнат, сколько то, что в них хранилось. Согласно всей более-менее адекватной информации, которую я смог найти, какие-то тайники прятали личные сбережения первого владельца замка в виде драгоценных камней и металлов, а какие-то помещения так и вовсе были комнатами страха, в которых хранились большие запасы питьевой воды и долгосрочных продуктов питания. Также говорят, что во время немецко-фашистской оккупации в здании был найден ранее неизвестный погреб с тремя бочками вина. Но триумф искателей был недолгим. Когда они начали поднимать бокалы за благополучие фюрера, то тут же стали плеваться в отвращении, так как найденное вино давно испортилось. Параллельно ходили легенды о том, что в помещениях Château Venrique были обнаружены некие карты несуществующих континентов и загадочные манускрипты, содержания которых так и остаются нерасшифрованными по сей день. А кто-то из дальних родственников предыдущих владельцев замка так вообще утверждал, что якобы находил там черепа людей, слышал таинственные голоса и был неоднократным свидетелем каких-то паранормальных явлений. Говорили еще и о загадочных статуях, и о ритуальных комнатах, и о многом другом.
Так что неудивительно, что за столько лет существования этого поместья оно поросло бесконечными легендами и мифами, среди которых распознать ложь от правды было практически невозможно. И честно говоря, даже те истории, которые были правдоподобными и как бы "достоверными", мне все равно казались очень надуманными и приукрашенными. Лично я же считал, что в здании действительно могло быть несколько потайных комнат и коридоров, которые обнаруживались не сразу, но не более того (все-таки в восемнадцатом веке с расцветом масонства в Европе была целая мода на тайные двери и лазейки в помещениях), тогда как все остальное, что говорили об этом месте, казалось мне не более чем городскими байками и фантазиями людей, которые скорее всего в этом поместье никогда даже и не были. К тому же я, будучи довольно опытным журналистом, знал не хуже всех остальных, как из ничего делаются мифы и сенсационные истории.
Но как только наш автомобиль оказался на окраине города и проехал автоматически открывшиеся кружевные ворота из черной ковки — и я своими собственными глазами увидел Château Venrique — в моей голове возникло сомнение теперь уже и по поводу недоверия ко всем этим легендам.
Замок действительно завораживал своим неоднозначным видом. Его фасад, много раз реставрированный, был покрашен в черный, словно воронье крыло, цвет с темно-красными вставками, которые так и манили своим таинственным очарованием. Все было украшено готическими решетками и скульптурами в виде каких-то крылатых и одновременно чешуйчатых существ. Во всем этом ощущалась определенная театрализованность и недосказанность. Глядя на замок, было трудно не поверить, что в его стенах воистину обитало нечто зловещее, мрачное и загадочное. Казалось, будто это здание сошло к нам прямо со страниц готических романов или фильмов ужасов компании "Hammer Films". И я невольно думал о том, что каким же эксцентриком должен был быть доктор Корвус, если при его деньгах и возможностях, он выбрал своей официальной резиденцией именно этот имеющий столь сомнительную репутацию дворец.
Водитель остановил автомобиль в нескольких метрах от парадного входа в château и, выйдя из машины, открыл мне дверь, чтобы я тоже смог покинуть салон. Он достал из багажника мою сумку, почтительно отдал мне ее в руки и неподвижно замер, подобно солдатику на посту, как бы давая понять, что провожать меня до двери в его обязанности не входит.
Я неторопливо прошел эти несколько метров до парадного входа в замок, поднялся на невысокое крыльцо и принялся искать глазами кнопку электрического звонка, так как я всегда считал, что стучаться рукой во входную дверь — это дело бродяг и попрошаек. Но вместо кнопки там был лишь небольшой старинный колокол, в который я не сразу сообразил ударить узорчатым молоточком, висящим рядом на цепи.
— Да? — через полминуты хрипло произнес высокий и очень худой пожилой мужчина во фраке, открывший мне дверь. Судя по его виду, это был дворецкий, следующий старомодным традициям викторианской эпохи. Мне казалось, что такие дворецкие вымерли еще в начале двадцатого века, однако, как выяснилось, я ошибся.
— У меня встреча с доктором Корвусом, — сказал я.
Однако седой мужчина на это никак не отреагировал, будто я только что произнес слова в пустоту. Тогда я подумал, что надо бы повторить сказанное, но в последний момент сообразил, что я не представился.
— Мачек Страчински, — добавил я. — Из журнала "Процент".
Но дворецкому было и этого мало.
Не зная, что предпринять дальше, я немного замешкался и даже с легким удивлением оглянулся через плечо на водителя, продолжающего также неподвижно стоять возле автомобиля. Казалось, будто время остановилось, и только я здесь единственная живая душа среди манекенов. И только когда я все-таки заметил в руках дворецкого небольшое серебряное блюдце, которое он ненавязчиво протягивал в мою сторону через порог, мне наконец-то стало понятно, чего же именно от меня требовалось.
Начав торопливо ковыряться во внутренних карманах своего пальто, я достал потрепанный кошелек и вытащил оттуда слегка помятую визитную карточку, на которой указывалось мое полное имя, место работы, должность и контактная информация. И поскольку в этом замке все еще почитали старые традиции, визитные карточки здесь тоже использовались по своему первоначальному предназначению. Положив карточку на блюдце, я тем самым официально заявил о своем визите в этот дом.
Сразу после этого жеста дворецкий предложил мне войти. Он помог мне снять пальто и с родным ему благородным шотландским акцентом попросил меня подождать в прихожей, после чего незамедлительно удалился. Он, видимо, понес мою карточку хозяину дворца. Тот возьмет ее с серебряного блюдца, прочитает имя визитера и сообщит, готов ли он меня сейчас принять. И думая об этом, мне стало немного стыдно за то, что моя личная карточка, которая должна быть моим первым и основным лицом, по которому судят о человеке, была настолько плохого качества. Конечно, доктор Корвус бы принял меня в любом случае, даже если бы у меня и вовсе не было никакой карточки, но все же определенный дискомфорт в моих мыслях по этому поводу продолжал меня тревожить.
Достав из кармана свой любимый блокнот и шариковую ручку, я принялся рассматривать детали окружающего меня интерьера. Убранство замка было изначально выполнено в стиле барокко с элементами рококо, так как на стенах всюду виднелись изысканные и очень кружевные обрамления и узоры, свойственные тому направлению. Но, видимо, с годами из-за постоянных реставраций здесь начал преобладать мрачный и немного чуждый для Праги стиль викторианской эпохи с тяжелыми и гнетущими вечно закрытыми шторами, со шкафами из темного дерева, с черными канделябрами на стенах и с тревожно тикающими механическими часами с боем в каждой комнате. Палитра интерьера была в траурных черно-красных и черно-фиолетовых оттенках, будто здесь все проектировалось так, чтобы нагонять какой-то внутренний страх, граничащий с любопытством.
На первый взгляд можно было даже предположить, что все в этом старинном и декадентном замке загнивало под слоем плесени и пыли, но незаметно проведя мизинцем по уголку одной из тумбочек, где просто не могла не образовываться пыль, я с удивлением обнаружил, что мой палец остался чист, а на тумбочке даже развода не образовалось. Помещение сияло стерильной чистотой, притом что уборка в таком огромном замке — не самая легкая работа.
— Доктор Корвус готов вас принять, — раздался голос дворецкого у меня за спиной.
Мужчина появился так неожиданно, что заставил меня даже немного вздрогнуть. И я тут же вспомнил о всех тех легендарных потайных коридорах, которыми славилось это место и которыми после стольких лет владелец château и его дворецкий уже наверняка приловчились активно пользоваться.
— Господин просил проводить вас в библиотеку, — сказал седой мужчина во фраке и деликатным жестом указал мне дорогу.
В Château Venrique было легко заблудиться. Мало того что однообразные коридоры представляли из себя запутанный лабиринт с множеством дверей и ответвлений, так там еще стоял такой мрак, что порой было просто не видно, куда идти. Искусственное освещение было отключено. И если бы не свет, сочащийся через витражи дворцовых окон, то в замке бы стояла полная тьма. Будь я один, я бы заблудился на первом же повороте. Но, к моему счастью, меня сопровождал дворецкий.
Молчаливая экскурсия по длинным коридорам была достаточно занимательной, так как на стенах висели выполненные в масле очень красивые портреты неизвестных мне людей, смотрящих на меня с потемневших от времени старинных полотен. По пути также встречались и каменные бюсты великих политических деятелей и философов, грациозно стоящих на соответствующих пьедесталах. Все было исполнено в очень строгом классическом стиле, однако периодически на глаза попадались такие произведения искусства, описать которые не смог бы даже самый преданный любитель современного авангарда.
Дойдя до конца одного из коридоров, дворецкий очень ловко распахнул широкую двойную дверь и впустил меня в невероятное по своей красоте пространство. И если бы я в тот момент не знал, что это чья-то частная резиденция, я бы предположил, что нахожусь либо в государственном музее, либо в какой-нибудь исторической библиотеке. Передо мной открылась двухъярусная комната, занимающая как часть первого этажа, на котором мы находились, так и часть второго этажа, создавая подобие балкона. Но самым важным было, конечно, то, сколько книг хранилось в этой далеко нескромной библиотеке. Все книги являлись антикварными с очень дорогими и качественными переплетами. На их кожаных корешках красовались золотистые или же серебряные декоративные узоры с названиями и номерами томов в виде римских чисел. Оформление каждого отдельно взятого тома было уникальным произведением искусства. И я бы солгал, сказав, что там были сотни книг. Нет! Их было тысячи, если не сказать больше! Все они очень аккуратно хранились на полках, которые поднимались от пола до самого потолка второго этажа, сортируясь по авторам, датам публикации, жанрам и темам. При этом я заметил, что и за книгами велся постоянный уход. На них не было ни пылинки.
Сама же библиотека располагалась на северной стороне дворца, и прямые лучи солнца туда практически никогда не проникали. Воздух в помещении был в меру сухим, температура — достаточно прохладной. Идеальные условия для хранения книг. И глядя на все это, я боялся даже представить себе человека, который все это бы мог прочитать.
— Доктор Корвус примет вас с минуты на минуту, — промолвил дворецкий и своим жестом молча предложил мне присесть на кожаное кресло возле письменного стола в центре помещения.
— Благодарю вас, — я ответил очень лениво и тут же отвел взгляд от кресла. Насидевшись в самолете и в машине, мне хотелось стоять. И я стоял, продолжая любоваться чарующей библиотекой.
А дворецкий тем временем торопливо прошелся по углам и всюду зажег свечи. Мне это показалось странным, так как в помещении было проведено электричество и предусмотрены все жилищные удобства двадцать первого века, однако же эти люди до сих пор использовали восковые свечи. И при этом сколько бы дворецкий ни пытался зажечь свечей, в библиотеке все равно преобладал мрак, а от этих одиноких огней только наоборот образовывалось еще больше каких-то тревожных и угловатых теней.
И тогда мне в голову пришла отрезвляющая мысль о том, что весь этот завораживающий блеск богатства и театральной таинственности, по сути, только и делал, что отвлекал меня от моей основной работы, ради которой я вообще сюда пришел. Моя единственная и основная цель — собрать как можно больше достоверной информации о докторе Корвусе, но вместо того, чтобы деликатно узнавать об этом человеке у тех людей, которые на него работали, я отвлекался на обыкновенный антураж и попросту терял время.
Пока хозяин еще не пришел, мне надо было начать разговор с дворецким и по своей профессиональной привычке ловко заставить его поделиться со мной какой-нибудь безобидной, но все же грязной сплетней о его работодателе, но оглянувшись я заметил, что седой мужчина давно покинул библиотеку каким-то очередным незаметным для меня способом.
Я остался один.
Любуясь эстетикой бесценных книг, хранящих в себе многовековую мудрость, у меня немного закружилась голова. Было сложно даже вообразить себе минимальную цену всей коллекции. Сколько полок, столько и нулей на ценнике, думал я. А количество полок так просто было и не сосчитать.
Пройдя мимо старинного глобуса с рисунками богов, создающих ветер своим направленным дыханием, и морскими драконами, олицетворяющими неизведанные на момент создания глобуса территории, я оказался у передвижной лестницы на специальных шарнирах, при помощи которой можно было без особого труда доставать книги с верхних стеллажей. А прямо за лестницей в темном углу я увидел раздел медицинской литературы, где помимо переплетенных томов лежали и старинные свитки. Мое внимание привлек небольшой пьедестал, на котором под толстым слоем стекла хранился какой-то очень древний документ — не пергамент, но все же изготовленный из кожи — с неизвестными мне письменами. И судя по тому, что данный манускрипт лежал на таком видном и почетном месте, я понимал, что это должно было быть нечто очень важным и ценным.
— Клятва Гиппократа. Четвертый век до нашей эры, — раздался низкий голос из другого конца библиотеки.
Я поначалу предположил, что со мной вновь заговорил дворецкий, и поэтому обернулся не сразу. Но, потом когда все же сообразил, что голос-то звучал совершенно иначе и на сей раз без того шотландского акцента, я, словно дисциплинированный солдат, развернулся "кругом" и встал по стойке "смирно".
— Долго шла сюда эта рукопись, — голос повторился. И я заметил, как в мою сторону начала двигаться большая черная фигура.
Мое дыхание замерло.
Все-таки как-никак, а в тот момент я смотрел на великого человека.
Я смотрел на него, но при этом не видел его, как такового. Все, что мои глаза смогли распознать, — это движущееся неестественным образом черное пятно. И только через несколько секунд я, к своему удивлению, осознал, что это не доктор Корвус, а всего-навсего его тень, скользящая по стене, тогда как он сам направлялся ко мне с совершенно другой стороны. Я повернул голову, и человек, появившийся у меня за спиной, наконец-то отразился в моих глазах.
Это был невысокий и довольно корявый мужчина с горбом у правой лопатки. Он был достаточного преклонного возраста, однако если бы я не знал, что ему уже почти девяносто лет, я бы предположил, что этому человеку еще и шестидесяти нет. Для своих лет он очень хорошо сохранился. Все его аккуратно зачесанные волосы были на месте. Серебряная седина, которую он ни в коем случае не закрашивал, блестела ровными полосами только на уровне век. Красивое и мужественное лицо, которое все-таки не могло не обрасти характерными морщинами, помимо глубокой мудрости отражало и абсолютное здравомыслие, что довольно редко встречается у людей, дожившим до таких лет. Жизненная мудрость с годами приходит ко всем и к каждому, однако сохранить при этом способность мыслить рассудительно, последовательно и беспристрастно могут далеко немногие. И доктор Корвус был одним из тех немногих.
Одежда этого мужчины, пожалуй, была неприметной, но все-таки соответствующей его репутации: дорогой черный пиджак, брюки, темно-красная рубашка с полузаметной черной клеткой, классическая жилетка, и блестящие совершенно новые туфли, создающие тихий скрип, соприкасаясь с паркетом. Галстук у него был черным, завязанный неизвестным мне способом. А еще у него была элегантная эбонитовая трость с каким-то необычным набалдашником, на которую он периодически упирался.
Мое внимание привлекли пальцы его рук. Они казались длиннее пальцев обычного человека, хотя я и не совсем уверен в этом, но одно точно — они были неестественно сухими (но не от старости, а скорее от какой-то болезни), очень кривыми и острыми в суставах, ассоциируясь с лапками паука.
В целом доктор Корвус складывал о себе впечатление хоть и немного болезненного, но все же идеального и даже типичного джентльмена, будто он выпал из времени и пространства, прилетев сюда прямиком из Великобритании конца девятнадцатого века, хотя он и не был британцем.
Я тщательно готовился к этой встречи. Прочитал много статей как о работах господина Корвуса, так и о нем самом. На фотографиях он казался совсем другим: более статным, холодным, отдаленным. Но увидев его собственными глазами, мои ожидания не оправдались. Этого мужчину было сложно описать словами, и, как теперь уже стало понятно, даже фотокамеры не могли ухватить его сущность. Он был невысоким человеком, но при этом несомненно великим…
…и все же просто человеком.
— Это действительно рукопись автора? — не без интереса спросил я, указав пальцем на древний манускрипт, лежащий под стеклом.
— Документ сделан при жизни Гиппократа. Да, — очень спокойно ответил мужчина, продолжая шагать в мою сторону. — Автограф ли это? Сложно сказать. Но если это и не его рука, то точно рука его учеников. Однако является ли Гиппократ автором клятвы? Вот в чем вопрос.
— А кто же тогда? — я удивился.
— Подобные доктрины и правила медицинской этики существовали еще задолго до Гиппократа. Просто он был первым, кто их задокументировал.
Приблизившись ко мне, мужчина дружелюбно протянул мне правую руку и назвал свое имя:
— Георг Корвус.
— Мачек Страчински, — торопливо ответил я и крепко пожал ему руку. — Журнал "Процент".
— Мачек Страчински, — задумчиво повторил доктор, не сразу отпустив мою кисть. — Должно быть… поляк! — добавил он, своей интонацией как бы задавая вопрос и одновременно на него отвечая.
— Да. Мой отец поляк. Мать с Крыма, — зачем-то поведал я.
— Ах, Крым! — с ностальгией улыбнулся доктор. — А ведь когда я был в вашем возрасте, у меня была мечта заполучить Ласточкино гнездо.
— Правда? — невольно вырвалось у меня.
— В период волнений четырнадцатого года, я чуть было даже ни пробрел этот памятник культуры.
Да, подумал я, государственные перевороты и революции — идеальное время для покупок и разделов земли и недвижимости, так как только в бюрократическом бардаке и суматохе можно "законно" заполучить то, чем ранее владеть было невозможно.
— Документы уже лежали на столе, — продолжил доктор, — но, к счастью, интерес быстро пропал. Жить там невозможно, да и тот морской климат был бы губителен для книг, как впрочем и тот политический строй для мозга.
Мужчина окинул взглядом свою невероятную библиотеку.
— Неужели вы все это прочитали? — я просто не мог не поинтересоваться.
— Разумеется, — ответил Георг и даже слегка поморщил лицо, удивляясь тому, что я вообще мог подобное спросить. — Каждая книга перед тем, как оказаться на этих полках, проходила очень тщательный анализ.
— И как вы определяете: что читать, а что нет?
— Читать надо все, но не все надо перечитывать.
Мужчина гостеприимно предложил мне пройти к рабочему столу и приступить к делу, ради которого я сегодня и прилетел сюда из Амстердама. Корвус был из тех, кто не любил тратить время впустую. И я был только рад этому, так как мне тоже хотелось начать интервью как можно скорее. У меня в голове крутился не один десяток вопросов, и все они так и горели вот-вот соскочить с языка.
— Может, для начала расскажите о своем проекте? — дружелюбно произнес доктор, усаживаясь на кожаное кресло, располагающиеся на фоне какой-то неоднозначной картины, висящей на стене.
Я понимал, что Георг Корвус конечно же знал все, что ему надо было знать о нашем проекте, в противном случае меня бы сюда никогда не пригласили, но он, по-видимому, хотел услышать все это из моих уст.
— Журнал "Процент", — уверенно заговорил я, доставая блокнот и ручку, — это один из самых влиятельных и уважаемых печатных журналов в Европе на тему искусства и эстетики. Наш главный офис находится в Амстердаме. Проект зарождался, как подпольное издание про молодых художников, сейчас же каждый выпуск — это событие мирового масштаба для любителей моды и живописи. В данный момент мы собираем материал для двадцать третьего выпуска. Как вам наверняка известно, наш журнал в основном специализируется на деятелях современной культуры: модельерах, художниках, скульпторах, режиссерах. Но с этим номером мы решили пойти дальше, немного изменить формат и написать о лауреатах Нобелевской премии… и не обязательно по литературе.
— Жаль. — Доктор улыбнулся. — Я уж было надеялся, что вы пришли ко мне, как к художнику.
— Не знал, что вы рисуете, — задумчиво промолвил я, размышляя над тем, что я все-таки очень удачно выбрал кандидата для интервью, и дабы потом не забыть вернуться к этой теме, принялся торопливо делать пометки в своем блокноте.
А мужчина, сидящий напротив меня, увидев, как я вожу шариковой ручкой по бумаге, слегка приподнял брови и спросил:
— Так… а вы действительно журналист?
Я же, прекрасно понимая, что стало причиной такого вопроса, невольно улыбнулся и, продолжая делать понятные только мне одному записи в старом блокноте, торопливо ответил:
— Да, согласен, что в двадцать первом веке все уже давно пользуются звукозаписывающими устройствами и видеокамерами, но… — я немного запнулся, не зная, как бы более точно продолжить мысль, не вдаваясь в лишние подробности, — но с недавних пор обыкновенная ручка и бумага мне стали куда более по душе.
— А вы, однако, еще более консервативны, чем я, — заметил доктор. — Что ж, как бы там ни было, а вам ведь должно быть известно, что я отказался от врученных мне премий.
— Вот об этом я и хотел бы с вами поговорить, — мгновенно подхватил я. — Ученые всего мира мечтают получить Нобелевскую премию и вписать свое имя в историю. Вы же, наоборот, отказались от всего этого. Почему?
Георг неоднозначно посмотрел на меня, после чего в помещении повисла тишина, которая была недолгой, но мне, как журналисту, показалась довольно значительной, из-за чего я оправдываясь добавил:
— Ничего, что я так сразу перешел к данному вопросу? Все-таки это такой яркий момент вашей биографии…
— Да нет, почему же, — ответил он. — Я прекрасно понимаю, что вас интересует. И был бы удивлен, если бы вы об этом не спросили. К тому же моя выходка в Стокгольме на церемонии вручения премии вызвала всеобщий скандал.
— Верно, — я открыл страницу, на которой уже были заготовлены небольшие пометки для интервью, и принялся читать написанное: — Научные журналы, блоги и другие СМИ сообщали, что вы прямо со сцены обвинили Нобелевский комитет в некомпетентности, заявив, что в исследованиях нейронов головного мозга, за которые вы удостоились премии, вами была допущена грубейшая ошибка, которую не заметил ни Нобелевский комитет, ни другие ученые всего мира, признавшие ваши открытия действительными, после чего вы сами прямо со сцены дали решение, как исправить упомянутую вами ошибку, перевернув свою же теорию с ног на голову, и, уйдя с трибуны, повернувшись спиной к монарху Швеции, просто отказались от уже присужденной вам минуту назад награды. — Читая это, я просто не мог не улыбаться. — Да уж, могу себе представить их возмущение.
— Меня ненавидит все научное сообщество мира, — сказал доктор, и в его словах не было бравады по этому поводу.
— Вы мало того, что доказали превосходство своего интеллекта, став лауреатом премии, так еще и доказали никчемность их умов. Такое редко прощают. Им теперь легче ненавидеть вас, чем признать то, что ваше обвинение в их адрес было более чем уместным.
— Да. Люди могут простить другим чью-то красоту, чей-то успех и материальное благо. Они могут простить даже пренебрежение обществом. Но простить превосходство чьего-то интеллекта — никогда. Но, к счастью, меня мало заботит: любят меня или же ненавидят. Это волнует только тщеславных.
Я записал его слова и тут же спросил:
— Но зачем отказываться от самой премии и уж тем более от денег?
— Во-первых, — он глубоко вздохнул, — я лично считаю, что я не достоин тех заслуг, значения которых приписывают Нобелевской премии. Мои исследования начались с простого изучения мыслей и их возникновения в мозгу человека. Кроме обыкновенного любопытства я ничем больше не руководствовался. Я не был первооткрывателем в данной области. Я просто поставил в ней точку. И как ученый, продвинувшийся в этом вопросе дальше всех, смело заявляю, что мозг людей — это тупик. Мы намного примитивнее, чем хотим верить. И когда говорим, что человек — это венец творения или же самое совершенное существо на ступени эволюции, мы, мягко говоря, льстим самим себе. — Доктор Корвус улыбнулся. — Так или иначе мои исследования по вопросу клеток головного мозга признаны абсолютными и законченными. Вряд ли в ближайшие века кто-нибудь сможет открыть в этой сфере что-нибудь новое. Человеческий мозг — тема закрытая.
— Надеюсь, вы ошибаетесь, — в шутку вставил я.
— Я тоже на это надеюсь, — сказал он и после незначительной паузы продолжил: — А во-вторых, что касается денег, возможно это прозвучит странно… и уж тем более из уст человека, который живет в собственном château, но… я всегда выступал против денег, так как ничего кроме вредоносной зависимости к самим деньгам они еще не принесли нашей цивилизации.
В этот момент я ощутил легкое негодование, ведь я был вынужден каждую неделю путешествовать из страны в страну, пытаясь зарабатывать на свое место под солнцем, а этот человек, сидя в невообразимо дорогом поместье, имея личных водителей, охранников и прислугу, позволял себе столь открыто размышлять о каком-то там гипотетическом вреде денег. И как только я об этом подумал, в библиотеку вошел дворецкий, принеся на серебряном подносе свежезаваренный чай, от которого так и веяло ароматом бергамота. Седой мужчина с присущей ему британской изысканностью принялся расставлять фарфоровые чашки на столе, а Георг Корвус тем временем неоднозначно посмотрел на меня и добавил:
— Конечно, пока я был юношей, пока учился и проходил практику, я зарабатывал и использовал деньги по их прямому назначению. Как бы там ни было, а людям на моем веку уже с самого рождения внушали значимость и силу денег, будто они являются основой жизни на земле, подобно солнечному свету, воде или, скажем, кислороду. Но, к моему счастью, я очень скоро повзрослел и научился общаться с человеком разумным. Для взаимовыгодного обмена и понимания окружающих посредник в виде денег мне стал больше не нужен.
Я с недоверием покосился на собеседника, а тот, будто уже за ранее предугадал мою реакцию на только что произнесенные им слова, заторможено окинул библиотеку своим взглядом и риторически спросил:
— Вы думаете, что я здесь хоть одну книгу обменял на денежные единицы? — Он улыбнулся и хитро поднял брови. — Думаете, что это château было приобретено за деньги? Думаете, что он здесь ради денег? — Доктор указал на дворецкого.
— А ради чего тогда? — осторожно спросил я.
— У каждого есть свой интерес.
— И какой же его интерес?
— Думаю, об этом вам лучше спросить его самого.
После этих слов я очень вальяжно и демонстративно повернулся к закончившему разливать чай дворецкому, ясно давая своему собеседнику понять, что я не из тех, кто так просто верит в сказки.
— Вы правда не берете деньги за свою работу? — настойчиво спросил я, глядя снизу вверх на высокого мужчину.
— Ни единого пенни, сэр, — честно ответил дворецкий, и если бы он солгал, я бы это непременно заметил в его мимике.
— Тогда почему вы здесь работаете?
— Я заключил устное соглашение с доктором Корвусом, — очень выдержано сказал мужчина. — Его репутация позволила моей внучке поступить на бюджетное место в один из самых престижных университетов Великобритании. Доктор Корвус сделал один звонок, и теперь она живет в достойном общежитии, учится, ни в чем не нуждается. А я на все то время, пока длится ее учеба, обязался быть хорошим дворецким доктору Корвусу.
Я призадумался.
— Вы считаете это равноценным обменом?
— Более чем, — ответил он. — Разрешите идти, сэр?
Мне больше незачем было его задерживать. Георг тоже молча дал понять, что дворецкий может идти. И тот незаметно, но при этом очень почетно кивнул и бесшумно покинул библиотеку.
— У каждого есть потребности и желания, — продолжил доктор. — Даже вы работаете не ради самих денег, а ради того, на что их потом можете обменять. Деньги — это не цель, а всего лишь средство.
— Тут я с вами согласен, — сказал я.
— А для достижения целей существует бесчисленное количество путей. Жаль, что люди сегодня пользуются только одним из них… самым примитивным и невыгодным в первую очередь для них же самих. — Он в очередной раз улыбнулся, начав рассматривать серебряный набалдашник своей трости. — Деньги — это инструмент, призванный помогать тем, кто не умеет общаться с людьми. И если хромой человек нуждается в костылях, горбатый — в корсете, то слабохарактерный и кроткий нуждается в деньгах.
— Хотите сказать, что самодостаточному человеку деньги не нужны?
— А о каком самодостатке может идти речь, если человек зависим от воображаемых единиц?
Услышав все это, одна из загадок дворца неожиданно разрешилась сама по себе. Я хотел сохранить хладнокровие, произнося следующие слова, но ухмылка все-таки появилась на моем лице, несмотря на все усилия ее скрыть.
— Напрашивается вопрос: а не потому ли в этом доме пользуются восковыми свечами, что кто-то так и не смог найти общий язык со службами электроснабжения?
Доктор не ответил, а только откинулся к спинке своего кожаного кресла и хитро улыбнулся. С одной стороны, эта неоднозначная улыбка дала понять, что даже такой господин, как Георг Корвус, не является всесильным. Но с другой стороны, его взгляд тонко намекнул, что я явно чего-то не знаю и что доктор воздержался от ответа совсем по иной причине. Однако одно было бесспорно — я понравился доктору, ведь я только что продемонстрировал ему свое умение подмечать даже самые неприметные детали и следить за каждым произнесенным словом. А проницательных собеседников любят все, кому есть что сказать.
— Значит, если я вас правильно понял, вы отказались от Нобелевской премии потому, что не хотели брать деньги?
— Я не хотел брать деньги из Фонда Нобеля, все верно.
— Вам чем-то не нравится этот фонд? — тут же подхватил я, по своей профессиональной привычке задавая наводящие вопросы, пытаясь заполучить как можно больше информации.
— Я презираю любую форму лицемерия, — с неожиданной серьезностью сказал он. — После инцидента с генетиком Джеймсом Уотсоном этот фонд потерял для меня всякое уважение. Политкорректность для них стала важнее здравомыслия.
"Джеймс Уотсон", записал я. Этот ученный открыл ДНК, став отцом основателем целой отрасли науки, за что и был удостоен Нобелевской премии. Он был один из самых образованных светил в области биологии. А затем он неожиданно сделал заявления на тему того, что чернокожие люди значительно уступают в своем интеллекте по сравнению с белыми. На дворе были десятые года — самый пик рассвета "культуры отмены", уважаемый ученый после подобных слов был отменем, лишен всех регалий и вычеркнут из списка истории. Более не великий ученый, изменивший целый курс человечества в лучшую сторону, а обыкновенный расист. Хотя при этом люди так и продолжают пользоваться его открытиями.
И все же я думаю, что Джеймс Уотсон был неправ. Чернокожие люди не уступили ему в интеллекте, ибо это именно они с их политикой толерантности отменили его. Каким бы умным или сильным ни был человек, а толпа способна затоптать каждого.
— Да и потом… — добавил Корвус, — вам-то ведь известно, как появился Фонд Нобеля.
— Да, известно… — тихо произнес я, дабы показаться образование, чем я был на самом деле. И когда уже через секунду мне стало ясно, что Георг Корвус, будучи первоклассным специалистом по психоанализу, все-таки уловил в моем голосе нотки явной неосведомленности, я, пытаясь реабилитировать себя, торопливо добавил: — Однако было бы интересно услышать вашу версию.
— Мою версию? — риторически переспросил он, с легкой ухмылкой намекая на то, что, в отличии от лжи, у истины нет никаких версий или точек зрения. Но понимая, что я жду ответа, он уверенно заговорил: — Все газеты и журналы, распространяющие новости, хотят быть первыми, кто опубликует ту или иную информацию, в связи с чем у них всегда имеются уже заранее заготовленные шаблоны и целые заголовки для любой громкой сенсации или же печального известия. В последний момент редакторы только вставляют нужные имена, даты и по необходимости кое-какие мелкие подробности, а дальше все печатается по стандартной повторяющейся схеме.
Слушая это, я невольно улыбнулся, так как мой собеседник рассказывал мне о хитростях и методах моей же профессии.
— Да, — сказал я, не совсем понимая, как все это относится к нашей теме. — На каждый еще даже не произошедший скандал у нас уже имеется целая готовая статья. Правда они время от времени по недосмотру попадают в тираж, из-за чего случаются те еще курьезы.
— Вот и Альфред Нобель — человек, сделавший себе состояние на изобретениях орудий убийства, стал жертвой подобного, как вы говорите, "курьеза", — продолжил доктор. — Когда в восемьдесят восьмом году девятнадцатого века умер Людвиг Нобель, брат Альфреда, газеты, даже не разбираясь, кто именно из братьев простился с жизнью, поторопились и опубликовали горячую новость с заголовками "Альфред Нобель, торговец смертью мертв!" Когда тот прочитал некролог о самом себе и увидел статьи, кричащие о том, какой же он все-таки ужасный человек, Альфред, не желая, чтобы человечество запомнило его, как оружейного барона (коим он являлся), одним росчерком пера в своем завещании и создал тот самый фонд, благодаря которому о нем теперь вспоминают, как о благородном, уважаемом и, главное, щедром изобретателе.
— Да, удивительная история, — вырвалось у меня, когда я пытался записать услышанное в блокнот. — Думаю, нам надо будет начать весь выпуск про Нобелевских лауреатов именно с этой истории. Она очень хорошо учит тому, что никогда не поздно изменить свою жизнь.
— Изменить? — усмехнулся доктор. — Альфред ничего не менял. Фонд был создан по завещанию после его смерти. Если биография Нобеля чему-то и учит, то только тому, как деньги и пущенная пыль в глаза за считанные мгновения превращают обыкновенного жлоба и убийцу в достояние человечества. И тут возникает вопрос: может ли одно благородное деяние перечеркнуть все, кем вы были до этого всю свою жизнь?
Я призадумался, но отвечать не стал, так как обычно все всегда было наоборот — одно гнусное дело перечеркивало всю добродетельную жизнь человека. Людей чаще судят по их промахам, а не по их взлетам. Инцидент с Джеймсом Уотсоном был тому идеальный пример.
— Значит вы утверждаете, что деньги Нобелевского фонда — это кровавые деньги… деньги, полученные от войн и оружия? И именно поэтому вы от них отказались…
— Я утверждаю, что любые деньги — это лицемерие и заведомая ложь, печатаемая пролитой кровью. Можете в журнале так и написать.
Несмотря на явный снобизм в глазах доктора Корвуса и его категоричные суждения по тем вопросам, о которых зашла речь, я почему-то не мог не испытывать симпатию к этому человеку. С одной стороны, его эксцентризм проявлял отталкивающее впечатление, но с другой стороны, притягивал к себе своей неоднозначностью. В компании Георга Корвуса было приятно находиться. Мудрого человека видно сразу. И мне было очень любопытно узнать, что же именно творилось у него в голове.
Обычно психологи и психоаналитики ковыряются в головах у тех, кто к ним пришел на сеанс, однако сегодня это я, как журналист, должен был проникнуть в его самые потаенные мысли. Моя работа заключалась в том, чтобы ни просто брать интервью, но еще и придираться к словам и вынуждать людей в той или иной форме признаваться в своей двуликости. С этой задачей я справлялся умело. Мне было достаточно обмолвится с человеком и парой слов, чтобы начать дергать его за нитки. Но с Георгом применять проверенную тактику совсем не хотелось, а даже если бы я и захотел, то придраться пока было не к чему.
Поначалу-то я, конечно, думал упрекнуть его в чрезмерном богатстве, но доктор уже давно убедил меня в том, что деньги ему действительно не нужны… как бы странно это ни казалось. Подобные высказывания являются золотой жилой для любого журналиста, так как чем громче и пафоснее заявления человека, тем легче упрекнуть его во лжи, но Корвус был явно не тот случай, ведь как бы там ни было, а от Нобелевской премии с ее пожизненными гонорарами он все-таки отказался.
— Вы не могли бы пояснить для среднестатистического читателя понятным и доступным языком, чего же именно вы открыли? — я продолжил брать интервью. — В чем заключалось ваше научное достижение?
Доктор хрипло вздохнул. По его лицу было видно, что он устал отвечать на этот вопрос снова и снова разным людям и уж тем более простыми и ненаучными терминами. Куда бы Георг ни шел, он всегда и везде сталкивался с людьми, которые знали, кто он такой, и непременно спрашивали его о сделанных им открытиях. И поскольку большинство людей в этом вопросе являлись дилетантами, доктору приходилось изъясняться примитивными и понятными для них словами. А столь высокообразованного человека это, конечно, не могло не раздражать.
— Человечество тысячелетиями задавалось вопросом по поводу взаимосвязи материального и нематериального, а точнее… где та грань между материей и мыслью? — заторможено жестикулируя, заговорил доктор. — На фундаменте этой загадки зарождались все религии мира и даже целые культуры. Этим вещами интересовались шаманы и жрецы, затем в эпоху просвещения поисками ответа на столь непростой вопрос занимались практически все философы, которых позднее стали называть алхимиками. А в новейшей истории так вообще создали десятки псевдонаук и теорий, при помощи которых люди так отчаянно надеялись разгадать эту многовековую дилемму: гипотезы панпсихизма, ноосферы, К-феномен, ноэтика и прочая чепуха. Загадка взаимосвязи материальной природы и разума так и оставалась нерешенной, притом что не существовало ни единого доказательства такой взаимосвязи вообще. И порой было просто невыносимо видеть заслуженных и высокопочитаемых во всем мире ученых, приводящих в качестве примера и доказательства тех или иных телепатических явлений неких шарлатанов и явных аферистов. — Георг сделал короткую паузу. — Я же, как и большинство людей до меня, хотел уже, наконец, поставить точку в этом вопросе. Я начал изучать анатомию человека с нуля, позабыв все, что ранее знал об этом. Переоткрыл для себя центрально-нервную систему и конечно же нейроны коры головного мозга. И именно в плотности клеток, в их расположении и во взаимосвязи нейронов между собой мне открылось то недостающее звено, которое люди так долго искали. По сути, я создал физическую формулу хаоса и чистого интеллекта. Математическое уравнение. И оно оказалось не таким уж и сложным.
— То есть вы нашли ту самую границу, где заканчивается разум и начинается материя, — перефразировал я, чтобы уложить в голове все услышанное, притом что доктор и так говорил предельно простым и понятным языком.
— Правильнее сказать: где заканчивается материя и начинается разум, а не наоборот! — тут же уточнил он. — Важно понимать, что материя является первичной, а интеллект — это всего лишь последствие… побочный эффект, если вам угодно… как огонь, возникающий при сильном трении. И это тот самый случай, когда от перестановки слагаемых меняется не только значение, но и смысл всего уравнения.
Лично я не видел особой разницы, так как сложные науки мне всегда давались с большим трудом. Будучи журналистом, я описывал либо грязные сплетни, либо сомнительные домыслы, либо просто те или иные горячие новости, приукрашивая их яркими эпитетами. Я мог с легкостью провоцировать людей на спорные социально-политические темы или же заниматься схоластикой, в которой всегда выявляется больная фанатичность людей. Говорить о чем-то высоком и духовном легко, но как только речь заходит о точных науках и доказуемых фактах, тут, к сожалению, мне сказать нечего. Видимо, Георг это понял, и поэтому он продолжил повествовать о том, что мне было не просто интересным, но еще и доступным для моего понимания:
— Практически сразу, как мои труды были опубликованы в научном журнале, креационисты, эзотерики и прочие шарлатаны тут же принялись молиться на созданные мной работы, приписывая меня в ряды последователей их идеологий и культов, утверждая, что я якобы доказал какую-то там "душу", внутреннюю энергию, чакры, прямое взаимодействие сознания со вселенной и другие вещи, о которых так любят пофантазировать не сильно образованные люди. Они, явно не прочитав моих публикаций дальше титульного листа, стали кричать по всему миру, что я научно обосновал то, что разум порождает материю. И было довольно печально видеть, как люди пишут целые книги на тему "познай себя", утверждая, что эти пособия каким-то образом основаны на моих открытиях, приводя вырванные из контекста цитаты. При этом еще снимали десятки документальных фильмов на эту тему, где бездари в пиджаках и белых халатах с умными лицами пытались заявить о своем интеллекте, устраивая скрытую миссионерскую деятельность и явную антинаучную пропаганду, прикрываясь моим именем. Да, шарлатаны постоянно ссылались на мои разработки. Даже многие мировые ученые стали верить в эти небылицы. Все говорили о том, что я нашел границу разума и материи. Но!.. — Доктор строго поднял палец. — Я доказал совершенно обратное. Мной была найдена не граница разума и материи, а материи и разума! Помните!.. слова и их постановка играют очень большую роль в познании истины.
Я наконец-то разумел, что хотел сказать доктор, и, пожалуй, был вынужден с ним согласиться. Переставляя одни и те же слова в немного ином порядке, можно было вывернуть любую мысль наизнанку, придав ей чуть ли не абсолютно противоположное значение. Иногда достаточно просто поставить запятую не в том месте — и мысль искажается до неузнаваемости. Как говорится, "казнить нельзя помиловать".
По молодости, когда я работал в журнале скандальной хроники, мне приходилось постоянно перефразировать чужие изречения, меняя местами как слова, так и целые предложения. От себя добавлять ничего даже не требовалось. Надо было только скомпоновать уже сказанное таким образом, чтобы получилась именно та статья, которую легче продать. А искаженные факты, противоречия, глупости и откровенная грязь почему-то всегда продавались лучше всего.
— И самое забавное, — добавил Корвус, — когда эти же самые фанатики, которые еще только вчера молились на меня, как на пророка нового времени, все-таки решали ознакомиться с моими работами от начала до конца, их тут же охватывала лютая ненависть ко мне, ведь мои научные открытия коренным образом противоречили тому, что они навоображали в своих головах.
— Да, — подхватил я, пытаясь найти нужную заметку в блокноте. — На вас неоднократно покушались экстремисты. Все они были очень религиозными людьми. Угрозы в ваш адрес поступают чуть ли не каждый день. Даже сам папа римский в одном из своих обращений открыто назвал вас врагом церкви.
— Они утверждают, что я убил их бога. Но нет. Я не убивал бога. Я только сделал ему вскрытие, — доктор произнес это с абсолютно серьезным выражением лица, однако я все-таки уловил в его интонации нотку злорадства. Георг Корвус явно не симпатизировал людям с религиозным складом ума.
— Что ж… — сказал я, лениво вздохнув.
Мне хотелось выдержать паузу и взять контроль над интервью в свои руки, так как наш разговор шел совсем не по тому сценарию, по которому я обычно работал. Вопрос о покушениях и угрозах планировалось задать значительно позже. И тогда я принялся в очередной раз перелистывать блокнот в поисках заготовленных тем. По воле случайности мои пальцы перевернули сразу несколько страниц, и мне на глаза попалась одна небольшая, но много раз подчеркнутая пометка, состоящая из двух слов — "Безумный Художник". Этот вопрос вовсе не был обязательным, да и вообще он не имел никакого отношения к работам Корвуса, однако лично мне все-таки хотелось его озвучить. К тому же я понимал, что если не сделаю это сейчас, то потом скорее всего уже просто забуду.
— При подобных интервью, — заговорил я, — когда человек уделяет мне целый день, я обычно задаю вопросы в хронологическом порядке. Начинаю с родителей, потом говорим про детство, юность, образование… и уж только потом о самой работе и заслугах.
— Понимаю, — произнес Корвус, явно уловив в моих глазах легкое волнение, осознавая, что я намеревался поднять какую-то необычную тему.
— Но перед тем, как начать говорить о вашей жизни, мне бы хотелось спросить вас о "Безумном Художнике".
— О "Безумном Художнике"… — холодно повторил доктор.
— Да, — ответил я и тут же уточнил: — О серийном убийце из Санкт-Петербурга, которого СМИ прозвали "Безумным Художником", "Безумным Гением", "Черным Вороном", "Чумным Доктором" и…
— Я знаю, о ком идет речь, — он перебил меня на полуслове.
И понимая, что Георг требует от меня немного иного разъяснения, я глубоко вздохнул и очень воодушевленно продолжил:
— Видите ли… дело "Безумного Художника" было самым громким и шокирующим событием этого столетия! Я стал журналистом именно благодаря тому, что еще в детстве читал статьи по этому происшествию. Меня интересовало все, что хоть как-то было связанно с событиями Красного Сентября. Можно сказать, что "Безумный Художник" был моим кумиром… ну, не в этом смысле, конечно. — Я улыбнулся.
Корвус удивленно посмотрел на меня. А я поймал себя на мысли, что, поддаваясь эмоциям, говорю очень много лишнего. И пытаясь оправдаться, я деловито кашлянул и добавил:
— Убийцу ведь так и не поймали. А вы все-таки знали тех девушек лично и даже помогали следствию, если я не ошибаюсь.
Мужчина долго не отвечал, а только каким-то ледяным и оценивающим взглядом рассматривал меня с ног до головы, медленно покручивая свою изящную трость в руках.
— Я понимаю, что данная тема может быть для вас немного болезненной, но…
— Почему же? — неожиданно вставил он. — Я с удовольствием готов поговорить на любые интересующие вас темы. Для этого вы сюда и были приглашены.
— Благодарю вас, — с улыбкой сказал я, пододвинув кресло поближе к доктору. — Итак. "Безумный Художник". Кто, по-вашему, это мог быть? У вас есть какие-нибудь предположения на этот счет?
— Мне не нужны предположения, — без каких-либо эмоций ответил он, — ведь я точно знаю, кто это был.
— Вы серьезно? И… и кто же? — тут же вырвалось у меня, после чего я торопливо открыл чистую страницу блокнота, дабы было место записать каждое последующее слово.
— Я, — коротко и ясно ответил доктор.
А моя рука тем временем автоматически так и записала на листе это одно единственное слово.
Повисла тишина.
"Я…" многоточие…
Мне казалось, что Георг вот-вот продолжит свое уже начатое предложение, но тот ничего больше не произносил. И тогда, ссылаясь на его пожилой возраст, я предположил, что он просто забыл, о чем только что хотел сказать, из-за чего мне пришлось очень уважительно переспросить:
— Вы… что? Простите…
— "Безумный Художник", о котором вы говорите, — это я, — уже более однозначно сказал он.
Не зная, как реагировать на услышанное, для большей уверенности я все-таки решил уточнить, так как за эти менее чем двадцать минут меня успели удивить столько раз, что в какой-то момент мне даже стало казаться, что я нахожусь в эпицентре некоего розыгрыша, смысл которого от меня почему-то ускользал.
— То есть вы хотите сказать, что вы тот самый убийца, орудующий осенью две тысячи шестого года в Санкт-Петербурге?
— Да.
Его ответ заставил меня улыбнуться. За неимением слов я озадачено поднял брови и, скрипя креслом, принялся искать более удобную позу, так как в этот момент сидеть напротив доктора Корвуса было по меньшей мере некомфортно.
— Знаете, — вырвалось у меня из уст, — я, однако, уже жалею, что не взял с собой звукозаписывающие устройства.
Георг тоже улыбнулся, как бы намекая, что в этом уж я сам виноват.
— Это же эксклюзивный материал! Георг Корвус, доктор наук, лауреат Нобелевской премии, один из самых уважаемых научных деятелей двадцать первого века по версии всех авторитетных публикаций, неожиданно заявляет, что он серийный убийца.
— Серийный? — мужчина заострил внимание на этом слове. — Вы преувеличиваете.
— Почему же? — настойчиво подхватил я. — Если вы действительно тот самый "Безумный Художник", то на вашем счету должно быть как минимум… эм… четыре трупа.
— А еще я отец многодетной семьи, — зачем-то сказал он. И я не сразу догадался, что он этим имел в виду и для чего это вообще было сказано.
— То, что кто-то рожает детей и даже воспитывает их, не является искуплением для убийцы и уж точно не отменят факта самого убийства, — я твердо озвучил свою позицию.
— Действительно, — доктор согласился. — Однако почему, когда люди плодятся в больших количествах — что я считаю чудовищной катастрофой как для человечества, так и для всей планеты — это в нашем обществе считается совершенно приемлемым и даже почетным, а стоит кого-то лишить жизни, так сразу все ведут себя так, будто вы кому-то чем-то обязаны.
— Мы живем в цивилизованном мире, — строго ответил я и призадумался над словами собеседника. Мне показалось странным услышать от доктора такие суждения. Обычно столь циничный подход к человеческой жизни доносится из уст подростков, но чтобы нечто похожее говорил здравомыслящий мужчина преклонного возраста, да еще и будучи не последним человеком в медицинской среде, — для меня это было чем-то новым.
Я, конечно, слышал о том, что люди, изучающие анатомию, психологию и уж тем более практикующие медицину много лет, становятся черствыми и чрезмерно хладнокровными, так как у них происходит эмоциональное выгорание, и люди для них начинают казаться не более чем предметами и расходным материалом, но все-таки я никогда не верил, что это действительно может быть так.
— Подождите! — резко вставил я, задумчиво перевернув страницу блокнота и перечитав ранее записанные слова. — Минуту назад вы сказали, что презираете лицемерие, но при этом вы только что сознались в преднамеренном убийстве людей.
— Верно.
— И если вас все еще не судили по этому делу, то получается, что вы скрываете свой поступок. А это, как я понимаю, такое же лицемерие.
— Скрываю? — с усмешкой переспросил Георг. — Вы спросили, и я вам тут же честно ответил. Я никогда не прячу факты. Такая уж у меня привычка… видимо, связанная с профессией. И если вы изучали дело об убийстве тех девушек, то вы должны знать, что какое-то время я тоже был под подозрением. А помогая следствию, я постоянно говорил о том, кто же истинный убийца, но прокурор был слишком упрям, чтобы смотреть правде в глаза. — Доктор сделал короткую паузу и крутанул в руке трость. — Если бы меня тогда спросили об убийце так, как это сделали вы сейчас, то мой ответ был бы таким же.
— Но вы не явились с повинной.
— Не вижу смысла, — сухо ответил он.
— И вы не находите это лицемерием? — Я понимал, что вины за собой Корвус совсем не ощущает.
— Нет. Лицемерие — это заведомая ложь, созданная исключительно ради какой-то выгоды. Лично же я не скрываю факты и никого не направляю по ложному пути. Этот как в науке, — добавил он. — В науке существует много черных пятен, много неопознанного и пока еще даже неоткрытого. Можно ли за это упрекнуть науку… а еще лучше — саму вселенную в лицемерии? Она по собственной воле не раскрывает свои тайны, но при этом и не прячет их от нас. Тогда как параллельно процветает лженаука, эзотерика, религии и другие концепции, которые целенаправленно распространяют вздор, выдавая его за истину. Вот это я называю лицемерием! Все-таки между "ложью" и "тайной" существует огромная разница.
— Получается что… — пытаясь разобраться в услышанном, тихо заговорил я, но потом приостановился и резко сменил интонацию. — Знаете, мне эта ситуация кое-что напоминает. — На моем лице нарисовалась улыбка. Мне захотелось смягчить обстановку, так как я не знал, чего ожидать от собеседника и насколько он вообще был серьезен и адекватен. — Два года назад один американский сенатор признался моему старому коллеге в изнасиловании и убийстве ребенка. Газета с исповедью политика вышла на следующее утро, и в тот же день сенатор повесился… видимо, с чистой совестью. Да вот только семья покойного сенатора тут же подала на журналиста в суд, обвинив его в клевете, которая, как заявил прокурор, и повлекла за собой психологическую травму и суицид.
Доктор Корвус ухмыльнулся, услышав рассказанную мной историю. Отвечать он не стал, однако его молчание было куда красноречивее всяких слов. И я в своем блокноте смело написал о том, что совершать самоубийство Георг точно не собирался.
Мой собеседник обескуражил меня своим откровенным признанием. Он сознался в убийстве, и я уже не знал, о чем спрашивать дальше. Я бы мог прямо тогда покинуть дворец. Собранного материала было более чем достаточно, чтобы написать статью года, но мой профессионализм взял надо мною верх. Мне было чертовски любопытно узнать, какие еще скелеты в шкафу хранились у этого человека. Я хотел выпотрошить все, даже если там перегнивало целое кладбище. Меня не напугал бы даже целый некрополис! Истина стоит того, чтобы копать.
— А как вы вообще относитесь к идее суицида и эвтаназии? — продолжил я. Данная тема была довольно спорной и во многом даже скандальной. И именно поэтому я никогда не отказывал себе в удовольствии во время интервью спрашивать людей об этом. А мнение докторов по этому вопросу всегда считалось беспроигрышной картой для интересной статьи.
— Жить или умереть — это личный выбор каждого, — твердо заявил Корвус. — Отказывать человеку в праве на смерть — это тоже, что и отказывать человеку в праве на жизнь. Каждый волен распоряжаться своим организмом так, как он считает нужным. А все эти морально-этические дебаты по данному вопросу раздувают только для того, чтобы лишить налогоплательщика прав на его собственное тело. Когда люди рождаются, их об этом не спрашивают. Так хоть дайте им умереть по собственной воле! К тому же я считаю что против эвтаназии выступают лишь садисты, которые хотят чтобы люди мучались, и которые сами никогда не страдали
Доктор говорил медленно, однако я не успевал за ним записывать, а мне, признаться, хотелось донести до читателя каждое слово.
— Лично я умерщвлять себя не собираюсь. Пока не собираюсь, — говорил мужчина. — Я слишком ненасытен к новым знаниям. А смерть — это нечто, что рано или поздно предстоит познать всем независимо от нашей воли. Совершая самоубийство, человек ограничивает себя в знаниях и ставит точку в своей биографии. А тот, кто добровольно отказывается от саморазвития, является глупцом. Боль и страдания — это тоже информация и способ самопознания. Но кто я такой чтобы отказывать людям в их праве на глупость? Со своей же стороны скажу, что до тех пор, пока я не познаю все, что возможно познать человеческим разумом, умирать я не собираюсь.
— То есть вы хотите жить вечно? — вопрос вырвался сам по себе. Я еще никогда не сталкивался лицом к лицу с убийцами, которые бы столь открыто заявляли о своих деяниях и не испытывали при этом угрызения совести, и все же мне почему-то всегда казалось, что каждый из таких людей уверен в своем богоподобном бессмертии.
Корвус промолчал. А его глаза отчетливо намекнули мне о том, что я пока еще не готов услышать ответ.
До сих пор не зная, как реагировать на все уже сказанное, я притих, пытаясь придумать следующий вопрос. Хотелось столько всего спросить. Но как и каким образом — я не знал. Мысли в голове не укладывались. Тысячи вопросов хаотично всплывали в глубине моего сознания, но задать хотя бы один из них — даже самый безобидный и стандартный — язык не поворачивался.
Тишина затянулась.
Но к моему счастью, эта неуютная ситуация очень скоро закончилась сама по себе. В библиотеку вошел дворецкий. Даже казалось, будто он все это время стоял за дверью и ждал, когда наступит пауза в общении, чтобы не прерывать нас в процессе беседы.
— Сэр, — сказал он, обращаясь к доктору, протянув ему серебряное блюдце, на котором что-то лежало, — к вам посетитель, — добавил он.
Георг, даже не глядя на дворецкого, молча кивнул и медленно поднялся с кресла. Затем он демонстративно развел руками, давая мне понять, что вынужден покинуть библиотеку, сразу после чего предложил мне пройти с ним в другой зал, который он назвал зеркальным и в котором мы могли бы продолжить наше, как он выразился, занимательное интервью.
Я понимал, что доктор, видимо, не ожидал, что я приеду так рано — все-таки он дал точное указание своему водителю отвезти меня в отель, а посему это было не удивительным, что у столь уважаемого человека были намечены и другие планы на утро. Подумав об этом, мой мочевой пузырь тут же напомнил о себе, ведь последний раз я опустошал его еще в Амстердаме. Я попросился в уборную, и Георг сказал, что ни в коем случае меня не задерживает. А дворецкий тем временем вызвался показать мне дорогу.
Мы вышли из библиотеки, и высокий седой шотландец проводил меня до нужной двери. В этот раз коридоры château уже не казались такими мрачными, и все-таки без сопровождения я бы не отважился по ним гулять. В каком направлении ушел доктор Корвус, я не знал. Он покинул библиотеку вместе с нами, но потом, словно привидение, растворился за нашими спинами. Меня это удивило, так как в прямом и длинном коридоре не было никаких ответвлений. И я в очередной раз вспомнил о невидимых дверях и секретных проходах, которыми так славился этот замок.
Зайдя в уборную, в моей голове снова возник неописуемый конфуз. В столь мрачном дворце я был готов к чему угодно: к сырым подвалам с крысами и с летучими мышами, к жутким камерам пыток, к пугающим аркам, отделанными беззубыми черепами людей, даже к комнатам со смертельными ловушками — но только не к тому, что я увидел перед собой.
Помещение было розовым!
Казалось, будто я попал в грим-уборную дивы кабаре или нео-бурлеска. Стены там были обшиты мягким и приторно-розовым бархатом, тогда как вся мебель оставалась черной. Всюду висели декоративные вешалки для одежды, на которых можно было увидеть кружевные женские халаты и полупрозрачные сорочки очень нежных цветов. Над черной раковиной возвышалось обрамленное лампочками гримерное зеркало, а на стенах в узорчатых рамках хаотично висели ретро плакаты и фотографии моделей и киноактрис. Среди них блистали Мерлин Монро, Бетти Пейдж, Дита фон Тиз, Кассандра Петерсон в роли Эльвиры и множество других ослепительно красивых женщин. А приглядевшись, я заметил, что большинство этих фотографий были еще и подписаны. Целая коллекция уникальных изображений с автографами знаменитостей, хранящаяся в розовом кабинете задумчивости. Мне даже не хотелось думать о том, сколько эта коллекция могла стоить и как доктор Корвус вообще ее собрал, ведь некоторые из этих красавиц умерли задолго до его рождения. И как только я об этом подумал, мне на глаза попались фотографии довольно известных в свое время порно актрис, которые не просто подписали свои откровенные снимки, а еще и оставили на них целые любовные послания, адресованные Георгу лично, сопровождая их игривыми сердечками и отпечатками губной помады.
Комната была настолько женственной, что становилось даже смешно. Кукольные домики для маленьких девочек делались куда более серьезными, чем уборная доктора Корвуса. И меня особенно позабавило то, что в контрасте всего этого на раковине в прозрачном стаканчике стояла явно мужская зубная щетка, а рядом лежал джентльменский набор для ухода за усами.
Я отдернул шторку, ограждающую черный керамический унитаз от общей части помещения, расстегнул брюки и принялся опустошать мочевой пузырь, пытаясь понять, во что же я только что ввязался.
Человек с мировым именем — ученый, миллионер, самодур — и столь открыто признается в таком особо тяжком преступлении. Пытается произвести впечатление порядочного и обходительного человека, однако при этом не скрывает своего демонического коварства. Живет в загадочном и зловещем замке, где всегда стоит жуткий мрак, однако стоит повернуть за угол и можно увидеть яркие розовые цвета.
В уборной горел свет, а посему, вопреки моим наблюдениям, электричество в château все-таки было.
И думая надо всем этим, по моей спине пробежала леденящая дрожь. Мне на минуту показалось, что из этого здания я больше никогда не выйду живым. Доктор Корвус мог воистину быть маньяком-убийцей или чего еще хуже вампиром или какой-нибудь другой нечистью. А его замок, полный темных коридоров и секретных комнат, — паутина, в которую я попал по собственной инициативе.
Подойдя ко все такой же черной раковине, я усмехнулся над собственной наивностью и, вымыв руки, глядя на себя в зеркало, принялся подавлять все эти глупые суеверия и необоснованные страхи. Рассуждая более трезво, я понял, что у Георга просто-напросто особое чувство юмора, напоминающее анекдоты художника-карикатуриста Чарльза Аддамса. Доктор Корвус добился в этой жизни всего, о чем такие смертные, как я, могут только мечтать, и теперь под старость он развлекается, как ребенок, который в свое время не наигрался в Хеллоуин. Черные гаргульи на решетках здания, подозрительно хладнокровный и бледный дворецкий, прогулки по коридорам при свечах, когда есть лампочки, циничные разговоры о жизни и смерти, чистосердечное признание в убийстве — все это было антуражем, театральной постановкой.
Доктор был без сомнения эксцентриком, и он, видимо, хотел произвести на меня впечатление… на меня — журналиста!.. чтобы я рассказал всему миру о его странностях. Пожилые люди любят привлекать к себе внимание. Судя по количеству книг в библиотеке, старик был явным затворником, и ему нужен был кто-то, кто мог бы пускать людям пыль в глаза вместо него.
И этот человек — я. Идеальная кандидатура.
План безупречен.
Но зайдя в эту тошнотворно-розовую уборную, я оказался в подсобке, за кулисами хорошо спланированного фарса, в гримерной, которую эта комната так напоминала, и весь замысел великого гения, как его называли научные журналы, мигом был разоблачен. Я не силен в медицине и не знаю насколько Георг Корвус хорош в этой сфере, но актер из него был прекрасный. Он воистину заставил меня поверить и поволноваться.
Теперь же, зная тайный план доктора, я решил вывести его на чистую воду, перестать быть жертвой и, наоборот, сыграть роль хищника, способного своими провокационными вопросами положить на лопатки любого.
Георг добивается того, чтобы я написал о нем именно ту статью, которую он хочет. Каждый мечтает, чтобы его запомнили таким, каким он сам себя вообразил. Но плясать под его дудку у меня вовсе нет желания. Я профессионал, а не юный сборщик сплетен. Мои дни в скандальной хронике остались давно позади.
Доктор без сомнения продолжит держать лицо. Как говорится, show must go on! Так просто он ни в коем случае не сдастся. А посему моя задача — расколоть его, как крепкий орех, разоблачить блеф, раскрыть все карты и донести до читателя правду, рассказав об истинном Корвусе, а не о той маске, которую он так активно пытается преподнести мне в качестве настоящего лица.
Уходя из уборной, я снова посмотрел на свое отражение в зеркале и усмехнулся, мысленно говоря себе о том, что интервью будет интересным. Второй раунд должен был вот-вот начаться, и я к нему готов. Однако жуткая мысль о том, что Георг, подобно рогатому Минотавру, мог запереть меня в лабиринте своего зловещего дворца, по-прежнему не давала мне покоя.
