Глава XXI: Муза

В миг, когда маэстро отведал вина, в его глазах все потемнело. Сердце и дыхание резко остановились, и, как казалось, наступала смерть, но он вновь открыл свои карие очи и осознал, что все приостановилось не более чем на мгновенье.

Однако в комнате, что была и без того темной, стало значительно мрачнее, как будто за эту долю секунды время незаметно ускорило свой бег, и наступил вечер. Но который час был на самом деле – сказать было невозможно, поскольку солнце за окнами, прикрытыми толстыми шторами, куда-то скрылось, к тому же на улице продолжал кружить непроглядный серый туман, приглушающий какой-либо свет. А нормальных часов в квартире композитора не имелось, разве что какие-то старинные часы с алхимическими символами вместо чисел, сделанные в стиле пражских курантов или, как их еще называли, астрономических часов, но и они не указывали время, ибо остановились еще где-то в те годы, когда у маэстро начался творческий кризис. Были, конечно, и наручные часы хозяина квартиры, которые он тоже постоянно забывал заводить, поэтому скорее всего и они уже давно перестали показывать точное время.

Но было ясно одно – за окном вновь возобновился дождь, ибо он тихо стучал по стеклам и по крыше, и что независимо оттого, какое было время суток, необходимо было зажечь свет, так как в комнате стало очень темно.

Маэстро незамедлительно пододвинул к себе находившийся на рабочем столе рядом с вазой небольшой подсвечник, в котором торчала бежевая толстая свеча, и, вытащив из кармана брюк старые спички, зажег тонкий фитиль. Комната тут же озарилась тусклым желтоватым светом, но тьма в помещении при этом никуда не делась, а даже наоборот, как казалось, объявилась во всем своем очаровании, ибо кругом из-за многочисленных предметов образовались тени, имеющие четкие и острые очертания.

И именно в такой обстановке больше всего и любил творить маэстро.

Но сейчас ему было не до этого.

Он повернул голову и увидел сквозь мрак Роксану, которая ловко скинула с плеч черную мантию, потом же одним легким, почти даже незаметным движением через голову сняла с себя укороченное платье, полностью обнажив свое тело, ибо никогда не носила нижнего белья, и, продолжая пребывать в одних только туфлях на каблуках, медленно присела на кончик дивана, эротично положив ногу на ногу, расположившись так, чтобы маэстро видел только изящную спину ее идеальной фигуры. И в этот момент мужчина разглядел, что у этой загадочной дамы на бархатной коже белой спины имелись две черные татуировки, располагающиеся чуть выше бедер и имеющих форму двух симметричных резонаторов в виде эф, отчего ее донельзя прямой позвоночник ассоциировался с грифом музыкального инструмента, а две небольшие тонкие палочки, которыми она зацепила свои длинные волосы, напоминали колки. И оттого, что свет в помещении был довольно тусклым, казалось, будто никакой дамы в комнате и вовсе не было, а была только некая хрупкая, нежная, изящная виолончель.

Через секунду Роксана уже повернула голову и через плечо окинула маэстро своим ядовито-зеленым взглядом, который был ярче огня свечи и которому маэстро попросту не мог не подчиниться. Он, пребывая словно под гипнозом, приблизился к даме, как мышь к змее, и коснулся руками ее плеч. Она же, ощутив прикосновение, повернулась к нему и, обхватив его руками, неожиданно и резко повалила мужчину на диван, после чего мгновенно стянула с его шеи галстук и силой сорвала его белую рубашку, отчего пуговицы разлетелись по всей комнате. Увидев немалое количество шрамов на его твердой, как камень, груди, ясные очи Роксаны выразили одобрение.

– Шрамы, – прошептала она, расстегивая его брюки, оказавшись на нем сверху, – как же я их обожаю!

– Шрамы хранят воспоминания, – ответил мужчина. – Каждый из них связан с тем или иным событием...

И не успев договорить, он ощутил нестерпимую боль, так как ему под грудь неожиданно вонзилось леденящие лезвие, которое остановилось на расстоянии трех миллиметров от сердца. Маэстро издал легкий хрип, а Роксана же, вытащив острие, тихо прошептала:

– В таком случае это тебе от меня... на память!

После этих слов она поднесла окровавленное лезвие к своим устам и жадно облизала его кончиком языка, получив неизмеримое удовольствие от привкуса крови. И, тихо рыча, подобно дикой львице, дама обхватила шею маэстро и своими длинным пальцами начала ее сжимать.

Дождь по окнам продолжал стучать, и вскоре по комнате стал раздаваться легкий скрип, исходящий от дивана, и приглушенный женский стон. В эти минуты маэстро, опьяненный как таинственным вином, так и самой Роксаной, не видел перед собой более ничего, кроме наполненных зеленым пламени очей этой дамы, совершенные груди которой так нежно освещались при свете свечи.

И не было здесь вовсе никаких великий тайн или же истин, не было ни страха, ни вражды, ни смерти, ни печали, ни боли, ни рожденья, ни страданий, ни даже суеты, ни страсти и ни смеха, ни печали, ни призрения, ни доброты, ни жалости, ни снов или иллюзий, не было здесь ни начала, ни конца, ни альфы, ни омеги, ни демонов или богинь, ни войны, ни мира, ни лесов, ни морей, ни равнин, ни рек, ни неба – ничего, были в этой комнатке, окутанной тенями, только женщина и мужчина, пылающие жгучим пламенем любви, отражаясь в огромных, желтых, мудрых глазах черного кота, сидящего сфинксом в темном углу, наблюдая за происходящим. И когда слияние двух тел достигло высшей точки, неописуемой словами, Роксана, не контролируя себя, вцепилась ногтями в спину композитора, оставляя на ней длинные, кровавые полосы, и вскоре, не имея больше возможности сдерживать себя, выкрикнула во всю силу своего хрустально-звонкого голоса. И для маэстро это мгновение было лучшим в его жизни, ибо помимо высшего удовольствия страсти, которое он ощутил в объятьях Роксаны, когда она издала громкий стон, он услышал и то самое совершенство, которое так долго искал для завершения своей девятой симфонии.

Эти звуки любви и должны были стать звуками его крещендо, и маэстро уже не мог дождаться той минуты, когда бы он смог их записать.

Не желая отрываться от возлюбленной, он протянул руку и со стола осторожно взял чернильницу, из которой торчало перо, после чего тут же прямо на теле зеленоглазой женщины, вульгарно расположившейся на диване возле маэстро, начал чертить длинные полосы и раскидывать по ним закорючки нот. Роксана засмеялась. Она и поверить не могла, что этот мужчина настолько безумен, к тому же ей было немного щекотно оттого, что он водил пером по ее телу.

– Что ты делаешь, маэстро? – проговорила она смеясь.

– Запечатляю звуки, милая мадемуазель. Отображаю в музыке впечатления свои о мире том зловещем, мрачном, темном, откуда и явились вы и откуда сегодня вышел я. Хочу запечатлеть я тот дворец, и бал, и маски, но, главное, в музыке своей хочу увековечить вас.

– Увековечить... – с легкой ухмылкой повторила Роксана, после чего протянула руку и со стола взяла фужер, в котором все еще оставалось вино. Она опустила в темную жидкость то самое лезвие, которым нанесла мужчине рану и на котором все еще оставались красные пятна его крови, игриво помещала стальным жалом вино, и, вытащив оттуда теперь уже очищенное острие, протянула напиток маэстро, после чего вновь с наслаждением облизала холодное лезвие.

И мужчина, продолжая писать ноты на теле возлюбленной, вновь пригубил да положил фужер ей на живот и там же и оставил, как будто он и вовсе забыл, что эта дама не его рабочий стол. Роксана улыбнулась, но потом, как показалось, некая грусть отразилась на ее лице.

– Заклинаю! – проговорила она настолько тихо, будто опасалась, что их мог кто-то услышать. – Закончи симфонию, маэстро! Заверши симфонию свою! Ибо в момент, когда – законченная – она прозвучит, наступит новое тысячелетие. Ты совершенством музыки своей начнешь новую эру, и мир больше никогда не будет таким, каким был прежде. – Она сделала легкую паузу. – Но пообещай мне, милый мой маэстро, что дописав, свое сочинение, ты тут же забудешь обо мне, иначе разум чувствам пойдет наперекор, и я более не смогу тебя оберегать. Пообещай – забыть меня! Прошу – пообещай!

Маэстро молча продолжал безостановочно чиркать кончиком пера, исписав даме все плечи, грудь, живот, медленно опускаясь к ногам. И понимая, что ему на ее идеально-стройном теле не хватает места для написания всех тех многочисленных звуков, что витали у него в голове, он торопливо надел на себя брюки с порванной рубашкой и сел за стол, на котором было достаточно чистых листов, чтобы продолжить работу, к тому же за столом было намного удобнее и светлее из-за горящей на подсвечнике одинокой свечи.

А Роксана тем временем, лежа обнаженной на диване, не отрывая взгляда от мужчины, игриво повернулась на бок и с улыбкой спросила:

– Помнишь ту девицу, которую Дияко сегодня в жены взял?

– Вы говорите про мадам Вирджинию... – медленно ответил маэстро, опасаясь, что мог неправильно запомнить это имя, ибо на балу не думал ни о чем, кроме как о той, которой готов был все отдать.

– Именно, – с ехидством произнесла Роксана. – Даже как-то странно теперь произносить мне ее имя. Так знай, маэстро, перо, которым нынче пишешь ты, некогда росло на ее прелестных крыльях.

Музыкант с удивлением посмотрел на этот белый предмет в своих руках, немного прокутив его, и через мгновение, заострив внимание на черном от чернил конце, спросил:

– Но разве, мадемуазель, у нее крылья не были черными?

– Были? – с вопросительной интонацией усмехнулась она. – Стали!

И с этими словами зеленоглазая поднялась с дивана и вновь облачилась в свое черное платье. В ту же минуту у нее в руке появилось маленькое косметическое зеркальце, глядя в которое она проверила яркость красноты своих губ, которые без исключений всегда и везде имели кроваво-красный оттенок. И следует отметить ту странность, что в этом маленьком зеркальце, которое мгновенно треснуло в момент, когда Роксана в него посмотрела, никакой женщины не отразилось, но судя по тому, как она в него смотрела, было ясно, что она себя в нем все же видит.

Подняв с пола антикварную скрипку, дама в черном встала у маэстро за спиной и через его плечо начала смотреть на то, чего же именно чиркал он пером. Потом, держа смычок своими длинными, изящными пальцами, медленно просунула руку под руку мужчины и, прижимаясь к нему, приставила скрипку где-то между своей и его головой, после чего, глядя на содержание пожелтевших листов, которые маэстро продолжал исписывать нотами, медленно стала играть те самые звуки, которые за мгновения до этого композитор излагал на бумаге.

И казалось, что звуки лились сами по себе. Маэстро, слыша эти неповторимые гармонии у себя в голове, мгновенно записывал их без каких-либо раздумий, после чего они тут же звучали из-под смычка Роксаны наяву. И через несколько минут зеленоглазая, которая, как в впоследствии выяснилось, знала законы музыки не хуже самого маэстро, уже играла параллельно написанию нот, ибо эта музыка была совершенной, а в подобном попросту невозможно ошибиться. Перо мужчины и смычок женщины двигались синхронно и звучали в унисон.

Не ясно было даже: кто кого вдохновлял!

Для маэстро лучшие мгновенья его жизни продолжались.

И в один момент он неожиданно поднялся с табурета, на котором сидел, а Роксана тем временем продолжила играть. Композитор торопливо приблизился к пианино, приподнял крышу, небрежно скинул кружевную материю зеленого цвета, что защищала клавиши от пыли, и принялся двумя руками играть главный мотив, ибо партия, которую играла дама, была аккомпанирующей.

Музыка продолжалась.

И эта пара испытывала удовольствие во многом превосходящее то, что ощущали они, пребывая обнаженными в объятьях друг друга, ибо сейчас речь шла не об усладах тела, а об усладах души.

Через какое-то время маэстро, закрыв крышку пианино, вновь вернулся к рабочему столу и, уже зная эту симфонию наизусть, мгновенно продолжил излагать ее на бумаге. Он отображал в ней все свои бесчисленные впечатления о том демоническом бале, о самом Демоне, о крылатой Вирджинии и конечно же о возлюбленной своей, которой и посвящал это творение.

Время пролетало незаметно, и симфония близилась к своему завершению.

Однако же, поставив горизонтальную полосу, закончив очередной такт, мужчина неожиданно прекратил чиркать пером, и Роксана в этот момент запнулась, тоже не совсем понимая, как именно завершить эту блаженную мелодию. Когда комнату окутала нежданная тишина, дама медленно опустила тонкий смычок и, продолжая находиться под впечатлением от музыки, которая до сих пор тихим стоном звучала в ее голове, осторожно спросила:

– Что не так, маэстро милый? Почему ты вновь остановился?

Тот, взглянув на неизмеримое количество нот, ключей, знаков альтераций, лиг и прочих символов, нарисованных им на длинных полосах, начерченных им от руки по всему листу, медленно издал протяжный скрип, крутанувшись на винтовом табурете, и деловито посмотрел Роксане в глаза.

– Признаться... – начал он, – я не знаю, что происходит нынче со мной, но кажется мне, что я что-то попросту забыл.

Маэстро поглотило некое странное и довольно неприятное чувство, будто он действительно что-то забыл, но чего именно, он конечно же не знал, хотя и догадывался, что в конце-концов это окажется чем-то донельзя очевидным.

– Я не совсем уверен, как завершить свое творение. Симфония готова, но чувствую я, что в ней чего-то не хватает, какого-то важного аккорда, некоего огня, последнего штриха, нечто такого, с чего все началось и чем все должно завершиться.

Роксана слегка покосилась на маэстро, пытаясь понять, о чем это он вообще мог говорить, ибо она за свое вечное существование привыкла к тому, что каков бы ни был расклад, все и всегда заканчивалось только ею. И композитор, увидев ее надменный взгляд, тут же продолжил:

– Вписал я в музыку тот мрачный бал теней, и нашу непредвиденную встречу, и черного владыку, который маску белую носил, и крылатую невесту, пером которой, как вы говорите, нынче я пишу, и наши с вами мгновенья, и, разумеется, все вами я и завершу. Но для финальных звуков, для коды этой, совершенной, чего-то все же не хватает. Нет ответа на вопрос.

Он в мыслях снова и снова переживал все, что происходило с ним с момента их первой встречи, но сколько бы он ни возвращался в глубину воспоминаний, то, чего он там надеялся найти, продолжало от него ускользать. Но неожиданно осознав, чего же именно его творению не хватало, маэстро громко произнес:

– Мсье Влад! Не знаю, почему, милая моя Роксана, но чувствуя я, что симфония моя должна им завершиться, как будто он еще сыграет в жизни моей важную роль.

Композитор сделал паузу, пытаясь мысленно объяснить самому себе, как именно отобразить музыкой впечатления о странствующем Владе, если, несмотря на всю его своеобразную открытость характера, Влад по-прежнему оставался для маэстро загадкой... пожалуй, даже большей загадкой, чем сам господин Дияко. А Роксана, услышав имя бородатого странника, невольно прикрыла лицо ладонью, скрыв от музыканта то, что была явно разочарованна, ибо знала какую именно роль сыграет Влад в жизни маэстро, и, стараясь предостеречь человека от предначертанной судьбы, стала вновь молить его забыть о ней в минуты, когда симфония будет завершена, ибо ни к чему хорошему – и в частности, для маэстро – этот полный страсти роман привести просто не мог. Он это тоже понимал, но был не в силах ничего с собой поделать... и даже мысли не допускал о том, что вообще как-то сможет жить без красоты совершенства этих красных губ. К тому же именно они после тринадцатилетнего застоя вернули маэстро это бесценное вдохновение, из-за которого единственное, о чем он вообще мог тогда думать, – это то, что за эти несколько часов, проведенных с Роксаной, он уже почти дописал свое произведение.

Однако как был со всем этим был связан Влад и почему именно из-за него он не мог продолжать свою музыку, маэстро пока не понимал. И Роксана зная, что композитор не успокоится и не напишет более ни единого звука до тех пор, пока не узнает о Владе все, чего хотел узнать, заговорила:

– Если ты удивлен тем, что Влад – наш общий друг – смог пройти семь мостов Кенигсберга, не пересекая ни один из мостов дважды, то знай – он просто-напросто переплыл под одним из них и, признаться, был первым глупцом, кто это сделал. – Она улыбнулась. – Потом же было немало последователей. – Роксана выдержала паузу. – Но если тебе интересно понять, кто он вообще такой или что... а главное, почему он такой, то боюсь, этого ты не узнаешь никогда, ибо ни я, ни Дияко, ни даже Богиня понять того не в силах. – Призадумавшись, дама прошлась по комнате, медленно перешагивая через лежащие на полу музыкальные инструменты. – И при этом ведь он смертный... такой же смертный, как и ты. Но что-то в нем не так. Он был когда-то человеком, а стал тем, кто... – Роксана остановилась и начала размышлять о том, как бы правильнее произнести свои мысли вслух, ибо никогда не находила подходящих слов, характеризующих то, чем являлся Влад. – Стал он тем, кто, мягко говоря, нарушает существованием своим законы бытия, при этом, сам того не зная как, обрел он... а впрочем... что я тебе говорю? Сам уж почитай!

В этот момент она из-под своей длинной мантии достала какую-то небольшую самодельную книжицу с довольно качественным переплетом, на темно-синий обложке которой не изображалось ничего, кроме слегка затуманенной растущей луны.

– Вот тебя книга для ознакомления. – Роксана аккуратно положила ее на верхнюю крышку пианино, предварительно проведя там рукой, сметя толстый слой пыли. – Одолжила ее у одной своей местной знакомой, с которой, следует отметить, у тебя, маэстро, много общего. – Дама с улыбкой посмотрела по сторонам, заостряя внимание на бесчисленном хламе, разбросанном по квартире, большую часть которого составляли книги.

И в эту же секунду, глядя в никуда, Роксана на мгновение притихла, после чего уже, наоборот, громко и неожиданно даже для самой себя взвыла, как будто произошло или же должно было произойти нечто очень важное, чего ей никак нельзя было пропустить:

– Черт! – она произнесла его имя в суе. – Вынуждена тебя сейчас оставить, маэстро, ибо с тобой, мой милый, я даже и трети обязанностей своих не исполняю. Хотя... им все равно к Черту. Подождут! Но это-таки особый случай. Вернусь через... – В этот момент Роксана, понимая весь абсурд ситуации, ибо, во-первых, начала оправдываться перед смертным, вообще говоря, что уходит, а во-вторых, пытаясь назвать время своего возвращения, когда как любой другой на месте музыканта, наоборот, бы мечтал и умолял ее никогда впредь более не приходить, запнулась и тут же добавила: – Вернусь, когда вернусь... и ни секундой позже.

Мужчина хотел ей что-то сказать, но та уже немедля направилась ко входной двери и покинула темную квартиру, оставив маэстро одного в тишине.

И тот, будучи уверенным, что Роксана ушла всего только на несколько минут, поднялся с табурета, подошел к пианино, и взял ту синюю книжицу, оставленную его возлюбленной, и, присев на диван, открыл первую страницу, на которой было написано название некой древней легенды, с которой маэстро был ранее незнаком.

Название этого произведения было «Песнь о волке и луне».

СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА