Глава XXIX: Девятая симфония

Музыка – это чистейший, прозрачный, неповторимый ручей, что берет свое начало из души человеческой и вечно течет в те края, где еще никогда не бывало сознание людское, открывая новые грани для воображения. По одну сторону ручья располагается добро со всей своей первозданной чистотой, светом, праведными запретами, красотой и искренностью, а на другом берегу царствует зло с мрачными тенями, заманчивостью нежных ночей, искусом и опасным очарованием. Музыка же льется между ними, поэтому не является ни тем ни другим, но при этом совмещает в себе и то и другое. Она стирает все границы морали, объединяет противоположности, создает широкий прочный мост между двумя берегами, скрещивая Богиню с Дьяволом, сливая строжайшие запреты и вседозволенность в единое целое.

Маэстро, пробудившись от глубокого сна, неохотно приоткрыл глаза и увидел, что находится за своим письменным столом, причем таким образом, что его голова лежала на стопке листов, хранящих симфонию, которую он совсем недавно завершил. Его разбудили старинные часы, которые располагались на полке в другом углу комнаты и представляли собой точную, но, разумеется, уменьшенную в масштабах копию пражских астрономических часов. Они неожиданно завелись сами по себе без какой-либо на то причины. И услышав этот возникший ежесекундный стук тихого механизма, маэстро просто не мог не подняться со стула и не подойти к этим часам.

Он смотрел на них с огромным удивлением, пытаясь понять, что бы все это могло значить, ибо данный механизм простоял без действия целых тринадцать лет, а сейчас всеми своими расписными указателями показывал не только точное время, но и точные фазы луны, солнца и даже звезд.

Было уже давно за полдень.

Посмотрев по сторонам, маэстро увидел, что находится в квартире один, понимая, что Роксана ушла не попрощавшись, а следовательно ушла безвозвратно.

И ощущая некое совсем недавно возникшее чувство опустошения, композитор приблизился к рабочему столу и увидел законченный манускрипт, над которым он трудился так долго, что до сих пор не мог смириться с той мыслью, что он довел эту работу до конца.

Поверх нот лежал титульный лист, на котором узорчатым, но при этом довольно корявым почерком музыканта было написано название произведения.

И называлось оно «Op. 108 – Девятая симфония».

А чуть правее, сразу под этой надписью, виднелся мутный, но, несомненно, заметный, красный отпечаток женского поцелуя, оставленного Роксаной на прощание перед самым ее исчезновением.

И куда бы маэстро в те минуты ни глядел, он везде ощущал присутствие своей возлюбленной: в каждом предмете и даже в воздухе, поскольку этот ни с чем не сравнимый, волнующий аромат ее тела так и продолжал кружить по комнате, сводя музыканта с ума.

Ему захотелось выйти на балкон, но перед тем как это сделать, он, вновь бросив взгляд на завершенную симфонию, вспомнил о том, что почти все величайшие композиторы при жизни могли написать только девять симфоний, так как после девятой они либо прекращали свою творческую деятельность, либо уходили на вечный покой.

Цифра «девять» всегда являлась и будят являться самой опасной цифрой для творческих людей, и, в частности, для музыкантов. Тем временем как число «три» несет в себе жизнь, ибо отражает мать, отца и их живое продолжение; трижды три – оно же девять – является его противоположностью и обозначает не что иное, как смерть.

Людвиг ван Бетховен ушел из мира земных звуков, которых он в последние годы даже не слышал, написав свою великую девятую симфонию, которая и стала отправной точкой таинственного проклятия. Вот и Франц Шуберт умер молодым в самом расцвете сил почти сразу, как только дописал симфонию свою под тем же номером зловещим, сам того не осознавая, как, дописывая последний такт, подписал контракт с Роксаной. Антон Брукнер девятую свою так и не закончил. А Густав Малер – австрийский романтик – знал о проклятье числа девять и, надеясь смерть перехитрить, уже начал работать над десятой, но, разумеется, от судьбы не убежал. Антонин Дворжак тоже не стал исключением и, назвав свою девятую симфонию «Из нового мира», до десятой так и не добрался.

Проклятие овладело и Александром Глазуновым и Ральфом Воан-Уильямсом, Куртом Магнусом Аттербергом, Роджером Сешнсем, сэром Малькольмом Генри Арнольдом и даже Альфредом Шнитке. А композитор Николай Кондорф, который не входит в данный список, тоже пострадал от этого феномена, но по-своему. Он думал, что имеет право дописать ту незавершенную девятую симфонию Шнитке, но смерть ему доказала обратное.

Девятая для многих оказалась последней, и маэстро, выходя на балкон своей квартиры, понимал, что это проклятье поработит и его.

Он потратил свои лучшие годы на ее написание и знал, что это произведение являлось своего рода отражением всей его жизни. И поскольку симфония была завершена, для маэстро вовсе пропал какой-либо смысл жить дальше. К тому же и его возлюбленной больше не было рядом.

Однако, пребывая на балконе, с которого открывался прекрасный вид на Будапешт, на Дунай и, главное, на Будайскую крепость, где совсем недавно он танцевал на балу у самого Сатаны, композитор, делая глубокий вздох и после долгого сна потягивая руки вверх, с огромным наслаждением подумал о том, что жизнь все-таки продолжается.

Музыкант стоял босиком. На нем были одеты брюки темно-серого цвета и серо-белая рубашка, посмотрев на рукава которой, он искренне улыбнулся, ибо все они были исписаны чернилами, так как во время написания произведения он использовал их в качестве черновика. И слыша приглушенный, но постоянный стук часов, доносящийся из комнаты, мужчина, наслаждаясь красотой любимого города, неожиданно разумел, что на самом-то деле его симфония не может быть завершенной, ведь в ней было всего только два акта. А он изначально планировал, чтобы в ней их по-классически было четыре. Ему даже показалось, что он попросту остановился на середине и что в эти самые секунды он пропускает нечто очень важное, ускользающее от него безвозвратно. Но эта мысль мгновенно вылетела из его головы, ибо ей на смену явилась другая.

Мужчина вспомнил те самые слова, сказанные Роксаной в момент их первой встречи. И он наконец-то осознал, что же на самом деле имела в виду его возлюбленная, говоря о том, что ни третьего, ни четвертого акта не будет, по той причине, что творец простится с этим миром.

– Она знала... – он прошептал самому себе, торопливо вернувшись в комнату и посмотрев на написанный им манускрипт. – Она все знала...

И теперь маэстро был точно уверен, что его симфония завершена и пребывает именно в том виде, в котором ей и должно быть.

Пожалуй, это был первый раз за непомерно долгий срок, когда он смог спокойно дышать, освобождая свои мысли от этого довольно утомительного и терзающего душу процесса сочинения музыки. Симфония уже была изложена на бумаге, и композитору оставалось только восторгаться результатом. Но по какой-то причине ему даже не хотелось сесть за рояль и переиграть написанное. И он, находясь в тишине, просто смотрел на эту толстую стопку пожелтевшей бумаги, точно зная, что данная симфония совершенна.

Однако, несмотря на то, что маэстро закончил работу над главным произведением всей свой жизни, в его душе по-прежнему не было покоя, ибо теперь его терзали мысли о той даме, которая подарила ему вдохновение и которая ушла не попрощавшись. Понимая, что он более не может без нее существовать, мужчина мгновенно привел себя в порядок, умывшись, побрившись и надев чистую рубашку, которая тоже оказалась серой. Поверх нее он завязал галстук кроваво-красного цвета крестовым узлом, и перед выходом из квартиры в мир людей, счастья, слез, горечи, страданий – в мир, частью которого он, к своему непомерному сожалению, являлся, надел длинное серое пальто, после чего положил манускрипт с нотами в твердую папку, которую в ту же минуту бросил в перекинутую через плечо сумку.

Выйдя на улицу, он, шагая по кварталу, стал искать Роксану в лице каждого прохожего. И как ни странно, он ее находил, ибо этот ни с чем не сравнимый силуэт его возлюбленной отражался в глазах каждого человека, на кого композитор поднимал свой взор.

Но самой Роксаны не было нигде.

Музыкант ходил кругами по узким улицам, и вскоре осознал, что ее бесполезно где-либо искать, ибо она не что иное, как смерть, и что единственный способ вновь свидеться с ней – это дать Роксане повод самой его найти. И для этого, не думая более ни о чем, маэстро решительно направился в сторону моста Эржебет, который располагался неподалеку от его квартиры.

Данный мост, пересекающий Дунай, был белым, однако, несмотря на ясную погоду, он в этот день почему-то казался каким-то серым, как будто им уже давно не занимались городские власти. И хотя этот мост, в отличие о Цепного моста и даже моста Свободы, особо не имел ни исторического, ни даже культурного значения, маэстро любил его больше всего, так как именно с него открывался самый лучший вид на Будапешт.

С одной стороны, а точнее со стороны Пешта виднелись живописные купола и узорчатые крыши городских разноцветных домов. Там же, если смотреть на север, можно было увидеть и великолепное здание парламента. А с обратной стороны, на берегу Буды – что нельзя было не заметить – располагалась все та же Будайская крепость и невысокая, но, несомненно, видная гора Геллерт, на которой во всем своем великолепии прямо над небольшим, но чарующим водопадом можно было видеть гордый монумент Герарда Венгерского, который непоколебимо стоял на каменном пьедестале в самом центре классической полукруглой колоннады. На пике горы возвышалась величественная Статуя Свободы, изображающая женщину, возносящую пальмовую ветвь в небеса. Однако, как гласит легенда, имеющая множество задокументированных подтверждений, данная статуя изначально строилась для того, чтобы отобразить красоту женщины с пропеллером от самолета в руках, что во время советского режима было довольно модным и символичным, учитывая, что статуя возводилась в память советских летчиков, погибших, освобождая Будапешт, но вскоре пропеллер заменили на пальмовую ветвь и придали монументу совсем иное значение. И наверное, именно поэтому маэстро никогда и не любил эту статую, ибо считал, что то, что с ней сотворили, было обыкновенным актом вандализма.

Оказавшись на мосту, мужчина оглянулся и заметил очень странную вещь: он увидел, что этот длинный и широкий мост был полностью пустым. Кроме маэстро, на нем не было более ни души, когда как Цепной мост и мост Свободы, которые находились параллельно, были переполнены людьми и автомобилями. Поначалу композитор даже обрадовался, ибо всегда предпочитал уединение, не говоря уже о том, что он и на дух не переносил все эти современные транспортные средства. Но вскоре стал понимать, что мост Эржебет пуст вовсе не случайно. Казалось, что на нем вот-вот произойдет нечто очень важное и грандиозное, как будто эта пустота есть не что иное, как очередное затишье перед бурей. К тому же маэстро стал замечать, как его медленно обволакивал густой появляющийся из ниоткуда серый туман.

Что-то приближалось.

Но вот что именно, мужчина пока не понимал.

С того самого момента, как он сюда пришел, мостом овладела некая таинственная сила, ограждающая мост с двух сторон, никому не давая на него взойти, из-за чего люди, подходя к нему, тут же неосознанно разворачивались и уходили куда-то совсем в иную сторону, а машины же просто разъезжались по ближайшим переулкам, даже не доезжая до моста.

Пытаясь понять, что происходит, музыкант случайно коснулся пальцами до сумки, где хранились ноты с его произведением, и в миг ощутил то чувство, которое ранее ему было незнакомо. Он почувствовал себя вознесенным на новую ступень познания мира, пребывая значительно выше всего человечества, природы и даже богов. Нет, ни физически, ни даже умственно маэстро не отличался от остальных людей – и он это прекрасно понимал – но это мимолетное чувство прозрения по-прежнему не покидало его, как будто целый мир распахнул ему свои объятия, вступив с ним в некое взаимовыгодное согласие, из-за чего маэстро, превзошедший самого себя собственным искусством, был единственным творцом своей судьбы. И зная, что уже никакие потусторонние силы неспособны повлиять на его жизнь, музыкант, выйдя на проезжую часть центра моста, оглянулся и увидел белого голубя, который резко оторвался от асфальта и, взлетев, неожиданно замер в неподвижном состоянии прямо в воздухе в нескольких сантиметрах от лица композитора.

И в этот миг подобно фотоснимку замерли на месте и отдаленные люди, которые теперь напоминали человеческие статуи из воска, прекратили свое движение и различные автомобили, поезда, и даже течение Дуная в миг остановилось, как будто вода окуталась прозрачным льдом.

Время замерло на месте. И с ним остановился шар земной.

Вот только этот неестественный, серый туман продолжил свое беззвучное движение, медленно поглощая столицу толстым слоем мглы.

Пребывая в полной тишине, маэстро, который до сих пор не понимал, что же именно происходило с миром в эти самые мгновения, стал неторопливо, как всегда хромая на левую ногу, ходить вокруг этой так резко остановившейся в воздухе птицы, разглядывая детали каждого изгиба ее идеально расправленных крыльев. А через несколько секунд, приподняв глаза, увидел еще каких-то два крыла, принадлежащих совсем иному существу.

Со стороны Пешта, на крыше одного из зданий маэстро увидел высокого ангела, от которого все озарялось золотыми лучами. Это был Серафим, одетый в белое полупрозрачное одеяние, сквозь которое можно было отчетливо видеть его мускулистое тело. А за его спиной прямо сквозь мглу на крышах стали появляться десятки, сотни, а, возможно, даже и тысячи подобных же белокрылых существ, держащих в руках позолоченные сабли и представляющие собой целую армию.

Все эти ангелы, количество которых было невозможно сосчитать, ибо их с каждой секундой становилось все больше и больше, являлись практически идентичными. Каждый из них: как мужчины, так и женщины – имели идеальные телосложения, здоровую светлую кожу и кристально-белые крылья, от которых сиял ослепляющий свет.

Серафим же немного отличался от ему подобных, ибо его крылья являлись значительно больше, чем у остальных, да и его волосы были не светлыми, а окраса вороньего крыла.

Продолжая находиться на мосту, маэстро повернул голову и увидел, как, будто в искаженном зеркальном отражении, и со стороны Буды сквозь туман стали вырисовываться многочисленные силуэты... вот только на сей раз черные, похожие на устрашающих гаргулий, корявых демонов и рогатых минотавров. И, в отличие от ангелов, стоящих на крышах, эти мрачные непохожие друг на друга образы появлялись на горе Геллерт, из-за чего даже казалось, что все эти существа, находившиеся на разных берегах, пребывали на одинаковом расстоянии от уровня реки.

И вскоре среди армии устрашающих существ на самой вершине горы появился и сам повелитель темных сил, который, выйдя из тумана, стал сквозь свою белую маску молча смотреть на Серафима, который в свою очередь точно таким же решительным взглядом уже давно смотрел на черного владыку.

– Дияко, – звонко прозвучал голос белокрылого, – я остановил время и с вами вышел на личный контакт, ибо вы совершили поступок, который мы ни при каких обстоятельствах не можем оставить без внимания.

Черный повелитель слегка призадумался и через несколько секунд своим донельзя хриплым голосом спросил:

– Светлый ангел Серафим, я совершаю по тысячи различных поступков в течение каждого мгновения, поэтому не мог бы ты, крылатый, уточнить, о чем именно завел ты речь?

– Что ж, постараюсь... – неохотно ответил тот, кто доносил слово всевышней Богини. – Вы, лукавый господин, искусили нашу чистую ученицу, сделав ее столь же порочной, как и все ваше грязное царство. Но за это вас мы не виним, ибо это она оказалась слабой и не сдержалась перед ароматом запретного плода. Но вы, мой враг, творец теней, к этому всему еще и сделали ее своей супругой, черной королевой провозгласив, отдав ей в ее некогда белые руки всю свою нечестивую власть. А подобное ни я, ни моя Богиня одобрить не можем.

– Серафим небесный, – усмехнувшись, заговорил Дияко, – вообще-то Вирджиния по своей воле согласилась стать спутницей моей...

– Да, мы и не спорим, – его резко перебил крылатый. – Но провозгласить ангела хранителем зла – это порочит всем ветхим канонам! Это позорит нашу веру, позорит нас и, главное, Богиню! – Серафим сделал паузу. – И поэтому, всесильный Дьявол, мы настойчиво требуем, чтобы вы себе в супруги взяли кого-либо иного, но только не ангела! А ту, чье имя стало грехом произносить, требуем немедленно вернуть нам, дабы совершился над ней суд нашей Богини.

Из-под белой маски таинственного существа в черном плаще раздался протяжный и неодобрительный хрип, сразу после чего Дияко громко ответил:

– Во-первых, надутый индюк, – это не твое пернатое дело указывать мне, как поступать!

– Я... – начал было тот, краем глаза посмотрев на свои крылья.

– Во-вторых, как смеешь ты, никчемный, перебивать меня, всевышнего! – продолжил повелитель тьмы. – И в-третьих, в чем, несомненно, я уверен, ты, небесный Серафим, просто завистью наполнен, ибо сам такую власть желал бы обрести. И предложив тебе я то, что дал совсем недавно ей, ты бы ни при каких обстоятельствах не отказался и с гордостью б стал евнухом моим. Но этому, увы, не быть, ибо спутницей своей провозгласил Вирджинию я. И даже если мне по силам забрать все то, что дал я ей, не стану я этого делать, ибо обещание дал. А, в отличие от низких людей и даже от твоей Богини, слово я свое держу!

Услышав это, Серафим направил на врага острие золотой сабли, тем самым ясно дав понять, что ни он, ни его крылатая армия не намеренны просто так отступать.

– А вы, однако, гордый! – заговорил ангел. – Но ваша гордыня идет в противовес нашей, и поэтому мы просто обязаны вызвать вас на равный бой! Здесь и сейчас! И вам придется принять этот вызов, ибо хотите вы того или нет, но мы сделаем наш первый ход.

Дияко, стоя на вершине горы, медленно кивнул, принимая вызов.

И на этот жест, многоликие демоны, окружающие черного владыку, стали доставать свои серебряные шпаги, копья и мечи, принимая стойку, с которой они по приказу своего повелителя готовы были мгновенно ринуться в бой. А ангелы тем временем уже давно крепко сжимали острые пики, находясь в ожидании приказа для атаки, ибо с самого начала было ясно, что войны не миновать.

Атмосфера накалялась.

Черная армия рогатых уродов и белая армия крылатых существ были готовы в любую секунду обрушиться друг на друга. И все думали, что Серафим сейчас махнет рукой и тем самым подаст сигнал для начала кровопролитной схватки, но он лишь грозно указал пальцем на крошечного человека, стоящего прямо под ним в центре широкого моста, соединяющего два берега.

– Ты, – голос Серафима отразился о застывший Дунай, – смертный человек. Коль уж ты каким-то чудом возвысился над нами и смог увидеть все, что здесь происходило, то пока не начали мы схватку, выбирай сторону, сущность которой готов ты принять!

Музыкант, не зная, что ответить, стал в недоумении смотреть то на один берег, то на другой, пытаясь решиться, не особо даже понимая, в чем именно заключается предоставленный ему выбор и для чего он вообще должен был его осуществлять.

С одной стороны на высоких зданиях он видел множество красивых полуобнаженных девиц с огромными белоснежными крыльями, рядом же стояли и мускулистые высокие мужчины. Все они держали острые мечи и копья, и по их голубым глазам, которые излучали свет, чистоту и легкую прохладу, было видно, что за честь и за веру своей госпожи они были готовы сражаться со всем, что им казалось злом, до последней капли крови.

А на обратной стороне маэстро разглядел деформированные лица бледных полумертвых созданий, одетых во все черное, с кривыми саблями в руках. Эти господа рисовались донельзя неприятными. Мужчина сразу осознал, что все эти отвратительные существа и были теми самими душами, с которыми он пребывал на том чарующем балу. У некоторых из этих личностей тоже были крылья, но они были крыльями черных летучих мышей. А у большинства из них просто имелись огромные клыки или же устрашающие рога на лбу. Все эти мрачные демоны выглядели более чем пугающе, и маэстро совсем не хотелось к ним идти.

Но через мгновение в этой темной, устрашающей толпе он увидел знакомые лица. Там появился лохматый здоровяк Влад, держащий бутылку чего-то крепкого в руке и трубку с черным табаком во рту. А рядом с ним, стоя на высоченных каблуках, нарисовалась и, как всегда, неотразимая Роксана, которая своим пронзающим и чарующим взором с явной ухмылкой смотрела на маэстро так, как хищник смотрит на добычу.

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА