Arcanum III
L’imperatrice

В Плену Черной Тарантулы

— И о чем еще вы разговаривали с доктором Умовым в тот день? — спросил я, когда мы покинули столовую замка.

— Мы достаточно долго говорили о хирургии, — ответил Георг.

— О хирургии? — Я открыл блокнот на странице с заготовленными вопросами. — В одном из своих интервью, вы как-то сказали, что сами хотели стать практикующим хирургом, но так и не стали. Почему?

— Из-за моих пальцев, разумеется. В университете я серьезно интересовался хирургией, но с моей арахнодактилией мне никто и никогда не доверил бы в руки скальпель. Я это понимал, и поэтому, когда началось распределение по специальностям, мне пришлось выбрать другое направление, и я пошел учить клиническую психиатрию. Однако про хирургию я не забыл, заочно продолжил изучать ее теорию.

— Но вам хотелось практики, — грубо вырвалось у меня. — Вы из-за этого убили тех девушек? Хотели попрактиковаться?

Георг замолчал. По его глазам я понял, что своим прямолинейным вопросом я попал в самую точку или по крайней мере куда-то очень близко.

— Вы в тот день, как я понимаю, хотели попросить у доктора Умова разрешение провести какую-нибудь операцию, но вам отказали, и вы… — продолжать мысль я не стал, так как на сей раз догадка полетела мимо.

Корвус покачал головой.

А мне, чтобы не терять расположение собеседника после столь неудачной попытки показаться проницательным, пришлось задать более нейтральный вопрос:

— Итак… а какое у вас вообще образование? Вы сказали, что учились в "L’université Paris Descartes", однако, как мне известно, диплом степени доктора медицины вам выдали в Соединенных Штатах Америки.

— Так и есть. В Париже я проучился четыре года и, уже тогда будучи одним из самых преуспевающих студентов на курсе, мне выпала уникальная возможность перевестись в "Johns Hopkins University School of Medicine" — один из лучших медицинских университетов в мире… по крайней мере в те годы он был таковым. И я переехал в Балтимор, где и продолжил свое образование. Там же я и начал свою интернатуру.

— Учиться на врача должно быть непросто, — задумался я. — Вы, наверное, много времени проводили в пыльных кабинетах, читая скучные книги и общаясь с занудными профессорами.

Георг никак не отреагировал на мои слова. Он молча смотрел на меня, видимо, ожидая вопроса, хотя мне показалось, что я его только что задал. И поскольку Георг не уловил мою мысль, мне пришлось спросить о другом:

— А что вы скажите по поводу того, что психиатрия… вы ведь в первую очередь психиатр, верно?..

— Да, у меня четыре направления: психиатрия, психология, нейробиология и неврология.

— Так вот… что вы скажете по поводу того, что многие люди считают психиатрию… лженаукой?

— Психиатрия — это не лженаука, однако и наукой она тоже не является.

— Почему так? — очень серьезно спросил я.

— Видите ли, — начал Георг, пытаясь объяснить мне столь непростую тему, — психиатрия, как феномен, хоть и преследует научные цели, на деле же напрочь лишена того незыблемого фундамента, на котором держится основная идея науки.

— И что же это за фундамент? — Я приготовился записывать.

— Речь идет о возможности гипотетического опровержения вещей, — пояснил он.

Я же не понял ни слова, и поэтому просто поморщил лицо.

— А вы могли бы уточнить или привести какой-нибудь пример?

— Да, конечно. Что ж, как я понимаю, у вас есть дочь, — очень спокойно заговорил Георг, хотя не припоминаю, чтобы я ему об этом рассказывал. — И ей, судя по всему, около десяти лет.

— Девять. Ну да, десятый год.

— Предположим, что она начинает плохо вести себя в школе из-за того, что ее задирают одноклассники. Педагоги обычно не замечают ничего кроме того, что проникает в их зрачки, они видят лишь плохое поведение девочки и просят вас отвести дочь к специалисту. Пообщавшись с ребенком, даже непонимающим, зачем вообще все эти допросы, врач заключает, что ребенок… ну, допустим, гиперактивен, в связи с чем якобы и возникает расстройство. Ей назначают курс лечения, состоящий из списка не дающих никакой пользы и все же очень дорогих лекарств с бесконечным перечнем побочных эффектов. Однако вы, как любящий отец, перед тем, как травить свою дочь химическим ядом, желаете услышать мнение другого специалиста, который в свою очередь, задав пациенту точно такие же вопросы, заявляет, что у ребенка биполярное аффективное расстройство, и выписывает очередной список лекарств и даже называет аптеку, где все это можно купить. И тогда, имея два альтернативных и противоречащих друг другу мнения, вы идете к третьему специалисту, дабы спросить, кто из предыдущих врачей прав, а в ответ вам говорят, что ребенку просто не хватает внимания и вообще это связанно с общей обстановкой в семье, в связи с чем назначается психотерапия для каждого члена семьи. И таким образом у вас появляется три — и больше — версий, каждая из которых вроде звучит очень научно и, возможно, в чем-то даже обосновано. Но при этом отсутствует какая-либо возможность опровергнуть хоть одну из них… или, наоборот, доказать. Набор нефальсифицируемых гипотез. В связи с чем каждый из этих врачей одновременно прав и неправ. "Кот Шредингера" в лучшем виде. И, к сожалению, в психиатрии нет тестов, которые точно способны определить или исключить какое-либо расстройство. Диагностика опирается лишь на личное мнение и опыт врача.

— То есть психиатрия во многом похожа на веру, — уточнил я. — Это как спор о боге — его ни опровергнуть, ни доказать.

— Не совсем, — поправил меня доктор, — хотя и вынужден признать, что психиатры (в том виде, в котором они существуют сегодня) действительно имеют много общего со священниками, которые без основания обвиняют людей в одержимости дьяволом и предлагают исцеление через экзорцизм или другие средневековые методы, целиком и полностью основанными на самовнушении.

— Хотите сказать, что, по сути, психиатры лечат своих пациентов… молитвами?

— Я хочу сказать, что психиатры и вовсе не лечат своих пациентов, ибо там попросту нечего лечить. Интеллект — сама по себе — болезнь. И в этой сфере нет критерия "нормальности"… разве что какие-то субъективные точки зрения и морально-этические догмы и законодательства, которые являются еще большей патологией для нашего сознания. Правда в том, что если взять мозг Чарльза Мэнсона и Альберта Эйнштейна, то они будут идентичными. Мы все разумные существа, и каждый разум совершенен в том виде, в котором он есть. Исключением могут быть только отклонения, связанные с каким-нибудь внешним воздействием на мозг… к примеру, физические повреждения, наросты кальция в черепной коробке и тому подобное, однако все эти случаи уже не имеют никакого отношения к самой психиатрии. Нельзя вылечить то, что здорово (и каждый психиатр это понимает), однако это можно загубить! И именно поэтому изо дня в день производятся сотни различных психотропных таблеток, которые так охотно выписывают врачи. Фармацевтические компании процветают, зарабатывая миллионы, а развитые страны тратят деньги своих налогоплательщиков на усовершенствование индустрии яда для мозгов. Опиум для народа в виде религий нынче не в моде. Настала эра легальных таблеток! И самое забавное, что за всю историю существования психиатрии, как таковой, еще ни один практикующий врач с уверенностью не сказал (и не скажет), что он кого-то излечил. Да, они, конечно, могут верить в то, что их пациентам становится лучше, искренне надеяться на это… но все это не более чем самообман и заблуждения. А, как вы сами понимаете, надежда и вера во что-то не являются отражением действительности.

— Вот я всегда хотел спросить, — перебил его я. — Есть ли разница между тем, что один человек, проходя тест Роршаха, видит на черных пятнах цветочек или бабочку, а другой на том же изображении видит череп и чьи-то внутренности?

— Никакой разницы, — честно ответил доктор. — Конечно, ассоциативное мышление играет одну из первостепенных ролей в жизнедеятельности человека, но ни тест Германа Роршаха или какой-нибудь опросник Марселя Пруста никогда не даст вам точный психологический портрет человека. И даже, наоборот, велик шанс того, что заключение специалиста будет полной противоположностью истины. Зачастую, люди, которые все ассоциируют со смертью или с хищными животными, вовсе не вынашивают в себе идею самому становиться хищником. Они могут просто бояться насилия, из-за чего подсознание в качестве самосохранения и рисует в их головах пугающие образы. Тогда как те, которые во всем видят лишь то, что общество находит прекрасным, наоборот, могут быть куда более способными на агрессию, ибо они не осознают ее в поной мере, не понимают, когда им следует останавливаться, и, совершая акты насилия, уверены в своей безнаказанности и праведности. А посему, как я уже говорил, нет критерия и системы измерения, по которым можно судить о психическом состоянии человека. Где норма и кто ее придумал? — риторически и при этом настойчиво спросил Георг. — Что норма для хищника — хаос для добычи. Для одних, к примеру, некрофилия — это явное отклонение, а для других — тех, которые целуются с мощами своих кумиров, — это незыблемая норма, и я уже не говорю о культурах, в которых некрофилия была обыденным ритуалом почитания предков и проявления любви. Один подрался с другом в подъезде — его называют неуравновешенным, а другой, служа в армии, хладнокровно расстреливает людей — и это герой нации, достойный подражания. Одна изменила мужу и ее, нарекая блудницей, закидывают камнями, а другая меняет мужчин, как прокладки, крутит ягодицами на телевидении и остается идолом для миллионов женщин. Параллельно в тоталитарный странах человека сажают в психиатрические лечебницы лишь из-за того, что он высказывает свою точку зрения (с которой обычно и так все согласны, но бояться произнести вслух). И в конце концов люди до сих пор продолжают голосовать за политиков, развязывающих войны и массовые расстрелы. А специалисты так и спорят о психологическом портрете Андрея Чикатило. И кто прав? Да и существует ли правда там, где есть разум?

— Но позвольте… — задумался я. — А как же ваше уравнение, за которое вы удостоились научной премии? Я, конечно, не разбираюсь в этом вопросе, но разве вы не поставили тот самый "знак ровно" между числами и интеллектом? Разве это не считается критерием идеального разума?

— Нет. И как же хорошо, что нет! — Он улыбнулся. — Своим уравнением я доказал не то, что разум можно поместить в какие-то математические величины, которые и будут казаться критерием нормы. Нет. Я доказал обратное, утвердив, что наш интеллект безграничен! Как бы мы его ни пытались уничтожить политическими, религиозными и морально-этическими постулатами, разум все равно будет стремиться выйти за рамки. Этим и отличается интеллект от инстинкта. Биологическая форма жизни эволюционирует и меняется каждую иоктосекунду. Мы облазили всю планету: были под водой на дне океанов, ползали на суши, попробовав на вкус каждую песчинку земли, поднимались в небо и парили выше облаков. Природе стало тесно в этой тюрьме. Мокрый камень, кружащий вокруг солнца, слишком мал. И тогда жизнь создала нечто более совершенное, чем эволюция. Она создала интеллект, а у него по своей сути нет и быть не может ограничивающих факторов. Интеллект — это хаос в чистейшем проявлении. Ему не нужна ни форма, ни даже носитель. Сегодня он еще зависим от биологической оболочки наших тел, но в скором времени разум выйдет и за эти рамки. Он расширяется с постоянным ускорением, как и сама вселенная. Однако, в отличии от времени и пространства, у которых еще может быть гипотетический конец, у разума такого конца нет по определению. И однажды, расширяясь, интеллект сможет обогнать и выйти за пределы даже пространственно-временного круга самой вселенной. Видимо тогда-то и наступит конец как пространства, так и времени. Но это будет ох как нескоро!

— Если это, конечно, вообще будет, — вставил я с явны скептицизмом. — Угроза ядерного оружия и других методов уничтожения всего человечества возрастает с каждым днем. Растет прямо пропорционально интеллекту.

— Человек — это всего лишь носитель… и не самый практичный, я бы сказал. Если люди друг друга истребят и даже уничтожат землю, интеллект, как феномен, найдет где появиться. В этом плане люди уж слишком большого мнения о себе. Жизнь на земле имеет смысл лишь до тех пор, пока мы остаемся одни во вселенной. Но, осознавая масштабы космоса, утверждение о том, что инопланетной формы жизни существует — по меньшей мере маловероятно. Конечно же где-то там за пределами солнечной системы есть жизнь, хотя мы пока и не можем сказать где именно и на какой стадии развития она находится. А возможно ее нет, но рано или поздно она несомненно появиться, и в таком случае мы сможем гордиться лишь тем, что мы были первыми.

— А что вы скажете по поводу тех заявлений, что пришельцы уже посещают нашу землю, но правительство это тщательно скрывает? — довольно шутливо спросил я, прекрасно осознавая глупость заданного вопроса.

— Правительство скрывает? — усмехнулся Георг. — Какое именно? Тайное мировое? — Он не менее шутливо покосился на меня. — Политики порой не в силах скрыть собственные преступления и денежные махинации, которые стоят им карьеры (а иногда даже и жизни), а вы говорите о том, чтобы утаить существование целых инопланетных рас. Если бы пришельцы действительно гуляли по земле, то я бы первым об этом узнал, — как-то неоднозначно добавил он.

— У вас есть какой-то особый источник информации на этот случай?

— Ну конечно. Я же бывший масон. У-у-у… — несерьезно ответил доктор и, протягивая руки в мою сторону, начал игриво шевелить пальцами, пытаясь по-детски меня напугать. Затем он вновь улыбнулся и чуть более серьезно добавил: — Никакие пришельцы никогда не посещали нашу планету… по крайней мере за все то время сколько существует человечество.

— Ну а как же идеи о том, что люди и есть пришельцы или что боги, описанные в мифах, — это посланники внеземных цивилизаций? — продолжал я.

— Теория панспермии по-своему интересна, — признался Георг. — Все-таки жизнь — это приспосабливающийся к любым условиям вирус, из-за чего вероятность того, что землю им заразили, существует. Такую версию я не отрицаю. Но так или иначе жизнь, попавшая сюда, все равно должна была где-то появиться. Должна же быть точка отсчета! И правда в том, что наша планета по всем своим показателям более чем пригодна для того, чтобы создавать жизнь и без вмешательства извне. Также следует сказать — шансы, что жизнь прилетела к нам откуда-то, значительно меньше того, что земля сама создала все живое. Однозначно ответить я вам не могу. Могу лишь опираться на научные данные и статистику. Однако при этом вы должны понимать, что маловероятное все же не значит ложное.

Я задумался.

Признаться, мне бы не хотелось в один день проснуться и узнать, что наша земля — не колыбель жизни. Это было бы одним из самых больших разочарований для землян. Доказательство космического уровня паразитической природы человека и вообще всего живого на земле не прибавило б нам чести.

— А по поводу богов и их причастности к инопланетным цивилизациям говорить смешно, если знаешь историю возникновения всех религиозных мифов и понимаешь психологическую потребность людей в веру и преувеличение подобных легенд. Особенно это любопытно наблюдать в наши дни, когда средства массовой информации каждый день создают нам новых кумиров и пророков, не говоря уж и о целый мифах, религиях и мистификациях. Уверен, в скором времени заявят, что и Элвис Пресли был тараканом из космоса… и даже Тупак. Поскольку уже сегодня историями про летающие тарелки Гитлера на Антарктике никого не удивить.

Мы начали отходить от интересующей меня темы.

— А вот скажите, — хитро начал я, торопливо перелистав блокнот к первым записям, сделанным мной сегодня. — В начале нашей беседы вы сказали, что "Человеческий мозг — тема закрытая" и что мы вряд ли сможем найти там что-нибудь новое, тогда как сейчас, говоря об интеллекте, вы возносите его на космический уровень, говоря о его необъятности. Нет ли здесь противоречия?

— Вы правы. На первый взгляд ваше замечание верно. Интеллект и его возможности действительно необъятны, в связи с чем человеческий мозг можно изучать вечно. Но в бесконечности, куда бы вы ни пошли, вы все равно будете находиться в бесконечности. У нее нет ни направления, ни центра, ни окраины. Мне же интересны лишь те вещи, которые выходят за рамки того, что нам уже известно. Да, суть интеллекта, как феномена, как раз и заключается в том, чтобы преодолевать любые границы и выходить за всевозможные барьеры, однако выйти за рамки самого интеллекта интеллектом невозможно.

Мне хотелось возразить, упомянув о том, что выйти за пределы разума все-таки можно, ведь многие люди попросту сходят с ума, но потом понял, что даже самое тяжкое безумие с определенной точки зрения все равно является проявлением столь многогранного разнообразия мыслительных способностей человека.

Всякое безумие — это степень разума.

— Хорошо, — задумался я, выдержав паузу. — Если психиатрия — не наука, не псевдонаука и даже не религия (хотя, судя по вашим словам, она и то, и другое, и третье), то что же она тогда представляет из себя на самом деле?

— Психиатрия — это искусство! — сухо сказал доктор Корвус.

— Искусство чего?

— Искусство осознания всей безграничности разума, изменения сознания и управления им.

— Но разве психиатрия не происходит от греческих слов "психе" — душа, и "иатри" — лечение?

— Да, сам термин переводится именно подобным образом.

— И как же вы — человек, убежденный, что души не существует — стали, по сути, лекарем душ?

Георг засмеялся.

— Ха! Друг мой, конечно, психиатрия изначально появилась для того, чтобы изучать и лечить тех, кого в свое время называли "душевнобольными"… что бы это ни значило. Как я понимаю, под влияниям авраамических культов люди даже в девятнадцатом веке все еще верили, что за наличие интеллекта отвечает не головной мозг, а то, что было принято называть "душой". К счастью, наука уже очень скоро все расставила на свои места, и термин "психиатрия" лишился смысла и устарел практически сразу, как его ввели. На протяжении последующих десятилетий неоднократно предлагалось переименовать эту отрасль медицины, дать ей менее антинаучное название, но ни один из вариантов так и не прижился, видимо, из-за того что нет и не может быть такого слова, которое полностью сможет охарактеризовать суть этого неоднозначного искусства. В словарях написано, что психиатрия — это раздел клинической медицины, изучающий этиологию, патогенез, распространенность, течение и исход психических расстройств, но на деле же диапазон ее исследования значительно шире, ибо затрагивает все, чем вообще может задаться разумное существо.

— Все, чем может задаться разумное существо… — задумчиво повторил я. — Значит, как я понимаю, вы стали изучать то, что называют "психиатрией", не потому, что горели желанием помогать людям с расстройствами, а потому, что просто хотели изучить человеческую психику и интеллект, включая все то, на что они способны.

— Так и есть.

— И вы, я полагаю, хотите познать вообще все, о чем способны помыслить люди. Как думаете, это возможно?

— Если говорить о будущем… о том, что люди еще не изобрели и не открыли, то, конечно, одному человеку познать все невозможно по определению, ибо будущее хаотично и непредсказуемо. Сразу вспоминается Демон Лапласа — довольно популярный мыслительный эксперимент, целью которого было создать детерминистическую модель, способную предсказывать будущее всего существующего по скорости и по положению частиц во вселенной, однако открытие квантовой механики, как впрочем и множества других научных теорий, связанных с крайне нестабильными системами, полностью уничтожили всякую надежду на упорядоченное и однозначное предсказание чего-либо. Мир как был, так и остается чистейшим проявлением хаоса. И человек слишком крошечное существо, чтобы познать все масштабы вселенной. Каким бы огромным ни было эго людей, мы всего лишь песчинка в бесконечности, неспособная оценить даже собственную никчемность. Но если говорить о прошлом… о тех вещах, о которых люди думали с момента, как они впервые взяли палку в руки, и до сегодняшнего дня, то все изучить не так уж и сложно, как может на первый взгляд показаться. Каждому современному человеку с нынешними носителями информации это более чем по силам — было бы только желание! Да и если подумать, то в истории людей не так уж и много уникальной информации, ведь человек в первую очередь склонен к поступкам, а не к мыслительной деятельности, в связи с чем люди часто ходят по кругу, совершая одни и те же действия снова и снова, подобно белке в колесе, не сдвигаясь с места. Человек (даже не смотря на изгнание Демона Лапласа из святилища науки) очень прогнозируемое создание, и, изучая какую-нибудь очередную забытую в наши дни древнюю культуру или цивилизацию, уже знаешь наперед как и каким именно образом она уничтожит саму себя. Все сценарии давно прописаны. Меняется лишь реквизит. Люди узники своего самоповтора. Оглянитесь вокруг и увидите, как дети вновь и вновь повторяют судьбы своих отцов. И каждое новое поколение попросту становится пародией на старое. И пока человечество не поумнеет, оно так и будет находиться в рамках несменных "тридцати шести драматических ситуаций", составленных Жоржем Польти. И именно поэтому самый наибольший интерес моих исследований всегда вызывали те люди, которых называют психически нездоровыми, ибо только они способны мыслить нестандартно. Но, к сожалению, и в этой области за всю историю медицины было не так уж и много исключительных случаев.

— А какие, по-вашему, самые необычные люди? Вам попадались такие, кто не шел бы ни в какие ворота… в смысле психического восприятия мира? Так чтобы… не интеллект, а бардак!

— Такие люди есть. Да. Их, конечно, не так много, как хотелось бы, но они есть. Во-первых, надо упомянуть, что каждый новорожденный ребенок представляет из себя чистое проявление интеллектуального хаоса. Дети уникальны. Их будущее открыто любым вариациям, и лишь взрослея они начинают по средствам кнута и пряника подстраивать свое сознание под порядок окружающего их общества. Сперва их "безграничное" мышление становится "многогранным", а потом и вовсе "ограниченным" в одном единственном направлении. И во-вторых, к счастью, не все люди, взрослея, утрачивают свой первородный хаос в голове. И, как вы, наверное, уже смогли догадаться, речь идет о тех индивидуумах, которых целиком и полностью переполняет творчество. Я говорю о писателях, о поэтах, о художниках, о скульпторах и музыкантах и о всех тех личностях, которым не живется спокойно в реальном мире, ибо им его попросту мало… им тесно в нем, и они творят, своим гением и искусством желая сделать реальность чуточку больше, чем она есть, и выйти за тесные рамки обыденности и самоповтора.

— Если судить с ваших слов, то получается, что творческий порыв — это сумасшествие. Неужели все художники и артисты — безумны?

— Боюсь, что не все. Безумие большинства творческих людей очень быстро исцеляется простым и понятным капитализмом. Жажда наживы и обыкновенное стремление выжить в реалиях современного мира превращает искусство в ремесло, в связи с чем оно перестает быть инновационным и созидательным… и становится все такой же копией и даже кривым отражением самого себя.

— Стоп, — резко перебил его я. — Но разве капитализм не рождает конкуренцию? В том смысле что… это же именно конкуренция создает спрос на инновации и на альтернативное мышление.

— Да, вы правы. Капитализм — это краеугольный камень конкуренции, а конкуренция — катализатор нужды в инновациях и творческого подхода. Если бы не соперничество двух ядерных держав, именуемое холодной войной двадцатого века, Советский Союз никогда бы не отправил Юрия Гагарина в космос покорять новые горизонты, а Соединенные Штаты не посылали бы людей на луну. Интеллектуальное мышление человечества благодаря соперничеству действительно делает огромные шаги. Вопрос только: в какую сторону? Ибо проблема том, что у каждой из этих инноваций и творческих порывов, вызванных желанием возвыситься над конкурентом, всегда есть заданное направление и цель, которую необходимо достичь… и чаще всего эта цель заключается в простом уничтожении своего конкурента. Достигнув ее, порыв прекращается. Вы упираетесь в тупик. Однако у истинного творчества, как и абсолютного хаоса, нет и не может быть направления и уж тем более цели. Оно просто существует само по себе, и ему не требуются оправдания. И если же людям нужен катализатор в виде конкуренции, заработка и даже музы для их созидательной деятельности, то это обыкновенное ремесленничество, тогда как истинный творец созидает не потому, что ему что-то нужно достичь, а потому, что он просто воплощает волю собственной безграничности и не представляет себе иного бытия.

— То есть… художник должен быть голодным, — я озвучил известную поговорку, подводя итог всему, что было сказано. — Чистое безумие.

— Чистое созидание! — улыбнулся доктор.

Затянувшаяся прогулка по коридорам дворца продолжалась.

Я повернул голову, и мне на глаза попалась картина, висящая на довольно неприметном месте. Она находилась в самом углу темного коридора поверх стены с темно-фиолетовыми обоями, а рядом стоял безликий манекен, одетый в декоративные сияющие рыцарские доспехи, крепко держа в руках заряженный острой стрелой арбалет. Возле такого экспоната я никогда бы и не подумал смотреть на картину, если бы краем глаза не заметил что-то до боли знакомое.

На полотне изображалась Эдлен — первая жертва "Безумного Художника".

Я неоднократно видел ее фотографии, и поэтому смог узнать ее практически мгновенно. Да и такую, как она, довольно сложно было не узнать. Женщина особой красоты. Однако автор картины не спешил передавать зрителям ее роковую привлекательность. Перед ним стояла другая задача. Изображение было очень нестандартным и при этом классическим. Оно изображало Эдлен, находящуюся возле безлюдного и подозрительно тихого однопролетного городского моста с металлической аркой и зеленоватым кружевным бордюром. Женщина стояла к мосту спиной, и от него, как казалось, исходила некая тревога, видимо, из-за того что в небе поднимались густые темные тучи и бушевала сильная вьюга. Эдлен на фоне урагана рисовалась одинокой, уязвимой и хрупкой. Она была явно чужой на картине… отстраненной и молчаливой. Ей там было не место. А из-за того, как она держала руки, неосознанно ухватившись за собственные предплечья, можно было предположить, что ей еще и холодно. Ветер дул ей в лицо, приподнимая ее вороные с темно-синими прослойками волосы, ассоциирующимися с морской волной, но дама не противилась ветру, а, наоборот, смотрела вперед с излишней серьезностью, как будто знала о надвигающейся опасности и холодно глядела ей в глаза. Платье женщины же тем временем было довольно простым. С одной стороны оно было укороченным, отчетливо демонстрируя ту часть ног, которую японские отаку из Акихабары назвали "абсолютной территорией", но с другой стороны одежда была очень консервативной, скромной и неприметной. И все же, несмотря на наличие платья, стоящая у моста Эдлен казалась обнаженной.

Глядя на грубые мазки масляной картины, становилось тревожно, неуютно, холодно и даже неожиданно мокро, будто в эти минуты я сам оказался под моросящим дождем. А понимая, кто именно изображен на полотне, складывалось впечатление, что я смотрел не только на жертву "Безумного Художника", но и на самого убийцу. Однако, как бы я ни вглядывался, иных лиц на картине я так и не увидел. Эдлен была одна, а посмотреть за рамку, увы, было невозможно. Изменить перспективу, чтобы понять на кого эта женщина взирала так отчужденно, я не мог. Под каким углом бы я ни поворачивал голову, Эдлен все равно смотрела мне в глаза… и это настораживало.

И вскоре я понял, что помимо меня она столь же безучастно пронзала взглядом и доктора Корвуса, стоящего в метре от меня.

Так значит вот на кого она смотрела!

— Это… Эдлен? — уточнил я для большей уверенности.

Георг молча кивнул.

— Как я понимаю, вы являетесь автором этих картин.

— Да. Написано моей рукой, — ответил доктор, продолжая смотреть на собственную работу.

— Значит все-таки "Безумный Художник", да? — с апатичным сарказмом спросил я.

Георг же, не поворачивая головы, хитро бросил глаза в мою сторону и не менее саркастично проговорил:

— Как уже было сказано мной ранее: приминая вас этим утром у себя, я предполагал, что вы действительно пришли ко мне, в первую очередь, как к художнику.

Мне же ответить было нечем. Хотелось высказать собеседнику несколько лестных слов касательно его изобразительного творчества, но я воздержался. Моей задачей было не оценивать, а задавать вопросы. Все-таки журналист и критик — это разные вещи.

— Скажите, — я продолжил разговор в серьезном ключе, — а как вы познакомились с этой женщиной? И когда? — Я взглядом указал на картину. Хотелось услышать побольше о первой жертве небезызвестного убийцы.

— Мы познакомились с ней в первый же день моего приезда в Санкт-Петербург, — ответил Георг, возвращаясь к событиям Красного Сентября. — Сразу после встречи с доктором Умовым и другими масонами в научно-исследовательском институте я направился в студию Айданы. Мне хотелось попросить ее отдать мне ту заинтересовавшую меня черную картину, но я опоздал. Из-за моего неожиданного интереса к этому произведению Айдана, почти сразу, как я покинул ее мастерскую, решила получше изучить невзрачное полотно и провела все утро, соскабливая с него верхний слой сажи. Но долго работать она в тот день не стала, так как почти сразу нашла на торцевой стороне картины оставленную, судя по всему, самим автором надпись, говорящую о том, что произведение было написано в Венеции в одна тысяча четыреста восьмидесятом году. Айдана была потрясена подобной находкой. Это была самая древняя картина, которую ей приходилось держать в руках. И она на радостях, желая похвастаться ценным открытием, сразу позвонила своему работодателю. Когда я поднялся на чердак Айданы, Николай Лебедев был уже там.

— А следовательно так просто забрать картину вы теперь не могли, — дополнил я.

— Они с Айданой оживленно дискутировали, решая судьбу произведения. Глядя на дату и на место написания картины, было понятно и без всяких экспертиз, что это действительно что-то стоящее. Но что? Айдана говорила о том, что она хочет и, главное, может отреставрировать картину… и что сделает она это так, как никто другой не сумел бы. Тогда как мистер-капиталист Лебедев заявлял о том, что он уже заинтересован выставлять полотно на продажу как можно скорее и что его даже не волнует, в каком состоянии оно будет. Он понятия не имел, что это за картина и кто ее автор. Он думал лишь о том, как заработать очередной миллион.

— Значит, вы сожалеете, что не забрали картину сразу? — я вставил вопрос. — В смысле… когда еще никто не знал о том, что полотно такое древнее…

Подобным вопросом мне хотелось подловить собеседника, открыто намекнув ему о несостоятельности его четвертого канона, ведь в нашей жизни очень часто случаются вещи, предвидеть которые мы просто не в силах. Зачастую приходится действовать по обстоятельствам. А гордиться тем, о чем вы сожалеете, невозможно.

Но доктор Корвус так и не позволил мне загнать его в угол.

— Нет, — уверенно ответил он. — Я ничуть не сожалею о том, что не взял себе картину сразу, как только обратил на нее внимание. Да, я мог бы забрать ее еще утром, и никто бы даже не вспомнил о ее существовании. Однако в таком случае я бы не познакомился… с ней.

Мы с Георгом одновременно посмотрели на изображенную на холсте женщину.

Красивая, подумал я.

— Да, красивая, — вслух произнес доктор, будто прочитал мои мысли. — Она в тот час тоже была на чердаке Айданы. Эдлен — стройная, строгая. Представительный черный костюм офисного работника, говорящий о ее снобизме и стервозном характере, с подошвой цвета индиго черные лабутены на высоченном каблуке, благодаря которым она становилась на целую голову выше каждого, кто был рядом, видимо, желая смотреть на всех свысока, черешневая помада, вовсе не украшающая губы, а, наоборот, делающая их более скользкими и даже черствыми под стать ее острому носу, чем-то похожему на клюв совы. И параллельно всего этого поверх глаз, закрывая больше чем половину лица, на ней были одеты большие солнечные очки в круглой оправе. Стекла черные, матовые. Не видно ни зрачков, ни отражения того, на что уставлен ее взор. Не женщина, а лед. Полная противоположность Айданы. Да, это Айдана была игривой, как огонь, озорной, изворотливой, в меру безумной, жгучей и хитрой. Девушка-беспорядок, не лишенная мудрости. Эдлен же можно было описать только одним единственным словом — контроль. И только ее волосы… да, волосы не давали мне покоя — яркие, электрик-синие, пышные, волнистые и распущенные, переливающиеся на свету, подобно люминесцентной медузе.

Георг отвел глаза от висящего на стене портрета и пошел дальше по коридору. Я же последовал за ним.

— Пока Лебедев и Айдана решали судьбу ветхой картины, Эдлен молчала. Помню, она своими бледными пальцами с неприятно-скользким маникюром достала тонкую дамскую сигарету и, по-женски сложив руки на груди, чтобы можно было обо что-то опереть согнанную в локте руку, начала с особой изысканностью и грацией курить прямо в помещении. И за все это время она ни на секунду не отрывала свои пустые и при этом бездонные окуляры от не менее пустой и еще более бездонной картины. Даже, когда я вошел в помещение и со мной стали здороваться, она на меня не обернулась. Эдлен не знала, что за произведение стояло перед ней на рабочем мольберте Айданы, но оно очаровало ее, как и всех, кто был в тогда в студии. Картина для них была загадкой… ребусом, глубину которого им еще предстояло постичь. Айдана так вообще выдвинула предположение, что это могла быть одной из утраченных работ самого Леонардо да Винчи, — Георг усмехнулся. — Боюсь, что в истории Айдана не особо разбиралась. А Лебедеву же было все равно: да Винчи это или нет. Он говорил лишь о том, что уже сегодня готов обзванивать все галереи и всех коллекционеров, чтобы задолго до самого аукциона подогреть интерес к этой находке. По выражению его лица он, можно сказать, уже продал шедевр и купался в хрустящих банкнотах. Я не вступал в их дискуссию. Для них это был все-таки рабочий процесс, и мое мнение было бы не очень уместным. Айдана говорила, что ей следует немедленно приступить к реставрации произведения, ведь работа предстояла нелегкой, к тому же картина должна была еще, как минимум, высохнуть перед тем, как ее выставлять в свет. Она желала получить аванс и требовала хоть минимальный, но все же процент от продажи. Лебедев был согласен рассмотреть любые условия, главное как можно скорее прикрепить ценник на этот таинственный антиквариат. И только Эдлен, молча простоявшая все это время перед картинкой, держа сигарету между пальцев, осмелилась внести в разговор немного скептицизма и здравого смысла. "Во-первых, — своим хрустальным и одновременно скользким, словно лед, голосом заявила она, — картина должна пройти повторную и более тщательную экспертизу. Надо удостовериться, что это не подделка и что это действительно пятнадцатый век, ведь надпись мог оставить кто угодно и когда угодно. Во-вторых, следует узнать имя настоящего автора. Перед нами холст, а да Винчи писал преимущественно на досках". На это утверждение Айдана сразу возразила, напомнив о том, что "Мадонна Бенуа" тоже была написана на холсте и — что не менее важно — примерно в те же годы. И лишь когда в их дискуссии наступило затишье, вызванное наличием горой вопросов и неимением ответов, Эдлен впервые посмотрела на меня. Она, стоя ко мне практически спиной, оглянулась через плечо и неожиданно со мной заговорила. "А что скажете вы?" — спросила она сквозь широкий слой своих ничего не отражающих очков и потом, зажимая кончик сигареты в своих губах, назвала меня по имени. Она уже тогда знала обо мне явно больше, чем я о ней.

— И что же вы ответили?

— Я сказал правду. Леонардо да Винчи ни коим образом не мог быть автором картины, ведь в тысяча четыреста восьмидесятом году его в Венеции попросту не было. — Георг задумался. — Хм… судя по всему, Айдана к тому времени успела рассказать Эдлен и Лебедеву обо мне и о моей страсти ко всему необычному, и поэтому услышав мой ответ, Николай не раздумывая сам предложил мне поучаствовать в раскрытии тайны этого шедевра. Как от такого было отказаться?! Разумеется, выгоды от этого мне не было никакой, да я ее и не преследовал. Однако мне самому было интересно узнать о полотне побольше, хоть я уже и понимал, что это за картина и кто мог быть ее автором. И тогда Лебедев лично пригласил меня и Айдану на банкет, который должен был состояться вечером того же дня у него на квартире. Он собирал гостей, дабы объявить друзьям и коллегам о своей помолвке.

— Подождите! — отрезал я, почесывая лоб. — О какой помолвке идет речь? Николая и… Эдлен?

— Да. Эдлен была невестой Николая Лебедева и по совместительству близкой подругой Айданы. И если бы не Эдлен, Айдана, каким бы первоклассным художником и реставратором она ни была, никогда бы не устроилась работать в столь престижную фирму, в которой все было только по блату.

— Удивительно! — вздохнул я. — И почему об этом нигде и никогда не было написано? В смысле о том, что она и он были помолвлены… О жертвах "Безумного Художника" и вообще обо всем этом деле столько всего пишут в газетах, якобы каждый день находя все новые и новые открытия и сенсации, однако о таких простых и житейских вещах почему-то все молчат.

— Во-первых, стоит сказать, что на том банкете они так и не афишировали свою помолвку. Об этом знали лишь приближенные. А во-вторых, что не менее важно, после убийства Эдлен, когда Лебедева стали вызывать на допросы (а, как вы знаете, он был самым первым подозреваем в деле "Безумного Художника") и когда для всех стало очевидным, что проишествия напрямую связанны с картиной*, Лебедев, не желая портить репутацию ни себе, ни акционерному дому, всячески утаивал свою причастность к жертвам и вообще ко все этому делу. Его невиновность была доказана, но он все равно давал крупные взятки милиционерам и репортерам, лишь бы его имя на страницах газет появлялось как можно реже. Возможно, потому-то вы и не знали о том, что Николай и Эдлен были помолвлены и что это именно Айдана реставрировала для него "Черное Изящество" — хотя картина отчетливо видна даже на фотографиях с места убийства, сделанных следственным комитетом в ее мастерской.

— Значит… Эдлен была женщиной Лебедева. — Я задумался, а затем тут же с усмешкой добавил: — А ведь совсем недавно вы сказали, что у него не было вкуса.

Георг засмеялся. Понятное дело, что говоря о вкусах, подразумевалось исключительно отношение к произведениям искусства. О женщинах речь не заходила, но доктор не стал оправдываться. Ему понравилось мое замечание, и он оставил шутку висеть в воздухе без дополнений.

Пройдя по коридору, мы приблизились к загадочному уголку, в котором располагалась кружевная мебель: чайный столик и два кресла tete-a-tete. Идеальное место, чтобы пить чай, листать мужские журналы и находиться в компании кокетливых дам. Но меня привлекла совсем не мебель и общая обстановка, а странная фреска на стене, создающая иллюзию полукруглого эркера с нарисованным видом, который с первого раза я даже и не понял. В окнах данной фрески автор, видимо, по просьбе владельца дворца, изобразил не летний садик с райскими птицами и с пышными цветами всех оттенков радуги, как обычно рисуют художники, — а нечто похожее на мрачный ад со скалистым и испепеленным вулканом, извергающим огонь и лаву. Мне пришлось долго всматриваться, чтобы в этом пылающем месиве увидеть хоть что-нибудь. И лишь когда я стал различать бегущих в панике крошечных людей и разрушающиеся рукотворные сооружения в римском стиле, я осознал, что передо мной изображение Везувия и последних мгновений Помпея. Не самая радужная фреска. И, как я понимаю, именно на фоне нее Георг Корвус каждый день пил свой чай и читал газеты.

— Ваш личный memento mori? — поинтересовался я, изучая детали этого жуткого и эпохального творения, раскинувшегося на всю стену. — Вы этим напоминаете себе, что любая… даже самая велика цивилизация способна в любой час сгинуть под натиском природы?

— Под натиском всеобъемлющего хаоса. Да, — утвердительно ответил Георг.

Было понятно, что он привел меня в этот тихий уголок вовсе не для того, чтобы показать мне фреску или чтобы угостить чаем, который был бы лишним, ведь мы буквально недавно закончили трапезу. Нет, доктор направлялся туда ради другой цели. На кружевном столике помимо декоративного чайника, хрустального графина и нескольких пар кружек и фужеров располагалась еще и шахматная доска с резными фигурками, изображающими в полный рост рыцарей, королей, епископов и слуг. А в центре клетчатого поля лежала маленькая белая карточка — такая же, какую дворецкий в этот день уже приносил доктору Корвусу.

— Вы одолжите мне перо? — неожиданно обратился ко мне Георг.

— Да, конечно, — сказал я. И не совсем понимая, зачем оно ему, почтительно протянул доктору свое пишущее средство.

На этот раз мне удалось получше разглядеть то, что было написано на карточке. По ее немного шероховатой поверхности кто-то от руки написал четыре символа "d1 b3". Корвус же торопливо развернул бумажку обратной стороной и своим корявым почерком оставил еще какие-то символы "c4 b3". Если бы он не делал это на шахматной доске, которая никак не помогала ему визуализировать игру, так как все фигурки стояли на своих изначальных позициях, то я никогда бы не догадался, что эти короткие и бессмысленные на первый взгляд надписи относились к шахматной партии.

Доктор с кем-то состязался.

Но с кем?

— Итак, на чем мы остановились? — неожиданно громко сказал он, отдавая мне ручку.

Признаться, я и сам не помнил. Эпохальная фреска и шахматная партия попутали все мои мысли, и я принялся нелепо листать блокнот в безнадежных поисках ответа.

— Ах да, — Георг сам вернулся к теме, — мы говорили об Эдлен… вычурной и элегантной.

Он продолжил неспешно шагать по коридору. И в этот раз мне уже было известно, куда вела дорога. Мы снова шли в библиотеку.

Пройдя чуть дальше, я краем уха услышал тихое шуршание за нашими спинами и оглянулся. Как выяснилось, за нами шел дворецкий. Он приблизился к столику, аккуратно взял белую карточку и куда-то с направился с ней… видимо, к телефону. И я представил себе, как он сейчас дозвониться до очередного дворецкого, который запишет ходы на такой же бумажке и столь же почетно отнесет ее на подносе сопернику доктора Корвуса, живущему в не менее дорогом и зловещем замке. Это было лишь мое предположение. И если быть откровенным, то мне бы не хотелось, чтобы это было правдой, так как я никогда не любил богатых людей и уж тем более таких показушных снобов, которые живут в огромных поместьях и катаются на дорогих автомобилях. Чем их меньше — тем лучше.

— И вы, как я понимаю, пошли на тот банкет… ну, организованный Николаем Лебедевым? — спросил я, вспомнив нить нашей беседы.

— Да, — ответил доктор.

— Что же там произошло? В смысле… почему они так и не объявили о своей помолвке, если банкет собирался ради этой затеи?

— Гости не знали причину торжества. Для них это должно было стать сюрпризом. Только Айдана была в курсе событий. Они с Эдлен все-таки были лучшими подругами, а подруги редко скрывают друг от друга такие известия. В этом нет ничего удивительного. Я же узнал о главном "спойлере" лишь когда мы с Айданой уже стояли в лифте и поднимались в квартиру Лебедева. Да и рассказала она мне, пожалуй, только потому, что мы почти на целый час опоздали к началу мероприятия. Из-за того, что все вечерние платья Айданы были либо испачканы в краске, либо порваны и растянуты, ей пришлось прямо перед выходом из дома импровизируя искромсать ножницами новый ярко-красный тренчкот, превратив его в, как она выразилась, "дизайнерский хэнд-мейд". Ну вы знаете… эти художники! — с умилением вздохнул доктор. — И мне все это время пришлось ее ждать. Один пойти я не мог. А когда мы вошли в нужный подъезд и оказались в лифте — типичном для старых построек, невыносимо тесном, скрипучим и жутким — Айдана все-таки рассказала мне о помолвке Николая и Эдлен, так как посчитала, что там наверху об этом уже давно объявили.

— Но, видимо, нет, — заметил я.

— Нет, — подтвердил доктор и дальше пошел по коридору молча.

Я понимал, что Георг не будет продолжать тему, если я не задам ему подходящий вопрос. Мне пришлось быстро собраться с мыслями и в наглую с требовательными нотками в голове произнести следующее:

— А вы не могли бы рассказать поподробнее?

Георг на мгновение остановился, с удивленной улыбкой посмотрел на меня и спросил:

— Неужели вам действительно интересно слушать скучные воспоминания старика о давно минувших балах и банкетах?

— Да, очень! Все-таки речь идет о жертвах "Безумного Художника", да и — как вы утверждаете — и о нем самом.

— Ладно, — неоднозначно произнес он и зашагал дальше, явно ожидая от меня какой-то конкретный вопрос.

Мне ничего не было известно о том мероприятии, и поэтому для начала пришлось спросить вполне стандартные вещи:

— А кто вообще был на упомянутом вами вечере и где именно он состоялся?

— Банкет проходил в квартире Николая Лебедева. Это было одним из самых известных мест среди санкт-петербургского "высшего света". Если, конечно, тех людей можно было так назвать. Квартира была одной из самый красивых в городе, а соответственно и одной из самых дорогих. Два полных этажа с выходом на крышу. Большая винтовая лестница, украшенная греческой скульптурой. Комнаты отделаны по-королевски, будто попадаешь в сам Эрмитаж. Идеальный паркет. Кругом хрусталь и позолота. Дорогая мебель с переизбытком всевозможных кружев и орнаментов. Русский китч в чистом виде, смысл которого не соблюдение эстетики, а аляпистая демонстрация чрезмерного богатства. И гости там собрались соответствующие… под стать этой квартиры. Холеные лысеющие мужчины с тройными подбородками, пытающиеся прятать свое ожирение под выходными пиджаками и каждую минуту якобы ненароком демонстрирующие собеседникам свои платиновый наручные часы с бриллиантами, и женщины, делящиеся на два типа: гламурные светские акулы, которым около тридцати, готовые прыгнуть в койку к любому, у кого машина дороже той, на которой ее довозили до койки в прошлый раз, и снобистские жены всех этих мужчин — дамы бальзаковского возраста и старше — сухие, болезненные от постоянных "исцеляющих" диет, морщинистые и одновременно скользкие от чрезмерного использования "омолаживающих" кремов. Сливки общества… просроченного молока.

— Но ведь и вы там были, — в точку заметил я.

— А я этого и не скрываю. Даже более того… — ухмыльнулся он, — когда мы с Айданой туда вошли, это не она стала знакомить меня с людьми, а я ее, так как прямо на входе ко мне подошел один масон, с которым я общался тем утром. Айдана была удивлена, ведь я прибыл в Санкт-Петербург менее чем двадцать четыре часа назад, однако уже успел завести знакомства, да еще и из столь "почетного" круга. Сама же Айдана не знала на том банкете никого… никого, кроме Эдлен и Лебедева, разумеется, которых мы долго не могли найти. Айдана пошла в толпу искать свою подругу, а я, сразу разумев, что мне не особо неинтересны все эти люди, решил найти укромный тихий уголок, где я мог бы спокойно насладиться приятной музыкой, играющей в помещении, и хорошим томатным соком. К счастью, он там был, хотя его и не посолили.

— Постойте, — перебил его я. — А как вы определяете: какие люди вам интересны, а какие нет?

— Очень просто, — уверенно ответил доктор. — Интересные люди обсуждают идеи. Посредственные люди обсуждают события. А скучные люди обсуждают людей.

— И что же, интересно узнать, обсуждаем мы с вами?

— Боюсь, что людей… иногда события. Все зависит от того, какие темы вас интересуют, ведь сегодня вы задается вопросы. — Он хитро посмотрел на меня, явно намекая мне на то, что я скучный.

Сдержав улыбку, дабы не попасться в его вербальные сети, тем самым признавая свою низость перед ним, я решил переиграть своего собеседника, принципиально поставив вопрос так, чтобы он и дальше продолжил говорить о людях.

— Придя на вечер, где собрались гости, вы сразу стали искать уединение. Почему? Что именно вам не понравилась в тех господах?

— Ничего. Это были самые предсказуемые леди и джентельмены, ничем не отличающиеся от нас с вами, хотя они и старались изо всех сил доказать окружающим, что они чем-то особенны. Обыкновенные люди. Но вопрос не в них, а скорее во мне. Просто я не любитель людных и уж тем более незнакомых компаний. Конечно, я могу легко влиться в толпу и благодаря своему красноречию даже стать вожаком любой стаи, но правда в том, что оно мне не надо, ведь на следующий день я даже и не вспомню всех этих не заинтересовавших меня господ. Такое уже было не раз. После подобных вечеринок самые разные джентельмены начинают искать со мной встречи, звонить мне, писать, позиционируя себя так, что из-за того, что им когда-то пожал руку, я теперь им чем-то обязан, тогда как на самом деле не помню ни их лиц, ни имен. И чтобы такого не происходило, я всегда старался держаться в тени и наблюдать за банкетами, оставаясь невидимыми наблюдателем. Однако тамошние девицы — опытные до безобразия — так и не дали мне спокойно провести вечер. Они мигом раскусили, что мы с Айданой не пара… точнее не совсем пара… и хитрыми уловками начали пытаться заводить игривые знакомства со мной — одиноким молодым мужчиной, уже в таком возрасте посещающим столь престижные и элитарные банкеты. И в течение тридцати минут, помню, меня дважды с кем-то перепутали: сперва с телеведущим, а потом с известным боксером, который мало того, что выше меня в полтора раза, так еще и чернокожий. Затем ко мне, якобы случайно наступая мне на ногу, подходили девушки, строя из себя наивных дурочек, разыгрывая сцену того, что им сегодня одиноко, что они никого здесь не знают, что они впервые в городе и тому подобное. Намеки более чем очевидные, но недостаточно креативные, чтобы я повелся. Позже ко мне стали клеиться и замужние дамы в возрасте, ведь если я равнодушен к женщинам, которые готовы себя продавать, то скорее всего получается, что и я пришел туда в качестве товара. Эти немолодые дамы, уверенные, что слой резинового макияжа и блеск огромной бижутерии может отвлечь внимание от их морщин и жилистых рук, подсаживались ко мне и начинали издалека рассказывать о том, "как быстро летит время" и "насколько дорогой и желанной в наши дни становится молодость". Классика. Я же из вежливости им кивал и молча удалялся. Возможно, своим коллективным бессознательным это голодное на свежую плоть общество подумало, что женщины мне и вовсе не интересны, и ко мне подошел уж слишком мило улыбающийся молодой слизняк. Пришлось без лишних слов и его отвергнуть. Я видел, как все эти люди, мелькающие рядом, с недоумением косятся на меня, при этом делая вид, что все они заняты исключительно своим делом и что меня не замечают. Находиться в такой компании мне было неуютно, и когда очередная чуть менее опытная дама улыбаясь "случайно" пролила на меня свое шампанское, начав оправдываться еще до того, как стакан вообще выпал из ее рук, я уже не выдержал. Признаться, я толерантен ко многому, но только не к глупости и назойливости.

— Зачем же тогда вы пошли этот банкет? Вы ведь понимали, какое там будет общество.

— Я пошел туда для того, чтобы составить Айдане компанию. И во-вторых, не буду скрывать от вас этого — мне хотелось еще раз увидеть Эдлен.

Не зная, что тут можно сказать, я в своем блокноте так и написал: "Эдлен Георгу приглянулась".

— Но в гостиных залах, где была основная часть мероприятия, я Эдлен не видел. Судя по всему, и Айдана не могла ее найти. И вскоре, устав от людей и их попыток со мной познакомиться, я начал искать комнату, в которой мог бы скрыться от оценивающих меня глаз. Покинуть банкет я не мог — я все-таки пришел с дамой, а посему и уйти должен был только с ней. И после нескольких минут скитания по роскошной квартире, мне удалось найти помещение, в котором не было ни единого человека. Это, по-видимому, был личный кабинет Лебедева. Там была солидная библиотека, электрический камин, стилизованный под старину, рабочий стол и очень уютный диванный уголок, где я и позволил себе расположиться. Сидеть без дела я не мог, а посему начал листать разбросанные всюду прошлогодние каталоги антиквариата, составленные фирмой "Caruso" под руководством Лебедева. И как только я подумал, что наконец нашел свое место покоя, в комнату вошла она.

— Эдлен?

— Да, — ностальгирующие вздохнул Георг. — На ее лице не было слез, но она была обиженна. Войдя в кабинет торопливой и — я бы даже сказал — нервной походкой, она принялась что-то ворчливо бормотать самой себе. А вскоре в помещении появился и сам Лебедев. Он, будучи уверенным, что в комнате никого, кроме них, нет, грубо схватил ее за руку и начал строго упрекать ее в том, что она каким-то образом его сегодня опозорила. Я долгое время не мог понять, о чем речь, но потом по их обрывистому диалогу, больше похожему на откровенную перепалку, все-таки сумел составить примерную картину. Николай, собирая людей у себя дома, хотел чтобы все прошло по высшему разряду и чтобы этим торжеством он продемонстрировал друзьям и коллегам свой престиж и серьезность. Однако, видимо, кто-то из пожилых господ, чьим мнением он так дорожил, увидев Эдлен, как бы открыто намекнул, что она Николе не пара и что, находясь в ее компании, Лебедев в очередной раз показывает всем свою инфантильность. Чем эта женщина могла кому-то не понравиться, мне было сложно представить. Но Лебедев, ругаясь с ней, постоянно говорил о ее волосах. Он требовал от своей невесты смыть эту, как он выражался, "идиотскую" краску и оставить только тот цвет волос, который был приемлем в его кругах. Как я понял, крашенные блондинки — это нормально, а синий цвет — уже извращение. По мне так это явная дискриминация, но Николай продолжал настаивать на своем и упрекать Эдлен в непослушании. Он, видимо, не первый раз просил ее избавиться от краски, но она этого не делала. По их разговору также выяснилось, что и в момент их знакомства она уже была крашенной и что даже он сам никогда не видел ее естественного цвета волос. И закончилось все тем, что он в повелительном тоне просто запретил ей покидать кабинет до окончания мероприятия, дабы она своим видом и впредь его не позорила. После такого ни о каком объявлении помолвки в тот вечер уже и речи быть не могло.

— Могу себе представить, — сказал я. — И что же было потом?

— Лебедев покинул комнату. Эдлен ругнулась ему в след, а затем подошла к двери и заперла ее на ключ. Она не хотела, чтобы ее беспокоили. И я, сидя в тени и при этом на достаточно видном месте, не стал заявлять ей о своем присутствии. Я предпочел остаться беспристрастным наблюдателем.

— Беспристрастным ли? — Я хитро улыбнулся.

— Да… беспристрастным ли? — задумчиво повторил Георг, и так и не ответил на этот риторический вопрос. — Подобно ребенку, играясь с ключом от двери, винтом крутя его на кольце, насаженным на палец, Эдлен с недовольным видом подошла к зеркалу, в котором сложно было не увидеть мое отражение… и все же она меня не замечала. Ее голова была забита иными мыслями. Разглядывая и приподнимая от корней свои ослепительные электрик-синие волосы, она начала ворчливо разговаривать сама с собой, недобро пародируя как Лебедева с его снобистской компанией, так и свои собственные ответы ему и всем его друзьям. "Цвет волос, понимаешь ли, им не нравится!" — неустанно повторяла она, когда и самой уже не хватало слов. И во всем этом ощущалась подростковая наивность. Как я говорил ранее, Эдлен на первый взгляд складывала о себе впечатление вечно хладнокровной, уверенной в себе и непоколебимой, словно лед, деловой женщины, но увидев ее в тот час, я понял, что все это было не более чем маской, столь же искусственной и неестественной, как и ее синяя краска для волос. На самом же деле под бледной кожей, строгим черно-белым костюмом и скользкими очками скрывалась совсем иная девушка — хрупкая, веселая, улыбчивая, неугомонная, игривая и даже во многом бунтарская. В этом плане они с Айданой были похожи, вот только Эдлен, в отличии от своей подруги, была вынуждена переступать через себя и ограничивать свой природный хаос подобием порядка. Я бы сказал, что эта девушка была чистым горным ручьем, который искусственным путем загнали в определенное русло и стали превращать в лед. И под слоем этого льда Эдлен уже и сама начала забывать, кто же она такая на самом деле. Разглядывая корни своих волос, она обмолвилась о том, что ей уже следует опять покраситься, так как волосы быстро отрастали. Смывать синий цвет или же краситься в нечто обыденное, чтобы понравится тем лицемерам за дверью, она, конечно, не собиралась, а даже наоборот, говорила себе о том, что всем назло ей следует выбрать еще более необычную краску. Но вот только что могло быть необычнее синего? Зеленый ей не нравился, а ярко-красный, как у Айданы, был не такой уж и редкостью. В целом выбор был небольшим, ведь палитра цветов, воспринимаемых человеческим глазом, достаточно скудная. Синий цвет Эдлен был больше всего к лицу, и она заявила о том, что оставит его и что теперь будет всячески подчеркивать его через фиолетовые, пурпурные и розовые перья. Затем, будучи уверенной, что она в комнате одна, Эдлен принялась раздеваться… и делала она это с особой неприязнью. Было видно, что ей некомфортно в этих представительных доспехах высшего общества. Первым делом она сняла с себя очки. Лица ее я не видел — она стояла ко мне спиной. Позже сняла пиджак и расстегнула белую блузку. Эдлен оголила хрупкие плечи и изящную фарфоровую спину, перечеркнутую черной полосой лифчика. И я, безмолвно разглядывая молочные, мраморные изгибы ее тела, не мог понять их загадку, ответ на которую был прямо передо мной, но почему-то еще долгое время ускользал от меня. Я понимал, что настолько яркого цвета волос, как бы сильно их ни красили в люминесцентные оттенки, просто не может быть у обычного человека. Тоже самое касалось и ее кожи. Ни одна девушка не могла иметь настолько бледно-белую кожу, как бы она ни уклонялась от солнца и ни мазалась специальными кремами. Нет. Там было нечто иное… нечто более изысканное. — Георг ухмыльнулся и добавил: — Подобный подобного видит издалека. И, признаться, я был даже удивлен, что не понял этого раньше. Эдлен принялась расстегивать лифчик, и я, наконец-то раскрыв ее тайну, все же дал ей о себе знать. "А вашему жениху известно, что вы альбинос?" — деликатно спросил я, не вставая с места. Эдлен вздрогнула, услышав мой голос, резко повернулась ко мне и начала прикрываться руками и лифчиком… который, следует сказать, ей был совсем не нужен, учитывая, что ее грудь была почти плоской. "Корвус? — воскликнула она. — Как вы сюда проникли? Как долго вы здесь находитесь… и вообще что происходит?!" От неожиданности она задавала множество вопросов, требуя от меня объяснений. И я кратко рассказал ей все как есть. Я признался, что стал свидетелем ее не самого благоприятного разговора с Николаем, и наблюдал за всем, что было дальше. "Почему же вы не дали знать о себе раньше?" — тут же спросила она. И я ответил, что… не видел повода. Эдлен принялась называть меня подлецом и негодяем. Признаться, я был польщен. Она требовала меня немедленно покинуть комнату, но я этого сделать не мог, ведь дверь была заперта на ключ, который в свою очередь был у нее в кармане. Сказав ей об этом, Эдлен мигом достала ключ и строго протянула его мне вытянутой рукой вперед. Я же неспешно поднялся с кресла, своей театрально неторопливой походкой приблизился к Эдлен в плотную и, глядя в ее серо-голубые, почти белые глаза, игриво выхватил ключ из ее рук, который она конечно же хотела мне отдать, но из принципа и гордости не разжимала пальцы. Затем, подобно вампиру, я склонился к ее фарфоровой шее и нежно полушепотом ей на ухо сказал: "Он вам не пара". "А вы, значит, пара, да?" — надменно и грубо вырвалось у нее с особой неприязнью… но отвечать я не стал. Этим вопросом она сама себя загнала в угол. — Глаза Георга загорелись коварством. — Я лишь галантно улыбнулся и молча направился к выходу, демонстративно прокручивая этот "золотой ключик" от ее сердца в руках таким же игривым образом, как это делала она минуту назад. Я знал, что с этого момента Эдлен у меня на крючке. Теперь она могла меня призирать, ненавидеть, восхищаться, тайно вожделеть — что угодно! Так или иначе все это было бы проявлением внимания с ее стороны. И я был готов этим воспользоваться.

Оказавшись в конце коридора, Георг отворил дверь, ведущую в библиотеку, и, улыбнувшись мне, ностальгирующие добавил:

— Эх, как же просто вскружить голову молодым девушкам… и как же просто им вскружить голову нам!

Мы снова оказались среди книг, которые, подобно вертикальным кирпичиками, отделывали высокие стены, придавая им старинный темно-бежевый вид с оттенками позолоты деликатных тиснений. Из всех увиденных мной помещений дворца библиотека мне нравилось больше всего.

— А вы, как я понял, любите поиграть с людьми, подергать их ниточки и побывать в шкуре кукловода… — начал я.

— О да! И особенно с женщинами! — к моей мысли добавил Георг.

— Почему так?

— Я мужчина… хищник, играющий с добычей. Женщины и их красота — та самая приманка, на которую мы так падки, подобно котятам на лазерный лучик. И чем прекрасная дама, тем больше мы желаем… нет, не поиграть с ней, а подчинить себе, поработить, загнать в клетку или же просто таксидермировать, если можно так выразиться… насадить бабочку на крючок! Игра лишь возбуждает аппетит.

*** идеальная женщина

— И вы этим гордитесь?

— А как иначе? Ведь это то, кто мы есть.

Я поперхнулся, услышав заявление доктора, и тихо кашлянул, как бы делая вид, что пропустил это мимо ушей и что ни в коем случае не принадлежу к подобной категории мужчин, для которых женщины — это не более чем объект развлечения. Однако, помыслив над словами Георга еще пару секунд, понял насколько же Корвус был прав, поскольку как бы мне не хотелось это признавать, но в его словах запечатлелся портрет самца всех существующих особей на планете. Такова уж природа вещей.

— А вот скажите… — лениво затянул я, понимая, что к событиям Красного Сентября мы еще успеем вернуться. Я как-никак шел сюда говорить не только об этом… да и не об этом вовсе, поэтому мне необходимо было затрагивать и другие темы в том числе. — Мы с вами столь откровенно обсуждаем Эдлен, Айдану и других женщин. Вы не стесняетесь говорить об их достоинствах и недостатках и делаете это очень прямолинейно и — я бы сказал — неблагопристойно. Не кажется ли вам это… ну, немного не по-джентельменски?

— А я никогда не называл себя джентльменом. — Георг подмигнул мне, явно иронизируя над самим собой. — Пусть вас не смущает внешний вид. Наличие галстука и брюк еще не делает из мужика эсквайра.

— Ладно. То что вы цинично отзываетесь о мужчинах, это я могу понять. Все мужчины — конкуренты друг другу, и это мальчишеское соперничество у нас в крови. Но, говоря о женщинах, вы ведете себя несколько… странно, что ли. С одной стороны, вы боготворите женщин, но с другой стороны, кажется, что вы их откровенно презираете.

Георг многозначительно окинул меня взглядом. Он явно не ожидал такой оценки с моей стороны, однако при этом не был удивлен. А я тем временем, желая все расставить на свои места, продолжил задавать напрашивающиеся вопросы:

— И из-за этого мне бы хотелось спросить вас о вашей первой любви. Вы поделились со мной историей… э-эм, той дамы, которую вы называете Белоснежкой, и для вас это должно быть было очень знаковой историей, но то была далеко не любовь. Нет. Да и вы сами в этом признались. Влюбленность — да. Переходный момент, когда в вас, как в человеке, впервые заиграли гормоны, — да. Однако мне все же интересно услышать именно о любви, о первом опыте с женщиной, если позволите… о чем-то таком, что произошло с вами в более сознательном возрасте. Как и когда юноша стал мужчиной? Ведь в жизни каждого человека есть такой день… а чаще всего ночь, после которой все переворачивается вверх дном и окончательно определяется его отношение к противоположному полу.

— Хотите составить мой психологический портрет, как я вижу?

— Да, хочу.

— Что ж, — устало вздохнул Георг. — Боюсь, что речь снова пойдет не о любви. Однако, думаю, что это именно то, чего вы так хотите от меня услышать.

— Речь пойдет о женщине? — уточнил я.

— Да. — Доктор Корвус кивнул.

Мы подошли к рабочему столу в библиотеке, и мой собеседник жестом предложил мне сесть.

— Свое детство и юность я провел в Будапеште, — начал он, расположившись на кресле напротив меня. — Я учился в Школе при Посольстве России в Венгрии — по-своему легендарное место, ибо в девяностых годах сразу после перестройки там, не смотря на все запреты, связанные с территориями посольств, проводились одни из самых ярких молодежных дискотек в Будапеште. По политическим и воспитательным соображениям вечеринки в школе организовывались не так часто, как многим бы того хотелось, однако каждое такое мероприятие в последствии было событием, которое потом обсуждал весь город. Венгерская молодежь завидовала нам. Почти каждый подросток того времени слышал легенды и байки о "русской школе" — так ее называли, и при этом мало кому удавалось увидеть те дискотеки собственными глазами. На территорию посольства посторонних не пускали, а если и пускали, то только под ответственность тех, кто их пригласил и кто их сопровождал. Все было серьезно и строго. И именно в контрасте с этой строгостью та вседозволенность, творящаяся на вечеринках, казалась нам еще более сладкой и бесподобной. Мне исполнилось пятнадцать лет — шестнадцатый год моей жизни. На носу был выпускной вечер девятого класса. И я и мои одноклассники, а также ребята из других и параллельных классов в честь окончания учебного года готовили столь желанную для нас в те дни дискотеку. Мальчишки откуда-то достали самые новые японские усилители звука, которых в Европе было не найти. Каждый приносил свои лучшие колонки. Я же занимался подготовкой освещения. Это должно было быть одним из самых ярких и запоминающихся молодежных мероприятий в году… и не только для нас, но и для всего Будапешта. Помню, ребята бегали по городу и расклеивали по стенам пригласительные листовки на нашу дискотеку. За ночь они умудрились обклеить все колоны и пьедесталы Площади Героев, главной святыни Будапешта. На следующий день власти района, конечно, от всего этого мусора стали избавляться. Но мы не сдавались. Нам хотелось, чтобы двери были открыты всем желающим, и какое-то время мы даже были убеждены, что вечеринка, которую запланировали, действительно состоится. Но, когда администрация школы вместе с представителями посольства оценили масштаб мероприятия, они запретили проводить долгожданную дискотеку, и из обыкновенной подлости по своей тоталитарной пост-советской привычке, пользуясь безнаказанностью, сообщили нам о запрете лишь в самый последний момент. Они обосновали свое решение "шатким политическим положением между странами", но это была всего лишь отговорка, так как последний советский солдат уже давно покинул Венгрию. Но перед нами оправдываться никто и не был обязан. Работники посольств — те еще параноики. Они из всего способны сделать проблему, прикрываясь словами о "государственной безопасности"; и перечить им мы — никчемные подростки — конечно, были не в праве. И таким образом по всему городу висели плакаты и красовались граффити, приглашающие на вечеринку, которая так никогда и не состоялась. Нашим ребятам, краснея, пришлось в последствии всем давать отбой и очень много оправдываться. Обещаний было море, а на деле — ничего. Мы хотели прослыть королями на выпускном вечере, а прослыли пустозвонами. Это была трагедия… позор! Для наших юных пылких умов все это являлось равносильным концу света. Нам казалось, что ничего хуже произойти в жизни просто не может. И тогда школьные учителя и наши родители посовещались и решили устроить нам праздник в ресторане при пансионате, который принадлежал семье одного из моих одноклассников. Мы постоянно в том месте что-то праздновали, когда были какие-то торжества, связанные с нашим классом. Праздников было не так много, но они были и, по правде говоря, тот ресторан нам уже давно успел осточертеть. Полуподвальное помещение, скучное, банальное, стилизованное под морскую тематику с развешенными всюду спасательными кругами и со статуэткой бородатого рыбака в полный рост на входе, приглашающего вас за столик. Там всегда играла скучная музыка, видимо из какого-то ностальгического сборника, который мог понравиться только людям за сорок. Да и вообще, оказываясь в том месте, я и сам невольно ощущал себя стариком… еще большим стариком, чем я сейчас.

— Вы в очень хорошей форме, — я подбодрил собеседника.

— Благодарю. Однако видели бы вы меня тогда! Хотя… что я говорю?! Ничего особенного во мне не было. По крайней мере мне так казалось. Что ж, атмосфера в тот выпускной вечер стояла траурная. Ребятам было не до праздника. А вот наши родители и педагоги веселились на славу. Им было хорошо. Алкогольные напитки и музыка их юности — идеальный повод для того, чтобы забыться и провести вечер в удовольствии. У нас же — пятнадцатилетних юношей, сидящих под присмотром взрослых — никакого алкоголя, разумеется, не было, да и свиснуть бутылочку ни у кого так и не удавалось. Еда была более чем посредственная, приготовленная в одном котле на всех сразу. Ни молодежной музыки, ни мигающих огней, ни даже девочек, с которыми бы было интересно пофлиртовать. Одноклассницы нас мало волновали, да и они были тогда в не менее подавленном состоянии. Не вечер, а тягомотина. Каждый молча ждал окончания банкета, чтобы поскорее вернуться домой, уснуть и забыть о том, что такой вечер вообще когда-то был. Но мы понимали, что наши подвыпившие родители уходить не собирались до самого утра, и поэтому надо было себя как-то развлекать. Кто-то из ребят просто гулял по территории пансионата, кто-то, кто уже курил в том возрасте, выходил во двор и потреблял сигареты, стараясь делать это в тайне ото всех, а я и еще три моих товарища сели за самый дальний от родителей столик, набрали себе соку побольше и тихо общались между собой. Мы говорили о многом, хотя, боюсь, и не вспомню о чем именно. Однако точно помню, что в один момент речь зашла о девушках. Мы начали обсуждать одноклассниц, да и не только их. И я из юношеской бравады перед товарищами, заговорившись, посмел похвастаться тем, что соблазнить женщину мне было проще простого и что я уже неоднократно это делал. — Георг ухмыльнулся над собой. — Мои друзья мигом распознали ложь. Я хоть и был по лицу и по голосу значительно мужественнее своих сверстников, на деле же являлся ниже ростом большинства из них. Поверить в то, что я опытный мачо и сердцеед, ребята конечно же не могли и стали криво на меня глазеть, не веря ни единому моему слову. И я, пытаясь отстоять свою пошатнувшуюся репутацию, бросил им вызов. Я попросил их прямо там указать мне на любую даму в помещении, которую бы они хотели, чтобы я соблазнил. И я-то был уверен, что ребята немного пошепчутся между собой и выберут для меня кого-нибудь из наших одноклассниц — все-таки речь шла о них. С девушками из нашего класса у меня были хорошие дружеские отношения. Я к каждой имел особый подход. Влюбить в себя я их хоть и не мог, однако мог запросто заговорить с ними, показушно сесть рядом, непристойно прижимаясь к их телам, и что-то ласкательное шептать им на ухо… ну или смешное — зависело от конкретной девушки. Я был готов к любым неожиданностям, был готов и к самой красивой вертихвостке класса, и к самой непривлекательной, и даже к самой ворчливой и занудной. Однако ребята решили меня переиграть.

— И кого же они выбрали? — не без интереса спросил я.

— Видите ли, ребята сидели напротив меня и, даже не сговариваясь, молча указали мне взглядом куда-то за мою спину. Чтобы понять, на что или на кого они смотрят, мне пришлось вывернуться на сто восемьдесят градусов и посмотреть через плечо. Ресторан тогда хоть и был целиком и полностью сфокусирован на нашем выпускном банкете, он параллельно был открыт и для других посетителей. Их было немного, но они были. И именно на таких незнакомых посетителей ребята мне и указали. На дальнем столике в углу сидела неприметная пара: мужчина и женщина. Женщина была молодой: двадцать три… двадцать четыре года. Но мне с пятнадцатилетнего возраста она показалась через чур взрослой, неприступной и властной. Черный наряд, солидная бижутерия, да еще и тот мужчина, сидящий напротив нее. Он был значительно старше ее: сорок пять лет — не меньше. Худой, седой, кожа бледная — неприятный тип. А из-за его отвратительного серого пиджака он казался не просто старше своих лет, так еще и каким-то болезненным невротиком. Я не слышал, о чем они говорили, но было заметно, что они спорят и явно сердятся друг на друга. Женщина вела себя сдержано, по большей мере молчала и старалась не показывать эмоции. Мужчина же ворчливо и недовольно пытался ей что-то доказать. Он говорил тихо, но все же очень нервно и импульсивно, неустанно жестикулируя, периодически оглядываясь по сторонам, чтобы посмотреть, не слышит ли их кто, а в минуты тишины опускал голову и хватался за свои волосы так, будто для него все уже было потеряно. Я повернулся к друзьям и начал оправдываться, пытаясь сказать им, что я не могу так просто подойти к той женщине и заговорить с ней, ведь я ее впервые вижу, да и к тому же она и так была с мужчиной. Но парни и слушать меня не хотели. Раз уж я заявил, что мне было по силам соблазнить любую даму, то… вперед! И, подшучивая надо мной, они еще сказали, что я должен был быть им благодарен за то, что они не выбрали для меня кого-нибудь из присутствующих там учителей или чью-то мамашу. Мой проигрыш был очевидным. Но мне не хотелось позориться в этот и так уже столь позорный для всех нас вечер, и я решил попытать удачу. Прошла минута… может чуть больше, и мужчина в сером пиджаке, озлобленно высказав даме все, чего хотел, и получив от нее короткий и односложный ответ, встал из-за стола и с хмурым выражением лица покинул помещение. Я не знал, куда он ушел и вернется ли, но это был идеальный момент, чтобы заговорить с той незнакомкой. Мои товарищи думали, что я не отважусь и так и просижу молча весь вечер, но я все же поднялся со стула и своей вечно хромой походкой приблизился к женщине. Я понимал, что три моих друга сейчас пристально смотрят мне в спину, наблюдая за каждым моим действием, и поэтому, стараясь соответствовать заданной планке, я без спроса и разрешения очень вальяжно уселся за ее столик, расположившись на том самом месте, на котором только что сидел мужчина в сером, но незнакомая дама даже не посмотрела на меня. Я деликатно поздоровался, сказал: "Добрый вечер". Но она и бровью не пошевелила. Тогда я решил с ней заговорить, сказав ей: "Мадам, видите ли, у меня страсть к незнакомкам!" — но и в этот раз она меня проигнорировала. Ее мысли были явно забиты чем-то другим. А я же, не зная, что ей еще можно сказать, принялся изучать ее. Была ли незнакомка красивой? О да… и боюсь, мне слов не хватит описать эту женщину, ведь внешность ее не была особо броской или чем-то выделяющейся… ну, на первый взгляд. Ее красота заключалась в скромности и элегантности определенных черт лица. Щеки, скулы — все вроде вполне обычное, но в совокупности они создавали тонкую и манящую харизму. Даму хотелось разглядывать и разглядывать. И я бы также сказал, что ее лицо было немного по-детски кукольным, хотя эта наивность скрывалась под строгой косметикой и золотой бижутерией, свойственной только опытным и — чаще всего — ищущим дамам. И все же были три вещи, которые сразу давали понять, что эта женщина намного порочнее и "опаснее", чем может показаться. Во-первых, на ее подбородке была неглубокая, но заметная ямочка. И хотя все суеверия по поводу ямочек и других черт лица полностью опровергнуты наукой и здравым смыслом, глядя на красавицу, я никак ног отделаться от ощущения ее доминирующей натуры. Во-вторых, у нее на правой щеке была изящная точка-родинка… нет, не нарисованная, а естественная, сразу нагоняющая мысли о роковом характере незнакомки. И в-третьих, ее глаза! Я еще никогда до этого — и никогда после — не видел настолько больших, порочных и похотливых глаз на столь хрупком и нежном лице. Женщина — загадка с очами, как у лани. И это было только вершиной айсберга. Проигнорировав мои попытки с ней заговорить, дама полезла в сумочку и достала оттуда сигарету. И пока она это делала, я разглядел то, что вся верхняя одежда на ней была не совсем симметричной. Точнее все было правильным и идеальным, однако некоторые детали ее кроя были причудливо изменены таким образом, чтобы у наблюдающего вызывать конфуз в голове. Наш мозг стремиться всюду видеть логическое завершение привычных форм, и когда он видит асимметрию там, где ее быть не должно, он испытывает глубокий психический дискомфорт. И именно такие чувства вызывала у меня эта женщина всем своим видом. Параллельно я заметил, что на ней только одна перчатка, тогда как вторая рука — оголенная — тоже была не совсем обычной. Ногти на ее длинных пальцах были наращенные и покрашенные в кровавый цвет, однако при этом ноготь безымянного пальца выделялся: он был коротко пострижен и без лака — из-за чего, глядя на ее руку, было сложно не задаваться вопросом о количестве ее пальцев, так как мозгу чего-то явно не хватало. Все это делало незнакомку очень… ну я бы сказал — décalé. Oui, très décalé. К сожалению, это французское слово не переводится в полной мере ни на один известный мне язык, хотя именно этот термин идеально описывал ее, как никакой другой.

С французским я был хорошо знаком, и это слово слышал не раз. Его часто употребляли в художественных кругах, когда пытались охарактеризовать нечто, с одной стороны, вполне обычное и понятное, но, с другой стороны, странное и выделяющееся среди общей массы.

— Незнакомка зажала сигарету в алых губах, подожгла ее и закурила. За этим было достаточно забавно понаблюдать, как так прямо над ее головой висела видная табличка с зачеркнутой сигаретой. "Вообще-то здесь не курят…" — сказал я ей, и она мигом бросила на меня кривой взгляд, молча продемонстрировав свое тотальное безразличие как ко мне, так и к каким-либо правилам. Завести с ней диалог у меня так и не получалось, и тогда, мельком оглянувшись на друзей, я пододвинул стул поближе к этой даме и, пытаясь протянуться к ней через стол, скрытно и полушепотом во всем ей признался. "Видите тех трех придурков за моей спиной? — заговорил я. — Не поймите неправильно, но так уж получилось, что они поймали меня на ложном слове, и теперь, чтобы не опозориться перед ними, я должен попытаться вас соблазнить". Незнакомка молчала, она продолжала курить с безучастным высокомерием к моей неопытности, однако на сей раз ее оценивающий взгляд был по крайней мере направлен на меня. К ребятам, сидящим за моей спиной, она свои глаза не поворачивала, но я понимал, что она и без этого видела все, что ей требовалось. "И я был бы вам очень признателен, если бы вы мне как-нибудь подыграли…" — уже было начал я, но дама меня перебила. "И о чем же ты поспорил с друзьями?" — она проявила неожиданный интерес, заговорив со мной сразу на "ты", как с мальчишкой, коим я тогда в принципе и являлся. Мне пришлось рассказать ей все, чем я посмел бравировать перед товарищами. И тогда незнакомка, продолжая изучать меня глазами, спросила, есть ли у меня девушка на самом деле и была ли вообще? Я не стал отвечать. Вопрос показался мне излишним, так как женщина и без того видела меня насквозь. Опытная дама девственника видит сразу. Затем она поинтересовалась моим именем. Все-таки я смог ее чем-то заинтересовать. Но чем именно, я тогда представлял себе очень смутно. Я назвал ей свое имя и фамилию и тут же попросил представиться и ее, на что она взяла свой виски, залпом сглотнула и снова полезла в сумочку. "Мое имя… мое имя…" — устало и неоднозначно затянула она, доставав какую-то металлическую карточку и лениво бросив ее на стол передо мной. Карточка была формы классической визитки, при этом сделана из очень благородного метала — я это понял по весу, и, как позже выяснилось, это была чистая платина. На идеально отполированной поверхности карточки латинскими буквами было выгравировано имя, и я его вслух прочитал. "Селеста… Это ваше имя?" — спросил я ее. "Да, наверное. Это мое имя сегодня…" — довольно загадочно и лениво ответила она. "Только сегодня?" — я не мог не уточнить. Дама вновь заглянула в сумочку и достала оттуда еще карточки. Они все были идентичными, сделанными из платины, отличались только текстом. И просматривая одну за другой, незнакомка принялась устало перечислять разные имена. Она сказала, что вчера была Дианой, а позавчера Эльзой, а до этого Николь, Шарлоттой и так далее.

— И вы запомнили каждое имя? — удивился я.

— Да, поскольку многие карточки у меня до сих пор сохранились. — Георг потянулся к выдвижному ящику рабочего стола, немного поискал и вытащил оттуда дюжину отблескивающих на свету металлических предметов.

Карточки действительно оказались тяжелыми для столь маленьких изделий. Качество гравировки имен говорили о ручной работе, элитарности и престиже производителя. Все имена были только женскими. И, изучая их, я совсем не мог понять их функцию и смысл.

— Так… что это такое? — озадачено спросил я. — Для чего нужны все эти имена?

— Боюсь, что вы торопите события, ведь о предназначении карточек я узнал значительно позже. Но коль уж вы спросили…

— О нет, прошу вас! — перебил его я. — Продолжайте так, как считаете нужным, чтобы мы не теряли нить повествования.

— Что ж, — вздохнул Георг, — выпускной вечер продолжался. Родители и учителя веселились в другом конце ресторана, мои одноклассники скучали, а я тем временем пытался завести беседу со случайной незнакомкой. Ее высокомерие и томность манер говорили мне, что дальше этого столика наше знакомство никуда не продвинется, однако я ошибался. Дама сама неожиданно наклонилась ко мне и полушепотом предложила уйти. "И куда?" — по инерции спросил я, но она не ответила, а лишь начала собираться. Я не мог покинуть ресторан. Все-таки это был мой выпускной, да и эту взрослую женщину я тогда видел впервые в своей жизни. Но потом произошло нечто, чего я ни в коем случае не ожидал. Незнакомка, сидя на стуле, повернулась и из-за спины достала два костыля — черных, рабочих и при этом по-женски элегантных. И упираясь на них, она встала передо мной в полный рост.

— Два костыля? — переспросил я, не зная, что писать в блокноте. — У дамы был какой-то дефект?

— Дефект? — повторил Георг. Ему явно не понравилось это слово в данном контексте. — У нее была ампутирована правая нога почти от самого бедра. Незнакомка встала, и я увидел ее хрупкую, худую и изящную фигуру. Вечерний наряд идеально подчеркивал ее талию, а из под ее длинной юбки виднелась одна стройная ножка — левая… в нейлоновым чулке и черной туфле-лодочке на достаточно высоком каблуке. И при всем этом она передвигалась легко, плавно, бесшумно. Из-за двух костылей даже казалось, что у нее вовсе не одна нога, а, наоборот, сразу три. Дама была подобна пауку — утонченному, опасному, скользкому… и все же гипнотически чарующему своей волнистой и постоянной походкой. И в этот момент я понял, чем же я смог ее так заинтересовать. Когда я к ней подсаживался, она конечно же не могла не заметить мою хромоту, да и мои болезненные пальцы рук тоже меня выдавали. А посему я для нее был "своим". Поднявшись из-за стола, женщина развернулась и молча направилась к выходу, но потом остановилась и, властно взглянув на меня через плечо, спросила: "Ты идешь?" Передо мной встал выбор: остаться на банкете и оправдываться перед друзьями, почему от меня так быстро убежала дама, затем пойти домой, уснуть в своей кровати и жить самой предсказуемой и однообразной жизнью, или же отправиться с одноногой красавицей-незнакомкой в невиданность ночи и узнать насколько же на самом деле безгранична и непредсказуема может быть жизнь. И, как вы правильно заметили ранее, именно в этом возрасте определяется характер человека, именно тогда все переворачивается с ног на голову. Мне надо было сделать выбор, и я поймал себя на мысли, что если не сделаю его сейчас, то не сделаю уже никогда.

— И, зная вас, не трудно догадаться, что вы выбрали.

— Я оставил друзей, родителей и смело покинул выпускной вечер. Ребята, с которыми я заключил пари, видели, что я ушел, поэтому я не особо беспокоился на тот случай, если кто-то будет меня искать. На выходе из пансионата незнакомку ждало такси. Мы с ней сели в автомобиль и поехали в самый центр Будапешта. Путь был достаточно долгим, и мне он даже показался сюрреалистичным. Стоял полночный мрак, улицы пустые — без машин и прохожих, дорожные огни мигали желтым, тусклые фонари города отражались о стекла, по радио звучал одинокий тромбон, и я с незнакомкой отправлялся в неизвестность. До этого мне еще никогда не приходилось так чутко ощущать ночь. Я был опьянен таинственным мраком и отблескивающим светом неоновых вывесок секс-шопов, баров и отелей. А ко всему этому в ту июньскую ночь начался еще и непредвиденный дождь, поливший на нас градом. На протяжение всего пути мы молчали, и я не отваживался поднять на даму глаза. Я не знал, куда мы едем, а она не рассказывала. И вскоре, проехав по Ракоци — самой центральной улице Будапешта — и завернув в узкий переулок, такси остановилось. Мы с незнакомкой вышли под дождь, и меня удивило то, что когда настало время платить за проезд, дама полезла в сумочку, но в место денег достала ту самую платиновую карту. И я бы еще понял, если бы она отдала ее таксисту, но нет… она лишь ловко развернула карточку передней стороной, сверкнув именем, и мужчина спокойно поехал дальше. Мы остались одни под дождем возле какого-то мрачного тускло освещаемого здания. У меня накопился десяток вопросов к незнакомке. Я хотел ее о много спросить, но она, упираясь на костыли и ловко передвигая свою единственную ножку, уже проскользнула в помещение. Торопиться за ней я не стал, мне хотелось еще немного постоять под столь приятным и освежающим дождем после жаркого дня, к тому же я посчитал, что женщина далеко уйти все равно не сможет. Однако я недооценил ее, ведь когда я вошел, она бесследно пропала, и мне оставалось только гадать, в каком направлении она могла уйти. Прихожая этого тихого здания была тесной… прокуренной. На столике у входа стояла пепельница с целой горой выкуренных, но все еще дымящихся сигарет, в запахе которых коптилось помещение. На стене висели объявления десятилетней давности. Освещение было тусклым. Лампочки мигали, казалось, что они вот-вот перегорят. А в противоположном конце прихожей очень едко и назойливо звонил старый телефон. Никого не было рядом, чтобы его поднять. И он все звенел… звенел. А я, слушая этот пронзительный и неустанный звук и глядя на поднимающийся из пепельницы дым, пытался понять, куда я попал и что я вообще здесь делаю. Находиться в прихожей было невыносимо, и я пошел в глубь помещения. Там же отчетливо услышал, что где-то играла музыка — тихая, спокойная, непопулярная, но привычная для расслабляющей атмосферы гостиных залов. Гуляя по тусклым коридорам, я пытался понять откуда доносятся звуки, но какую бы дверь на своем пути я ни открывал, везде видел лишь кладовые и другие пыльные помещения, заваленные списанной мебелью. Вскоре я просто заблудился в однообразных коридорах. А в один момент мне даже показалось, что по помещению проскользнула мимолетная тень молодой девушки, которая, будто предостерегая, прошептала мне на ухо то, что мне здесь не место. Однако чем больше я думаю об этом, тем больше понимаю, что это было всего лишь моим воспаленным воображением. Да и сами знаете, как это бывает! Память — вещь капризная. Чем чаще оглядываетесь назад, тем больше и больше воспоминания искажаются, подстраиваясь под наши предпочтения. Иной раз начнете что-то вспоминать… вспоминаете, вспоминаете, а потом вспомните даже такое, чего и вовсе не было. К счастью, мне тогда все же удалось найти дверь, по ту сторону которой доносилась музыка. В глубине здания находился маленький закрытый от посторонних глаз бар и банкетный зал, где в ту ночь собрались люди. Это скромное, но атмосферное место было основано в пятидесятых годах для того, чтобы рабочий класс после трудоемкого дня мог проводить свои тихие вечера за бутылочкой пива, лимонада или уникума по фальшивому рецепту. Однако, зайдя туда в ту ночь, я увидел совсем иную картину. Место превратилось в закрытый клуб эстетов, эксцентриков и извращенцев. В банкетном зале под медленную бросающую в сон музыку парами танцевали разные люди… нет, даже не танцевали, а скорее просто топтались на месте, прижимаясь друг к другу. Мужчины были с мужчинами, женщины — с женщинами. При этом многие дамы были облачены в мужские брюки, пиджаки и галстуки. Сухие старики прижимались к молодым, а молодые — к старым. Также я увидел пожилую толстуху медленно танцующую с лилипутом, пол которого определить мне было сложно. На небольшой сцене банкетного зала прямо на полу стоял старый граммофон, от которого и доносилась усыпляющая музыка. Не думаю, что ее кто-либо слушал, так как в один момент пластинка заела… стала надоедливо повторять отрывок снова и снова… и снова… но никто так и не подошел это исправить. Каждый из присутствующих был глубоко погружен в себя, в свои мысли, страсти, боли и мечты. На сцене помимо граммофона стоял еще и стул, на котором сидела лысая девушка в ночнушке и с печальным гримом Пьеро. Между ног она держала виолончель… и держала инструмент так, как следует, однако в место смычка она медленно водила туда-сюда древесной пилой, миллиметр за миллиметром разрезая виолончель пополам, создавая соответствующие звуки. Параллельно и у барной стойки находились господа, не поддающиеся никакому описанию. Там был светловолосый ариец с квадратным подбородком в полноценном костюме офицера войска СС. Рядом молча и неприметно курила сигарету через мундштук абсолютно обнаженная дама бальзаковского возраста с не самой хорошо сохранившейся фигурой и с очень яркой бижутерией. Чуть далее можно было заметить мужчину-трансвестита в летнем женском платье с каменным выражением лица и с мужественными крепкими плечами от явного переизбытка тестостерона. Было странно увидеть слезу на щеке такого богатыря, а она там была. И параллельно и метре от меня на табуретке сидела молодая тучная девушка, одетая лишь в кружевное нижнее белье, розовые чулки и упругий корсет, сужающий ее природную талию почти в два раза. Она была похожа на танцовщицу гротескного кабаре, а прямо за ее спиной стоял возбудившийся седой старик в пальто типичного эксгибициониста. Он прижимался к ее волосам и жадно их нюхал. При этом в помещении было немало и других людей — вполне адекватных… по крайней мере внешне. Сказать по правде, тот бар был раем для психиатра, ибо по каждому из тех субъектов можно было защищать докторскую. С одной стороны, господ там было достаточно, но из-за того, что каждый одиночка и пара были сами по себе, зал ощущался пустым и тоскливым. Все люди казались отчужденными, грустными, уставшими. Никто ни с кем не разговаривал, никто никого даже не замечал. Все давно свыклись с причудами друг друга. И если бы не музыка со сцены и не шепот паркета томно танцующих пар, то в зале бы стояла гробовая тишина, как в зале восковых фигур. В один момент я почувствовал прикосновение — кто-то положил свою нежную руку мне на плечо. Я оглянулся и увидел светловолосую девушку — с виду вполне обычную, молодую (чуть старше меня), хрупкую, привлекательную… испуганную. В отличии ото всех тех господ, больше похожих на безликие тени давно умерших людей, эта девушка показалась мне слишком живой, хотя она и старалась не показывать этого. "Вы пришли с ней?" — спросила она, прижавшись к моему уху. "С ней?.." — переспросил я тогда, но потом быстро догадался, о ком идет речь. "Уходите отсюда! Она опасна!" — осторожным шепотом сказала мне девушка, потом повернула голову к двери, ведущей куда-то еще глубже в помещение, и медленно, вытянув руку, нацелила туда свой указательный палец. Я поднял глаза и увидел там одноногую незнакомку, с которой сюда и пришел. Она ждала меня по ту сторону открытой двери и плавным паучьим жестом своих длинных пальцев с острым красным маникюром зазывала к себе. Не подчиниться этому гипнотическому жесту было невозможно. Я пошел к ней навстречу, и как только перешагнул через порог двери, ведущий во мрак, краем глаза заметил, что светловолосая девушка за моей спиной без чувств свалилась на пол прямо в центре зала. Обморок или приступ эпилепсии? Я не знаю. Но никто на это даже не отреагировал. Пройдя дальше, я оказался на лестничной площадке. Мы с незнакомкой стали медленно подниматься во тьму второго этажа, где, в свою очередь, была уже совершенно иная обстановка. Там в темноте передо мной, словно вспышки фотокамер, хаотично мерцали огни и играла куда более внушительная музыка — современная, тяжелая, быстрая. Сквозь блики света, мимолетно просачивающихся через бесконечный мрак, я видел множество теней. Это были молодые женщины — красивые — каждая, словно на подбор… полностью обнаженные, облаченные лишь в нейлоновые чулки с поясом и подвязками и в черных туфли на каблуках, словно это была их униформа. Кругом сидели и мужчины, и одетые под мужчин дамы, которых эти обнаженные красавицы обслуживали. Я же молча шел за "своей" спутницей, не без интереса и восхищения разглядывая женщин, мимо которых проходил. Помещение опьяняло. Я ощущал себя лишним… чужаком, тогда как незнакомка, наоборот, была там, подобно рыбе в воде. Это была ее стихия. Пока мы шли, она постоянно оглядывалась на меня через плечо и с хитрой улыбкой подмигивала мне, как бы без слов задавая риторический вопрос: "Нравится ли тебе здесь?" Я не знал, что отвечать… к тому же музыка все равно заглушала любые слова, и поэтому я просто кивал ей с податливой улыбкой. Оказавшись в другом конце темного зала, заполненного мелькающими тенями и силуэтами, мы приблизились к какой-то двери. По ту сторону светил комнатный плафон, а у порога стояли две стройные пышногрудые красавицы — азиатка и европейка, около двадцати лет каждая, обе обнаженные, как и большинство из присутствующих в том помещении женщин. Одноногая незнакомка приблизилась к одной из этих красавиц и без прелюдий по-французски поцеловала ее прямо в губы, видимо, что-то параллельно шепнув ей, так как молодая бестия тут же бросила на меня похотливый взгляд и чарующую улыбку. Дамы, играя со мной, как Калипсо с Одиссеем, взяли мою руку и повели в комнату, где горел свет и была кровать. Незнакомка же, с которой я сюда пришел, заходить не стала. Точнее она зашла, раззадоривая меня, мимолетно целуясь то со мной, то с теми двумя… а потом незаметно, словно дым, просочилась между нами и бесследно исчезла, оставив меня с двумя амазонками наедине. Воздух был тяжелым, опьяняющим… музыка громкая… помещение тесное. И я дал этим львицам себя растерзать.

— Еще бы! — с восхищением в голосе промолвил я. — От такого в том возрасте никто бы не отказался. Это мечта… настоящая фантазия, ставшая явью… — я призадумался, — …и ставшая ли?

Слишком уж гладкой была история. Она больше походила на эротический сон, нежели на правду. И Георг, будто прочитав мои мысли, все также неоднозначно продолжил свой рассказ:

— Когда я проснулся, тех женщин в комнате уже не было. Я был один в незнакомом помещении. После водоворота плотских игр, в которых было неясно, кто охотник, а кто добыча, я прямо там и задремал. А, неожиданно проснувшись от быстрого сна, я обнаружил, что те две красавицы куда-то пропали, оставив меня одного. Но меня удивило ни столько это, сколько тишина, так неоднозначно повисшая в комнате. Музыка затихла. Возможно, она затихла уже давно, но из-за того, что я заснул, мне казалось, будто все произошло в мгновение ока. Было… и исчезло. Мозг с таким не сразу справляется. Теперь помещение рисовалось не таким темным. И у меня возникло странное ощущение, будто я чего-то забыл сделать. Но чего?.. Я так и не мог понять. Дежавю наоборот. Не заставив себя долго ждать, я покинул тесную комнату и с удивлением обнаружил, что, кроме меня, во всем здании больше не было ни единого человека. Все залы оказались пустыми, и я пытался объяснить самому себе, свидетелем чего же мне удалось побывать в эту странную ночь. В один момент мне даже стало казаться, что все пережитое было и вправду не более чем фантазией… ярким сном, не имеющим никакого смысла и связи с реальностью. Однако опрокинутые стулья на пути, пустые бутылки из-под виски и уникума, дымящиеся в пепельницах остатки табака и сладкий привкус женщин на моих губах явно указывали на то, что здесь и вправду что-то было. Я спустился в банкетный зал. Там тоже никого. Тишина. Только старинный граммофон издавал мягкий шорох — его оставили включенным, пластинка давно доиграла до конца, и игла теперь терлась о пустую поверхность. К тому времени даже виолончелистка завершила свою сюиту, так как опилки инструмента были разбросаны по всей сцене. А возле бара какая-то мадам, видимо, подражая Золушке, оставила туфельку… и, как я понял, вовсе не случайно, так как из нее торчала аккуратно смятая бумажка. Возможно записка? Не знаю. Странные были ощущения… непередаваемые. Всегда интересно посмотреть на места, в которых совсем недавно что-то происходило… что-то важное, а теперь — затишье. Очень тонкая атмосфера, напоминающая резонаторное отверстие у гитары: струны прекратили колебание, звук затих, но вот эта неуловимая человеческим ухом вибрация на глубине инструмента все еще продолжает свое воздействие. Тишина после шума имеет свой неповторимый шарм.

Георг сделал паузу, желая насладиться мимолетным затишьем. А я в очередной раз восхитился сравнениями, которые приводил доктор Корвус.

— Задерживаться я не стал, сразу направился к выходу. К тому же, как оказалось, я в здании все-таки был не один. В глубине коридоров загудел пылесос, и параллельно кто-то начал шуметь стульями и целлофаном, наводя порядок. Мне почему-то не хотелось попадаться уборщику на глаза. Мне вообще не хотелось, чтобы меня в тот час кто-либо увидел в столь неоднозначном месте. Но, пока я искал выход, с уборщиком я все же столкнулся. Это был молодой азиат в рабочим синим балахоне. Увидев меня, он замер на месте и начал молча смотреть… не моргая. В его глазах читалось сразу и непонимание, и удивление, и осуждение, и нежелание задавать никаких вопросов. При этом я почему-то был уверен, что этот явно приезжий человек и вовсе не говорил на местом языке. Я прошел мимо, и он все это время провожал меня своим тяжелым взглядом. Даже когда он остался за моей спиной, я чувствовал, как он смотрит мне в след, и, осторожно оборачиваясь на него, я понимал, что это было действительно так. Вскоре я вновь оказался в прокуренной прихожей. Тот телефон без умолку так и звенел. И я не мог понять: он трещал все время или только когда я оказывался рядом? А, глядя на саму трубку, назойливо вибрирующую от звонка, в голову прокрадывались жуткие мысли, что если я сейчас отвечу на звонок, то по ту сторону провода странный голос назовет мое имя. Выйдя на улицу, меня обдал свежий после ночного дождя воздух. Было светло. Утро. Будничный день. Я без труда вернулся домой на городском транспорте. И мои родители даже не стали задавать вопросы о том, где я был. Как выяснилось позже, ребята на выпускном вечере тоже не смоли терпеть скуку и уговорили родителей и педагогов отпустить их пойти куда-нибудь в город. А посему мои предки, видимо, тоже были уверены, что я пошел с одноклассниками. Нашли ли ребята себе развлечение по вкусу, я не знаю. Мне было все равно. Я уже стал другим человеком. Моя инициация во взрослую жизнь состоялась. При этом тех двух красавиц я тогда видел первый и последний раз в своей жизни. Ни их имен, ни лиц я уже тогда не мог вспомнить, а сейчас-то тем более не вспомню. Так всегда бывает. Стоит нам отвести отчего-то взгляд, как то, на что мы смотрели минуту назад, тут же покрывается мутной пеленой, через которую мы пытаемся всмотреться при помощи нашей памяти. А с годами эта пелена так еще и пылью порастает. — Георг взял в руку платиновую карточку с женским именем и начал вглядываться в нее, по-видимому, пытаясь разглядеть на гладкой поверхности свое отражение. — Весь последующий день я провел дома в своей комнате. Ни с кем не разговаривал. Все думал о произошедшем. И чем больше я об этом думал, тем больше и больше понимал, что всего этого просто не могло быть на самом деле. Слишком уж сюрреалистичной и неправдоподобной казалась та ночь. Я был молод и не достаточно опытным подростком, из-за чего все увиденное просто не вписывалось в мое привычное представление о мире. Отказавшись признавать действительность, которую мне было сложно понять, мой мозг попросту пришел к заключению, что вся эта история, которую я вам рассказал, была не более чем игрой воображения. Я уж не помню, какое оправдание я себе тогда придумал — толи убедил себя, что мы с ребятами на выпускном вечере все же умудрились напиться и что мне все это приснилось, толи еще что-то подобное — но так или иначе к вечеру того дня я уже был абсолютно уверен, что никаких обнаженных красавиц не было, как и одноногой незнакомки, которая, подобно белому кролику, заманила меня в страну чудес.

— Но все оказалось не так просто, — заметил я, поскольку догадывался, что у Георга никогда не бывает ничего просто так.

— Верно, — он улыбнулся и лениво бросил карточку на стол. — Под вечер того же дня у нас дома зазвонил телефон. Это сейчас у каждого есть свой личный мобильник или компьютер, а тогда из средств мгновенной связи был только домашний телефон — один на всю семью, стоящий либо в кухне, либо где-нибудь в прихожей. По нему никто никогда не звонил, кроме родственников… да и то — только по праздникам. А тут позвонили мне, да еще и в столь поздний час! Трубку взяла моя мама, а потом тут же позвала меня к аппарату. Когда я спросил, кто это мог быть, она удивленно ответила: "Назвали твое имя. Какая-то женщина". И тут мне сразу стало ясно, что… нет! Что бы я там себе ни говорил, а та ночь все-таки была явью, и отголоски тех событий добрались уже и до моего дома. Я выхватил у матери трубку, приставил к уху. Как и предполагал, это была она — та самая "незнакомка", с которой все и началось. Я говорил с ней тихо, не хотел, чтобы родители слушали беседу. Первым делом я спросил ее, как она узнала мой домашний номер, на что она лишь усмехнулась. Ей к тому времени было известно обо мне практически все, что ей хотелось знать. То общество, частью которого она была, без труда могло навести справки о любом человеке в городе. Тогда я спросил, чего она хочет. Зачем позвонила сюда? Но она и тут не стала отвечать, а только продиктовала мне адрес, по которому я должен был встретиться с ней в тот вечер. Зачем? Почему? Она ничего не объяснила. Просто бросила трубку. Обратно дозвониться до нее я не мог. Не знал номера. И теперь даже если бы мне не хотелось идти к ней на встречу, то сообщить ей об этом не имелось возможности, из-за чего так или иначе мне бы пришлось пойти. Что ж, хитрости той даме было не занимать. Я-таки попался в ее черные сети. — Георг задумчиво улыбнулся самому себе толи умиляясь наивности того юноши, коим он когда-то был, толи завистливо восхищаясь его смелости. — Я снова отправился в ночь за таинственной незнакомкой, не имея ни малейшего представления, куда я иду и вернусь ли оттуда вообще. Мы встретились с ней недалеко от того места, где были прошлой ночью. Там на параллельной улице был ресторан, в котором Рудольф Шпитцер сочинил и впервые исполнил свое великое "Грустное Воскресение", оно же "Конец Света". И отныне гениальная в своей простоте музыка, нагоняющая депрессию и погружающая в иной мир, звучала там постоянно. А из-за тусклого освещения ресторан ко всему прочему казался еще и раем для декадентского течения. И так оно и было. В том месте часто собирались унывающие поэты и пьяные художники. Заведение в тот жаркий вечер было немноголюдным. Две-три пары посетителей, несколько официантов и старый пианист, вот уже в который раз в своей импровизации повторяющий трагичную мелодию, от которой было невозможно устать. Мы с незнакомкой заняли скромный столик у входа, и тогда она решила рассказать мне о правилах своей игры. Этот ресторан она назвала "залом ожиданий", а точнее местом, где таким женщинам, как она, сообщался адрес, по которому им предстояло тем вечером работать. И каждый раз этим женщинам выдавали новую карточку с очередным именем. В определенных местах дорогую платину можно было обменять на деньги. Этакий аванс за работу и паспорт на одну ночь. Удостоверение элитарной куртизанки, если можно так выразиться. И речь шла не просто о проституции, а об исполнении самых изощренных фантазий клиентов. Рядовых проституток — самых разных — было много, задачей незнакомки же было ими руководить. Она была госпожой, волшебным джином, воплощающим любые желания. И таких женщин, как она, во всем городе насчитывалось всего только несколько штук. Каждая платиновая карта была пронумерована и выдавалась лично в руки. Она являлась гарантом качества предоставляемых услуг. С ней были открыты двери во все самые порочные места Будапешта и обеспеченна абсолютная неприкосновенность, так как за каждой такой женщиной стояла целая сеть притонов и огромная мафия, состоящая из самых влиятельных и бескомпромиссных людей города. Будапешт был их территорией. Многие бары и практически каждый таксист, работающий по ночам, знали о значении платиновых карт и во избежание лишних проблем за свою работу с этих женщин даже денег не брали.

— То есть… это была какая-то криминальная организация? — уточнил я.

— Можно сказать и так. — Георг кивнул, однако по его флегматичному выражению лица я понял, что лично он бы не стал это называть подобными словами. — Факт существования данного синдиката держался в строжайшей тайне (так как в его ряды входила половина парламента), но при этом о нем все равно ходило немало слухов в определенных кругах. Многие слышали об этом обществе, и многие хотели стать его частью, но двери были открыты только открытым кошелькам и только по особому приглашению. Приходя туда, клиент, по сути, платил за компромат на самого себя. И в целях безопасности — встречи каждый раз проходили в разных местах. Адрес же сообщался в последнюю минуту. Были, конечно, и постоянные точки, как, к примеру, тот банкетный зал, полный эксцентриков, но это было скорее исключением из правил, ведь там собирался достаточно безобидный народ, желающий, скорее, отдыхать от своего безумия, нежели вновь поддаваться ему. Настоящий же "Содом" проходил в более закрытых местах. И именно в одно из таких мест мы с незнакомкой в тот вечер и направились. Взяли такси и поехали на окраину города. Оказались у заводского склада, обустроенного под бар. Посторонним, разумеется, вход был закрыт, кругом охрана, а внутри более дюжины обнаженный красавиц, готовых на все. Маленький храм плоти.

— Но подождите! А зачем эта, как вы ее называете, "незнакомка" вообще брала вас с собой? Один раз-то еще понятно, но потом?.. Чего она от вас хотела?

— Ах, видите ли, — Корвус вздохнул. — Я стал ее игрушкой, юным мальчиком на побегушках, если угодно. Куда шла она — туда и я. Каждую ночь эта дама направлялась в какой-нибудь очередное место, где было все дозволено, и везде брала меня с собой, как ручную собачку, разрешая мне пользоваться ее авторитетом и проходными куртизанками, которые были в ее подчинении. А в награду я должен был стать… и стал ее личным пажом, исполняющим каждую ее прихоть. Принести бокальчик, зажечь сигаретку. В принципе она от меня ничего другого и не требовала. Моего присутствия и внимания для нее было более чем достаточно. Она видела во мне того, кем я был на самом деле: мальчика-инвалида… собрата по несчастью — и хотела, чтобы я набирался опыту с женщинами, ибо та нелепая попытка познакомиться с ней тогда в ресторане сильно позабавила ее. Незнакомка хотела сделать из меня настоящего мужчину — самоуверенного, пленительного, знающего, как общаться с женщинами и как доставлять им удовольствие. Хотя, стоит сказать, что общение с дамами в тех кругах было сведено к минимуму. Удовольствие шло без прелюдий и послесловия. Однако при этом тело самой незнакомки для меня было закрыто. Табу! Она могла меня игриво поцеловать, подразнить, возбудить, разжечь во мне огонь, а потом в последний момент бросить в объятия совсем других красавиц. И так было всегда. Я шел за ней, а оказывался с совершенно иными дамами. А на вопрос: "Почему?" — она уклончиво отвечала, что я ей не просто не по карману, но еще и не по статусу. Да… очередной способ меня подразнить. У нее это хорошо получалось. Ох, это ее вечно черное осеннее платье, даже несмотря на жару, нейлоновый чулок на подвязке, туфелька… а ее глаза! Она была совершенством — грациозная, властная! И чем дальше, тем больше и больше я ее хотел. Виделись мы с ней только по ночам. Она звонила мне на дом с наступлением темноты и сообщала место встречи. И из-за этих ее поздних звонков, помню, мне даже пришлось купить провода и переходники, чтобы на ночь перетаскивать телефон себе в комнату. Я шел к ней на встречу, а под утро она, никогда не прощаясь, просто исчезала бесследно, растворялась с лучами солнца в городской суете. Мне она даже казалась неким вампиром — ну вы знаете — которые выходят на люди только по ночам, тогда как днем либо спят где-нибудь в своих тайных убежищах, либо вовсе не существуют. Как-либо связаться с ней я не мог. Это она мне звонила, а не наоборот. Таковы были ее правила. Причем порой она могла несколько дней не объявляться, а потом неожиданно позвонить в час ночи, когда я уже сплю, и несвойственным ей отчужденным шепотом начать мне рассказывать какую-то грязную историю… мол… "Я одинокая молодая женщина — очень хрупкая, уязвимая. Я даже не знаю, зачем звоню вам, но мне больше не к кому обратиться. Последнее время мне так одиноко — особенно по ночам — что я одеваю на себя такую… очень непристойную одежду — вульгарную, вызывающую. Глубокий вырез, короткая юбка, помада… да, именно… прямо как шлюха. И стою перед зеркалом, смотрю на себя и думаю о том, как я сейчас выйду на улицу и за бесценок продам себя первому встречному. Но… мне так стыдно. Ведь я совсем не такая. Да. Но по ночам… мне хочется… так хочется, что дрожь переполняет меня. Я боюсь, что в последний момент мне попросту не хватит духу осуществить дело до конца. Я боюсь все испортить и остаюсь дома. Смываю с себя помаду, прячу одежду в шкаф, пытаюсь уснуть. Нет, не надо меня жалеть! Я не достойна жалости. Мне уже давно следовало уйти из жизни. Никто все равно не будет скучать по мне. Говорят, что таблетки — это легкий способ. Надеюсь, что это так. Я уже приняла десяток… может больше — не знаю точно. Что? Нет. Спасать меня не стоит. Поздно. Бутылка джина — вот мое спасение. Да. Увы, заканчивается быстро. Не хотелось бы вставать за следующей. Слышала, что для того, чтобы поскорее заснуть, надо считать. Как думаете: поможет? Один… два… три… четыре… пя…" — и тишина в трубке. Не зная о чем и думать, я, помню, тогда со всех ног помчался в город. Ночь. Транспорт давно не ходит. Пришлось брать такси. Куда ехать? Не знаю. Начал вспоминать ее слова, так как она в них постоянно давала мелкие намеки на то, где могла находиться. И, оббежав несколько точек, я встретился с ней. Незнакомка, как ни в чем не бывало, сидела в своем обычном "зале ожиданий" и попивала излюбленный напиток. Я попытался завести разговор о том, что она говорила мне по телефону сорок минут назад, но она сделала вид, что и понятия не имеет, о чем я говорю, и тут же перевела тему. Так-то! — улыбнулся Георг. — Затем с ее стороны было немало подобных звонков, и некоторые истории, доносящиеся из ее уст, просто поражали. Она одновременно дразнила и пугала. Но после того первого раза я уже относился к таким выходкам с определенной долей иронии.

— Это такие ролевые игры, как я понимаю?

— Да. Очередной способ посеять зерно сладострастия в голову невинного юноши. А у нее этих способов было бесчисленное множество. Она была воплощением порока и совращала все, к чему прикасалась. Для нее это было особым удовольствием. Секс ее не волновал, ей был интересен непосредственно сам акт совращения. Как понимаете, роль госпожи этой женщине дали далеко не просто так. Красота, как таковая, да и даже плотские забавы не играли никакой роли в тех кругах. Там была иная ценность — разврат во всех его проявлениях и возможность безнаказанно осуществлять свои самые грязные фантазии. Это был второй круг ада, ставший для многих раем. И за то лето я увидел, насколько многогранны могут быть желания человека. До этого я только читал об этом в книгах, воображал… а тогда воочию стал свидетелем того, о чем раньше даже подумать не мог. И речь идет вовсе не о каком-то там унылом БДСМ. Нет. Я говорю о более изощренных вещах — безумных, противозаконных.

Я призадумался, пытаясь вообразить себе различные оргии.

— Но… а что конкретно там было? — не выдержал я. — О каких именно запретных вещах идет речь? Педофилия? Изнасилование?

Доктор в голос засмеялся.

— Друг мой, ну что вы так низко берете?

Я замолк, не зная, что и ответить.

— К примеру, как насчет асфиксии? — спросил Георг.

— Это когда душат? Перекрывают дыхательные пути? — Мне был хорошо знаком данный способ сексуального удовлетворения, хотя никогда не практиковал его. — И что же в этом такого запретного? — удивился я.

— Речь идет не просто о зажимании горла, как вы могли подумать. Нет. Я говорю о повешении. Да-да, о простом повешении человека…

— Мужчины подвешивали себя для получения удовольствия?..

— О нет! Не мужчины. Вешали девушек на самой настоящей виселице. Богатенькие садисты по желанию могли собраться, выбрать какую-нибудь красавицу (в основном выбирали худых, длинноногих), одевали ее как-нибудь пооткровеннее, затем завязывали ей руки за спиной, ставили на табурет, затягивали на шее петлю и приводили их единогласный приговор в исполнение. И пока девушка висела, дергаясь в предсмертной лихорадке, подобно рыбе, вытащенной на крючке из воды, мужчины рассаживались по удобнее, словно в зрительном зале, и любовались тем, как она каблуками пытается поцарапать воздух. Кто-то из зрителей просто смотрел, а кто-то удовлетворял себя. Да, когда у людей есть все, они начинают играть со смертью. Параллельно это зрелище снималось на камеру. VHS кассеты расходились по подпольным прилавкам, как горячие пирожки.

— Ужас какой…

— На все есть спрос. И ведь это только начало, вершина айсберга, так сказать. Ведь за отдельную плату труп той девушки могли положить в постель к некрофилам. А если еще доплатить, то тело обрабатывали соответствующим образом и клали на стол к любителям полакомиться человеческой плотью. Устраивали тот еще ниутамиори. Не пропадать же добру! Была целая кухня. Первоклассные повара со всего мира, готовые приготовить любую закуску. Мясо белого человека или желтого — в любое время. С "черным" мясом в Будапеште в те годы было посложнее. Ну а "красное"… сами понимаете — что тогда, что сейчас экзотика.

Меня передернуло, и я невольно вспомнил о завтраке, которым накормил меня доктор. Был ли Георг одним из тех гурманов, я спрашивать не решился.

— Нет, ну я слышал о сексуальном рабстве в восточной Европе и о порноиндустрии в Венгрии, но никогда бы не подумал, что все это настолько… как бы это сказать?.. черт, у меня даже слов нет.

— Где-то же это должно быть. Если бы этого не было там, то было бы где-то еще. Человеческую природу не переделать. Так устроен мир. И надо сказать, что большинство из тех клиентов были очень даже уважаемыми в миру личности: известные политики, адвокаты, даже врачи. Австрийцы, немцы, швейцарцы — самые разные люди. У себя в странах они подобным не занимались — рискованно, близко к работе, к семье. А посему и нужна была Венгрия — маленькая наивная страна услуг. Также стоит сказать и о самих девушках. Венгерок в тех местах практически не было. В основном этим занимались приезжие умницы из Югославии, Украины, Албании и из стран Прибалтики. Они мчались в Будапешт за лучшей жизнью, за быстрым заработком. И их судьбы мало кого заботили. Никто их не вспоминал.

— А как же их семья, родственники?

— Я не знаю, что вам ответить.

— А что насчет ваших родителей? Они знали, где вы пропадали по ночам? Как они отпускали своего пятнадцатилетнего сына гулять по таким злачным местам?

— Мои родители не задавали вопросы. Они были убеждены, что у меня просто появилась первая девушка. Все-таки по вечерам мне звонил какой-то женский голос, а под утро я приходил домой со следами помады от поцелуев, и от меня разило духами. "Пусть нагуляется. Лишь бы наркотиками не баловался!" — говорили они. А то, что я влюблен — да что же в этом плохого? И они были правы: я действительно был влюблен… можно сказать, без ума от незнакомки, страстно вожделел ее, мечтал о ней, вприпрыжку бежал по каждому ее зову. Но, как я уже говорил, именно ее тело было мне недоступно. А запретный плод сладок! — Георг ухмыльнулся и задумчиво опустил глаза. — И таким образом ночи сменяли друг друга, я взрослел, набирался опыту, а лето близилось к концу. И однажды… незнакомка исчезла — бесследно — перестала звонить, объявляться. Да, она и до этого могла иногда пропасть на день, на два, но потом всегда возвращалась. Однако в этот раз все было иначе: она просто испарилась, будто никогда и не существовала. Я подождал неделю, надеясь, что она все же позвонит. Но нет. Тишина… и ни намека на ее возвращение. Затем еще неделя. Я предположил, что, возможно, я ей наскучил и что она нашла себе другого фаворита, которому можно было также загрязнять мозги своим распутством, но мне не хотелось в это верить. Я начал ее искать, ходить по всем известным мне "залам ожиданий" и другим барам, в которых мы с ней встречались, но о незнакомке мне никто не давал никаких сведений. Да что я говорю? Я даже имени ее не знал! К счастью, у нее были заметные приметы — одноногую женщину, принципиально отказывающуюся от протеза, ни с кем не перепутать. Но со мной — жалким мальчишкой — никто и разговаривать не хотел. Без авторитета госпожи все те двери были для меня закрыты. Я был никто… да и к тому же несовершеннолетний. И в один момент мне пришлось попросту с этим смириться, прекратить безрезультатные поиски и начать жить дальше. Летние каникулы заканчивались. На пороге стоял десятый класс. Я готовился к учебному году, полностью погрузился в чтение книг и стал потихоньку забывать о том, что происходило со мной на протяжение лета, и даже сама незнакомка в моих мыслях стала уходить куда-то на дальний план (туда, куда уходят все наши сновидения), как вдруг… она объявилась! Нет, она позвонила не вечером, как это обычно бывало, а под утро. Было первое сентября. Я оделся по парадному: брюки, рубашка — сел завтракать и уже планировал бежать в школу на линейку, когда зазвенел телефон. Мама взяла трубку, а потом тут же протянула ее мне, сказав, что это какая-то женщина, а потом озадаченно добавила: "И кажется, она плачет". Да, это была незнакомка… и да, она действительно плакала. Что произошло, я не знаю, однако я понимал, что на этот раз это никакая не игра. С ней что-то случилось, и она хотела меня видеть, рыдала в трубку, умоляла прийти… но нет, не в какой-то очередной бар или клуб, а прямо к ней домой. Она назвала мне адрес, раскрыла свое тайное логово. Я ее молча выслушал, пытаясь понять, к чему все это ведет, затем задумчиво положил трубку и все же отправился к ней. Нашел нужный дом, подъезд, поднялся на этаж, постучал в дверь. Незнакомка открыла мне, и я увидел ее такой, какой еще никогда не видел ранее. Лицо без макияжа — уставшее, волосы непричесанные, а в место ее привычного черного вечернего наряда уязвимо-белый домашний халат, одетый на скорую руку. Она впустила меня, и я увидел ее достаточно скромную ничем не примечательную и даже очень тесную квартиру с вечно закрытыми жалюзи, так как солнце постоянно светило с той стороны. Помещение было обжитым, по-домашнему уютным, и я бы никогда не подумал, что там могла жить настолько порочная и изощренная в сексе женщина. Самое обычное венгерское жилье. Я присел на стуле в углу комнаты, молча ожидая объяснений. Незнакомка же, устало упираясь на костыли и лениво передвигая босую ногу, приблизилась к дивану и пьяно завалилась на него, начав отрешенно рассказывать мне, как ей все ненавистно. Она заявила, что ей отвратно то, чем она занимается, и что ей омерзительны все эти извращены, эти мужчины — грязные, самоуверенные, морщинистые, жадные. Она также презирала и продажных девок, которых она каждый день десятками укладывала под клиентов. Параллельно призналась, что ненавидит и всю эту ночную жизнь, и бары, выпивку, лживые улыбки, громкую музыку и полутени. Она презирала все и всех! Наверное, даже и меня в какой-то степени. Но больше всего на свете ей была омерзительна она сама. Пребывая в пьяной и пассивной истерике, незнакомка говорила много, но она говорила не со мной. Нет. Я молчал. Она говорила в первую очередь сама с собой, и все же, как каждому человеку, который жаждет выговориться, ей был необходим слушатель. Это была ее исповедь. Возможно, это был единственный раз в ее жизни, когда она позволила себе искренность и слабость. Незнакомка рассказывала самые разные вещи. Многое из услышанного я был не в силах понять, так как это было что-то очень личное, понятное только ей одной, а многое так и в принципе осмыслить было невозможно, потому что ее язык заплетался, и она сама забывала, о чем говорила минуту назад, перепрыгивая с темы на тему. Но я ее все равно внимательно слушал. Некогда грациозная, самоуверенная, властная женщина, именуемая госпожой и способная даже самых непреклонных мужчин опустить на колени, в этот раз сидела передо мной уставшей, отчаявшейся, разбитой, жалующейся на судьбу и выплескивающей наружу весь свой накопившейся паучий яд. И хотя она не сказала этого прямо, проскользнул лишь намек, как я понял, даже отсутствие ее ноги было связано вовсе не с физиологической патологией или медицинской необходимостью, а с каким-то очередным сексуальным фетишем. Затем, видимо устав от собственных слов, незнакомка вульгарно разлеглась на диване, распахнула халат, откинула свою единственную ножку и начала просить меня овладеть ею прямо там. Так ей была необходима чья-то близость и понимание. Я молча смотрел на нее, но не сдвигался с места. Я даже не моргал. Между нами располагался небольшой журнальный столик, на котором помимо каких-то бумаг — видимо, счетов — были разбросаны десятки тех платиновых карт с самыми разнообразными женскими именами — бесчисленное количество ролей, которые примеряла на себя незнакомка каждую ночь ради клиентов. "Николетт", "Шэрон", "Элиз", "Миа" — все это маски. Истинная же она лежала передо мной и, будучи опьяненной напитком и потоком эмоций, столь жалко умоляла меня в тот час заняться с ней любовью. Да, я хотел ее… хотел с самой первой минуты нашего знакомства, но теперь я смотрел на нее… смотрел и понимал, что она мне уже не интересна. Меня пленил ее образ, та роль, искусственная маска, которую она примеряла на себя каждую ночь, становясь поистине монументальной женщиной, об которую было так легко разбиться. Но теперь я видел то, что было скрыто под позолотой, — немощность, жалкая слабость. Вовсе не богиня… человек. Дождавшись, когда алкоголь в крови и переизбыток эмоций погрузит ее в сон, я, так и не проронив ни единого слова, поднялся со стула, уважительно накрыл женщину теплым пледом и ушел. Я отправился в школу. На линейку опоздал. Явился, когда все уже расходились по классам. Первое сентября — праздник. Много новых лиц, а еще больше старых. Мои друзья и одноклассники приветствовали меня, рассказывали различные байки и анекдоты, которые произошли с ними за лето. У каждого была своя маленькая история, но я их не слушал. Я смотрел на всех этих ребят, с которыми, как казалось, мы еще только вчера были на одной волне, и невольно ловил себя на мысли, что я их больше не понимаю — ни их интересов, ни даже жаргона. Я перерос своих друзей. Все спрашивали меня, почему я такой задумчивый, молчаливый, погруженный в себя, интересовались, как прошло мое лето, но я не отвечал… — Георг тяжело вздохнул. — И вот вы просили меня рассказать вам, как и когда юноша превратился в мужчину. Так вот это произошло вовсе не тогда, когда в день знакомства с незнакомкой он провел ночь в компании двух пленительных красавиц, а тогда, когда эта незнакомка была готова отдаться ему, но он отважился уйти.

В помещении повисла тишина.

— Затем наступила дождливая осень, — медленно продолжил доктор. — И я, возвращаясь домой по ночам с различных мероприятий, частенько бывал возле тех мест, где мы с ней гуляли. Чаще всего проходил мимо того здания, куда она привела меня в первый раз. Оттуда из окон на этаже практически всегда горел свет, проскальзывали силуэты. Я мог бы туда постучаться, войти, может быть даже встретиться с ней, но… я оставлял прошлое в прошлом и двигался дальше.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА